Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

ва, надо взять увеличительное стекло да и рассматривать...

  - Нет, уменьшительное, чтоб с радости не одуреть вдруг, не вешаться всем на шею.

  - Или придет минута грусти, - продолжал Александр, - так ее рассматривать в ваше уменьшительное стекло?

  - Нет, грусть в увеличительное: легче перенесть, когда вообразишь неприятность вдвое больше, нежели она есть.

  - Зачем же, - продолжал Александр с досадой, - я буду убивать вначале всякую радость холодным размышлением, не упившись ею, думать: вот она изменит, пройдет? зачем буду терзаться заранее горем, когда оно не настало?

  - А зато, когда настанет, - перебил дядя, - так подумаешь - и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.

  - Так вот где тайна вашего спокойствия! - задумчиво сказал Александр.

  Петр Иваныч молчал и писал.

  - Но что ж за жизнь! - начал Александр, - не забыться, а все думать, думать... нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, но думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет - все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять...

  - Ведь я говорю зачем, а он все свое! Не заставь меня сделать на твой счет какого-нибудь обидного сравнения. Затем, что когда предвидишь опасность, препятствие, беду, так легче бороться с ней или перенести ее: ни с ума не сойдешь, ни умрешь; а когда придет радость, так не будешь скакать и опрокидывать бюстов - ясно ли? Ему говорят: вот начало, смотри же, соображай по этому конец, а он закрывает глаза, мотает головой, как при виде пугала какого-нибудь, и живет по-детски. По-твоему, живи день за днем, как живется, сиди у порога своей хижины, измеряй жизнь обедами, танцами, любовью да неизменной дружбой. Все хотят золотого века! Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий. С этим дойдем до чего-нибудь дельного; а так... Да что с тобою толковать: ты теперь в бреду. Ай! скоро час. Ни слова больше, Александр; уходи... и слушать не стану; завтра обедай у меня, кое-кто будет.

  - Не друзья ли ваши?

  - Да... Конев, Смирнов, Федоров, - ты их знаешь, и еще кое-кто...

  - Конев, Смирнов, Федоров! да это те самые люди, с которыми вы имеете дела.

  - Ну да; все нужные люди.

  - Так это у вас друзья? В самом деле не видывал, чтоб вы кого-нибудь принимали с особенною горячностью.

  - Я уж тебе сказывал, что друзьями я называю тех, с кем чаще вижусь, которые доставляют мне или пользу или удовольствие. Помилуй! что ж даром-то кормить?

  - А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.

  - Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!

  - И вам не жаль расставаться или по крайней мере реже видеться с этими друзьями? - сказал Александр.

  - Нет! я никогда не сближался ни, с кем до такой степени, чтоб жалеть, и тебе то же советую.

  - Но, может быть, они не таковы: им, может быть, жаль потерять в вас доброго товарища, собеседника?

  - Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер от того. Так ты будешь завтра?

  - Завтра, дядюшка, я...

  - Что?

  - Отозван на дачу.

  - Верно, к Любецким?

  - Да.

  - Так! Ну, как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору, чем ты занимаешься...

  - Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения из немецких экономистов...

  - Да ты прежде начни их. Смотри же помни, презренного металла не проси, как скоро совсем предашься сладостной неге.

IV

  Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная, нега, на которую сердился Петр Иваныч.

  Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого - она...

  Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.

  Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки - высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где все, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно.

  Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.

  Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы - поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.

  - Что у вас есть? скорей!

  - Суп julienne и a la reine; соус a la provengale, a la maitre d'hotell [Французские названия обеденных блюд.]; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.

  - Ну, суп a la provengale, соус julienne и жаркое суфле, только поскорее! Слуга посмотрел на него.

  - Ну, что же? - сказал Александр с нетерпением.

  Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца.

  Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может быть давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.

  "Ах! если б можно было ходить пешком по воде! - думал Александр, - изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!"

  Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза, в забытьи, заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.

  - Живее! - сказал он, - полтинник на водку.

  Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка - что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток - и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега, Наденька засмеялась.

  - Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, - промолвил один гребец, когда Александр был уже на берегу.

  - Ждите меня здесь, - сказал им Адуев и побежал к Наденьке.

  Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу грудь ее поднималась и опускалась сильнее.

  - Надежда Александровна!.. - сказал Адуев, едва переводя дух от радости.

  - Александр Федорыч!.. - отвечала она.

  Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг на друга с улыбкой, влажными глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.

  Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Наденьки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.

  Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго не сводил с нее глаз. Ее физиономия редко оставалась две минуты покойною. Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение. Глаза, например, вдруг бросят будто молнию, обожгут и мгновенно спрячутся под длинными ресницами; лицо сделается безжизненно и неподвижно - и перед вами точно мраморная статуя. Ожидаешь вслед за тем опять такого же пронзительного луча - отнюдь нет! веки подымутся тихо, медленно - вас озарит кроткое сияние взоров как будто медленно выплывшей из-за облаков луны. Сердце непременно отзовется легким биением на такой взгляд. В движениях то же самое. В них много было грации, но это не грация Сильфиды. В этой грации много было дикого, порывистого, что дает природа всем, но что потом искусство отнимает до последнего следа, вместо того, чтоб только смягчить. Эти-то следы часто проявлялись в движениях Наденьки. Она иногда сидит в живописной позе, но вдруг, бог знает вследствие какого внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом. В разговорах те же неожиданные обороты: то верное суждение, то мечтательность, резкий приговор, потом ребяческая выходка или тонкое притворство. Все показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр Иваныч уцелеет: да много ли таких?

  - Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! - сказал Александр.

  - Я ждала? и не думала! - отвечала Наденька, качая головой, - вы знаете, я всегда в саду.

  - Вы сердитесь? - робко спросил он.

  - За что? вот идея!

  - Ну, дайте ручку.

  Она подала ему руку, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала - и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на лице обнаружилось что-то похожее на досаду.

  - Что это, вы молоко кушаете? - спросил он. У Наденьки была чашка в руках и сухарь.

  - Я обедаю, - отвечала она.

  - Обедаете, в шесть часов, и молоком!

  - Вам, конечно, странно смотреть на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.

  Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.

  - Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, - отвечал Адуев.

  - Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?

  - Сегодня на службе до четырех часов просидел...

  - А теперь шесть. Не лгите, признайтесь, уж соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.

  - Честное слово, я и не заходил к дядюшке... - начал с жаром оправдываться Александр. - Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?

  - А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! - сказала Наденька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.

  - Не подходите, не подходите ко мне, - заговорила она, махая рукой, - я вас видеть не могу.

  - Полноте шалить, Надежда Александровна!

  - Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?

  - В четыре часа вышел из департамента, - начал Адуев, - час ехал сюда...

  - Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!

  - Отобедал у ресторатора на скорую руку...

  - На скорую руку! один только час! - сказала она, - бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?

  - О, дайте, дайте мне эту чашку... - заговорил Александр и протянул руку.

  Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок.

  - Вы безжалостны! - сказал он, - можно ли так мучить меня?

  - Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, - попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! - сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.

  - Как вас занимает букашка! - сказал он с досадой.

  - Бедненькая! посмотрите: она умрет, - говорила Наденька с грустью, - что я сделала?

  Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Наденька вздрогнула, быстро сбросила се на землю и раздавила ногой, промолвив: "Мерзкая букашка!"

  - Где же вы были? - спросила она потом.

  - Ведь я сказал...

  - Ах, да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.

  - Да нет, не у дядюшки! - в отчаянии перебил Александр. - Кто вам сказал?

  - Вы же сказали.

  - Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?

  - Вы обедали два - пятый и шестой.

  - А когда же я ехал сюда?

  Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней.

  - Куда же вы? - спросил он.

  - Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.

  - Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.

  - Нет, ничего.

  Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным все, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.

  - Куда это, маменька? - спросит Наденька.

  - Поедем прогуляться: погода такая славная, - говорит мать.

  - Как можно: Александр Федорыч хотел быть.

  И коляска откладывалась.

  В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.

  - Maman, что ж вы не одеваетесь? - спросит Наденька строго.

  - А куда?

  - Да ведь мы пойдем гулять.

  - Гулять?

  - Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!

  - Да я и не знала.

  - Как этого не знать! - скажет Наденька с неудовольствием.

  Мать покидала и шарф, и книгу, и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать - послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.

  - Подите к маменьке, - сказала Наденька, когда они подошли к дверям залы.

  - А вы?

  - Я после приду.

  - Ну, так и я после.

  - Нет, идите вперед.

  Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.

  - Она дремлет в креслах, - сказал он шопотом.

  - Ничего, пойдемте. Maman, a maman!

  - А!

  - Александр Федорыч пришел.

  - А!

  - Mr. Адуев хочет вас видеть.

  - А!

  - Видите, как крепко уснула. Не будите ее! - удерживал Александр.

