Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

как увидел, что в ней мало цветов и стихов, и вообразил, что жизнь - большая ошибка, что ты видишь это и оттого имеешь право скучать; другие не замечают и оттого живут припеваючи. Ну, чем ты недоволен? чего тебе недостает? Другой, на твоем месте, благословил бы судьбу. Ни нужда, ни болезнь, никакое реальное горе не дотрогивалось до тебя. Чего у тебя нет? Любви, что ли? Мало еще тебе: любил ты два раза и был любим. Тебе изменили, ты поквитался. Мы решили, что друзья у тебя есть, какие у другого редко бывают: не фальшивые; в воду за тебя, правда, не бросятся и на костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до крайности глупо; пойми наконец! но зато совет, помощь, даже деньги - всегда найдешь... Это ли еще не друзья? Со временем ты женишься; карьера перед тобой: займись только; а вместе с ней и фортуна. Делай все, как другие, - и судьба не обойдет тебя: найдешь свое. Смешно воображать себя особенным, великим человеком, когда ты не создан таким! Ну, о чем же ты горюешь?

  - Я вас не виню, дядюшка, напротив, я умею ценить ваши намерения и от души благодарю за них. Что делать, что они не удались? Не вините же и меня. Мы не поняли друг друга - вот в чем наша беда! Что может нравиться и годиться вам, другому, третьему - не нравится мне...

  - Нравится мне, другому, третьему!.. не то говоришь, милый! разве я один так думаю и действую, как учил думать и действовать тебя?.. Посмотри кругом: рассмотри массу - толпу, как ты называешь ее - не ту, что в деревне живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и действующую: чего она хочет и к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя - не я все это выдумал.

  - Кто же? - спросила Лизавета Александровна.

  - Век.

  - Так непременно и надо следовать всему, что выдумает твой век? - спросила она, - так все и свято, все и правда?

  - Все и свято! - сказал Петр Иваныч.

  - Как! правда, что надо больше рассуждать, нежели чувствовать? Не давать воли сердцу, удерживаться от порывов чувства? не предаваться и не верить искреннему излиянию?

  - Да, - сказал Петр Иваныч.

  - Действовать везде по методе, меньше доверять людям, считать все ненадежным и жить одному про себя?

  - Да.

  - И это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить свое дело, нежели любимого человека, не надеяться ни на чью преданность, верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что дружба привычка? Это все правда?

  - Это была всегда правда, - отвечал Петр Иваныч, - только прежде не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.

  - Свято и это, что все надо рассматривать, все рассчитывать и обдумывать, не позволять себе забыться, помечтать, увлечься хоть и обманом, лишь бы быть оттого счастливым?..

  - Свято, потому что разумно, - сказал Петр Иваныч.

  - Правда и это, что умом надобно действовать и с близкими сердцу... например, с женой?..

  - У меня еще никогда так не болела поясница... ох! - сказал Петр Иваныч, корчась на стуле.

  - А! поясница! Хорош век! нечего сказать.

  - Очень хорош, милая; так, из капризов, ничего не делается; везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех; все стремятся к совершенствованию и добру.

  - В ваших словах, дядюшка, может быть, есть и правда, - сказал Александр, - но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо... Отчего же это?

  - А от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: еще есть отсталые; это все страдальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же для горсти людей оставаться назади целой массе. На все, в чем ты меня сейчас обвинил, - сказал Петр Иваныч, подумав, - у меня есть одно и главное оправдание: помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного разговора с тобой, советовал тебе ехать назад? Ты не послушал. За что ж теперь нападаешь на меня? Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на мое руководство, просил советов... говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях человечества... о практическом направлении века - ну, вот тебе! Нельзя же мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог ни закрывать тебе рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до меня не касается. Ты не ребенок и не глуп: можешь рассудить и сам... Тут чем бы свое дело делать, ты - то стонешь от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений; ну, что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодежь: что за молодцы! Как все кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и легко управляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке называется треволнениями, страданиями... и чорт знает что еще!

  - Как ты легко рассуждаешь! - сказала Лизавета Александровна, - и тебе не жаль Александра?

  - Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох!

  - Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как вы вашим умом разрешите эту задачу?

  - Что делать? Да... ехать в деревню.

  - В деревню! - повторила Лизавета Александровна, - в уме ли ты, Петр Иваныч? Что он там станет делать?

  - В деревню! - повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча.

  - Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее, как не там, на озере, с теткой... Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того... Ох!

  Он схватился за спину.

  Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься с дядей и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч говорил один.

