Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

; Александр молчал. "Зачем же это обязательное предложение?" - думал он.

  - Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, - продолжал дядя. - Вот тебе и урок на первый случай - привыкай. У вас встают и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло - так день, темно - так ночь. У тебя вон слипаются глаза, а я еще за работу сяду: к концу месяца надо счеты свести. Дышите вы там круглый год свежим воздухом, а здесь и это удовольствие стоит денег - и все так! совершенные антиподы! Здесь вот и не ужинают, особенно на свой счет, и на мой тоже. Это тебе даже полезно: не станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне тебя некогда.

  - К этому, дядюшка, легко привыкнуть...

  - Хорошо, если так. А у вас все еще по-старому: можно притти в гости ночью и сейчас ужин состряпают?

  - Что ж, дядюшка, надеюсь этой черты порицать нельзя. Добродетель русских...

  - Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: "Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя - все-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем это нам здесь ровно ничего не стоит..." Препротивная добродетель!

  Так Александр лег спать и старался разгадать, что за человек его дядя. Он припомнил весь разговор; многого не понял, другому не совсем верил.

  "Не хорошо говорю! - думал он, - "любовь и дружба не вечны"? - не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок? Что же Софье и нравилось во мне особенно, как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?.. И неужели здесь в самом деле не ужинают?"

  Он еще долго ворочался в постели: голова, полная тревожных мыслей, и пустой желудок не давали ему спать.

  Прошло недели две.

  Петр Иваныч день ото дня становился довольнее своим племянником.

  - У него есть такт, - говорил он одному своему компаниону по заводу, - чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности... лезет целоваться, говорит, как семинарист... ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.

  - Есть состояние? - спросил тот.

  - Нет; каких-нибудь сто душонок,

  - Что ж! если есть способности, так он пойдет здесь... ведь и вы не с большего начали, а вот, слава богу...

  - Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах да ох! не привыкнет он к здешнему порядку; где ему сделать карьеру! напрасно приезжал... ну, это уж его дело.

  Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей..

  "Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, - писал он в одно утро к Поспелову, - очень умен, только человек весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах... Дух его будто прикован к земле и никогда не возносится до чистого, изолированного от земных дрязгов созерцания явлений духовной природы человека. Небо у него неразрывно связано с землей, и мы с ним, кажется, никогда совершенно не сольемся душами. Едучи сюда, я думал, что он, как дядя, даст мне место в сердце, согреет меня в здешней холодной толпе горячими объятьями дружбы; а дружба, ты знаешь, второе привиденье! Но и он есть не что иное, как выражение этой толпы. Я думал делить с ним вместе время, не расставаться ни на минуту, но что встретил? - холодные советы, которые он называет дельными; но пусть они лучше будут недельны, но полны теплого, сердечного участия. Он горд не горд, но враг всяких искренних излияний; мы не обедаем, не ужинаем вместе, никуда не ездим. Приехав, он никогда не расскажет, где был, что делал, и никогда также не говорит, куда едет и зачем, кто у него знакомые, нравится ему что, нет ли, как он проводит время. Никогда не сердит особенно, ни ласков, ни печален, ни весел.

  Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Часто говоришь, и говоришь как вдохновенный пророк, почти как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали в восторге от его огненного взора и слова; а дядюшка? слушает, подняв брови, и смотрит престранно, или засмеется как-то по-своему, таким смехом, который леденит у меня кровь, - и прощай, вдохновение! Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона*... Не верит он любви, и проч., говорит, что счастья нет, что его никто и не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся по ровно на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и проч., что на все на это надо смотреть просто, не забирать себе в голову бесполезных - каково? бесполезных! - вопросов о том, зачем мы созданы, да к чему стремимся, - что это не наша забота и что от этого мы не видим, что у нас под носои, и не делаем своего дела... только и слышишь о деле! В нем не отличишь, находится ли он под влиянием какого-нибудь наслаждения или прозаического дела: и за счетами, и в театре, все одинаков; сильных впечатлений не знает и, кажется,, не любит изящного: оно чуждо душе его; я думаю, он не читал даже Пушкина..."

