Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

мой! когда подумаешь, сколько подлостей вращается там, где природа бросила такие чудные семена...

  - Да тебе что за дело? Исправить, что ли, хочешь людей!

  - Что за дело? Разве до меня не долетают брызги этой грязи, в которой купаются люди? Вы знаете, что случилось со мною, - и после всего этого не ненавидеть, не презирать людей!

  - Что же случилось с тобой?

  - Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе... Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела - все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра - и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны... нет! как посмотришь - страшна, противна жизнь! А люди!..

  Петр Иваныч, сидя в креслах, задремал было опять.

  - Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна, толкнув его тихонько.

  - Хандришь, хандришь! Надо делом заниматься, - сказал Петр Иваныч, протирая глаза, - тогда и людей бранить не станешь, не за что. Чем не хороши твои знакомые? все люди порядочные.

  - Да! за кого ни хватишься, так какой-нибудь зверь из басен Крылова и есть, - сказал Александр.

  - Хозаровы, например?

  - Целая семья животных! - перебил Александр. - Один расточает вам в глаза лесть, ласкает вас, а за глаза... я слышал, что он говорит обо мне. Другой сегодня с вами рыдает о вашей обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком; сегодня смеется с вами над другим, а завтра с другим над вами... гадко!

  - Ну, Лунины?

  - Хороши и эти. Сам он точно тот осел, от которого соловей улетел за тридевять земель. А она такой доброй лисицей смотрит...

  - Что скажешь о Сониных?

  - Да хорошего ничего не скажешь. Сонин всегда даст хороший совет, когда пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде... так он и отпустит без ужина домой, как лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал места чрез ваше посредство? А теперь послушайте, что говорит про вас...

  - И Волочков не нравится тебе?

  - Ничтожное и еще вдобавок злое животное...

  Александр даже плюнул.

  - Ну, отделал же! - промолвил Петр Иваныч.

  - Чего же мне ждать от людей? - продолжал Александр.

  - Всего: и дружбы, и любви, и штаб-офицерского чина, и денег... Ну, теперь заключи эту галлерею портретов нашими: скажи, какие мы с женой звери?

  Александр ничего не отвечал, но на лице у него мелькнуло выражение тонкой, едва заметной иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни улыбка не ускользнули от Петра Иваныча. Он переглянулся с женой, та потупила глаза.

  - Ну, а ты сам что за зверь? - спросил Петр Иваныч.

  - Я не сделал людям зла! - с достоинством произнес Александр, - я исполнил в отношении к ним все... У меня сердце любящее; я распахнул широкие объятия для людей, а они что сделали?

  - Что это, как он смешно говорит! - заметил Петр Иваныч, обратясь к жене.

  - Тебе все смешно! - отвечала она.

  - И сам я от людей не требовал, - продолжал Александр, - ни подвигов добра, ни великодушия, ни самоотвержения... требовал только должного, следующего мне по всем правам...

  - Так ты прав? Вышел совсем сух из воды. Постой же, я выведу тебя на свежую воду...

  Лизавета Александровна заметила, что супруг ее заговорил строгим тоном, и встревожилась.

  - Петр Иваныч! - шептала она, - перестань...

  - Нет, пусть выслушает правду. Я мигом кончу. Скажи, пожалуйста, Александр, когда ты клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками, у тебя в сердце не зашевелилось что-нибудь похожее на угрызение совести?

  - Отчего же, дядюшка?

  - А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. - прибавил серьезно Петр Иваныч. - Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.

  Александр весь вспыхнул.

  - Я приписывал их внимательность к себе вашей рекомендации, - отвечал он, но уже без достоинства, а довольно смиренно. - Притом это светские отношения...

  - Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой... как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает...

  - А зачем она изменила?

  - То есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь, что если б она продолжала любить тебя, ты бы не разлюбил ее?

  - Я? никогда.

  - Ну, так ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше. Ты говоришь, что у тебя нет друзей, а я все думал, что у тебя их трое.

