Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

- сказала она, вынув из-под передника и сунув ему мешок с чем-то. - То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! - прибавила она, поглядев на него искоса. И в этом взгляде выразилась вся тоска ее и вся ревность.

  - Я загуляю, я? - начал Евсей. - Да разрази меня на этом месте господь, лопни мои глаза! чтоб мне сквозь землю провалиться, коли я там что-нибудь этакое...

  - Ладно! ладно' - недоверчиво бормотала Аграфена, - а сам-то - у!

  - Ах, чуть не забыл! - сказал Евсей и достал из кармана засаленную колоду карт. - Нате, Аграфена Ивановна, вам на память; ведь вам здесь негде взять.

  Она протянула руку.

  - Подари мне, Евсей Иваныч! - закричал из толпы Прошка.

  - Тебе! да лучше сожгу, чем тебе подарю! - и он спрятал карты в карман.

  - Да мне-то отдай, дурачина! - сказала Аграфена.

  - Нет, Аграфена Ивановна, что хотите делайте, а не отдам; вы с ним станете играть. Прощайте!

  Он, не оглянувшись, махнул рукой и лениво пошел вслед за повозкой, которую бы, кажется, вместе с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести на своих плечах.

  - Проклятый! - говорила Аграфена, глядя ему вслед и утирая концом платка капавшие слезы.

  У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала и прощалась с сыном, Антон Иваныч потрепал одну лошадь по шее, потом взял ее за ноздри и потряс в обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна, потому что оскалила зубы и тотчас же фыркнула.

  - Подтяни подпругу у коренной-то, - сказал он ямщику, - вишь, седелка-то на боку!

  Ямщик посмотрел на седелку и, увидев, что она на своем месте, не тронулся с козел, а только кнутом поправил немного шлею.

  - Ну, пора, бог с вами! - говорил Антон Иваныч, - полно, Анна Павловна, вам мучить-то себя! А вы садитесь, Александр Федорыч; вам надо засветло добраться до Шишкова. Прощайте, прощайте, дай бог вам счастья, чинов, крестов, всего доброго и хорошего, всякого добра и имущества!!! Ну, с богом, трогай лошадей, да смотри там косогором-то легче поезжай! - прибавил он, обращаясь к ямщику.

  Александр сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей в ноги и поцеловал у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.

  - Смотри же, Евсей, помню: будешь хорошо служить, женю на Аграфене, а не то...

  Она не могла говорить дальше. Евсей взобрался на козлы. Ямщик, наскучивший долгим ожиданием, как будто ожил; он прижал шапку, поправился на месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала легкой рысью. Он хлестнул пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась по дороге в лес. Толпа провожавших осталась в облаке пыли безмолвна и неподвижна, пока повозка не скрылась совсем из глаз. Антон Иваныч опомнился первый.

  - Ну, теперь по домам! - сказал он.

  Александр смотрел, пока можно было, из повозки назад, потом упал на подушки лицом вниз.

  - Не оставьте вы меня, горемычную, Антон Иваныч! - оказала Анна Павловна, - отобедайте здесь!

  - Хорошо, матушка, я готов: пожалуй, и отужинаю.

  - Да вы бы уж и ночевали.

  - Как же: завтра похороны!

  - Ах, да! Ну, я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от меня, - скажите, что я душевно огорчена ее печалью и сама бы навестила, да вот бог, дескать, и мне послал горе - сына проводила.

  - Скажу-с, скажу, не забуду.

  - Голубчик ты мой, Сашенька! - шептала она, оглядываясь, - и нет уж его, скрылся из глаз!

  Адуева просидела целый день молча, не обедала и не ужинала. Зато говорил, обедал и ужинал Антон Иваныч.

  - Где-то он теперь, мой голубчик? - скажет только она иногда.

  - Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет, что я вру? еще не в Неплюеве, а подъезжает; там чай будет пить, - отвечает Антон Иваныч.

  - Нет, он в это время никогда не пьет.

  И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.

  А он?

