Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

н отложил ее в сторону, пробормотав набожно: "Nein!" [Нет! (нем.)] Четвертая - "Юнговы ночи": он покачал головой и пробормотал: "Nein!" Последняя - Вейссе! - и немец торжественно улыбнулся: "Da habe ich's" [Вот, нашел (нем.)], - сказал он. Когда ему сказали, что есть еще Шиллер, Гете и другие, он покачал головой и упрямо затвердил: "Nein!"

  {"Идиллии" Геснера. - Геснер Соломон (1730-1788)немецкий поэт и

  рассказов для детей.}

  Юлия зевнула, только что немец перевел ей первую страницу из Вейссе, и потом вовсе не слушала. Так от немца у ней в памяти и осталось только, что частица zu ставится иногда на концу.

  А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и, наконец, достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: "А какие суть междометия страха или удивления", она вдруг, не переводя духу, проговаривала: "ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!" И наставник был в восторге.

  Она узнала несколько истин и из синтаксиса, но не могла никогда приложить их к делу и осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.

  Из истории она узнала, что был Александр Македонский, что он много воевал, был прехрабрый... и, конечно, прехорошенький... а что еще он значил и что значил его век, об этом ни ей, ни учителю и в голову не приходило, да и Кайданов не распространяется очень об этом.

  Когда от учителя потребовали литературы, он притащил кучу старых, подержанных книг. Тут были и Кантемир, и Сумароков, потом Ломоносов, Державин, Озеров. Все удивились; осторожно развернули одну книгу, понюхали, потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее. Учитель принес Карамзина. Но после новой французской школы читать Карамзина! Юлия прочла "Бедную Лизу"*, несколько страниц из "Путешествий" и отдала назад.

  {"Бедная Лиза" (1792)-сентиментальная повесть Н. М. Карамзина

  Карамзина.}

  Антрактов у бедной ученицы между этими занятиями оставалось пропасть, и никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а сердце бить тревогу. Вот тут-то подвернулся услужливый кузен и кстати привез ей несколько глав "Онегина", "Кавказского пленника" и проч. И дева познала сладость русского стиха. "Онегин" был выучен наизусть и не покидал изголовья Юлии. И кузен, как прочие наставники, не умел растолковать ей значения и достоинства этого произведения. Она взяла себе за образец Татьяну и мысленно повторяла своему идеалу пламенные строки Татьянина письма к Онегину, и сердце ее ныло, билось. Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы - бледного, грустного, разочарованного...

  Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то есть выучили танцовать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах на показ свету.

  Ее заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то есть с почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом на шее, словом с карьерой и фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.

  Бледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию с его плотной натурой, сделала на него сильное впечатление. Он на вечерах уходил из-за карт и погружался в непривычную думу, глядя на этот полувоздушный призрак, летавший перед ним. Когда на него падал ее томный взор, разумеется, случайно, он, бойкий гладиатор в салонных разговорах, смущался перед робкой девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог. Это надоело ему, и он решился действовать положительнее, чрез разных теток.

  Справки о приданом оказались удовлетворительны. "Что же: нас пара! - рассуждал он сам с собой. - Мне только сорок пять лет, ей осьмнадцать: с нашим состоянием и не двое прожили бы хорошо. Наружность? она еще зауряд хорошенькая, а я, что называется, мужчина... видный. Образована она, говорят: что же? И я когда-то учился, помню, учили и по-латыни и римскую историю. Еще и теперь помню: там консул этот - как его... ну, чорт с ним! Помню, и о реформации читали... и эти стихи: Beatus ille... как дальше? puer, pueri, puero... [Блажен тот... отрок, отрока, отроку (лат.)] нет, не то, чорт знает - все перезабыл. Да ведь, ей-богу, затем и учат, чтобы забыть. Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там... или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так... потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился. Да и как не забыть: ведь в свете об этом уж потом ничего никогда не говорят, а заговори-ка кто, так, я думаю, просто выведут! Нет, нас пара".

  И вот, когда Юлия вышла из детства, ее на первом шагу встретила самая печальная действительность - обыкновенный муж. Как он далек был от тех героев, которых создало ей воображение и поэты!

