Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

;- Ничего! - сказал Александр, будто опомнившись.

  - Нет, скажите мне: вы, верно, испытали что-нибудь?

  - Где моя удочка? Позвольте, мне пора.

  Он казался встревоженным, что высказался так неосторожно.

  - Нет, еще слово, - заговорила Лиза, - ведь поэт должен пробуждать сочувствие к себе. Байрон великий поэт, отчего же вы не хотите, чтоб я сочувствовала ему? разве я так глупа, ничтожна, что не пойму?..

  Она обиделась.

  - Не то совсем: сочувствуйте тому, что свойственно вашему женскому сердцу; ищите того, что под лад ему, иначе может случиться страшный разлад... и в голове, и в сердце. - Тут он покачал головой, намекая на то, что он сам - жертва этого разлада.

  - Один покажет вам, - говорил он, - цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке... тогда для вас пропадут и красота, и благоухание. Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание... Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.

  Он замолчал. Она доверчиво и задумчиво слушала его.

  - Говорите, говорите... - сказала она с детской покорностью, - я готова слушать вас целые дни, повиноваться вам во всем...

  - Мне? - сказал Александр холодно, - помилуйте! какое я имею право располагать вашей волей? . Извините, что я позволил себе сделать замечание. Читайте, что угодно... "Чайльд-Гарольд" - очень хорошая книга, Байрон - великий поэт!

  - Нет, не притворяйтесь! не говорите так. Скажите, что мне читать?

  Он с педантическою важностью предложил было ей несколько исторических книг, путешествий, но она сказала, что это ей и в пансионе надоело. Тогда он указал ей Вальтер Скотта, Купера, несколько французских и английских писателей и писательниц, из русских двух или трех авторов, стараясь при этом, будто нечаянно, обнаружить свой литературный вкус и такт. Потом между ними уже не было подобного разговора.

  Александр все хотел бежать прочь. "Что мне женщины! - говорил он, - любить я не могу: я отжил для них..."

  "Ладно, ладно! - возражал на это Костяков, - вот женитесь, так увидите. Я сам, бывало, только бы играть с молодыми девками да бабами, а как пришла пора к венцу, словно кол в голову вбили; так кто-то и пихал жениться!"

  И Александр не бежал. В нем зашевелились все прежние мечты. Сердце стало биться усиленным тактом. В глазах его мерещились то талия, то ножка, то локон Лизы, и жизнь опять немного просветлела. Дня три уж не Костяков звал его, а он сам тащил Костякова на рыбную ловлю. "Опять! опять прежнее! - говорил Александр, - но я тверд!" - и между тем торопливо шел на речку.

  Лиза всякий раз с нетерпением поджидала прихода приятелей. Костякову каждый вечер готовилась чашка душистого чаю с ромом - и, может быть, Лиза отчасти обязана была этой хитрости тем, что они не пропускали ни одного вечера. Если они опаздывали, Лиза с отцом шла им навстречу. Когда ненастная погода удерживала приятелей дома, на другой день упрекам, и им, и погоде, не было конца.

  Александр думал, думал и решился на время прекратить свои прогулки, бог знает с какою целью, он и сам не знал этого, и не ходил ловить рыбу целую неделю. И Костяков не ходил. Наконец пошли.

  Еще за версту до того места, где они ловили, встретили они Лизу с нянькой. Она вскрикнула, завидя их, потом вдруг смешалась, покраснела. Адуев холодно поклонился, Костяков пустился болтать.

  - Вот и мы, - сказал он, - вы не ждали? хе, хе, хе! вижу, что не ждали: и самовара нет! Давненько, сударыня, давненько не видались! Есть ли клев? Я все порывался, да вот Александра Федорыча не мог уговорить: сидит дома... или нет, бишь, все лежит.

  Она с упреком взглянула на Адуева.

  - Что это значит? - спросила она.

  - Что?

  - Вы не были целую неделю?

  - Да, кажется, с неделю не был.

  - Отчего же?

  - Так, не хотелось...

  - Не хотелось! - сказала она с изумлением.

  - Да; а что?

  Она молчала, но, кажется, думала: "Да разве вам может не хотеться итти сюда?"

  - Я хотела послать папеньку в город к вам, - сказала она, - да не знала, где вы живете.

  - В город, ко мне? зачем?

  - Прекрасный вопрос! - сказала она обиженным тоном, - зачем? Проведать, не случилось ли с вами чего-нибудь, здоровы ли вы?..

  - Да что же вам?..

  - Что мне? Боже!