  С ним мы встретимся в Петербурге.

II

  Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.

  В Петербурге он слыл за человека с деньгами, и, может быть, не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой улице, занимал хорошую квартиру, держал троих людей и столько же лошадей. Он был не стар, а что называется "мужчина в самой поре" - между тридцатью пятью и сорока годами. Впрочем, он не любил распространяться о своих летах, не по мелкому самолюбию, а вследствие какого-то обдуманного расчета, как будто он намеревался застраховать свою жизнь подороже. По крайней мере в его манере скрывать настоящие лета не видно было суетной претензии нравиться прекрасному полу.

  Он был высокий, пропорционально сложенный мужчина, с крупными, правильными чертами смугло-матового лица, с ровной, красивой походкой, с сдержанными, но приятными манерами. Таких мужчин обыкновенно называют bel homme [Представительный человек (франц.)]

  В лице замечалась также сдержанность, то есть уменье владеть собою, не давать лицу быть зеркалом души. Он был того мнения, что это неудобно - и для себя и для других. Таков он был в свете. Нельзя, однакож, было назвать лица его деревянным: нет, оно было только покойно. Иногда лишь видны были на нем следы усталости - должно быть, от усиленных занятий. Он слыл за деятельного и делового человека. Одевался он всегда тщательно, даже щеголевато, но не чересчур, а только со вкусом; белье носил отличное; руки у него были полны и белы, ногти длинные и прозрачные.

  Однажды утром, когда он проснулся и позвонил, человек, вместе с чаем, принес ему три письма и доложил, что приходил какой-то молодой барин, который называл себя Александром Федорычем Адуевым, а его - Петра Иваныча - дядей, и обещался зайти часу в двенадцатом.

  Петр Иваныч по обыкновению выслушал это известие покойно, только немного навострил уши и поднял брови.

  - Хорошо, поди, - сказал он слуге. Потом взял одно письмо, хотел распечатать, но остановился и задумался.

  - Племянник из провинции - вот сюрприз! - ворчал он, - а я надеялся, что меня забыли в том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь...

  Он опять позвонил.

  - Скажи этому господину, как придет, что я, вставши, тотчас уехал на завод и ворочусь через три месяца.

  - Слушаю-с, - отвечал слуга, - ас гостинцами что прикажете делать?

  - С какими гостинцами?

  - Привез их человек: барыня, говорит, деревенских гостинцев прислала.

  - Гостинцев?

  - Да-с: кадочка меду, мешок сушеной малины...

  Петр Иваныч пожал плечами.

  - Еще два куска полотна, да варенье...

  - Воображаю, хорошо должно быть полотно...

  - Полотно хорошее и варенье сахарное.

  - Ну, поди, я посмотрю сейчас.

  Он взял одно письмо, распечатал и окинул взглядам страницу. Точно крупная славянская грамота: букву в заменяли две перечеркнутые сверху и снизу палочки, а букву к просто две палочки; писано без знаков препинания.

  Адуев стал читать вполголоса:

  "М. г. Петр Иваныч!

  Будучи с покойным вашим родителем коротко знакомы и приятели, да и вас самих в детстве тешил немало и в доме вашем частенько хлеба и соли отведывал, потому и питаю уверительную надежду на ваше усердие и благорасположение, что не забыли старика, Василья Тихоныча, а мы вас здесь и родителей ваших всячески добром поминаем и бога молим..."

  - Что за дичь? От кого это? - сказал Петр Иваныч, поглядев на подпись. - Василий Заезжалов! Заезжалов - хоть убей - не помню. Чего он хочет от меня?

  И стал читать дальше.