  {Александр Адуев имеет здесь в виду стихотворение А. С. Пушкина

  "Демон" (1823).}

  Петр Иваныч неожиданно явился в комнату племянника и застал его за письмом.

  - Я пришел посмотреть, как ты тут устроился, - сказал дядя, - и поговорить о деле.

  Александр вскочил и проворно что-то прикрыл рукой.

  - Спрячь, спрячь свой секрет, - сказал Петр Иваныч, - я отвернусь. Ну, спрятал? А это что выпало? что это такое?

  - Это, дядюшка, ничего... - начал было Александр, но смешался и замолчал.

  - Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал в руке.

  Александр, точно уличенный школьник, невольно разжал руку и показал кольцо.

  - Что это? откуда? - спросил Петр Иваныч.

  - Это, дядюшка, вещественные знаки... невещественных отношений...

  - Что? что? дай-ка сюда эти знаки.

  - Это залоги...

  - Верно, из деревни привез?

  - От Софьи, дядюшка, на память... при прощанье...

  - Так и есть. И это ты вез за тысячу пятьсот верст?

  Дядя покачал головой.

  - Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины: ту по крайней мере в лавочку сбыли, а эти залоги...

  Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на руке. Потом взял бумажку со стола, завернул в нее оба знака, сжал все это в компактный комок и - бац в окно.

  - Дядюшка! - неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.

  Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.

  - Дядюшка! - повторил он.

  - Что?

  - Как назвать ваш поступок?

  - Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате...

  - Пустяков, это пустяки!

  - А ты думал что? - половина твоего сердца... Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается - сидит да думает над дрянью!

  - Разве это мешает делу, дядюшка?

  - Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие - ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вон ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?

  - Да... я начал было...

  - А к матери писал?

  - Нет еще, я хотел завтра.

  - Отчего же завтра? К матери завтра, а к Софье, которую через месяц надо забыть, сегодня...

  - Софью? можно ли ее забыть?

  - Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго, ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы тебе глупость, от которой бы ты краснел.

  - Краснеть от такого чистого, святого воспоминания? это значит не признавать поэзии...

  - Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна... как я стал читать - мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!

  - Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?

  - Знаков терпеть не мог.

  - Это какая-то деревянная жизнь! - сказал в сильном волнении Александр, - прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви*...

  {...без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви - из

  1825).}

  - И без волос! - прибавил дядя.

  - Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление... Любовь... святые волнения!

  - Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки - так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь, к сожалению, спереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.

  - Да разве любовь не дело?

  - Нет: приятное развлечение, только не нужно стишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя.

  Дядя покачал головой.

  - Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? - сказал он.

  - Ах, дядюшка, как я рад!

  Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.

  - Нашел-таки случай! - сказал дядя, вытирая щеку, - как это я не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным?

  - Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...

  - Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.

  - Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! - сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.

  Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.

  - Что это вы читаете, дядюшка? - сказал он в испуге.

  - А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.

  - И вы прочитали его?

  - Да, почти - вот только две строки осталось, - сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так...

  - Что же вы теперь думаете обо мне?..

  - Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко...

  - Стало быть, вы не прочли, что тут написано? - с живостью спросил Александр.

  - Нет, кажется, все, - сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, - сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.

  - Боже мой! - воскликнул Александр и закрыл руками лицо.

  - Да что ты? что с тобой?

  - И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?

  - Нет! из чего мне бесноваться?

  - Повторите, успокойте меня.

  - Нет, нет, нет.

  - Мне все не верится; докажите, дядюшка...

  - Чем прикажешь?

  - Обнимите меня.

  - Извини, не могу.

  - Почему же?

  - Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина - так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.

  - Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния...

  - У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался - и тебе тоже советую.

  - Зачем же?

  - А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.

  - Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?

  - Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.

  - Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?

  - У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.