  - Ни карьеры, ни фортуны! - говорил он, качая головою, - стоило приезжать! осрамил род Адуевых!

  - Да полно, Петр Иваныч, - сказала Лизавета Александровна, - ты надоел с своей карьерой.

  - Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать!

  - Прощайте, дядюшка, - сказал Александр. - Благодарю вас за все, за все...

  - Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу?

  - Нет, благодарю: мне станет.

  - Что это, никогда не возьмет! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с богом.

  - И тебе не жаль расстаться с ним? - промолвила Лизавета Александровна.

  - M-м! - промычал Петр Иваныч, - я... привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и друг - слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и другое, и третье.

  - А если понадобится участие, - сказала Лизавета Александровна, - утешение в горе, теплая, надежная дружба...

  - И искренние излияния, - прибавил Петр Иваныч.

  - ...так вспомните, - продолжала Лизавета Александровна, - что у вас есть тетка и друг.

  - Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: все есть: и цветы, и любовь, и излияния, и даже тетка.

  Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей, он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.

  - Ух! гора с плеч, слава богу! - сказал Петр Иваныч, когда Александр уехал, - как будто и пояснице легче стало!

  - Что он тебе сделал? - промолвила сквозь слезы жена.

  - Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если задурят, так посечешь; а с ним что станешь делать?

  Тетка проплакала целый день, и когда Петр Иваныч спросил обедать, ему сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и не приняла повара.

  - А все Александр! - сказал Петр Иваныч. - Что это за мука с ним!

  Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб.

  Дилижанс рано утром медленно тащился из города и увозил Александра Федорыча и Евсея.

  Александр, высунув голову из окна кареты, всячески старался настроить себя на грустный тон и, наконец, мысленно разрешился монологом.

  Проезжали мимо куаферов, дантистов, модисток, барских палат. "Прощай, - говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарелся в двадцать девять лет; а было время...

  Прощай, прощай, город,

   Где я страдал, где я любил,

   Где сердце я похоронил.

  {Где я страдал, где я любил - из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина

  (гл. 1, строфа L).}

  К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня в свое лоно, да оживу и воскресну душой!"

  Тут он прочел стихотворение Пушкина: "Художник варвар кистью сонной" и т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты.

VI

  Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от легкой зыби. Глаза невольно зажимались от слепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то алмазными, то изумрудными искрами в воде. Плакучие березы купали в озере свои ветви, и кое-где берега поросли осокой, в которой прятались большие желтые цветы, покоившиеся на широких пловучих листьях. На солнце набегали иногда легкие облака; вдруг оно как будто отвернется от Грачей; тогда и озеро, и роща, и село - все мгновенно потемнеет; одна даль ярко сияет. Облако пройдет - озеро опять заблестит, нивы обольются точно золотом.

  Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе. Что ее вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит глаз с дороги, что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна не поглядела на нее и, не спуская глаз с дороги, отдала ключи и не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался на десять человек.

  Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы ее души и тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.

  - Вот кого-то понесла нелегкая! - проворчала она, - нет, чтоб объехать кругом; все лезут сюда.

  Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава - все облеклось в безразличный какой-то зловещий цвет.

  Анна Павловна очнулась и взглянула вверх. Боже мой! С запада тянулось, точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по сторонам. Все затосковало в природе. Коровы понурили головы; лошади обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая гривой. Пыль под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась под колесами. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдаленный гул.

  Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шопотом о близкой опасности. Туча уже обложила горизонт и образовала какой-то свинцовый, непроницаемый свод. В деревне все старались убраться во- время по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот от лесу как передовой вестник пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя пыль на улице, затих в кустах. Следом за ним мчится бурный вихрь, медленно двигая по дороге столб пыли; вот ворвался в деревню, сбросил несколько гнилых досок с забора, снес соломенную кровлю, взвил юбку у несущей воду крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.

  Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да перышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.

  Упали две, три крупные капли дождя - и вдруг блеснула молния. Старик встал с завалинки и поспешно повел маленьких внучат в избу; старуха, крестясь, торопливо закрыла окно.

  Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно, царственно прокатился в воздухе. Испуганный конь оторвался от коновязи и мчится с веревкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так и сечет, все чаще и чаще, и дробит в кровли и окна сильнее и сильнее. Беленькая ручка боязливо высовывает на балкон предмет нежных забот - цветы.

  При первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона.

  - Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, - сказала она со вздохом, - от грозы где-нибудь остановился, разве к ночи.

  Вдруг послышался стук колес, только не от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце.