  - Трое? - воскликнул Александр, - был когда-то один, да и тот...

  - Трое, - настойчиво повторил Петр Иваныч. - Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег - да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство... нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный... а по-твоему, коварный.

  Александр стоял, потупя голову.

  - Ну, как ты думаешь, кто твой второй друг? - спросил Петр Иваныч.

  - Кто? - сказал с недоумением Александр, - да никто...

  - Бессовестный! - перебил Петр Иваныч, - а? Лиза! и не краснеет! а я как довожусь тебе, позволь спросить?

  - Вы... родственник.

  - Важный титул! Нет, я думал - больше. Нехорошо, Александр: это такая черта, которая даже на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется, у Крылова нет.

  - Но вы всегда отталкивали меня... - робко говорил Александр, не поднимая глаз.

  - Да, когда ты хотел обниматься.

  - Вы смеялись надо мной, над чувством...

  - А для чего, а зачем? - спросил Петр Иваныч.

  - Вы следили за мной шаг за шагом.

  - А! договорился! следил! Найми-ка себе такого гувернера! Из чего я хлопотал? Я мог бы еще прибавить кое-что, но это походило бы на пошлый упрек...

  - Дядюшка!.. - сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки.

  - На свое место: я еще не кончил! - холодно сказал Петр Иваныч. - Третьего и лучшего друга, надеюсь, назовешь сам...

  Александр опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: "Да где же он?" Петр Иваныч указал на жену.

  - Вот она.

  - Петр Иваныч, - перебила Лизавета Александровна, - не умничай, ради бога, оставь...

  - Нет, не мешай.

  - Я умею ценить дружбу тетушки... - бормотал Александр невнятно.

  - Нет, не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке, а указал бы на нее. Если б чувствовал ее дружбу, ты, из уважения к ее достоинствам, не презирал бы людей. Она одна выкупила бы в глазах твоих недостатки других. Кто осушал твои слезы да хныкал с тобой вместе? Кто во всяком твоем вздоре принимал участие, и какое участие! Разве только мать могла бы так горячо принимать к сердцу все, что до тебя касается, и та не сумела бы. Если б ты чувствовал это, ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а есть женщина, которая любит тебя, как родная сестра...

  - Ах, ma tante! - сказал Александр, растерянный и совсем уничтоженный этим упреком, - неужели вы думаете, что я не ценю этого и не считаю вас блистательным исключением из толпы? Боже, боже! клянусь...

  - Верю, верю, Александр! - отвечала она, - вы не слушайте Петра Иваныча: он из мухи делает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради бога, Петр Иваныч.

  - Сейчас, сейчас, кончу - еще одно последнее сказанье*! Ты сказал, что исполняешь все, чего требуют от тебя твои обязанности к другим?

  {...еще одно последнее сказанье - из "Бориса Годунова" А. С.

  Пушкина.}

  Александр уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз.

  - Ну, скажи, любишь ли ты свою мать?

  Александр вдруг ожил.

  - Какой вопрос? - сказал он, - кого после этого любить мне? Я ее обожаю, я отдал бы за нее жизнь...

  - Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе - радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя... Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?

  Александр встрепенулся.

  - Недели... три, - пробормотал он.

  - Нет: четыре месяца! Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет.

  - А что? - вдруг с испугом спросил Александр.

  - А то, что старуха больна с горя.

  - Ужели? Боже! боже!

  - Неправда! неправда! - сказала Лизавета Александровна и тотчас же побежала к бюро и достала оттуда письмо, которое подала Александру. - Она не больна, но очень тоскует.

  - Ты балуешь его, Лиза, - сказал Петр Иваныч.

  - А ты уж не в меру строг. У Александра были такие обстоятельства, которые отвлекали его на время...

  - Для девчонки забыть мать - славные обстоятельства!

  - Да полно, ради бога! - сказала она убедительно и указала на племянника.