  - Нет, разбужу. Maman!

  - А!

  - Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.

  - Где Александр Федорыч? - говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. - Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать - быть дождю. Дремлю, да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто - не пойму. Тут Наденька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?

  - Покорно благодарю.

  - Петр Иваныч здоров ли?

  - Слава богу, покорно благодарю.

  - Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет - видно, занят?

  - Очень занят, - сказал Александр.

  - И вас другой день не видать! - продолжала Марья Михайловна. - Давеча проснулась, спрашиваю, что Наденька? Спит еще, говорят. - Ну, пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе - в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, - не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью - пью да думаю: "Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?" Потом встала, смотрю одиннадцатый час - прошу покорнейше! людишки и не скажут! Прихожу к Наденьке - она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. "Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?" Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Наденька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу... Тут повар пришел: с ним с час толковала; там почитала "Memoires du diable"*... ["Воспоминания беса" (франц.)] ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем, так я и не видала, как прошло утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах, да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.

  {"Воспоминания беса" (1837-1838) - авантюрный роман французского

  писателя Фредерика Сулье (1800-1847).}

  - До пяти часов? - сказал Александр, - я никакие мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.

  - И я то же говорила, да вот Наденька: "Подождем да подождем".

  - Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: "Пора, maman, обедать", а вы сказали: "Нет, надо подождать, Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду".

  - Смотрите, смотрите! - заговорила Марья Михайловна, качая головой, - ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!

  Наденька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.

  - Я говорю: "Ну, где теперь Александру Федоры чу быть? - продолжала Марья Михайловна, - уж половина пятого". - "Нет, говорит, maman, надо подождать, - он будет". Смотрю, три четверти: "Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась". - "Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов". Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?

  "Попка, попка! - слышалось из-за цветов, - где ты обедал сегодня, у дядюшки?"

  - Что? спряталась! - промолвила мать, - видно, совестно на свет божий смотреть!

  - Вовсе нет, - отвечала Наденька, выходя из боскета, и села у окна.

  - И таки не села за стол! - говорила Марья Михайловна, - спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.

  Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Наденьку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.

  - Надежда Александровна! - сказал он, - ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?

  - Не подходите ко мне! - закричала она с досады, что ее плутни открылись. - Маменька шутит, а вы готовы верить!

  - А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? - спросила мать.

  - Ягоды?

  - Да, ягоды.

  - Ведь вы их скушали за обедом... - отвечала Наденька.

  - Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. "Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам". Какова?

  Александр нежно и лукаво взглянул на Наденьку, Она покраснела.

  - Сама чистила, Александр Федорыч, - прибавила мать.

  - Что это вы все сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса...

  - Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.

  Наденька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.

  - Не стойте вы! заставить так долго ждать себя! - говорила Наденька, - я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала - вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..

  Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Наденька ушла в сад. Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Наденьке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то все неловко - надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово - и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи - на берегу, подле Наденьки.

  - Насилу вспомнили обо мне! - сказала она на этот раз с кротким упреком.

  - Ах, что за муку я вытерпел, - отвечал Александр, - а вы не помогли!

  Наденька показала ему книгу.

  - Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, - сказала она. - Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо сказать вам... ах!

  - И мне тоже... ах!

  И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.

  Наступала ночь... нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а... тут надо бы выдумать другое название - так, полусвет... Все тихо кругом. Нева точно спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Наденьку и Александра или принесет им звук дальней песни - и снова все смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять все тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.

  Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно все настраивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят.

  Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.

  Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.

  Он взял ее за руку - она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, что чувствовали!

  - Наденька! - сказал он тихо.

  Она молчала.

  Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и - не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! - она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.

  "Неприлично! - скажут строгие маменьки, - одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!" Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.

  "О, как человек может быть счастлив!" - сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.

  Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто.

  - Как сон! - шептал Александр. Вдруг Наденька встрепенулась, минута забвения прошла.

  - Что это такое? вы забылись! - вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. - Я маменьке скажу!

  Александр упал с облаков.

  - Надежда Александровна! не разрушайте моего блаженства упреком, - начал он, - не будьте похожи на...

  Она посмотрела на него и вдруг громко, весело засмеялась, опять подошла к нему, опять стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на плечо.

  - Так вы меня очень любите? - спросила она, отирая слезу, выкатившуюся на щеку.

  Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его было "преглупое выражение", сказал бы Петр Иваныч, что, может быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!

  Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять.