  "А моя покорнейшая просьба и докука к вам - не откажите, батюшка., вам в Петербурге не то, что нам, здешним, чай, все известно и все свое да родное. Навязалось на меня проклятое тяжебное дело, да вот седьмой год и с шеи не могу спихнуть: изволите помнить лесишко, что в двух верстах от моей деревушки? Палата сделала ошибку в купчей, а противник мой, Медведев, и уперся на нее: пункт, говорит, фальшивый, да и только. Медведев тот самый, что в ваших дачах все без спросу рыбу ловил; покойник батюшка ваш гонял его и срамил, хотел на своеволие и губернатору жаловаться, да по доброте, дай бог ему царствие небесное, спускал, а не надо бы щадить этакого злодея. Помогите, батюшка, Петр Иваныч; дело теперь в Правительствующем сенате; не знаю там, в каком департаменте и у кого, да вам, чай, сейчас покажут. Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу, скажите, что от ошибки, истинно от ошибки в купчей страдаю: для вас все сделают. Там же уж кстати выхлопочите мне патенты на три чина да пришлите ко мне. Еще, батюшка, Петр Иваныч, есть дельцо до вас крайней потребности: взойдите в сердечное участие к безвинно-угнетенному страдальцу и помогите советом и делом. Есть у нас в губернском правлении советник Дрожжов, золото, а не человек; умрет, а своего не выдаст; в городе другой квартиры не знаю, как у него, - как приеду, прямо к нему, живу по неделям - и боже сохрани - и подумать у другого остановиться, закормит, запоит; а бостончик от обеда до глубокой ночи. И этакого-то человека обнесли и ныне нудят подать просьбу об отставке. Побывайте, отец родной, у всех вельмож там, внушите им, какой человек Афанасий Иваныч; дело ли делать - так и кипит в руках; скажите, что донос, дескать, на него сделан фальшиво, по проискам губернаторского секретаря, - вас послушают, и отпишите с первой почтой ко мне. Да повидайтесь со старинным моим сослуживцем, Костиковым. Я слышал от одного приезжего, Студеницына, вашего же петербургского - чай, изволите знать, - что он живет на Песках; там ребятишки укажут дом; отпишите с той же почтой, не поленитесь, жив ли он, здоров ли, что делает, помнит ли меня? Познакомьтесь и подружитесь с ним: прекрасный человек - душа нараспашку, и балагур такой. Кончаю письмецо еще просьбицей..."

  Адуев перестал читать, медленно разорвал письмо на четыре части и бросил под стол в корзинку, потом потянулся и зевнул.

  Он взял другое письмо и начал читать также вполголоса.

  "Любезный братец, милостивый государь, Петр Иваныч!"

  - Это что за сестрица! - сказал Адуев, глядя на подпись: - Марья Горбатова... - Он обратил лицо к потолку, припоминая что-то...

  - Что бишь это такое? что-то знакомое... ба, вот прекрасно - ведь брат женат был на Горбатовой; это ее сестра, это та... а! помню...

  Он нахмурился и стал читать.

  "Хотя рок разлучил нас, может быть, навеки и бездна лежит между нами; прошли года..."

  Он пропустил несколько строчек и читал далее:

  "По гроб жизни буду помнить, как мы вместе, гуляючи около нашего озера, вы, с опасностию жизни и здоровья, влезли по колено в воду и достали для меня в тростнике большой желтый цветок, как из стебелька оного тек какой-то сок и перемарал нам руки, а вы почерпнули картузом воды, дабы мы могли их вымыть; мы очень много тогда этому смеялись. Как я была тогда счастлива! Сей цветок и ныне хранится в книжке..."

  Адуев остановился. Видно было, что это обстоятельство ему очень не нравилось; он даже недоверчиво покачал головой.

  " А цела ли у вас та ленточка (продолжал он читать), что вы вытащили ив моего комода, несмотря на все мои крики и моления..."

  - Я вытащил ленточку! - сказал он вслух, сильно нахмурившись. Помолчав, пропустил еще несколько строк и читал:

  "А я обрекла себя на незамужнюю жизнь и чувствую себя весьма счастливою; никто не запретит воспоминать сии блаженные времена..."

  "А, старая девка! - подумал Петр Иваныч. - Немудрено, что у ней еще желтые цветы на уме! Что там еще?"