  - Что боже?

  - Как что!.. да ведь... у меня ваши книги есть... - Она смешалась. - Неделю не быть! - прибавила она.

  - Разве я непременно должен бывать здесь каждый день?

  - Непременно!

  - Зачем?

  - Зачем, зачем! - Она печально глядела на него и твердила: - зачем, зачем!

  Он взглянул на нее. Что это? слезы, смятение, и радость, и упреки? Она бледна, немного похудела, глаза покраснели.

  "Так вот что! уже! - подумал Александр, - я не ожидал так скоро!" Потом он громко засмеялся.

  - Зачем? - говорите вы. Послушайте... - продолжала она. У ней в глазах блеснула какая-то решимость. Она, по-видимому, готовилась сказать что-то важное, но в ту минуту подходил к ним ее отец.

  - До завтра, - сказала она, - завтра мне надо с вами поговорить; сегодня я не могу: сердце мое слишком полно... Завтра вы придете? да, слышите? вы не забудете нас? не покинете?..

  И побежала, не дождавшись ответа.

  Отец поглядел пристально на нее, потом на Адуева и покачал головой. Александр молча смотрел ей вслед. Он будто и жалел и досадовал на себя, что незаметно довел ее до этого положения; кровь бросилась ему не к сердцу, а в голову.

  "Она любит меня, - думал Александр, едучи домой. - Боже мой, какая скука! как это нелепо: теперь нельзя и приехать сюда, а в этом месте рыба славно клюет... досадно!"

  А между тем внутренне он, кажется, почему-то был не недоволен этим, стал весел и болтал поминутно с Костяковым.

  Услужливое воображение, как нарочно, рисовало ему портрет Лизы во весь рост, с роскошными плечами, с стройной талией, не забыло и ножку. В нем зашевелилось странное ощущение, опять по телу пробежала дрожь, но не добралась до души - и замерла. Он разобрал это ощущение от источника до самого конца.

  "Животное! - бормотал он про себя, - так вот какая мысль бродит у тебя в уме... а! обнаженные плечи, бюст, ножка... воспользоваться доверчивостью, неопытностью... обмануть... ну, хорошо, обмануть, а там что? - Та же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее... О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца... Я не паду во прах - и не увлеку ее".

  Лиза ждала его целый день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего, стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не было, нетерпение ее превратилось в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.

  На другой день опять ожила, опять с утра была весела, а к вечеру сердце стало пуще ныть и замирать и страхом, и надеждой. Опять не пришли.

  На третий, на четвертый день то же. А надежда все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову на грудь, отчаяние сильнее наляжет на душу... Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления - и сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.

  Наконец, когда она, полубольная, с безнадежностью в душе, сидела однажды на своем месте под деревом, вдруг послышался ей шорох; она обернулась и задрожала от радостного испуга: перед ней, сложа руки крестом, стоял Александр.

  Она с радостными слезами протянула ему руки и долго не могла притти в себя. Он взял ее за руку и жадно, также с волнением, вглядывался ей в лицо.

  - Вы похудели! - сказал он тихо, - вы страдаете? - Она вздрогнула.

  - Как вы долго не были! - промолвила она.

  - А вы ждали меня?

  - Я? - с живостью отвечала она. - О, если б вы знали! . - Она докончила ответ крепким пожатием его руки.

  - А я пришел проститься с вами! - сказал он и остановился, наблюдая, что будет с ней.

  Она с испугом и недоверчивостью взглянула на него.

  - Неправда, - сказала она.

  - Правда! - отвечал он.

  - Послушайте! - вдруг заговорила она, робко оглядываясь во все стороны, - не уезжайте, ради бога, не уезжайте! я вам скажу тайну... Здесь нас увидит папенька из окошек: пойдемте к нам в сад, в беседку... она выходит в поле, я вас проведу.

  Они пошли. Александр не сводил глаз с ее плеч, стройной талии и чувствовал лихорадочную дрожь.

  "Что ж за важность, - думал он, идучи за ней, - что я пойду? ведь я так только... взгляну, как у них там, в беседке... отец звал же меня; ведь я мог бы итти прямо и открыто... но я далек от соблазна, ей-богу, далек, и докажу это: вот, нарочно пришел сказать, что еду... хотя и не еду никуда! - Нет, демон! меня не соблазнишь". Но тут, кажется, как будто Крылова бесенок, явившийся из-за печки затворнику*, шепнул и ему: "А зачем ты пришел сказать это? в этом не было надобности; ты бы не явился, и недели через две был бы забыт..."