  - Но читать про себя такие горькие истины - и от кого же? от родного племянника!

  - Ты воображаешь, что написал истину?..

  - О дядюшка!.. конечно, я ошибся... я переправлю... простите...

  - Хочешь, я тебе продиктую истину?

  - Сделайте милость.

  - Садись и пиши.

  Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал: "Любезный друг".

  - Написал?

  - Написал.

  "Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану".

  - "Не стану", - сказал Александр, написав.

  "Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня".

  - "Дядю", - сказал Александр.

  - Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен - может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши:

  "Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра..."

  - Дядюшка! я умею ценить и чувствовать... - сказал Александр и потянулся поцеловать его.

  "Хотя и не вешается мне на шею", - продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место.

  "А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла, и потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит - и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном".

  - Как это можно? - сказал Александр,

  - Пиши, пиши:

  "Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда".

  - "Враг искренних излияний", - это можно оставить: это хорошо. - Написал?

  - Написал.

  - Ну, что у тебя тут еще? "Прозаический дух, демон..." Пиши.

  Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.

  "Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, - диктовал он, - только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых - и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою - без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви - глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина..."

  - Вы, дядюшка? - сказал изумленный Александр.

  - Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:

  "Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы - это его вкус, - часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число".

  - Как можно послать такое письмо? - сказал Александр, - "пиши пореже" - написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! "Советую то, другое, третье..." он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.

  - Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.

  - Я не могу решиться, дядюшка...

  - Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану; я тебе не нянька.

  - Извините, дядюшка: я готов повиноваться, - сказал Александр и тотчас запечатал письмо.

  Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол - нет, под столом - тоже нет, в ящике - не бывало.

  - Ты чего-то ищешь? - сказал дядя.

  - Я ищу другого письма... к Софье.

  И дядя стал искать.

  - Где же оно? - говорил Петр Иваныч, - я, право, не бросал его за окно...

  - Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! - горестно сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.

  - Не-уже-ли? - воскликнул дядя, - да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность .. А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо...

  - Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо... - заметил Александр в отчаянии.

  - Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.

  - Что ж она подумает обо мне?

  - А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его что никого, кроме его, не любила.

  - Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро...

  - На котором растут желтые цветы, что ли? - перебил дядя.

  - Как озеро, - продолжал Александр, - она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...

  - Тины, любезный.

  - Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага... смотрите с черной стороны?

  - Я смотрю с настоящей - и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, - там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов - святой человек, тетушка твоя - возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще...

  - Оканчивайте, дядюшка! - сказал взбешенный Александр.

  - Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью... В сотый раз скажу: напрасно приезжал!

  - Станет она уверять жениха, что никого не любила! - говорил почти сам с собою Александр.

  - А ты все свое!

  - Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и...

  - И знаки, - сказал Петр Иваныч.

  - Да, и залоги наших отношений... и скажет: "Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые..."

  У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал.

  - Что ж ты перестал играть на своих струнах? Ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?

  - Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?

  - Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы... Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, - завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего... Это что за кипу ты вытащил?

  - А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть несколько страниц из лекций Ивана Семеныча, об искусстве в Греции.

  Он уж начал было проворно переворачивать страницы.

  - Ох, сделай милость, уволь! - сказал, сморщившись, Петр Иваныч. - А это что?

  - А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал...

  - А! один из тех проектов, которые тысячу лет уж как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять.

  - Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любителю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта.

  - Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.

  - Почему же?

  - Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдет.

  - Как! слушавши лекции?..

  - Они пригодятся тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись да делай, что заставят

  - Как же узнает начальник о моих способностях?

  - Мигом узнает: он мастер узнавать. Да ты какое же место хотел бы занять?

  - Я не знаю, дядюшка, какое бы...

  - Есть места министров, - говорил Петр Иваныч, - товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?

  Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.

  - Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, - сказал он.

  - Да, хорошо! - повторил Петр Иваныч.

  - Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы и в начальники отделения...