  "Женаты ли вы, любезнейший братец, и на ком? Кто та милая подруга, украсившая собой путь вашего бытия, назовите мне ее; я буду ее любить, как родную сестру, и в мечтах соединять образ ее с вашим, буду молиться. А если не женаты, то по какой причине - напишите откровенно: ваших тайн никто у меня не прочтет, я буду хранить их на своей груди, их вырвут у меня вместе с сердцем. Не медлите; сгораю нетерпением читать ваши неизъяснимые строки.. "

  "Нет, вот твои так неизъяснимые строки!" - подумал Петр Иваныч.

  "Я не знала (читал он), что милый наш Сашенька вдруг вздумает посетить великолепную столицу, - счастливец! увидит прекрасные домы и магазины, будет наслаждаться роскошью и прижмет к своей груди обожаемого дядю, - а я, я в то время буду лить слезы, вспоминая счастливое время. Если бы я знала о его отъезде, дни и ночи сидела бы и вышила бы для вас подушку: арап с двумя собаками; вы не поверите, как я много раз плакала, глядя на сей узор: что может быть святее дружбы и верности?.. Теперь меня занимает сия одна мысль; ей посвящу дни свои, но не имею здесь хорошей шерсти, и потому покорнейше прошу, любезнейший братец, выслать. вот по этим образчикам, что я тут вложила, что ни есть наилучшей английской шерсти, в самом скором времени, из первого магазина. Но что я говорю? какая ужасная мысль останавливает перо мое! может быть, уже вы забыли нас, и где вам помнить бедною страдалицу, которая удалилась от света и льет слезы? Но нет! я не могу подумать, чтоб вы могли быть извергом, как все мужчины: нет! мне сердце говорит, что вы сохранили к нам ко всем прежние чувствования среди роскоши и удовольствий великолепной столицы. Сия мысль служит бальзамом для моего страждущего сердца. Простите, не могу более продолжать, рука моя дрожит...

  

  

  

  

  Остаюсь по гроб ваша

  

  

  

  

  

   Марья Горбатова.

  P. S. Нет ли, братец, у вас хорошеньких книжек? пришлите, если вам не нужно: я бы на каждой странице вспоминала вас, плакала бы, или возьмите в лавке новых, коли недорого. Говорят, очень хороши сочинения господина Загоскина и господина Марлинского, - хоть их; а то я еще видела в газетах заглавие - "О Предрассудках", соч. г-на Пузины - пришлите, - я терпеть не могу предрассудков".

  {Загоскин М. Н. (1789-1852) - исторический романист. Наибольшей

  сочинений Марлинского и его подражателей.}

  Прочитав, Адуев хотел отправить туда же и это письмо, но остановился.

  "Нет, - подумал он, - сберегу: есть охотники до таких писем; иные собирают целые коллекции, - может быть, случится одолжить кого-нибудь".

  Он бросил письмо в бисерную корзинку, висевшую на стене, потом взял третье письмо и начал читать:

  "Любезнейший мой деверек Петр Иваныч!

  Помните ли, как семнадцать годков тому назад мы справляли ваш отъезд? Вот привел бог благословить на дальний путь и собственное чадо. Полюбуйтесь, батюшка, на него да вспомните покойника, нашего голубчика Федора Иваныча: ведь Сашенька весь в него. Бог один знает, что вытерпело мое материнское сердце, отпускаючи его на чужую сторону. Отправляю его, моего друга, прямо к вам: не велела нигде приставать, окроме вас.."

  Адуев опять покачал головой.

  - Глупая старуха! - проворчал он и читал:

  "Он, пожалуй, по неопытности, остановился бы на постоялом дворе, но я знаю, как это может огорчить родного дядю, и внушила взъехать прямо к вам. То-то будет у вас радости при свидании! Не оставьте его, любезный деверек, вашими советами и возьмите на свое попечение; передаю его вам с рук на руки".

  Петр Иваныч опять остановился.