  Александр, прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо.

  - Не мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит упреками; я заслужил хуже: я чудовище! - говорил он, делая отчаянные гримасы.

  - Ну, успокойся, Александр! - сказал Петр Иваныч, - таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время забыл о матери - это естественно; любовь к матери - чувство покойное. У ней на свете одно - ты: от того ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора:

   Чем кумушек считать трудиться,

   Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?

  и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и все. Ну, я пойду уснуть.

  - Дядюшка! вы сердитесь? - сказал Александр голосом глубокого раскаяния.

  - С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я только хотел разыграть роль медведя в басне: "Мартышка и зеркало"*. Что, ведь искусно разыграл? Лиза, а?

  {Мартышка и зеркало. - Имеется в виду басня И. А. Крылова "Зеркало

  и Обезьяна".}

  Он мимоходом хотел ее поцеловать, но она увернулась.

  - Кажется, я в точности исполнил твои приказания, - прибавил Петр Иваныч, - что же ты?.. да: забыл одно... в каком положении твое сердце, Александр? - спросил он.

  Александр молчал.

  - А денег не нужно? - спросил опять Петр Иваныч.

  - Нет, дядюшка...

  - Никогда не попросит! - сказал Петр Иваныч, затворяя за собою дверь.

  - Что будет думать обо мне дядюшка? - спросил Александр, помолчав.

  - То же, что и прежде, - отвечала Лизавета Александровна. - Вы думаете, что он говорил вам все это с сердцем, от души?

  - А как же?

  - И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях... а потом уж... везде метода! Теперь и забыл, я думаю.

  - Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!

  - Да, много ума и слишком много уменья владеть собой, - задумчиво говорила Лизавета Александровна, - но...

  - А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие потрясения, какие были со мной, могли отвлечь меня... Боже! бедная маменька!

  Лизавета Александровна подала ему руку.

  - Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце, - сказала она. - Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.

  - Ах, ma tante! вы идеал женщины!

  - Просто женщина.

  На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.

  - Что с вами? отчего вы такие? - спрашивала тетка.

  - Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого: славно растолковал!

  - Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит.

  - Нет, не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдешь? Так все ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам...

  - Ах, этот Петр Иваныч! - промолвила с глубоким вздохом Лизавета Александровна, - он хоть на кого нагонит тоску!

  - Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе...

  - Вас не умели ценить, - промолвила тетка, - но поверьте, найдется сердце, которое вас оценит; я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас есть талант: пишите... Пишете ли вы что-нибудь теперь?

  - Нет.

  - Напишите.

  - Боюсь, ma tante...

  - Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чем хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит публика - вы увидите... Так будете писать?

  - Хорошо.

  - Скоро начнете?

  - Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда...

  Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журнала.

  - Постараюсь, дядюшка, - отвечал Александр, - но вот я обещал тетушке...

  Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Петр Иваныч заметил.

  - Что, что обещал? - спросил он.

  - Привезти новые ноты, - отвечала она.

  - Нет, неправда; что такое, Александр?

  - Написать повесть или что-нибудь...

  - Ты еще не отказался от изящной литературы? - говорил Петр Иваныч, обирая пылинки с платья. - А ты, Лиза, сбиваешь его с толку - напрасно!

  - Я не вправе отказаться от этого, - заметил Александр.

  - Кто ж тебя неволит?

  - Зачем я самовольно и неблагодарно отвергну почетное назначение, к которому призван? Одна светлая надежда в жизни и осталась, а я уничтожу и ее? Если я погублю, что свыше вложено в меня, то погублю и себя...

  - Да что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста?

  - Этого я, дядюшка, не могу растолковать вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?

  - Нет! - сказал Петр Иваныч.

  - Ну, вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело ли воображение и создавало ли вам изящные призраки, которые просились воплотиться? билось ли сердце особенным биением?

  - Дико, дико! Ну, так что ж? - спросил Петр Иваныч.