  - Ужели есть горе на свете? - сказала Наденька, помолчав.

  - Говорят, есть... - задумчиво отвечал Адуев, - да я не верю...

  - Какое же горе может быть?

  - Дядюшка говорит - бедность.

  - Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны.

  - Дядюшка говорит, что им не до того - что надо есть, пить...

  - Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!

  Он засмеялся.

  - Да, за эту минуту я отдала бы бедным все, все! - продолжала Наденька, - пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью?

  - Ангел! ангел! - восторженно произнес Александр, сжав ее руку.

  - Ох, как вы больно жмете! - вдруг перебила Наденька, сморщив брови и отняв руку.

  Но он схватил руку опять и начал целовать с жаром.

  - Как я буду молиться, - продолжала она, - сегодня, завтра, всегда за этот вечер! как я счастлива! А вы? Вдруг она задумалась; в глазах мелькнула тревога.

  - Знаете ли, - сказала она, - говорят, будто что было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало быть, и эта минута не повторится?

  - О нет! - отвечал Александр, - это неправда: повторится! будут лучшие минуты; да, я чувствую!..

  Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился.

  "Нет, - говорил он сам с собой, - нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его..."

  - Нет, Наденька, нет, мы будем счастливы! - продолжал он вслух. - Посмотри вокруг: не радуется ли все здесь, глядя на нашу любовь? Сам бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!

  - Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! - перебила она, - не пророчьте: мне что-то страшно делается, когда вы говорите так. Мне и теперь грустно...

  - Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе?

  - Нельзя, нельзя! - говорила она, качая головой. Он посмотрел на нее и задумался.

  - Отчего? Что же, - начал он потом, - может разрушить этот мир нашего счастья? кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины...

  - Наденька! Александр Федорыч! - раздалось вдруг с крыльца, - где вы?

  - Слышите! - сказала Наденька пророческим тоном, - вот намек судьбы: эта минута не повторится больше - я чувствую...

  Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею.

  Он остался один в раздумье.

  - Александр Федорыч! - раздалось опять с крыльца, - простокваша давно на столе.

  Он пожал плечами и пошел в комнату.

  - За мигом невыразимого блаженства - вдруг простокваша!! - сказал он Наденьке. - Ужели все так в жизни?

  - Лишь бы не было хуже, - весело отвечала она, а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал.

  Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали, глаза горели необыкновенным блеском Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее.

  Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали на руки и начали было по-давешнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.

  - Тише ехать! - сказал Александр, - еще полтинник на водку!

  Они поглядели на него, потом друг на друга. Один почесал грудь, другой спину, и стали чуть шевелить веслами, едва дотрогиваясь до воды. Лодка поплыла, как лебедь.

  "И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь... бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь! так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!"

  Свежий, утренний ветерок чуть-чуть подул с севера. Александр слегка вздрогнул, и от ветерка и от воспоминания, потом зевнул и, закутавшись в плащ, погрузился в мечты.

V

  Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего было более желать. Служба, журнальные труды - все забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и то потому, что напомнил дядя Петр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр, при слове "пустяки", пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал. Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: "Как хочешь, это твое дело, только, смотри, презренного мета ила не проси".

  - Не бойтесь, дядюшка, - говорил на это Александр, - худо, когда мало денег, много мне не нужно, а довольно - у меня есть.

  - Ну, и поздравляю тебя, - прибавил Петр Иваныч.

  Александр видимо избегал его. Он потерял всякую доверенность к его печальным предсказаниям и боялся холодного взгляда на любовь вообще и оскорбительных намеков на отношения его к Наденьке в особенности.

  Ему противно было слушать, как дядя, разбирая любовь его, просто, по общим и одинаким будто бы для всех законам, профанировал это высокое, святое, по его мнению, дело. Он таил свои радости, всю эту перспективу розового счастья, предчувствуя, что чуть коснется его анализ дяди, то, того и гляди, розы рассыплются в прах или превратятся в назем. А дядя сначала избегал его оттого, что вот, думал, малый заленится, замотается, придет к нему за деньгами, сядет на шею.

  В походке, взгляде, во всем обращении Александра было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя "Жалкие! кто из вас обладает таким сокровищем, как я? кто так умеет чувствовать? чья могучая душа..." и проч.