  Пять лет провела она в этом скучном сне, как она называла замужество без любви, и вдруг явились свобода и любовь. Она улыбнулась, простерла к ним горячие объятия и предалась своей страсти, как человек предается быстрому бегу на коне. Он несется с могучим животным, забывая пространство. Дух замирает, предметы бегут назад; в лицо веет свежесть; грудь едва выносит ощущение неги... или как человек, предающийся беспечно в челноке течению волн: солнце греет его, зеленые берега мелькают в глазах, игривая волна ласкает корму и так сладко шепчет, забегает вперед и манит все дальше, дальше, показывая путь бесконечной струей... И он влечется. Некогда смотреть и думать тогда, чем кончится путь: мчит ли конь в пропасть, влечет ли волна на скалу?.. Мысли уносит ветер, глаза закрываются, обаяние непреодолимо... так и она не преодолевала его, а все влеклась, влеклась... Для нее, наконец, настали поэтические мгновения жизни: она полюбила эту то сладостную, то мучительную тревожность души, искала сама волнений, выдумывала себе и муку и счастье. Она пристрастилась к своей любви, как пристращаются к опиуму, и жадно пила сердечную отраву.

  Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья на пол, а сердце так и замирало: это был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет - бледнела.

  Когда Александр подъехал, она, бледная, опустилась в кресла от изнеможения - так сильно работали в ней нервы. Когда он вошел... невозможно описать этого взгляда, которым она встретила его, этой радости, которая мгновенно разлилась по всем ее чертам, как будто они год не видались, а они виделись накануне. Она молча указала на стенные часы; но едва он заикнулся, чтоб оправдаться, она, не выслушав, поверила, простила, забыла всю боль нетерпения, подала ему руку, и оба сели на диван и долго говорили, долго молчали, долго смотрели друг на друга. Не напомни человек, они непременно забыли бы обедать.

  Сколько наслаждений! Никогда Александру и не мечталось о такой полноте искренних, сердечных излияний. Летом прогулки вдвоем за городом: если толпу привлекали куда-нибудь музыка, фейерверк, вдали между деревьями мелькали они, гуляя под руку. Зимой Александр приезжал к обеду, и после они сидели рядом у камина. до ночи Иногда велели закладывать санки и, промчавшись по темным улицам, спешили продолжать нескончаемую беседу за самоваром. Каждое явление кругом, каждое мимолетное движение мысли и чувства - все замечалось и делилось вдвоем.

  Александр боялся встречи с дядей, как огня. Он иногда приходил к Лизавете Александровне, но она никогда не успевала расшевелить в нем откровенности. Он всегда был в беспокойстве, чтоб не застал дядя и не разыграл с ним опять какой-нибудь сцены, и оттого всегда сокращал свои визиты

  Был ли он счастлив? Про других можно сказать в таком случае и да и нет, а про него нет; у него любовь начиналась страданием. Минутами, когда он успевал забыть прошлое, он верил в возможность счастья, в Юлию и в ее любовь. В другое время он вдруг смущался в пылу самых искренних излияний, с боязнию слушал ее страстный, восторженный бред. Ему казалось, что вот, того и гляди, она изменит или какой-нибудь другой неожиданный удар судьбы мигом разрушит великолепный мир блаженства. Вкушая минуту радости, он знал, что ее надо выкупить страданием, и хандра опять находила на него.

  Однакож прошла зима, настало лето, а любовь не кончалась. Юлия привязывалась к нему все сильнее. Ни измены, ни удара судьбы не было: случилось совсем другое. Взор его просветлел. Он свыкся с мыслию о возможности постоянной привязанности. "Только эта любовь уж не так пылка... - думал он однажды, глядя на Юлию, - но зато прочна, может быть вечна! Да, нет сомнения. А! наконец я понимаю тебя, судьба! Ты хочешь вознаградить меня за прошлые мучения и ввести после долгого странствования в мирную пристань. Так вот где приют счастья... Юлия!" - воскликнул он вслух.

  Она вздрогнула.

  - Что вы? - спросила она.

  - Нет! так...

  - Нет! скажите: у вас была какая-то мысль?

  Александр упрямился. Она настаивала.

  - Я думал, что для полноты нашего счастья недостает...

  - Чего? - с беспокойством спросила она.