  - А то, что с кем этого не бывало, так тому и растолковать нельзя, почему хочется писать, когда какой-то беспокойный дух твердит и днем и ночью, и во сне и наяву: пиши, пиши...

  - Да ведь ты не умеешь писать?

  - Полно, Петр Иваныч: сам не умеешь, так зачем же мешать другим? - сказала Лизавета Александровна.

  - Извините, дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле.

  - Кто ж судья? она?

  Петр Иваныч указал на жену.

  - Она - нарочно, а ты веришь, - прибавил он.

  - Да и сами вы в начале моего приезда сюда советовали писать, испытывать себя...

  - Ну, так что ж? попробовал - не выходит ничего: и бросить бы.

  - Неужели вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха?

  - Как не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум.

  - Ах! - сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле.

  - А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое - с кем не бывает?

  - Да с тобой, я думаю, первым! - заметила жена.

  - Ну, вот! А помнишь, я, бывало, восхищался...

  - Чем это? не помню.

  - Все испытывают эти вещи, - продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, - кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях - это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти...

  - Петр Иваныч! тебе пора ехать, - сказала Лизавета Александровна.

  - Сейчас.

  - Отличиться хочется? - продолжал он, - тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль - все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: "Ба! думаю, Адуевы все не без головы!" - видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя...

  - Хороша известность: писатель о наземе.

  - Всякому свое: одному суждено витать в небесных пространствах, а другому рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. Я не понимаю, отчего пренебрегать скромным назначением? и оно имеет свою поэзию. Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть... Не понимаю, чего еще? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво - вот в чем счастье! по-моему, так. Вот я статский советник по чину, заводчик по ремеслу; а предложи-ка мне взамен звание первого поэта, ей-богу не возьму!

  - Послушай, Петр Иваныч: ты, право, опоздаешь! - перебила Лизавета Александровна, - скоро десять часов.

  - В самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с чего, необыкновенными людьми, - ворчал Петр Иваныч, уходя вон, - да и того...

II

  Александр, возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от самого себя.

  Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.

  "Где же, - думал он, - после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда, наконец, перевес будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил... а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым".

  Перебирая все это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдет свой путь и пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, - он не ребенок, а муж, - смело вперед! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие - и борьба кончена!

  Александр ожил. Он опять стал творить особый мир, несколько помудрее первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но тайком, когда Петр Иваныч спал или уезжал на завод и в английский клуб.

  Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он рассказывал ей план своих сочинений и иногда, в виде совета, требовал одобрения.

  Она часто спорила с ним, но еще чаше соглашалась.

  Александр привязался к труду, как привязываются к последней надежде. "За этим, - говорил он тетке, - ведь уж нет ничего: там голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня; - что тогда будет жизнь? хоть в гроб ложись!" И он работал неутомимо.

  Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется - и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям - смотришь - и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот, наконец, повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была в восхищении.

  В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги - во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Все было прилично, на своих местах.

  - Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?

  - Да, да, конечно, - отвечала она, - а впрочем... не лучше ли отдать напечатать так, без него? Он всегда против этого: скажет что-нибудь... Вы знаете, это кажется ему ребячеством.

  - Нет, лучше показать! - отвечал Александр. - Я после вашего суда и собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит...

  Показали. Петр Иваныч, увидя тетрадь, немного нахмурился и покачал головой.

  - Что это, вы вдвоем сочинили? - спросил он, - что-то много. Да как мелко писано: охота же писать!

  - Ты погоди качать головой, - отвечала жена, - а прежде выслушай. - Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли и скажи потом своп приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать их. А ты будь снисходителен.

  - Нет, зачем? будьте только справедливы, - прибавил Александр.

  - Нечего делать; я выслушаю, - сказал Петр Иваныч со вздохом, - только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет - я буду только молчать, а вы там как себе хотите.

  Стали читать. Петр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.