  {Крылова бесенок, явившийся из-за печки затворнику, - Имеется в

  виду басня И. А. Крылова "Напраслина".}

  Но Александру казалось, что он поступает благородно, являясь на подвиг самоотвержения, бороться с соблазном лицом к лицу. Первым трофеем его победы над собой был поцелуй, похищенный им у Лизы, потом он обнял ее за талию, сказал, что никуда не едет, что выдумал это, чтоб испытать ее, узнать, есть ли в ней чувство к нему. Наконец, к довершению победы, он обещал на другой день явиться в этот же час в беседку. Идучи домой, он рассуждал о своем поступке, и его обдавало то холодом, то жаром. Он замирал от ужаса и не верил самому себе; наконец решился не быть завтра - и явился ранее назначенного часа.

  Это было в августе месяце. Уж смеркалось. Александр обещал быть в девять часов, а пришел в восемь, один, без удочки. Он, как вор, пробирался к беседке, то боязливо оглядывался, то бежал опрометью. Но кто-то опередил его. Тот тоже торопливо, запыхавшись, вбежал в беседку и сел на диван в темном углу.

  Александра как будто стерегли. Он тихо отворил дверь, в сильном волнении, на цыпочках, подошел к дивану и тихо взял за руку - отца Лизы. Александр вздрогнул, отскочил, хотел бежать, но старик поймал его за фалду и посадил насильно подле себя на диван.

  - Как это вы, батюшка, зашли сюда? - спросил он.

  - Я... за рыбой... - бормотал Александр, едва шевеля губами. Зубы у него стучали один о другой. Старик был вовсе не страшен, но Александр, как и всякий вор, пойманный на деле, дрожал, как в лихорадке.

  - За рыбой! - повторил старик насмешливо. - Знаете ли, что это значит ловить рыбу в мутной воде? Давно я замечаю за вами, и вот узнал вас наконец; а Лизу свою знаю с пелен: она добра и доверчива, а вы, вы опасный плут...

  Александр хотел встать, но старик удержал его за руку.

  - Да, батюшка, не погневайтесь. Вы прикинулись несчастным, притворно избегали Лизы, завлекли ее, уверились, да и хотели воспользоваться... Хорошее ли это дело? Как вас назвать?

  - Клянусь честью, я не предвидел последствий... - сказал Александр голосом глубокого убеждения, - я не хотел...

  Старик молчал несколько минут.

  - А может быть, и то! - сказал он, - может быть, вы не по любви, а так, от праздности, сбивали с толку бедную девочку, не зная сами, что из этого будет?.. удастся - хорошо, не удастся - нужды нет! В Петербурге много этаких молодцов... Знаете, как поступают с такими франтами?..

  Александр сидел, потупя взоры. У него недоставало духу оправдываться.

  - А сначала я думал лучше об вас, да ошибся, крепко ошибся! Видишь, ведь каким тихеньким прикинулся! слава богу, что спохватился вовремя... Слушайте: терять времени некогда; глупая девчонка, того и гляди, явится на свидание. Я вчера подкараулил вас. Не нужно, чтоб она видела нас вместе: вы уйдете и, разумеется, не воротитесь никогда; она подумает, что вы обманули ее, и это послужит ей уроком. Только смотрите, чтоб вас здесь никогда не было; найдите другое место для рыбной ловли, а не то... я провожу вас неласково... Счастье ваше, что Лиза еще может прямо глядеть мне в глаза; я целый день наблюдал за нею... иначе вы не этой дорогой вышли бы отсюда... Прощайте!

  Александр что-то хотел сказать, но старик отворил дверь и почти вытолкал его.

  Александр вышел, в каком положении - пусть судит читатель, если только ему не совестно будет на минуту поставить себя на его место. У моего героя брызнули даже слезы из глаз, слезы стыда, бешенства на самого себя, отчаяния...

  "Зачем я живу? - громко сказал он, - отвратительная убийственная жизнь! А я, я... нет! если у меня недостало твердости устоять против обольщения... то достанет духу прекратить это бесполезное, позорное существование..."

  Он скорыми шагами подошел к речке. Она была черна. По волнам перебегали какие-то длинные, фантастические, уродливые тени. Берег, где стоял Александр, был мелок.