  - Так, ничего! мне пришла странная идея.

  Юлия смутилась.

  - Ах! не мучьте меня, говорите скорей! - сказала она.

  Александр задумался и говорил вполголоса, как будто с собой.

  - Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой .. быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем... Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим... и так всю жизнь! и гордиться этим вечно...

  Говоря этим высоким слогом, слово за слово, он добрался, наконец, до слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему руку с чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба вдруг заговорили. Положено было Александру поговорить с теткой и просить ее содействия в этом мудреном деле.

  В радости они не знали что делать. Вечер был прекрасный. Они отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце, мечтали о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.

  Потом воротились домой и начали толковать о будущем порядке в доме, о распределении комнат и прочее. Пришли к тому, как убрать комнаты. Александр предложил обратить ее уборную в свой кабинет, так, чтоб это было подле спальни.

  - Какую же мебель хотите вы в кабинет? - спросила она.

  - Я бы желал орехового дерева с синей бархатной покрышкой.

  - Это очень мило и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А вот здесь, в маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета в спальню, я устрою боскет - не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло, так, чтобы я могла, сидя на нем, читать или работать и видеть вас в кабинете.

  - Недолго мне так прощаться с вами, - говорил, прощаясь, Александр.

  Она зажала ему рот рукой.

  На другой день Александр отправился к Лизавете Александровне открывать то, что ей давно было известно, и требовать ее совета и помощи. Петра Иваныча не было дома.

  - Что ж, хорошо! - сказала она, выслушав его исповедь, - вы теперь не мальчик: можете судить о своих чувствах и располагать собой. Только не торопитесь: узнайте ее хорошенько.

  - Ах, ma tante, если б вы ее знали! Сколько достоинств!

  - Например?

  - Она так любит меня...

  - Это, конечно, важное достоинство, да не одно это нужно в супружестве.

  Тут она сказала несколько общих истин насчет супружеского состояния, о том, какова должна быть жена, каков муж.

  - Только погодите. Теперь осень наступает, - прибавила она, - съедутся все в город. Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я примусь за дело горячо. Вы не оставляйте ее: я уверена, что вы будете счастливейший муж.

  Она обрадовалась.

  Женщины страх как любят женить мужчин; иногда они и видят, что брак как-то не клеится и не должен бы клеиться, но всячески помогают делу. Им лишь бы устроить свадьбу, а там новобрачные как себе хотят. Бог знает, из чего они хлопочут.

  Александр просил тетку, до окончания дела, ничего не говорить Петру Иванычу.

  Промелькнуло лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима. Свидания Адуева с Юлией были так же часты.

  У ней как будто сделан был строгий расчет дням, часам и минутам, которые можно было провести вместе. Она выискивала все случаи к тому.

  - Рано ли вы завтра отправитесь на службу? - спрашивала она иногда.

  - Часов в одиннадцать.

  - А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе. Да нельзя ли не ходить совсем? будто уж там без вас...

  - Как же? отечество... долг... - говорил Александр.

  - Вот прекрасно! А вы скажите, что вы любите и любимы. Неужели начальник ваш никогда не любил? Если у него есть сердце, он поймет. Или принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь?

  В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла притти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.

  Но что значили ее ревность и деспотизм в сравнении с деспотизмом Александра? Он уж убедился в ее привязанности, видел, что измена и охлаждение не в ее натуре, и - ревновал: но как ревновал! Это не была ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучительной боли в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, - но равнодушная, холодная, злая. Он тиранил бедную женщину из любви, как другие не тиранят из ненависти. Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь, кругом, - и горе, если в это время около Юлии есть молодой человек, и даже не молодой, а просто человек, часто женщина, иногда - вещь. Оскорбления, колкости, черные подозрения и упреки сыпались градом. Она тут же должна была оправдываться и откупаться разными пожертвованиями, безусловною покорностью: не говорить с тем, не сидеть там, не подходить туда, переносить лукавые улыбки и шопот хитрых наблюдателей, краснеть, бледнеть, компрометировать себя.