  "Ведь вы там один у него (читал он потом). - Присмотрите за ним, не балуйте уж слишком-то, да и не взыскивайте очень строго: взыскать-то будет кому, взыщут и чужие, а приласкать некому, кроме своего; он же сам такой ласковый: вы только увидите его, так и не отойдете. И начальнику-то, у которого он будет служить, скажите, чтоб берег моего Сашеньку и обращался бы с ним понежнее пуще всего: он у меня был нежненький. Остерегайте его от вина и от карт. Ночью, - ведь вы, я чай, в одной комнате будете спать, - Сашенька привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно стонет и мечется; вы тихонько разбудите его да перекрестите: сейчас и пройдет, а летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро. Не оставьте его также в случае нужды и деньгами..."

  Адуев нахмурился, но вскоре лицо его опять прояснилось, когда он прочел далее:

  "А я вышлю, что понадобится, да и ему в руки дала теперь тысячу рублей, только чтоб он не тратил их на пустяки, да чтоб у него подлипалы не выманили, ведь там у вас, в столице, слышь, много мошенников и всяких бессовестных людей. А затем простите, дорогой деверь, - совсем отвыкла писать. Остаюсь душевно

  

  

  

   почитающая вас невестка

  

  

  

  

  

  

   А. Адуева.

  P. S. Посылаю при этом наших деревенских гостинцев - малинки из своего сада, белого медку - чистый, как слеза, - полотна голландского на две дюжины рубашек да домашнею вареньица. Кушайте и носите на здоровье, а выйдут - еще пришлю. Присмотрите и за Евсеем; он смирный и не пьющий, да, пожалуй там, в столице, избалуется, - тогда можно и посечь".

  Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то, что сделали с ним, и то, что надо было делать ему самому.

  Вот на какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, - за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.

  Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника. Конечно, это глупо; но если дело уже сделано и племянник в Петербурге, без помощи, без знакомых, даже без рекомендательных писем, молодой, без всякой опытности... вправе ли он оставить его на произвол судьбы, бросить в толпе, без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе - не будет ли он отвечать перед совестью?..

  Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу... но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: "Вот, когда вырастет Сашенька - тогда еще трехлетний ребенок, - может быть, и вы, братец, приласкаете его..." Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю...

  - Василий! - сказал он, - когда придет мой племянник, то не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если не занята, так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?

  - Давеча наш лавочник видел, как несли их вверх; он спрашивал, не уступим ли ему мед: "Я, говорит, хорошую цену дам", и малину берет...

  - Прекрасно! отдай ему. Ну, а полотно куда девать? разве не годится ли на чехлы?.. Так спрячь полотно и варенье спрячь - его можно есть: кажется, порядочное.

  Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.

  - Мать твоя правду пишет, - сказал он, - ты живой портрет покойного брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без церемонии буду продолжать бриться, а ты садись вот сюда - напротив, чтобы я мог видеть тебя, и давай беседовать.

  За этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как будто тут никого не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.

  - Ну, что твоя матушка? здорова ли? Я думаю, постарела? - спросил дядя, делая разные гримасы перед зеркалом.

  - Маменька, слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, - сказал робко Александр Федорыч. - Тетушка поручила мне обнять вас... - Он встал и подошел к дяде, чтоб поцеловать его в щеку, или в голову, или в плечо, или, наконец, во что удастся.

  - Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура, как была двадцать лет тому назад...

  Озадаченный Александр задом воротился на свое место.

  - Вы получили, дядюшка, письмо?.. - сказал он.

  - Да, получил.

  - Василий Тихоныч Заезжалов, - начал Александр Федорыч, - убедительно просит вас справиться и похлопотать о его деле...

  - Да, он пишет ко мне... У вас еще не перевелись такие ослы?

  Александр не знал, что и подумать - так его сразили эти отзывы.

  - Извините, дядюшка... - начал он почти с трепетом.

  - Что?

  - Извините, что я не приехал прямо к вам, а остановился в конторе дилижансов... Я не знал вашей квартиры...

  - В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная - лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня... А я нашел для тебя здесь же в доме квартиру...