  - Тут и умереть нельзя! - сказал он презрительно и пошел на мост, бывший оттуда во ста шагах. Александр облокотился на перила посредине моста и стал вглядываться в воду. Он мысленно прощался с жизнию, посылал вздохи к матери, благословлял тетку, даже простил Наденьку. Слезы умиления текли у него по щекам... Он закрыл лицо руками... Неизвестно, что бы он сделал, как вдруг мост заколебался у него под ногами; он оглянулся: боже мой! он на краю пропасти: перед ним зияет могила: половина моста отделилась и отплывает прочь... проходят барки; еще минута - и прощай! Он собрал все силы и сделал отчаянный прыжок... на ту сторону. Там он остановился, перевел дух и схватился за сердце.

  - Что, барин, испужался? - спросил его сторож.

  - Чего, братец, чуть было в середину не попал, - отвечал дрожащим голосом Александр.

  - Боже храни! долго ль до греха? - промолвил сторож, зевая, - в запрошлом лете один барочник и так упал.

  Александр пошел домой, придерживаясь рукой за сердце. Он по временам оглядывался на реку, на разведенный мост и, вздрагивая, тотчас же отворачивался и ускорял шаги.

  Между тем Лиза кокетливо одевалась, не брала с собой ни отца, ни няньки и каждый вечер просиживала до поздней ночи под деревом.

  Настали темные вечера: она все ждала; но о приятелях ни слуху, ни духу.

  Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега и реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на душу; и рыба перестала клевать.

  А Лиза все ждала: ей непременно нужно было поговорить с Александром: открыть ему тайну. Она все сидела на скамье, под деревом, в кацавейке. Она похудела; глаза у ней немного впали; щеки были подвязаны платком. Так застал ее однажды отец.

  - Пойдем, полно тут сидеть, - сказал он, морщась и дрожа от холода, - посмотри, у тебя руки посинели; ты озябла. Лиза! слышишь ли? пойдем. - Куда?

  - Домой: мы сегодня переезжаем в город.

  - Зачем? - спросила она с удивлением.

  - Как зачем? осень на дворе; мы одни только остались на даче.

  - Ах, боже мой! - сказала она, - здесь и зимой будет хорошо: останемтесь.

  - Вот что еще вздумала! Полно, полно, пойдем!

  - Погодите! - сказала она умоляющим голосом, - еще воротятся красные дни.

  - Послушай! - отвечал отец, трепля ее по щеке и указывая на то место, где удили приятели, - они не воротятся...

  - Не... воротятся! - повторила она вопросительно-печальным голосом, потом подала отцу руку и тихо, склонив голову, пошла домой, оглядываясь по временам назад.

  А Адуев с Костяковым давно уже удили где-то в противоположной стороне от этого места.

V

  Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра опять стала утопать в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не удавалось утонуть совсем в этой тине.

  Осенью он получил от тетки записку с убедительнейшею просьбою проводить ее в концерт, потому что дядя был не совсем здоров. Приехал какой-то артист, европейская знаменитость.

  - Как, в концерт! - говорил Александр в сильной тревоге, - в концерт, опять в эту толпу, в самый блеск мишуры, лжи, притворства... нет, не поеду.

  - Поди, чай, еще пять рублев стоит, - заметил бывший тут Костяков.

  - Билет стоит пятнадцать рублей, - сказал Александр, - но я охотно бы дал пятьдесят, чтоб не ехать.

  - Пятнадцать! - закричал Костяков, всплеснув руками, - вот мошенники! анафемы! ездят сюда надувать пас, обирать деньги. Дармоеды проклятые! Не ездите, Александр Федорыч, плюньте! Добро бы вещь какая-нибудь: взял бы домой, на стол поставил или съел; а то послушал только, да и на: плати пятнадцать рублев! За пятнадцать рублев можно жеребенка купить.

  - Иногда за то, чтобы провести с удовольствием вечер, платят и дороже, - заметил Александр.

  - Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь, иду туда - и любо; пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света... и не вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где вечер провести!

  Но Александр поехал. Он со вздохом вытащил давно ненадеванный, прошлогодний фрак, натянул белые перчатки.

  - Перчатки пять рублев, итого двадцать? - считал Костяков, присутствовавший при туалете Адуева. - Двадцать рублев, так вот, в один вечер кинули! Послушать: эко диво!

  Александр отвык одеваться порядочно. Утром он ходил на службу в покойном вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко во фраке. Там теснило, тут чего-то недоставало; шее было слишком жарко в атласном платке.

  Тетка встретила его приветливо, с чувством благодарности за то, что он решился для нее покинуть свое затворничество, но ни слова о его образе жизни и занятиях.