  Если она получала приглашение куда-нибудь, она, не отвечая, прежде всего обращала на него вопросительный взгляд, - и чуть он наморщит брови, она, бледная и трепещущая, в ту же минуту отказывалась. Иногда он даст позволение - она соберется, оденется, готовится сесть в карету, - как вдруг он, по минутному капризу, произносит грозное veto! [Запрещаю! (лат.)] и она раздевалась, карета откладывалась. После он, пожалуй, начнет просить прощенья, предлагает ехать, но когда же опять делать туалет, закладывать карету? Так и остается. Он ревновал не к красавцам, не к достоинству ума или таланта, а даже к уродам, наконец к тем, чья физиономия просто не нравилась ему.

  Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю комнату. Ревновать было не к чему. Наконец гость стал прощаться.

  - Я слышал, - сказал он, - что вы по средам дома; не позволите ли мне присоединиться к обществу ваших знакомых?

  Юлия улыбнулась и готовилась сказать: "Прошу!" - как вдруг из другой комнаты раздался шопот громче всякого крика: "Не хочу!"

  - Не хочу! - торопливо, вслух повторила Юлия гостю, вздрогнув.

  Но Юлия сносила все. Она запиралась от гостей, никуда не выезжала и сидела с глазу на глаз с Александром.

  Они продолжали систематически упиваться блаженством. Истратив весь запас известных и готовых наслаждений, она начала придумывать новые, разнообразить этот, и без того богатый удовольствиями, мир. Какой дар изобретательности обнаружила Юлия! Но и этот дар истощился. Начались повторения. Желать и испытывать было нечего.

  Не было ни одного загородного места, которого бы они не посетили, ни одной пьесы, которой бы они не видали вместе, ни одной книги, которую бы не прочитали и не обсудили. Они изучили чувства, образ мыслей, достоинства и недостатки друг друга, и ничто уже не мешало им привести в исполнение задуманный план.

  Искренние излияния стали редки. Они иногда по целым часам сидели, не говоря ни слова. Но Юлия была счастлива и молча.

  Она изредка перекинется с Александром вопросом и получит: "да" или "нет" - и довольна; а не получит этого, так посмотрит на него пристально; он улыбнется ей, и она опять счастлива. Не улыбнись он и не ответь ничего, она начнет стеречь каждое движение, каждый взгляд и толковать по-своему, и тогда не оберешься упреков.

  О будущем они перестали говорить, потому что Александр при этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные балы с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой дядя, то покинутые занятия...

  В таком расположении духа сидел он однажды вечером у Юлии. На дворе была метель. Снег бил в окна и клочьями прилипал к стеклам. Ветер врывался в камин и завывал унылую песню. В комнате слышалось однообразное качанье маятника столовых часов да изредка вздохи Юлии.

  Александр окинул взглядом, от нечего делать, комнату, потом посмотрел на часы - десять, а надо просидеть еще часа два: он зевнул. Взгляд его остановился на Юлии.

  Она, прислонясь спиной к камину, стояла, склонив бледное лицо к плечу, и следила глазами за Александром, но не с выражением недоверчивости и допроса, а неги, любви и счастья. Она, по-видимому, боролась с тайным ощущением, с сладкой мечтой и казалась утомленной.

  Нервы так сильно действовали, что и самый трепет неги повергал ее в болезненное томление: мука и блаженство были у ней неразлучны.

  Александр отвечал ей сухим, беспокойным взором. Он подошел к окну и начал слегка барабанить пальцами по стеклу, глядя на улицу.

  С улицы доносился до них смешанный шум голосов, езды экипажей. В окнах везде светились огни, мелькали тени. Ему казалось, что там, где больше освещено, собралась веселая толпа; там, может быть, происходил живой размен мыслей, огненных, летучих ощущений: там живут шумно и радостно. А вон, в том слабо освещенном окне, вероятно, сидит над дельным трудом благородный труженик. И Александр подумал, что почти два года уже он влачит праздную, глупую жизнь, - и вот два года вон из итога годов жизни, - а все любовь! Тут он напал на любовь.

  "И что это за любовь! - думал он, - какая-то сонная, без энергии. Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже начала любить: да! как она ни защищайся - я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому... это просто безнравственно! Это ли любовь! где же тут симпатия душ, о которой проповедуют чувствительные души? А уж тут ли не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им навек, а вот поди ж ты! Чорт знает, что это такое, не разберешь!" - шепнул он с досадой.