  Дядя навострил уши.

  - Конечно, конечно! - сказал он, - потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в министры: так, что ли?

  Александр покраснел и молчал.

  - Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая есть вакансия? - спросил он потом

  - Нет, - отвечал дядя, - он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.

  Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.

  - Что это еще у тебя?

  Александр с нетерпением ждал этого вопроса.

  - Это... я давно хотел вам показать... стихи: вы однажды интересовались...

  - Что-то не помню; кажется, я не интересовался...

  - Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба - занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее ..

  - Ну, так что же? - с нетерпением спросил дядя.

  - Я чувствую призвание к творчеству...

  - То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь - так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?

  - Да, дядюшка, я хотел просить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что...

  - Уверен ли ты, что у тебя есть талант? без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве - что ж хорошего? Талант - другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал - стоит твоих ста душ.

  - Вы и это измеряете деньгами?

  - А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.

  - А слава, слава? вот истинная награда певца...

  - Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась - да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже - не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..

  - Как другие - что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы...

  - Как иногда в других - и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?

  - Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.

  - Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель... Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..

  Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал общеизвестной истиной.

  "Это похоже на искренние излияния", - подумал он. - Покажи-ка, что там у тебя? - спросил он, - стихотворения!

  Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.

   Отколь порой тоска и горе

   Внезапной тучей налетят

   И, сердце с жизнию поссоря...

  - Дай-ка, Александр, огня.

  Он закурил сигару и продолжал:

   В нем рой желаний заменят?

   Зачем вдруг сумрачным ненастьем

   Падет на душу тяжкий сон,

   Каким неведомым несчастьем

   Ее смутит внезапно он...

  - Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, - заметил Петр Иваныч и читал:

   Кто отгадает, отчего

   Проступит хладными слезами

   Вдруг побледневшее чело...

  - Как же это так? Чело пОтом проступает, а слезами - не видывал.

   И что тогда творится с нами?

   Небес далеких тишина

   В тот миг ужасна и страшна...

  - Ужасна и страшна - одно и то же.

   Гляжу на небо: там луна...

  - Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева - ты погиб: я отступаюсь от тебя.

   Гляжу на небо: там луна

   Безмолвно плавает, сияя,

   И мнится, в ней погребела

   От века тайна роковая.

  - Не дурно! Дай-ка еще огня... сигара погасла. Где бишь, - да!

   В эфире звезды, притаясь,

   Дрожат в изменчивом сиянье

   И, будто дружно согласясь,

   Хранят коварное молчанье.

   Так в мире все грозит бедой,

   Все зло нам дико предвещает,

   Беспечно будто бы качает

   Нас в нем обманчивый покой;

   И грусти той назва...нья нет...

  Дядя сильно зевнул и продолжал:

   Она пройдет, умчит и след,

   Как перелетный ветр степей

   С песков сдувает след зверей.

  - Ну, уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости... И он начал скороговоркой читать, почти про себя:

   Зато случается порой

   Иной в нас демон поселится,

   Тогда восторг живой струей

   Насильно в душу протеснится .

   И затрепещет сладко грудь... и т д.

  {Здесь приведены несколько измененные строки из юношеского

  романтического стихотворения И. А. Гончарова "Тоска и радость",

  которое было помещено в рукописном альманахе Майковых "Подснежник"

  за 1835 год (см. "Неизданные стихи" И. А. Гончарова, журнал

  "Звезда", э 5, 1938, стр. 243-246).}

  - Ни худо, ни хорошо! - сказал он, окончив. - Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.

  Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.

  - Вот перевод из Шиллера, - сказал он.

  - Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?

  - Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.

  - Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова - скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.

  - Неужели, дядюшка? вот обяжете! - позвольте вас обнять.

  - Погоди, вот как найду.

  - Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?

  - Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..

  - Подарить? - извольте, дядюшка, - сказал Александр, которому польстило это требование дяди. - Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?