  "Как же оттуда? - думала она, - разве не хотел ли он тайком приехать? Да нет, тут не дорога".

  Она не знала, что подумать; но вскоре все объяснилось. Через минуту вошел Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щеки отекли от бездействия и объядения. На нем был тот же сюртук, те же широкие панталоны.

  - Уж я вас ждала, ждала, Антон Иваныч, - начала Анна Павловна, - думала, что не будете, - отчаялась было.

  - Грех это думать! к кому другому, матушка - так! меня не ко всякому залучишь... только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на одной лошадке разъезжаю.

  - Что так? - спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну.

  - Чего, матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила нелегкая кучера положить через канавку старую дверь от амбара... бедные люди, видите! Не стало новой дощечки! А на двери-то был гвоздь или крючок, что ли, - лукавый их знает! Лошадь как ступила, так в сторону и шарахнулась и мне чуть было шеи не сломала... пострелы этакие! Вот с тех пор и хромает... Ведь есть же скареды такие! Вы не поверите, матушка, что это у них в доме: в иной богадельне лучше содержат народ. А в Москве, на Кузнецком мосту, что год, то тысяч десять и просадят!

  Анна Павловна слушала его рассеянно и слегка покачала головой, когда он кончил.

  - А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! - перебила она, - пишет, что около двадцатого будет: так я и не вспомнилась от радости.

  - Слышал, матушка: Прошка сказывал, да я сначала-то не разобрал, что он говорит; подумал, что уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило.

  - Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что любите нас.

  - Еще бы не любить! Да ведь я Александра Федорыча на руках носил: все равно, что родной.

  - Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем - хорошо будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.

  - Так разве, закусить. А то я уж, признаться, завтракать-то завтракал.

  - Где это вы успели?

  - А на перепутье у Марьи Карповны остановился. Ведь мимо их приходилось: больше для лошади, нежели для себя: ей дал отдохнуть. Шутка ли по нынешней жаре двенадцать верст махнуть! Там кстати и закусил. Хорошо, что не послушался: не остался, как ни удерживали, а то бы гроза захватила там на целый день.

  - Что, каково поживает Марья Карповна?

  - Слава богу! кланяется вам.

  - Покорно благодарю; а дочка-то, Софья Михайловна, с муженьком-то, что?

  - Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две ожидают. Просили меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность такая, что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда же!

  - Что вы!

  - Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами; через крышу течет. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины - вот вам и все! А ведь как усердно зовут!

  - Туда же, за моего Сашеньку норовила, ворона этакая!

  - Куда ей, матушка, за этакого сокола! Жду не дождусь, как бы взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не высватал ли он там себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего благословения да звать на свадьбу?

  - Что вы, Антон Иваныч! - сказала Анна Павловна, млея от радости.

  - Право!

  - Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да! вот было из ума вон: хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю, что такое, так на языке и вертится; вот ведь, чего доброго, так бы и прошло. Да не позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать?

  - Все равно, матушка, хоть во время завтрака: я не пророню ни кусочка... ни словечка, бишь.

  - Ну, вот, - начала Анна Павловна, когда принесли завтрак и Антон Иваныч уселся за стол, - и вижу я...

  - А что ж, вы сами-то разве не станете кушать? - спросил Антон Иваныч.

  - И! до еды ли мне теперь? Мне и кусок в горло не пойдет; давеча и чашки чаю не допила. - Вот я вижу во сне, что я будто сижу этак-то, а так, напротив меня, Аграфена стоит с подносом. Я и говорю будто ей: "Что же, мол, говорю, у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?" - а она молчит, а сама смотрит все на дверь. "Ах, матушки мои! - думаю во сне-то сама про себя, - что же это она уставила туда глаза?" Вот и я стала смотреть... смотрю: вдруг Сашенька и входит, такой печальный, подошел ко мне и говорит, да так, словно наяву говорит: "Прощайте, говорит, маменька, я еду далеко, вон туда, - и указал на озеро, - и больше, говорит, не приеду". - "Куда же это, мой дружочек?" - спрашиваю я, а сердце так и ноет у меня. Он будто молчит, а сам смотрит на меня так странно да жалостно. "Да откуда ты взялся, голубчик?" - будто спрашиваю я опять. А он, сердечный, вздохнул и опять указал на озеро. "Из омута, - молвил чуть слышно, - от водяных". Я так вся и затряслась - и проснулась. Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться; сижу на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу. Как встала, сейчас затеплила лампадку перед Казанской божией матерью: авось, она, милосердная заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей. Такое сомнение навело, ей-богу! не могу понять, что бы это значило? Не случилось бы с ним чего-нибудь? Гроза же этакая...

  - Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! - сказал Антон Иваныч, разбивая яйцо о тарелку, - завтра непременно будет.

  - А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.

  - Нет, сегодня не будет: у меня есть примета!

  В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.

  - Ах! - сказала она, облегчая грудь вздохом, - а я было думала... Вдруг опять.

  - Господи, боже мой! никак колокольчик? - сказала она и бросилась к балкону.

  - Нет, - отвечал Антон Иваныч, - это жеребенок тут близко пасется с колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его, а то в рожь бы забрел. Что вы не велите стреножить?

  Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все громче и громче.

  - Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! - кричала Анна Павловна. - Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой!

  Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уж как будто в комнате.

  Антон Иваныч выскочил из-за стола.

  - Он! он! - кричал Антон Иваныч, - вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть... Что это у вас за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!..

  - Не могу! - проговорила она с трудом, - ноги отнялись.

  И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.

  - Ничего не приготовлено! - ворчал он. Но в те же двери навстречу ему ворвались три лакея и две девки. -

  - Едет! едет! приехал! - кричали они, бледные, испуганные, как будто приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр.

  - Сашенька! друг ты мой!.. - воскликнула Анна Павловна и вдруг остановилась и глядела в недоумении на Александра.

  - Где же Сашенька? - спросила она.

  - Да это я, маменька! - отвечал он, целуя у ней руку.

  - Ты?

  Она поглядела на него пристально.

  - Ты, точно ты, мой друг? - сказала она и крепко обняла его. Потом вдруг опять посмотрела на него.

  - Да что с тобой? Ты нездоров? - спросила она с беспокойством, не выпуская его из объятий.

  - Здоров, маменька.

  - Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я отпустила тебя?

  Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову, в щеки, в глаза.

  - Где же твои волоски? как шелк были! - приговаривала она сквозь слезы, - глаза светились, словно две звездочки; щеки - кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..

  Старушка плакала и осыпала ласками Александра.

  "Видно, слезы-то во сне не к добру!" - подумал Антон Иваныч.

  - Что это вы, матушка, над ним, словно над мертвым, вопите? - шепнул он, - нехорошо, примета есть.

  - Здравствуйте, Александр Федорыч! - сказал он, - привел бог еще и на этом свете увидеться.

  Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: "Ты поди прежде рожу вымой да нос утри".

  Евсей, подпоясанный ремнем, весь в пыли, здоровался с дворней; она кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное кольцо, кому березовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился, как окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым восторгом. Она поглядела на него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.

  - Что молчишь? - сказала она, - экой болван: и не здоровается!

  Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошел к ней. Она едва дала ему обнять себя.

  - Принесла нелегкая, - говорила она сердито, глядя на него по временам украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость. - Чай, петербургские-то... свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил!

  Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей. Там были бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет, в котором завернут был большой платок.

  Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф.

  - Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, - сказали некоторые из дворни.

  - Ну, что тут смотреть? Чего не видали? Подите отсюда! Что вы тут набились? - кричала она на них.

  - А вот еще! - выговорил Евсей, подавая ей другой пакет.

  - Покажите, покажите! - пристали некоторые. Аграфена рванула бумажку, и оттуда посыпалось несколько колод игранных, но еще почти новых карт.

  - Вот нашел что привезти! - сказала Аграфена, -ты думаешь, мне только и дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть!

  Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом месте, между столом и печкой.

  - Господи! какой покой! - говорил он, то поджимая, то протягивая ноги, - то ли дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житье! Нет ли чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели.

  - Ты еще не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно, вас там не кормили совсем.

  Александр прошел по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать, и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.

  Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней

  - Что это с Сашенькою сделалось? - спросила она грозно, - на кого он стал похож - а?

  Евсей молчал.

  - Что ж ты молчишь? - сказала Аграфена, - слышишь, барыня тебя спрашивает?

  - Отчего он так похудел? - сказала Анна Павловна, - куда волоски-то у него девались?

  - Не могу знать, сударыня! - сказал Евсей, - барское дело!

  - Не можешь знать! А чего ж ты смотрел?

  Евсей не знал, что сказать, и все молчал.

  - Нашли кому поверить, сударыня! - промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, - добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо будет тебе!

  - Я ли, сударыня, не усердствовал! - боязливо сказал Евсей, глядя то на барыню, то на Аграфену, - служил верой и правдой, хоть извольте у Архипыча спросить...