  - Видишь! - сказала жена вполголоса. - Я тебе говорила.

  Он и ей кивнул.

  Читали два вечера сряду. В первый вечер, после чтения, Петр Иваныч рассказал, к удивлению жены, все, что будет дальше.

  - Ты почему знаешь? - спросила она.

  - Мудрено! Идея уж не новая, - тысячу раз писали об этом. Дальше и читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него.

  Когда, на другой вечер, Александр дочитывал последнюю страницу, Петр Иваныч позвонил. Вошел человек.

  - Приготовь одеться, - сказал он. - Извини, Александр, что перервал: тороплюсь, - опоздаю в клуб к висту. Александр кончил. Петр Иваныч проворно пошел вон.

  - Ну, до свиданья! - сказал он жене и Александру. - Я уж не заеду сюда.

  - Постой! постой! - закричала жена, - что ж ты ничего не скажешь о повести?

  - По уговору не следует! - отвечал он и хотел итти.

  - Это упрямство! - сказала она. - О, он упрям - я его знаю! Вы не смотрите на это, Александр.

  "Это недоброжелательство! - подумал Александр. - Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он умный чиновник, заводчик - и больше ничего, а я поэт..."

  - Это из рук вон, Петр Иваныч! - начала жена чуть не со слезами. - Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! Мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.

  - Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умен, но он неумно сделал, что написал ее.

  - Однакож, дядюшка, суд такого рода...

  - Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.

  - Хорошо, посмотрим.

  Петр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Александру.

  "Я, на старости лет, пустился в авторство, - писал он, - что делать: хочется прославиться, взять и тут, - с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу".

  Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.

  "Очень, очень умно, - думал он, - Маменька жалуется, что хлеб дешев: пожалуй, не скоро пришлет денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы".

  Прошло, однакоже, недели три, ответа все не было. Вот, наконец, однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.

  - А! назад прислали! - сказал он, лукаво взглянув на жену.

  Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день вечером, перед тем, как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику.

  Дверь была не заперта. Он вошел. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул в другую комнату: темно.

  "О провинция!" - проворчал Петр Иваныч.

  Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул - стихи.

  Он взял бумагу и прочитал следующее:

   Весны пора прекрасная минула,

   Исчез навек волшебный миг любви,

   Она в груди могильным сном уснула

   И пламенем не пробежит в крови!

   На алтаре ее осиротелом

   Давно другой кумир воздвигнул я,

   Молюсь ему... но...

  {Весны пора прекрасная минула и т. д. - строки из романтического

  альманахе Майковых "Подснежник", 1835.}

  - И сам уснул! Молись, милый, не ленись! - сказал вслух Петр Иваныч. - Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе.

  - А! - сказал Александр, потягиваясь, - вы все еще против моих сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать талант, когда нельзя не признать...

  - Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретешь славу, почет, может быть, еще бессмертие, а я останусь темным человеком и принужден буду довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только свое дело и был еще горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов* не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда*, как говорит твой любимый автор.

  {...струны вещие баянов - в третьей песне поэмы "Руслан и Людмила"

  А. С. Пушкина: "И струны громкие Баянов..."

  ...расширяся шумящими крылами... летать под облаками... капля и

  моего меда - в басне И. А. Крылова "Орел и Пчела":

   "Когда, расширяся шумящими крылами.

   Ношуся я под облаками.

   ........................................

   Что в них и моего хоть капля меду есть".}

  - Оставьте его, ради бога, в стороне; что он за любимый автор! Издевается только над ближним.

  - А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.

  - Какая слава?

  - А ответ на мою записку.

  - Ах! дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?

  - Я не читал; прочитай сам, да вслух.

  - И вы могли утерпеть?

  - Да мне-то что?

  - Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая холодность! это эгоизм, дядюшка!

  - Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что тут написано. На, читай!

  Александр начал читать громко, а Петр Иваныч постукивал палкой по сапогам. В записке было вот что:

  "Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения..."