  - Что вы там делаете? О чем думаете? - спросила Юлия.

  - Так... - сказал он, зевая, и сел на диван подальше от нее, обхватив одной рукой угол шитой подушки.

  - Сядьте здесь, поближе.

  Он не сел и ничего не отвечал.

  - Что с вами? - продолжала она, подходя к нему, - вы несносны сегодня.

  - Я не знаю... - сказал он вяло, - мне что-то... как будто я...

  Он не знал, что отвечать ей и самому себе. Он еще все хорошенько не объяснил себе, что с ним делается.

  Она села подле него, начала говорить о будущем и мало-помалу оживилась. Она представляла счастливую картину семейной жизни, порой шутила и заключила очень нежно:

  - Вы - мой муж! смотрите, - сказала она, показывая вокруг, - скоро все это будет ваше. Вы здесь будете владычествовать в доме, как у меня в сердце. Я теперь независима, могу делать, что хочу, поехать, куда глаза глядят, а тогда ничто здесь не тронется с места без вашего приказания; я сама буду связана вашей волей; но какая прекрасная цепь! Заковывайте же поскорей; когда же?.. Всю жизнь мечтала я о таком человеке, о такой любви... и вот мечта исполняется... и счастье близко... я едва верю... Знаете ли: это мне кажется сном. Не награда ли это за все мои прошедшие страдания?

  Александру мучительно было слышать эти слова.

  - А если б я вас разлюбил? - вдруг спросил он, стараясь придать голосу шутливый тон.

  - Я бы вам уши выдрала! - отвечала она, взяв его за ухо, потом вздохнула и задумалась от одного шутливого намека Он молчал.

  - Да что с вами? - вдруг спросила она с живостию, - вы молчите, едва слушаете меня, смотрите в сторону...

  Тут она подвинулась к нему и, положив ему на плечо руку, стала говорить тихо, почти топотом, на ту же тему, но не так положительно. Она напомнила начало их сближения, начало любви, первые ее признаки и первые радости. Она почти задыхалась от неги ощущений; на бледных ее щеках зарделись два розовые пятнышка. Они постепенно разгорались, глаза блистали, потом сделались томны и полузакрылись; грудь дышала сильно.

  Она говорила едва внятно и одной рукой играла мягкими волосами Александра, потом заглянула ему в глаза. Он тихо освободил голову от ее руки, вынул из кармана гребенку и тщательно причесал приведенные ею в беспорядок волосы. Она встала и посмотрела на него пристально.

  - Что с вами, Александр? - спросила она с беспокойством.

  "Вот пристала! почем я знаю?" - думал он, но молчал.

  - Вам скучно? - вдруг сказала она, и в голосе ее слышались и вопрос и сомнение.

  "Скучно! - подумал он, - слово найдено! Да! это мучительная, убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его... О, боже мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве. Как ее образумить?"

  Она села за фортепиано и сыграла несколько любимых его пьес. Он не слушал и все думал свою думу.

  У Юлии опустились руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в другой угол дивана, откуда взорами с тоской наблюдала за Александром.

  Он взял шляпу.

  - Куда вы? - спросила она с удивлением.

  - Домой.

  - Еще нет одиннадцати часов.

  - Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.

  - Как давно: вы третьегодня писали.

  Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал ей тогда об этом, но забыл; а любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах ее все, что ни касается до любимого предмета, все важный факт. В уме любящего человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека, что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного слова, намека... чего намека! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы составить догадку, потом перейти от нее к соображению, от соображения к решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной мысли. Логика влюбленных, иногда фальшивая, иногда изумительно верная, быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви еще быстрее разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слезы, много, много двух, трех слов - и прощай подозрения. Этого рода контроля ни усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в голову то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.

  Юлия вскочила с дивана, как кошка, и схватила его за руку.

  - Что это значит? куда вы? - спросила она.

  - Да ничего, право, ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче мало спал - вот и все.

  - Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять часов и что у вас даже оттого голова заболела?..

  Опять нехорошо.

  - Ну, голова болит... - сказал он, смутившись немного, - оттого и еду.

  - А после обеда сказали, что голова прошла.