  - У какого Архипыча?

  - У тамошнего дворника.

  - Вишь ведь что городит! - заметила Аграфена. - Что вы его, сударыня, слушаете! Запереть бы его в хлев - вот и стал бы знать!

  - Готов не токмя что своим господам исполнять их барскую волю, - продолжал Евсей, - хоть умереть сейчас! Я образ сниму со стены...

  - Все вы хороши на словах! - сказала Анна Павловна. - А как дело делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил до того, что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у меня...

  Она погрозила ему.

  - Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то лет из барского белья только одна рубашка пропала, а то у меня и изношенные-то целы.

  - А куда она пропала? - гневно спросила Анна Павловна.

  - У прачки пропала. Я тогда докладывал Александру Федорычу, чтоб вычесть у ней, да они ничего не сказали.

  - Видишь, мерзавка, - заметила Анна Павловна, - польстилась на хорошее-то белье!

  - Как не смотреть! - продолжал Евсей. - Дай бог всякому так свою должность справить. Они, бывало, еще почивать изволят, а я и в булочную сбегаю...

  - Какие он булки кушал?

  - Белые-с, хорошие.

  - Знаю, что белые; да сдобные?

  - Этакой ведь столб! - сказала Аграфена, - и слова-то путем не умеет молвить, а еще петербургский!

  - Никак нет-с! - отвечал Евсей, - постные.

  - Постные! Ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! - сказала Анна Павловна, покраснев от гнева. - Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел!

  - Да они, сударыня, не приказывали ..

  - Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи - все скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал все сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что еще? говори...

  - После, как откушают чай, - продолжал Евсей, оробев, - в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, все перечищу, иные раза по три; вечером снимут - опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев.

  - Отчего же он такой? - сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна.

  - Должно быть, от писанья, сударыня.

  - Много писал?

  - Много-с; каждый день.

  - Что ж он писал? бумаги, что ли, какие?

  - Должно быть, бумаги-с.

  - А ты что не унимал?

  - Я унимал, сударыня: "Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте итти гулять: погода хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут..."

  - А он что?

  - "Пошел, говорят, вон: ты дурак!"

  - И подлинно, дурак! - промолвила Аграфена. Евсей взглянул при этом на нее, потом опять продолжал глядеть на барыню.

  - Ну, а дядя-то разве не унимал? - спросила Анна Павловна.

  - Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. "Что, говорят, ничего не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать! Все, говорят, мечтаешь!" А то еще и выбранят...

  - Как выбранят?

  - "Провинция..." говорят... и пойдут, и пойдут... так бранятся, что иной раз не слушал бы.

  - Чтоб ему пусто было! - сказала, плюнув, Анна Павловна. - Своих бы пострелят народил, да и ругал бы! Чем бы унять, а он... Господи, боже мой, царь милосердый! - воскликнула она, - на кого нынче надеяться, коли и родные свои хуже дикого зверя? Собака, и та бережет своих щенят, а тут дядя извел родного племянника! А ты, дурачина этакой, не мог дядюшке-то сказать, чтоб он не изволил так лаяться на барина, а отваливал бы прочь. Кричал бы на жену свою, мерзавку этакую! Видишь, нашел кого ругать: "Работай, работай!" Сам бы околевал над работой! Собака, право, собака, - прости господи! Холопа нашел работать!

  За этим последовало молчание.

  - Давно ли Сашенька стал так худ? - спросила она потом.

  - Вот уж года три, - отвечал Евсей, - Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка.

  - Отчего же скучал-то?

  - Бог их ведает, сударыня. Петр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было послушал, да мудрено: не разобрал.

  - А что он говорил?

  Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами.

  - Называли как-то они их, да забыл... Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа.

  - Ну?.. - сказала Анна Павловна. Евсей молчал.

  - Ну же, разиня, молви что-нибудь, - прибавила Аграфена, - барыня дожидается.

  - Ра... кажись, разочаро... ванный... - выговорил, наконец, Евсей.

  Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали.

  - Как? - спросила Анна Павловна.

  - Разо... разочарованный, точно так-с, вспомнил! - решительным голосом отвечал Евсей.

  - Что это еще за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? - спросила Анна Павловна с тоской

  - Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? - торопливо промолвила Аграфена.

  Анна Павловна побледнела и плюнула.

  - Чтоб тебе типун на язык! - сказала она. - Ходил ли он в церковь?

  Евсей несколько замялся.

  - Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили... - нерешительно отвечал он, - почти можно сказать, что и не ходили... там господа, почесть, мало ходят в церковь...

  - Вот оно отчего! -сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. - Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой!

  Тут пришел Антон Иваныч.

  - Обед простынет, Анна Павловна, - сказал он, - не пора ли будить Александра Федорыча?

  - Нет, нет, боже сохрани! - отвечала она, - он не велел себя будить. "Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу". Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни.

  - Хорошо, матушка, хорошо, исполню: положитесь на меня.

  - Да уж окажите благодеяние, - продолжала она, - вы наш друг, так любите нас, позовите Евсея и расспросите путем, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его волоски? Вы мужчина: вам оно ловчее... не огорчили ли его там? ведь есть этакие злодеи на свете... все узнайте.

  - Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я буду обедать, - все исполню!

  - Здорово, Евсей! - сказал он, садясь за стол и затыкая салфетку за галстук, - как поживаешь?

  - Здравствуйте, сударь. Что наше за житье? плохое-с. Вот вы так подобрели здесь.

  Антон Иваныч плюнул.

  - Не сглазь, брат: долго ли до греха? - прибавил он и начал есть щи.

  - Ну, что вы там, как? - спросил он.

  - Да так-с: не больно хорошо.

  - Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел?

  - Что-с? возьмешь в лавочке студени да холодного пирога - вот и обед!

  - Как, в лавочке? а своя-то печь?

  - Дома не готовили. Там холостые господа стола не держут.

  - Что ты! - сказал Антон Иваныч, положив ложку.

  - Право-с: и барину-то из трактира носили.

  - Экое цыганское житье! а! не похудеть! На-ка, выпей!

  - Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье!

  Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел.

  - Почем там огурцы? - спросил он, положив себе на тарелку огурец.

  - Сорок копеек десяток.

  - Полно?

  - Ей-богу-с; да чего, сударь, срам сказать: иной раз из Москвы соленые-то огурцы возят.

  - Ах ты, господи! ну! не похудеть!

  - Где там этакого огурца увидишь! - продолжал Евсей, указывая на один огурец, - и во сне не увидишь! мелочь, дрянь; здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить - ничего в заводе нет.

  Антон Иваныч покачал головой, но ничего не сказал, потому что рот у него был битком набит,

  - Как же? - спросил он, прожевав.

  - Все в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!

  Молчание.

  - Ну, а почем поросята? - спросил Антон Иваныч, взявши на тарелку почти полпоросенка.

  - Не знаю-с; не покупывали: что-то дорого, рубля два, кажись...

  - Ай, ай, ай! не похудеть! этакая дороговизна!

  - Их хорошие-то господа мало и кушают: все больше чиновники.

  Опять молчание.

  - Ну, так как же вы там: плохо? - спросил Антон Иваныч.

  - И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так целый день в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел!

  - Что ты!

  - Ей-богу-с. Молчание.

  - Ну, так как же? - спросил Антон Иваныч, прожевав.

  - Да так-с.

  - Плохо ели?

  - Плохо. Александр Федорыч кушали так, самую малость: совсем отвыкли от еды; за обедом и фунта хлеба не скушают.

  - Не похудеть! - сказал Антон Иваныч. - Все оттого, что дорого, что ли?

  - И дорого-с, да и обычая нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят, да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать.

  - Вот житье-то! - говорил Антон Иваныч. - Не похудеть! диво, как вы там не умерли! И весь век так?

  - Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог, как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что - боже упаси! хуже нашего брата! Вот, бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.

  Антон Иваныч вытаращил глаза.

  - Что ты! - сказал он, - и все едят?

  - Все едят!

  - Хоть бы посмотреть: не по-нашему! Что же они едят?

  - Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок... Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил - глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую - и там то же; да во всех... ах вы, чтоб вас, проклятые!..

  - Как же это они, нарочно кладут туда?

  - Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги: с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь - уж там их и нет, и растаяли... После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое... и не ел бы!

  - Так печь-то у вас и не топилась? Ну, как не похудеть! - промолвил Антон Иваныч, вставая из-за стола.

  "Благодарю тебя, боже мой, - начал он вслух, с глубоким вздохом, - яко насытил мя еси небесных благ... что я! замололся язык-то: земных благ, - и не лиши меня небесного твоего царствия".

  - Убирайте со стола: господа не будут кушать. К вечеру приготовьте другого поросенка... или нет ли индейки? Александр Федорыч любит индейку; он, чай, проголодается. А теперь принесите-ка мне посвежее се