  - Ах, дядюшка! - сказан Александр, - как мне благодарить вас за эту заботливость?

  И он опять вскочил с места с намерением словом и делом доказать свою признательность

  - Тише, тише, не трогай! - заговорил дядя, - бритвы преострые, того и гляди обрежешься сам и меня обрежешь.

  Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия, не удастся в тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение до другою раза.

  - Комната превеселенькая, - начал Петр Иваныч, окнами немного в стену приходится, да ведь ты не станешь все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь, а в окна зевать некогда. И недорога - сорок рублей в месяц. Для человека есть передняя. Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки; завести свое маленькое хозяйство, то есть иметь дома свой стол, чай, словом свой угол, - un chez soi, как говорят французы. Там ты можешь свободно принимать кого хочешь... Впрочем, когда я дома обедаю, то милости прошу и тебя, а в другие дни - здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и не рискуешь столкнуться бог знает с кем. Так ли?

  - Я, дядюшка, очень благодарен...

  - Что за благодарность? ведь ты мне родня? я исполняю свой долг. Ну, я теперь оденусь и поеду; у меня и служба и завод...

  - Я не знал, дядюшка, что у вас есть завод.

  - Стеклянный и фарфоровый; впрочем, я не един: нас трое компанионов.

  - Хорошо идет?

  - Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года - хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того... Один компанион, правда, не очень надежен - все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, - тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.

  "Так вот как здесь, в Петербурге... - думал Александр, сидя в новом свеем жилище, - если родной дядя так, что ж прочие?.."

  Молодой Адуев ходил взад и вперед по комнате в сильной задумчивости, а Евсей говорил сам с собою, убирая комнату:

  "Что это за житье здесь, - ворчал он, - у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают... Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а еще петербургские называются! У нас и собака каждая из своей плошки лакает".

  Александр, кажется, разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел к окну и увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов... и сравнил с тем, что видел, назад, тому две недели, из окна своего деревенского дома. Ему стало грустно.

  Он вышел на улицу - суматоха, все бегут куда-то, занятые только собой, едва взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтоб не наткнуться друг на друга. Он вспомнил про свой губернский город, где каждая встреча, с кем бы то ни было, почему-нибудь интересна. То вот Иван Иваныч идет к Петру Петровичу - и все в городе знают, зачем. То Марья Мартыновна едет от вечерни, то Афанасий Савич на рыбную ловлю. Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора к доктору, и всякий знает, что ее превосходительство изволит родить, хотя по мнению разных кумушек и бабушек об этом заранее знать не следовало бы. Все спрашивают что: дочку или сына? Барыни готовят парадные чепцы. Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно, пьет в это время чай. С кем ни встретишься - поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься, так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у того в глазах написано-, и я знаю, кто вы, куда и зачем идете. Если, наконец, встретятся незнакомые, еще не видавшие друг друга, то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они остановятся и оборотятся назад раза два, а пришедши домой, опишут и костюм и походку нового лица, и пойдут толки и догадки, и кто, и откуда, и зачем. А здесь так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою.

  Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь министра или посланника, то за писателя: "Не он ли? - думал он, - не этот ли?" Но вскоре это надоело ему - министры, писатели, посланники встречались на каждом шагу.

  Он посмотрел на домы - и ему стало еще скучнее: на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. "Вот кончается улица, сейчас будет приволье глазам, - думал он, - или горка, или зелень, или развалившийся забор", - нет, опять начинается та же каменная ограда одинаких домов, с четырьмя рядами окон. И эта улица кончилась, ее преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов. Заглянешь направо, налево - всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, все одно да одно... нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, кажется, и мысли и чувства людские также заперты.

  Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь; ни новости, ни разнообразие, ни толпа не развлекают его. Провинциальный эгоизм его объявляет войну всему, что он видит здесь и чего не видел у себя. Он задумывается и мысленно переносится в свой город. Какой отрадный вид! Один дом с остроконечной крышей и с палисадничком из акаций. На крыше надстройка, приют голубей, - купец Изюмин охотник гонять их: для этого он взял да и выстроил голубятню на крыше; и по утрам и по вечерам, в колпаке, в халате, с палкой, к концу которой привязана тряпица, стоит на крыше и посвистывает, размахивая палкой. Другой дом - точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской крышей, дом давней постройки; кажется, того и гляди, развалится или сгорит от самовозгорения; тес принял какой-то светло-серый цвет. Страшно жить в таком доме, но там живут. Хозяин иногда, правда, посмотрит на скосившийся потолок и покачает головой, примолвив: "Простоит ли до весны? Авось!" - скажет потом и продолжает жить, опасаясь не за себя, а за карман. Подле него кокетливо красуется дикинький дом лекаря, раскинувшийся полукружием, с двумя похожими на будки флигелями, а этот весь спрятался в зелени; тот обернулся на улицу задом, а тут на две версты тянется забор, из-за которого выглядывают с деревьев румяные яблоки, искушение мальчишек. От церквей домы отступили на почтительное расстояние. Кругом их растет густая трава, лежат надгробные плиты. Присутственные места - так и видно, что присутственные места: близко без надобности никто не подходит. А тут, в столице, их и не отличишь от простых домов, да еще, срам сказать, и лавочка тут же в доме. А пройдешь там, в городе, две, три улицы, уж и чуешь вольный воздух, начинаются плетни, за ними огороды, а там и чистое поле с яровым. А тишина, а неподвижность, а скука - и на улице и в людях тот же благодатный застой! И все живут вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно расхаживают по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают змей.

  А здесь... какая тоска! И провинциал вздыхает, и по заборе, который напротив его окон, и по пыльной и грязной улице, и по тряскому мосту, и по вывеске на питейной конторе. Ему противно сознаться, что Исакиевский собор лучше и выше собора в его городе, что зала Дворянского собрания больше залы тамошней. Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады быть олухами! Зато, как он вдруг обрадуется, как посравнит да увидит, что у него в городе лучше икра, груши или калачи. "Так это-то называется груша у вас? - скажет он, - да у нас это и люди не станут есть!.."

  Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню...

  Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если есть дело, так назначают такой час, когда не обедают и не ужинают, а адмиральского часу вовсе не знают - ни водки, ни закуски. Хозяин пятится от объятий, смотрит на гостя как-то странно. В соседней комнате звенят ложками, стаканами: тут-то бы и пригласить, а его искусными намеками стараются выпроводить... Все назаперти, везде колокольчики: не мизерно ли это? да какие-то холодные, нелюдимые лица. А там, у нас, входи смело; если отобедали, так опять для гостя станут обедать; самовар утром и вечером не сходит со стола, а колокольчиков и в магазинах нет. Обнимаются, целуются все, и встречный и поперечный. Сосед там - так настоящий сосед, живут рука в руку, душа в душу; родственник - так родственник: умрет за своего... эх, грустно!

  Александр добрался до Адмиралтейской площади и остолбенел. Он с час простоял перед Медным Всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений*, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания - и глаза его засверкали. Он вдруг застыдился своего пристрастия к тряским мостам, палисадникам, разрушенным заборам. Ему стало весело и легко. И суматоха, и толпа - все в глазах его получило другое значение. Замелькали опять надежды, подавленные на время грустным впечатлением; новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира... В этих мечтах воротился он домой.

  {Евгений - герой поэмы А. С. Пушкина "Медный Всадник" (1833).}

  Вечером, в 11 часов, дядя прислал звать его пить чай.

  - Я только что из театра, - сказал дядя, лежа на диване.

  - Как жаль, что вы не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошел вместе с вами.

  - Я был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел? - сказал Петр Иваныч, - вот завтра поди себе один.

  - Одному грустно в толпе, дядюшка; не с кем поделиться впечатлением...