  - Боже мой, какая у вас память! Это несносно! Ну, мне престо хочется домой.

  - Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?

  Она, глядя ему в глаза, недоверчиво покачала головой. Он кое-как успокоил ее и уехал.

  "Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?" - задал себе вопрос Александр, проснувшись на другой день поутру.

  Он прошелся раза три по комнате. "Право, не поеду!" - прибавил он решительно.

  - Евсей! одеваться. - И пошел бродить по городу.

  "Как весело, как приятно гулять одному! - думал он, - пойти - куда хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти туда, сюда... очень, очень хорошо! Свобода - великое благо! Да! именно: свобода в обширном, высоком смысле значит - гулять одному!"

  Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми Проходя по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел, отобедал, просидел до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался не вспоминать: он знал, что там ждет его.

  В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея в передней. Слуге не велено было уходить, не дождавшись его. В записках - упреки, допросы и следы слез. На другой день надо было оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.

  Дня через три, и с той и с другой стороны, повторилось то же самое. Потом опять и опять. Юлия похудела, никуда не выезжала и никого не принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.

  Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала, что она больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однакож поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много дела.

  - Да, конечно: обед у Дюмэ, театр, катанье на горах - очень важные дела... - сказала она томно.

  - Это что значит? - спросил он с досадой, - вы, кажется, присматриваете за мной? я этого не потерплю.

  Он встал и хотел итти.

  - Постойте, послушайте! - сказала она, - поговоримте.

  - Мне некогда.

  - Одну минуту: сядьте.

  Он сел нехотя на край стула.

  Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, ,как будто старалась прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.

  Он от нетерпения вертелся на месте.

  - Поскорей! мне некогда! - сказал он сухо. Она вздохнула.

  - Вы меня уж не любите? - спросила она, слегка качая головой.

  - Старая песня! - сказал он, поглаживая шляпу рукавом.

  - Как она вам надоела! - отвечала она. Он встал и начал скорыми шагами ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.

  - Этого только недоставало! - сказал он почти с яростью, остановясь перед ней, - мало вы мучили меня!

  - Я мучила! - воскликнула она и зарыдала сильнее.

  - Это нестерпимо! - сказал Александр, готовясь уйти.

  - Ну, не стану, не стану! - торопливо заговорила она, отирая слезы, - видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.

  Она старалась улыбнуться, а слезы так и капали на щеки. Александр почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой. Он стал задавать себе мысленно вопрос за вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не любит Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут. Ничто не препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О жизнь! Но как успокоить Юлию? Пожертвовать собой? влачить с нею скучные, долгие дни; притворяться - он не умеет, а не притворяться - значит видеть ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя... Заговорить ей вдруг о дядиной теории измен и охлаждений - прошу покорнейше: она, ничего не видя, плачет, а тогда! что делать?

  Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.

  - Оставьте меня! - сказала она отрывисто.

  Он проворно пошел вон, без всякого возражения. Но когда шум шагов его стал затихать, она бросилась вслед за ним.

  - Александр Федорыч! Александр Федорыч! - закричала она. . Он воротился.

  - Куда же вы?

  - Да ведь вы велели уйти.

  - А вы и рады бежать. Останьтесь!

  - Мне некогда!

  Она взяла его за руку и - опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, - стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. "Как она нехороша!" - думал Александр, глядя на нее с гримасой.

  - Я отмщу вам, - говорила она, - вы думаете, что так легко можно шутить судьбой женщины? Вкрались в сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти... нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от меня: поедете в деревню - и я за вами, за границу - и я туда же, всегда и везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем. Мне все равно: какова ни будет жизнь моя.. мне больше нечего терять; но я отравлю и вашу: я отмщу, отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть, чтоб вы так оставили меня... я найду ее - и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и жизни! С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели... я бы сама убила вас! - крикнула она дико, бешено.

  "Как это глупо! нелепо!" - думал Александр, пожимая плечами.

  Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в тихий, грустный тон, потом молча глядела на него.

  - Сжальтесь надо мной! - заговорила она, - не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь - все, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете... Александр обнаружил Нетерпение.