  Отыскав в зале место для Лизаветы Александровны, Адуев прислонился к колонне, под сенью какого-то плечистого меломана, и начал скучать. Он тихонько зевнул в руку, но не успел закрыть рта, как раздались оглушительные рукоплескания, приветствовавшие артиста. Александр и не взглянул на него.

  Заиграли интродукцию. Через несколько минут оркестр стал стихать. К последним его звукам прицепились чуть слышно другие, сначала резвые, игривые, как будто напоминавшие игры детства: слышались точно детские голоса, шумные, веселые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они, казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил. Потом полились медленнее, тише, как будто передавали нежное излияние любви, задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в страстный шопот и незаметно смолкли...

  Никто не смел пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец вырвалось у всех единодушное ах! и шопотом пронеслось по зале. Толпа было зашевелилась, но вдруг звуки снова проснулись, полились crescendo [Усиливаясь - итал.], потоком, потом раздробились на тысячу каскадов и запрыгали, тесня и подавляя друг друга. Они гремели, будто упреками ревности, кипели бешенством страсти; ухо не успевало ловить их - и вдруг прервались, как точно у инструмента не стало более ни сил, ни голоса. Из-под смычка стал вырываться то глухой, отрывистый стон, то слышались плачущие, умоляющие звуки, и все окончилось болезненным, продолжительным вздохом. Сердце надрывалось: звуки как будто пели об обманутой любви и безнадежной тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой слышались в них.

  Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.

  "И он поклоняется ей, - думал Александр, глядя с робостью на эту тысячеглавую гидру, - он, стоящий так высоко перед ней!.."

  Артист поднял смычок и - все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва...

  Александр побледнел и поник головой. Эти звуки, как нарочно, внятно рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его, горькую и обманутую.

  - Посмотри, какая мина у этого! - сказал кто-то, указывая на Александра, - я не понимаю, как можно так обнаружиться: я Паганини слыхал, да у меня и бровь не шевельнулась.

  Александр проклинал и приглашение тетки, и артиста, а более всего судьбу, что она не дает ему забыться.

  "И к чему? с какой целью? - думал он, - чего она добивается от меня? к чему напоминать мне мое бессилие, бесполезность прошедшего, которого не воротишь?"

  Проводив тетку до дому, он хотел было ехать к себе, но она удержала его за руку.

  - Неужели вы не зайдете? - спросила она с упреком.

  - Нет.

  - Отчего же?

  - Теперь уже поздно; когда-нибудь в другой раз,

  - И это вы мне отказываете?

  - Вам более, нежели кому-нибудь.

  - Почему же?

  - Долго говорить. Прощайте,

  - Полчаса, Александр, слышите? не более. Если откажете, значит вы никогда ни на волос не имели ко мне дружбы.

  Она просила с таким чувством, так убедительно, что у Александра не стало духу отказаться, и он пошел за ней, склонив голову. Петр Иваныч был у себя в кабинете.

  - Неужели я заслужила от вас одно пренебрежение, Александр? - спросила Лизавета Александровна, усадив его у камина.

  - Вы ошибаетесь: это не пренебрежение, - отвечал он.

  - Что же это значит? как это назвать: сколько раз я писала к вам, звала к себе, вы не шля, наконец перестали отвечать на записки.

  - Это не пренебрежение...

  - Что же?

  - Так! - сказал Александр и вздохнул. - Прощайте, ma tante.

  - Постойте! что я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы такие? отчего -равнодушны ко всему, никуда не ходите, живете в обществе не по вас?

  - Да так, ma tante; этот образ жизни мне нравится; так покойно жить, хорошо; это по мне...

  - По вас? вы находите пищу для ума и сердца в такой жизни, с такими людьми? Александр кивнул головой.

  - Вы притворяетесь, Александр; вы чем-нибудь сильно огорчены, и молчите. Прежде, бывало, вы находили, кому поверить ваше горе; вы знали, что всегда найдете утешение или по крайней мере сочувствие; а теперь разве у вас никого уж нет?

  - Никого!..

  - Вы никому не верите?

  - Никому.

  - Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке... о ее любви к вам... ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть, кто-нибудь и здесь любит вас, если не так, как она, то по крайней мере как сестра или, еще больше, как друг?

  - Прощайте, ma tante! - сказал он.

  - Прощайте, Александр: я вас не удерживаю более, - отвечала тетка. У ней навернулись слезы.

  Александр взял было шляпу, но потом положил и поглядел на Лизавету Александровну.

  - Нет, не могу бежать от вас: недостает сил! - сказал он, - что вы Делаете со мной?