  - Нет, не нужно.. Спасибо за подарок. Евсей! отнеси эти бумаги к Василью.

  - Зачем же к Василью? в ваш кабинет.

  - Он просил у меня бумаги обклеить что-то...

  - Как, дядюшка?.. - в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.

  - Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..

  - Вы не щадите ничего... ничего!.. - с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди.

  - Александр, послушайся меня, - сказал дядя, вырывая у него бумаги, - не будешь краснеть после и скажешь мне спасибо.

  Александр выпустил бумаги из рук.

  - На, отнеси, Евсей, - сказал Петр Иваныч. - Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.

  Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем - начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.

  "Точно завод моего дяди, - решил он наконец. - Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, - смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут. придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу - мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, - но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому - и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому - тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет - никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, - одни колеса да пружины...

  Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг? - думал Александр, - в книгах ли, в самих ли бумагах, или в головах этих людей?"

  И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально на начальника отделения: точно Юпитер громовержец; откроет рот - и бежит Меркурий с медной бляхой на груди; протянет руку с бумагой - и десять рук тянутся принять ее.

  - Иван Иваныч! - сказал он.

  Иван Иваныч выскочил из-за стола, подбежал к Юпитеру и стал перед ним как лист перед травой. И Александр оробел, сам не зная отчего.

  - Дайте табачку!

  Тот с подобострастием поднес обеими руками открытую табакерку.

  - Да испытайте вот их! - сказал начальник, указывая на Адуева.

  "Так вот кто будет меня испытывать! - думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. - Неужели и этот человек решает государственные вопросы!"

  - Хороша ли у вас -рука? - спросил Иван Иваныч.

  - Рука?

  - Да-с; почерк. Вот потрудитесь переписать эту бумажку.

  Александр удивился этому требованию, но исполнил его - Иван Иваныч сморщился, поглядев на его труд.

  - Плохо пишут-с, - сказал он начальнику отделения. Тот поглядел.

  - Да, нехорошо: набело не может писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может быть, он годится: он учился в университете.

  Векторе и Адуев стал одною из пружин машины. Он писал, писал, писал без конца и удивлялся уже, что по утрам можно делать что-нибудь другое; а когда вспоминая о своих проектах, краска бросалась ему в лицо.

  "Дядюшка! -думал он, - в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя?.. Что же жизнь?"

  Он наклонялся над бумагой и сильнее скрипел пером, а у самого под ресницами сверкали слезы.

  - Тебе решительно улыбается фортуна, - говорил Петр Иваныч племяннику. - Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело - обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.

  Дядя указал рукой кверху. С тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.

  - Какой прекрасный человек мой столоначальник, дядюшка! - сказал однажды Александр.

  - А ты почем знаешь?

  - Мы сблизились с ним. Такая возвышенная душа, такое честное, благородное направление мыслей! и с помощником также: это, кажется, человек с твердой волей, с железным характером...

  - Уж ты успел сблизиться с ними?

  - Да, как же!..

  - Не звал ли тебя столоначальник к себе по четвергам?

  - Ах, очень: каждый четверг. Он, кажется, чувствует ко мне особенное влеченье...

  - А помощник просил денег взаймы?

  - Да, дядюшка, безделицу... я ему дал двадцать пять рублей, что со мной было; он просил еще пятьдесят.

  - Уж дал! А! - сказал с досадой дядя, - тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.

  - Как, дядюшка, ведь он отдаст?

  - Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок - отстанет! а к столоначальнику не ходи,

  - Отчего же, дядюшка?

  - Он картежник. Посадит тебя с двумя такими же молодцами, как сам, а те стакнутся и оставят тебя без гроша.

  - Картежник! - говорил в изумлении Александр, - возможно ли? Кажется, так склонен к искренним излияниям...

  - А ты скажи ему, так, между прочим, в разговоре, что я у тебя взял все деньги на сохранение, так и увидишь, склонен ли он к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь к себе в четверг.

  Александр задумался. Дядя покачал головой.