  Он был уверен, что он один на свете так любит и любим

  Впрочем, он избегал не только дяди, но и толпы, как он говорил. Он или поклонялся своему божеству, или сидел дома, в кабинете, один, упиваясь блаженством, анализируя, разлагая его на бесконечно малые атомы. Он называл это творить особый мир, и, сидя в своем уединении, точно сотворил себе из ничего какой-то мир и обретался больше в нем, а на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостью, необходимым злом или печальной прозой. Вообще у него много было вариантов на этот предмет. К редактору и к знакомым вовсе не ходил.

  Беседовать с своим я было для него высшею отрадою. "Наедине с собою только, - писал он в какой-то повести, - человек видит себя как в зеркале; тогда только научается он верить в человеческое величие и достоинство. Как прекрасен он в этой беседе с своими душевными силами! как вождь, он делает им строгий обзор, строит их по мудро обдуманному плану и стремится во главе их, и действует и зиждет! Как жалок, напротив, кто не умеет и боится быть с собою, кто бежит от самого себя и всюду ищет общества, чуждого ума и духа..." Подумаешь, мыслитель какой-нибудь открывает новые законы строения мира или бытия человеческого, а то просто влюбленный!

  Вот он сидит в вольтеровских креслах. Перед ним лист бумаги, на котором набросано несколько стихов. Он то наклонится над листом и сделает какую-нибудь поправку или прибавит два-три стиха, то опрокинется на спинку кресел и задумается. На губах блуждает улыбка; видно, что он только лишь отвел их от полной чаши счастия. Глаза у него закроются томно, как у дремлющего кота, или вдруг сверкнут огнем внутреннего волнения.

  Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: "Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит - такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год - срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог - и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть..."

  Тут он громко вздохнул, подышал на сапог и опять начал шмыгать щеткой. Он считал это занятие главною я чуть ли не единственною своею обязанностью и вообще способностью чистить сапоги измерял достоинство слуги и даже человека; сам он чистил с какою-то страстью.

  - Перестань, Евсей! ты мне мешаешь дело делать своими пустяками! - кричал Адуев.

  - Пустяки, - ворчал про себя Евсей, - как не пустяки: у тебя так вот пустяки, а я дело делаю. Вишь ведь, как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. - Он поставил сапог на стол и гляделся с любовью в зеркальный лоск кожи.

  - Поди-ка, вычисти кто этак, - примолвил он, - пустяки!

  Александр вое глубже и глубже погружался в свои мечты о Наденьке, потом в творческие мечты.

  На столе было пусто. Все, что напоминало о прежних его занятиях, о службе, о журнальной работе, лежало под столом, или на шкафе, или под кроватью. "Один вид этой грязи, - говорил он, - пугает творческую думу, и она улетает, как соловей из рощи, при внезапном скрипе немазаных колес, раздавшемся с дороги".

  Часто заря заставала его над какой-нибудь элегией. Все часы, проводимые не у Любецких, посвящались творчеству. Он напишет стихотворение и прочтет его Наденьке; та перепишет на хорошенькой бумажке и выучит, и он "познал высшее блаженство поэта - слышать свое произведение из милых уст".

  "Ты моя муза, - говорил он ей, - будь Вестою этого священного огня, который горит в моей груди; ты оставишь его - и он заглохнет навсегда".

  Потом он посылал стихи под чужим именем в журнал. Их печатали, потому что они были недурны, местами не без энергии и все проникнуты пылким чувством; написаны гладко.

  Наденька гордилась его любовью и звала его "мой поэт".

  "Да, твой, вечно твой", - прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там... "Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! - восклицал он. - А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить... о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее..."

  И он бежал от дяди, не видался с ним по целым неделям, по месяцам. А если, при встрече, разговор заходил о чувстве, он насмешливо молчал или слушал, как человек, которого убеждения нельзя поколебать никакими доводами. Он свои суждения считал непогрешительными, мнения и чувства непреложными и решился вперед руководствоваться только ими, говоря, что он уже не мальчик и что зачем же мнения чужие только святы*? и проч.

  {Зачем же мнения чужие только святы? - слова Чацкого из "Горя от

  ума" А. С. Грибоедова (действие третье, явление 3).}

  А дядя был все тот же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.

  - Жена сердится на тебя, - говорил он, - она привыкла считать тебя родным; мы обедаем каждый день дома; заходи.

  И только. Но Александр редко заходил, да и некогда было: утро на службе, после обеда до ночи у Любецких; оставалась ночь, а ночью он уходил в свой особенный, сотворенный им мир и продолжал творить. Да притом не мешает же ведь соснуть немножко.

  В изящной прозе он был менее счастлив. Он написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деят