  - Будьте опять прежним Александром, хоть на одну минуту. Расскажите, поверьте мне все...

  - Да, я не могу молчать перед вами: вам выскажу все, что у меня на душе, - сказал он.

  Вы спрашиваете, отчего я прячусь от людей, отчего я ко всему равнодушен, отчего не вижусь даже с вами?., отчего? Знайте же, что жизнь давно опротивела мне, и я избрал себе такой быт, где она меньше заметна. Я ничего не хочу, не ищу, кроме покоя, сна души. Я изведал всю пустоту и всю ничтожность жизни - и глубоко презираю ее. Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей*. Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение - все надоело мне. Я ничего не хочу добиваться и искать; у меня нет цели, потому что к чему повлечешься, достигнешь - и увидишь, что все призрак. Радости для меня миновались; я к ним охладел. В образованном мире, с людьми, я сильнее чувствую невыгоды жизни, а у себя, один, вдалеке от толпы, я одеревенел: случись что хочет в этом сне - я не замечаю ни людей, ни себя. Я ничего не делаю и не вижу ни чужих, ни своих поступков - и покоен... мне все равно: счастья не может быть, а несчастье не проймет меня...

  {Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей - из

  "Евгения Онегина" А. С. Пушкина (гл. 1, строфа XLVI).}

  - Это ужасно! Александр, - сказала тетка, - в эти лета такое охлаждение ко всему...

  - Чему вы удивляетесь, ma tante? Отделитесь на минуту от тесного горизонта, в котором вы заключены, посмотрите на жизнь, на мир: что это такое?.. Что вчера велико, сегодня ничтожно; чего хотел вчера, не хочешь сегодня; вчерашний друг - сегодня враг. Стоит ли хлопотать из чего-нибудь, любить, привязываться, ссориться, мириться - словом, жить? не лучше ли спать и умом, и сердцем? Я и сплю, оттого и не хожу никуда, и к вам особенно... Я уснул было совсем, а вы будите и ум, и сердце, и толкаете их опять в омут. Если хотите видеть меня веселым, здоровым, может быть живым, даже, пожалуй, по понятиям дядюшки, счастливым, - оставьте меня там, где я теперь. Дайте успокоиться этим волнениям; пусть мечты улягутся, пусть ум оцепенеет совсем, сердце окаменеет, глаза отвыкнут от слез, губы от улыбки - и тогда, через год, через два, я приду к вам совсем готовый на всякое испытание; тогда не пробудите, как ни старайтесь, а теперь...

  Он сделал отчаянный жест.

  - Смотрите, Александр, - живо перебила тетка, - вы в одну минуту изменились; у вас слезы на глазах; вы еще все те же; не притворяйтесь же, не удерживайте чувства, дайте ему волю...

  - Зачем? я не буду лучше от этого? я буду только сильнее мучиться. Нынешний вечер уничтожил меня в собственных глазах. Я ясно понял, что не имею права никого винить в своей тоске. Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о славе, бог знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил свое скромное назначение и теперь не поправлю прошлого: поздно! Я бежал толпы, презирал ее, - а этот немец, с своей глубокой, сильной душой, с поэтической натурой, не отрекается от мира и не бежит от толпы: он гордится ее рукоплесканиями. Он понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества; он тоже все знает, что я: ему знакомы страдания. Слышали, как он рассказал в звуках всю жизнь: и радости, и горечь ее, и счастье, и скорбь души? она понятна ему. Как стал я сегодня вдруг мелок, ничтожен в собственных глазах, с своей тоской, страданиями!.. Он пробудил во мне горькое сознание, что я горд - и бессилен... Ах, зачем вы вызвали меня? Прощайте, пустите меня.

  - Чем же я виновата, Александр? неужели я могла пробудить в вас горькое чувство - я?..

  - Вот то-то и беда! ваше ангельское, доброе лицо, ma tante, кроткие речи, дружеское пожатие руки - все это смущает и трогает меня: мне хочется плакать, хочется опять жить, томиться... а зачем?

  - Как зачем? Останьтесь всегда с нами; и если вы считаете меня хоть немного достойною вашей дружбы, стало быть, вы найдете утешение и в другой; не одна я такая... вас оценят.

  - Да! вы думаете, это всегда будет утешать меня? вы думаете, я поверю этому минутному умилению? Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле слова; вы созданы на радость, на счастье мужчины; да можно ли надеяться на это счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернет вверх дном этой счастливой жизни, - вот вопрос! Можно ли верить чему-нибудь и кому-нибудь, даже себе? Не лучше ли жить без всяких надежд и волнений, не ожидать ничего, не искать радостей и, стало быть, не оплакивать потерь?..