  - Ну, хорошо! не любите меня, - с живостию продолжала она, - но исполните ваше обещание; женитесь на мне, будьте только со мной... вы будете свободны: делайте, что хотите, даже любите, кого хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас... О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..

  Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. "А где же?.." - спросила она.

  - Они уехали!

  - Уехал! - уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.

  На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.

  Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у ней часа два, потом отправился к Александру.

  - Каков притворщик, а! - сказал он.

  - Что такое? - спросил Александр.

  - Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а сам с ума сводит.

  - Я не понимаю, дядюшка...

  - Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне все сказала.

  - Как! - пробормотал Александр в сильном смущении. - Все сказала!

  - Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится... Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет... она как-то говорила... а вот за каким: ну дело!

  - Зачем же вы у ней были?

  - Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так неглижировать? четыре дня глаз не казал - шутка ли? Она, бедная, умирает! Ступай, поезжай скорее...

  - Что ж вы ей сказали?

  - Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься; советовал не очень стеснять тебя, позволить иногда и пошалить... а то, говорю, вы наскучите друг другу... ну, обыкновенно, что говорится в таких случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что у вас положено быть свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова - каковы! Ну, что ж: дай бог! у этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что ты непременно исполнишь свое обещание... Я уж нынче постарался для тебя, Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне оказал... уверил ее, что ты любишь так пламенно, так нежно...

   {...любишь так пламенно, так нежно - у Пушкина: "...Любил так

  искренно, так нежно" (из стих. "Я вас любил...").}

  - Что вы наделали, дядюшка! - заговорил Александр, меняясь в лице, - я... я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!.. Я холоден к ней, как лед!.. скорей в воду... чем...

  - Ба, ба, ба! - сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, - тебя ли я слышу? Да не ты ли говорил - помнишь? - что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай бог память...

  - Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю... О люди! люди!

  Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.

  - Вот так-то лучше! - сказал Петр Иваныч,- я говорил, что ты сам будешь смеяться над собою - вот оно...

  И опять оба захохотали.

  - Ну-ка, скажи, - продолжал Петр Иваныч,- какого ты мнения теперь об этой... как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?

  - Дядюшка, это не великодушно!

  - Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?

  - Оставьте это, ради бога, а лучше помогите мне теперь выйти из ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны...

  - А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди.

  - Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..

  - То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках...

  - Как, давно!

  - Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.

  - Вам, верно, сказала ma tante.

  - Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на лице было написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.

  - Как? когда?

  - Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить тебя...

  - Как же вы сделали? Что вы ей сказали?

  - Долго повторять, Александр: скучно.

  - Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит, презирает меня...

  - Не все ли равно? я успокоил ее - этого и довольно; сказал, что ты любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать...

  - Что ж она?

  - Она теперь даже рада, что ты оставил ее.

  - Как, рада! - сказал Александр задумчиво.

  - Так, рада.

  - Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни на что не похоже!

  Он начал в беспокойстве ходить по комнате.

  - Рада, покойна! - твердил он, - прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.

  - Вот люди! - заметил Петр Иваныч,- вот сердце: живи им - хорошо будет. Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.

  - Рада, довольна! - говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая дяди. - А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.

  Петр Иваныч пожал плечами.

  - Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! - прибавил Александр, хватаясь за шляпу.

  - Ну, так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?

  - Стыдно жить на свете!.. - сказал со вздохом Александр.

  - И не заниматься делом, - примолвил дядя. - Полно! приходи сегодня к нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.

  - Как я мелок, ничтожен! - говорил в раздумье Александр, - нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!

  - А все от любви! - прервал Петр Иваныч. - Какое глупое занятие: предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.

  - Но ведь вы любите же вашу жену?..

  - Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело. Ну, прощай же, приходи.

  Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в который опустил руку.

  - Извольте-ка посмотреть, сударь, - сказал он умильно, - какая вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.

  Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.

  - Пошел вон! - сказал он, - ты дурак!

  - В деревню бы послать... - начал опять Евсей.

  - Пошел, говорю тебе, пошел! - закричал Александр, почти плача, - ты измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу... ты... варвар!

  Евсей проворно убрался в переднюю.

IV

  - Отчего это Александр не ходит к нам? месяца три не видал, - спросил однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.

  - Я уж пот