  У Александра голос вдруг упал.

  "Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет", - продолжал он робко и тихо.

  - Не слышу, Александр, погромче! - сказал Петр Иваныч.

  Александр продолжал тихим голосом:

  "Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны".

  Александр остановился и перевел дух. Петр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму. Лицо его по обыкновению выражало совершенное спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:

  "Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью, - вот причины этого зла. Наука, труд, практическое дело - вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь".

  - Все дело можно бы в трех строках объяснить, - сказал Петр Иваныч, поглядев на часы, - а он в приятельском письме написал целую диссертацию! ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что сказать...

  - Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.

  - Ну, читай на здоровье.

  "Это печальное направление душевных способностей, - читал Александр, - обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите ж вашему protege [Подопечному - франц.], что писатель тогда только, во-первых, напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, - иначе выразит только свое я, до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие - этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбий, - нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом..." - насилу дочитал Александр.

  - Вот давно бы так! - сказал Петр Иваныч, - а то бог знает что наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.

  У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо и прочитал в P.S. следующее: "Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал - пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя".

  - Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? - спросил Петр Иваныч.

  - Покойнее, нежели можно было ожидать, - отвечал с усилием Александр, - чувствую, как человек, обманутый во всем.

  - Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других...

  Александр не слыхал этого возражения.

  - Ужели и это мечта?., и это изменило?.. - шептал он. - Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..

  - Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно, и забыли вложить, - сказал Петр Иваныч, - я говорил!

  Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с ожесточением бросать в камин.

  - Вот это не забудь! - сказал Петр Иваныч, подвигая к нему листок с начатыми стихами, лежавший на столе.

  - И это туда же! - говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.

  - Нет ли еще чего? Поищи-ка хорошенько, - спросил Петр Иваныч, осматриваясь кругом, - уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это на шкафе за связка?

  - Туда же! - говорил Александр, доставая ее, - это статьи о сельском хозяйстве.

  - Не жги, не жги этого! Отдай мне! - сказал Петр Иваныч, протягивая руку, - это не пустяки.

  Но Александр не слушал.

  - Нет! - сказал он со злостью, - если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества: в этом судьба меня не переломит!

  И связка полетела в камин.

  - Напрасно! - заметил Петр Иваныч и между тем сам палкой шарил в корзине под столом, нет ли еще чего-нибудь бросить в огонь.

  - А что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.

  - Не нужно ли вам оклеить перегородки?

  - Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри, там мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у Василья толстую тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.

  Александр сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь. Александр поглядел на плод полугодовых трудов и задумался. Петр Иваныч заметил это.

  - Ну, кончай, Александр, - сказал он, - да поговорим о другом.

  - И это туда же! - крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.

  Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.

  Александр, однакож, успел прочесть на ней: глава III-я. Он вспомнил, что было в этой главе, и ему стало жаль ее. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. "Может быть, еще..." - шептала ему надежда.

  - Постой, вот я лучше тростью, - сказал Петр Иваныч, - а то обожжешься щипцами.

  Он подвинул тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр остановился в нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию огня. Из-под нее сначала повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу, лизнет ее по боку, оставит черное пятно и опять спрячется. Еще можно было спасти. Александр уж протянул руку, но в ту ж секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому местами пробегали огненные змейки. Александр бросил щипцы.

  - Все кончено! - сказал он.

  - Кончено! - повторил Петр Иваныч.

  - Ух! - промолвил Александр, - я свободен!

  - Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, - сказал Петр Иваныч, - надеюсь, что на этот раз...

  - Невозвратно, дядюшка.

  - Аминь! - примолвил дядя, положив ему руки на плеча. - Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты, по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: "Что ж, говорит, ваш племянник..."

  Александр с грустью покачал головой.

  - Не могу,- сказал он, - нет, не могу: все кончено.

  - Что ж ты станешь теперь делать?

  - Что? - спросил он и задумался, - теперь пока ничего.