  - От судьбы вы нигде не уйдете, Александр: и там, где вы теперь, она все будет преследовать вас...

  - Да, правда; только там судьбе не над чем забавляться, больше забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвется с удочки, когда уж протянул к ней руку, то дождь пойдет, когда собрался за город, или погода хороша, да самому не хочется... ну, и смешно...

  У Лизаветы Александровны недоставало более возражений.

  - Вы женитесь... будете любить...- сказала она нерешительно.

  - Женюсь! вот еще! Неужели вы думаете, что я вверю свое счастье женщине, если б даже и полюбил ее, чего тоже быть не может? или неужели вы думаете, что я взялся бы сделать женщину счастливой? Нет, я знаю, что мы обманем друг друга и оба обманемся. Дядюшка Петр Иваныч и опыт научили меня...

  - Петр Иваныч! да, он много виноват! - сказала Лизавета Александровна со вздохом, - но вы имели право не слушать его... и были бы счастливы в супружестве...

  - Да, в деревне, конечно; а теперь... Нет, ma tante, супружество не для меня. Я теперь не могу притвориться, когда разлюблю и перестану быть счастлив; не могу также не увидеть, когда жена притворится; будем оба хитрить, как хитрите... например, вы и дядюшка...

  - Мы? - с изумлением и с испугом спросила Лизавета Александровна.

  - Да, вы! Скажите-ка, так ли вы счастливы, как мечтали некогда?

  - Не так, как мечтала... но счастлива иначе, нежели мечтала, разумнее, может быть, больше - не все ли это равно?.. - с замешательством отвечала Лизавета Александровна, - и вы тоже...

  - Разумнее! Ах, ma tante, не вы бы говорили: так дядюшкой и отзывается! Знаю я это счастье по его методе: разумнее - так, но больше ли? ведь у него все счастье, несчастья нет. Бог с ним! Нет! моя жизнь исчерпана; я устал, утомился жить...

  Оба замолчали. Александр поглядывал на шляпу; тетка придумывала, чем бы еще остановить его.

  - А талант! - вдруг сказала она с живостью.

  - Э! ma tante! охота вам смеяться надо мной! Вы забыли русскую пословицу: лежачего не бьют. У меня таланта нет, решительно нет. У меня есть чувство, была горячая голова; мечты я принял за творчество и творил. Недавно еще я нашел кое-что из старых грехов, прочел - и самому смешно стало. Дядюшка прав, что принудил меня сжечь все, что было. Ах, если б я мог воротить прошедшее! Не так я распорядился им.

  - Не разочаровывайтесь до конца! - сказала она, - всякому из нас послан тяжкий крест...

  - Кому это крест? - спросил Петр Иваныч, входя в комнату. - Здравствуй, Александр! тебе, что ли?

  Петр Иваныч сгорбился и шел, едва передвигая ноги.

  - Только не такой, как ты думаешь, - сказала Лизавета Александровна, - я говорю о тяжком кресте, который несет Александр...

  - Что он там еще несет? - спросил Петр Иваныч, опускаясь с величайшею осторожностью в кресла. - Ох! какая боль! что это за наказание!

  Лизавета Александровна помогла ему сесть, подложила под спину подушку, под ноги подвинула скамеечку.

  - Что с вами, дядюшка? - спросил Александр.

  - Видишь: тяжкий крест несу! Ох, поясница! Вот крест, так крест: дослужился-таки до него! Ох, боже мой!..

  - Вольно же тебе так много сидеть: ты знаешь здешний климат, - сказала Лизавета Александровна, - доктор велел больше ходить, так нет: утро пишет, а вечером в карты играет.

  - Что ж я стану, разиня рот, по улицам ходить да время терять?

  - Вот и наказан.

  - Этого здесь не минуешь, если хочешь заниматься делом. У кого не болит поясница? Это почти вроде знака отличия у всякого делового человека... ох! не разогнешь спины. Ну, что ты, Александр, делаешь?

  - Все то же, что прежде.

  - А! ну так у тебя поясница не заболит. Это удивительно, право!

  - Что ж ты удивляешься: не ты ли сам отчасти виноват, что он стал такой... - сказала Лизавета Александровна.

  - Я? вот это мне нравится! я приучил его ничего не делать!