  - И незачем! надо уметь и чувствовать и думать, словом жить одному; со временам понадобится. Да еще тебе до театра надо одеться прилично.

  Александр посмотрел на свое платье и удивился словам дяди. "Чем же я неприлично одет? - думал он, - синий сюртук, синие панталоны..."

  - У меня, дядюшка, много платья, - сказал он, - шил Кенигштейн; он у нас на губернатора работает.

  - Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?

  - Я приехал... жить.

  - Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так не стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись...

  - Пользоваться жизнию, хотел я сказать, - прибавил Александр, весь покраснев, - мне в деревне надоело - все одно и то же...

  - А! вот что! Что ж, ты наймешь бельэтаж на Невском проспекте, заведешь карету, составишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни?

  - Ведь это очень дорого, - заметил наивно Александр.

  - Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, - сказал Петр Иваныч. - Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты - нет! ты не за тем приехал.

  - По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем я приехал.

  - Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы не лишнее.

  - Прежде, нежели я задал себе этот вопрос, у меня уже был готов ответ! - с гордостию отвечал Александр.

  - Так что же ты не говоришь? ну, зачем?

  - Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить...

  Петр Иваныч приподнялся немного с дивана, вынул из рта сигару и навострил уши.

  - Осуществить те надежды, которые толпились...

  - Не пишешь ли ты стихов? - вдруг спросил Петр Иваныч.

  - И прозой, дядюшка; прикажете принести?

  - Нет, нет!.. после когда-нибудь; я так только спросил.

  - А что?

  - Да ты так говоришь...

  - Разве нехорошо?

  - Нет, - может быть, очень хорошо, да дико.

  - У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором, - сказал смутившийся Александр.

  - О чем же он так говорил?

  - О своем предмете.

  - А!

  - Как же, дядюшка, мне говорить?

  - Попроще, как все, а не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, - так ли?

  - Да, дядюшка, карьеру...

  - И фортуну, - прибавил Петр Иваныч, - что за карьера без фортуны? Мысль хороша - только... напрасно ты приезжал.

  - Отчего же? Надеюсь, вы не по собственному опыту говорите это? - сказал Александр, глядя вокруг себя.

  - Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен, и дела мои недурны. Но, сколько я посмотрю, ты и я - большая разница.

  - Я никак не смею сравнивать себя с вами...

  - Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня... да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок - ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.

  - Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать, если вы не оставите меня вашими советами и опытностью...

  - Советовать - боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор - станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь - не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают... как я отучу тебя от всего этого? - мудрено!

  - Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею...

  Петр Иваныч при этом монологе значительно поднял брови и пристально посмотрел на племянника. Тот остановился.

  - Дело, кажется, простое, - сказал дядя, - а они бог знает что заберут в голову... "разумно-деятельная толпа"!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.

  - Как, дядюшка, разве дружба и любовь - эти священные и высокие чувства, упавшие как будто ненарочуно с неба в земную грязь...

  - Что?

  Александр замолчал.

  - "Любовь и дружба в грязь упали"! Ну, как ты этак здесь брякнешь?

  - Разве они не те же и здесь, как там? - хочу я сказать.

  - Есть и здесь любовь и дружба, - где нет этого добра? только не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам... Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу так, проще, как оно есть, право лучше, будешь и говорить проще. Впрочем, это не мое дело. Ты приехал сюда, не ворочаться же назад: если не найдешь, чего искал, пеняй на себя. Я предупрежу тебя, что хорошо, по моему мнению, что дурно, а там, как хочешь... Попробуем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать Да! матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе скажу: не проси у меня их: это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми. Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов. Да чтоб не прибегать к этой крайности, я тебе поскорей найду место, чтоб ты мог доставать деньги. Ну, до свиданья. Заходи поутру, мы переговорим, что и как начать.

  Александр Федорыч пошел домой.

  - Послушай, не хочешь ли ты поужинать? - сказал Петр Иваныч ему вслед.

  - Да, дядюшка... я бы, пожалуй...

  - У меня ничего нет.