  - Точно, дядюшка, вам нечему удивляться, - сказал Александр, - вы много помогли обстоятельствам сделать из меня то, что я теперь; но я вас не виню. Я сам виноват, что не умел или, лучше сказать, не мог воспользоваться вашими уроками как следует, потому что не был приготовлен к ним. Вы, может быть, отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны были видеть, что это невозможно... вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и не могли примирить их: что ж вышло? Все превратилось во мне в сомнение, в какой-то хаос.

  - Ох, поясница! - стонал Петр Иваныч. - Хаос! ну, вот из хаоса я и хотел сделать что-нибудь.

  - Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.

  - То есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не забирал себе в голову, чего нет. Я помню, каким ты молодцом приехал из деревни: надо ж было предостеречь тебя, что здесь таким быть нельзя. Я предостерег тебя, может быть, от многих ошибок и глупостей: если б не я, ты бы их еще не столько наделал!

  - Может быть. Но вы только выпустили одно из виду, дядюшка: счастье. Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не счастливит...

  - Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман - все это годится для женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?

  - Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы... А вы твердили мне, что любовь - вздор, пустое чувство, что легко, и далее лучше, прожить без него; что любить страстно - не великое достоинство, что этим не перещеголяешь животное...

  - Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял плохие стихи, говорил диким языком, так что до смерти надоел этой, твоей... Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину?

  - Чем же? - сухо спросила Лизавета Александровна мужа.

  - Ох, как колет поясницу! - простонал Петр Иваныч.

  - Потом вы твердили, - продолжал Александр, - что привязанности глубокой, симпатической нет, а есть одна привычка...

  Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа.

  - То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для того... чтоб... ты... того... ой, ой, поясница!

  - И вы говорили это, - продолжал Александр, - двадцатилетнему мальчику, для которого любовь - все, которого деятельность, цель - все вертится около этого чувства: им он может спастись или погибнуть.

  - Точно двести лет назад родился! - бормотал Петр Иваныч, - жить бы тебе при царе Горохе.

  - Вы растолковали мне, - говорил Александр, - теорию любви, обманов, измен, охлаждений... зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством профессора и, вместо красоты форм, видит только мускулы, нервы...

  - Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума по этой... как ее?.. Дашеньке, что ли?

  - Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, - и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.

  Петр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал небрежно, как человек, который, казалось, одним словом мог уничтожить все взводимые на него обвинения.

  - И дружбу хорошо ты понимал, - сказал он, - тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака... как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться... Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших!

  - Я любил людей, - продолжал Александр, - верил в их достоинства, видел в них братьев, простер было к ним горячие объятия...

  - Да, очень нужно! Помню твои объятия, - перебил Петр Иваныч, - ты мне ими тогда порядочно надоел.

  - А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того, чтоб руководствовать мое сердце в привязанностях, вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться людей; я рассмотрел их - и разлюбил!

  - Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал, что ты от этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел...

  - Что ж, ты любишь людей? - спросила Лизавета Александровна.

  - Привык... к ним.

  - Привык! - повторила она монотонно.

  - И он бы привык, - сказал Петр Иваныч, - да он уж прежде был сильно испорчен в деревне теткой да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.

  - Потом я верил в самого себя, - начал опять Александр, - вы показали мне, что я хуже других, - я возненавидел и себя.

  - Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не хуже других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и был бы повнимательнее к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.

  - А! тут любишь, а не привык! - холодно заметила Лизавета Александровна.

  - Ох, поясница! - заохал Петр Иваныч.

  - Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили лучшую мечту мою: я думал, что во мне есть искра поэтического дарования; вы жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у меня эту занозу из сердца и предложили мне труд, который был мне противен. Без вас я писал бы...

  - И был бы известен публике, как бездарный писатель, - перебил Петр Иваныч.

  - Что мне до публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы свои неудачи злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с мыслью, что писать не нужно, и сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я, узнавши все, упал духом?..

  - Ну, что скажешь? - спросила Лизавета Александровна.

  - Не хочется и говорить-то: как отвечать на такой вздор? Я виноват, что ты, едучи сюда, воображал, что здесь все цветы желтые, любовь да дружба; что люди только и делают, что одни пишут стихи, другие слушают да изредка, так, для разнообразия, примутся за прозу?..

  Я доказывал тебе, что человеку, вообще везде, а здесь в особенности, надо работать, и много работать, даже до боли в пояснице... цветов желтых нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше! Вот что я хотел доказать тебе! я не отчаивался, что ты поймешь наконец, что такое жизнь, особенно как ее теперь понимают. Ты и понял, да