Гончаров Иван Александрович - Обыкновенная история

ельность его была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад, написав сверху: "Годится для .. перегородки!"

  Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: "Недурно" - и только. В повести часто встречались следующие отметки: "Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито" и проч., а в конце сказано было: "Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека... герой уродлив... таких людей не бывает... к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!.."

  "Таких людей не бывает! - подумал огорченный и изумленный Александр, - как не бывает? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, - эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью... унизится ли искусство до того?.."

  Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера. Героем, возможным в драме или в повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста, и заставлял их действовать и чувствовать по-своему.

  В одной повести местом действия избрал он Америку, обстановка была роскошная; американская природа, горы, и среди всего этого изгнанник, похитивший свою возлюбленную. Целый мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла весть о прощении и возможность возвратиться на родину, они отказались. Потом, лет через двадцать, какой-то европеец приехал туда, пошел в сопровождении индейцев на охоту и нашел на одной горе хижину и в ней скелет. - Европеец был соперник героя. Как казалась ему хороша эта повесть! с каким восторгом читал он ее в зимние вечера Наденьке! как жадно она внимала ему! - и не принять этой повести!

  Об этой неудаче он ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча - и концы в воду. - Что же повесть, - спрашивала она, - напечатали? - Нет! - говорил он, - нельзя; там много такого, что у нас покажется дико и странно...

  Если б он знал, какую правду сказал он, думая сказать ее совсем в другом смысле!

  Трудиться казалось ему тоже странным. "Зачем же талант? - говорил он. - Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно..." Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.

  Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив был, когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее в картинной позе часа два, не спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные сличаю стихи.

  Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.

  Наконец, однажды вечером, при прощанье, она позволила Александру переговорить на другой день с матерью.

  Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его по обыкновению в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.

  - Нынче нельзя говорить с маменькой, - сказала она, - у нас этот гадкий граф сидит!

  - Граф! какой граф?

  - Вот не знаете, какой граф! граф Новинский, известно, наш сосед; вот его дача; сколько раз сами хвалили сад!

  - Граф Новинский! у вас! - сказал изумленный Александр, - по какому случаю?

  - Я еще и сама не знаю хорошенько, - отвечала Наденька, - я сидела здесь и читала вашу книжку, а маменьки дома не было; она пошла к Марье Ивановне. Только стал накрапывать дождь, я иду в комнату, вдруг к крыльцу подъезжает коляска, голубая с белой обивкой, та самая, что все мимо нас ездила, - еще вы хвалили. Смотрю, выходит маменька с каким-то мужчиной. Вошли; маменька и говорит: "Вот, граф, это моя дочь; прошу любить да жаловать". Он поклонился, и я тоже. Мне стыдно стало, я покраснела и убежала в свою комнату. А маменька- такая несносная - слышу, говорит: "Извините, граф, она у меня такая дикарка..." Тут я и догадалась, что это должен быть наш сосед, граф Новинский. Верно, он завез маменьку в экипаже от Марьи Ивановны, от дождя.

  - Он... старик? - спросил Александр.

  - Какой старик, фи! что вы: молодой, хорошенький!..

  - Уж вы успели рассмотреть, что хорошенький! - с досадой сказал Александр.

  - Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил спеть что-нибудь, да я не стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде - петь.

  Все это было сказано с необыкновенною живостью.

  - Я думал, Надежда Александровна, - заметил Адуев, - что нынешней зимой у вас, кроме пения, будет занятие...

  - Какое же?

  - Какое! - с упреком сказал Александр.

  - Ах! да... что, вы на лодке сюда приехали?

  Он молча смотрел на нее. Она повернулась и пошла к дому.

  Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел. Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.

  Александр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны - сесть поближе, сел в угол и стал смотреть в книгу, что было очень не светски, неловко, неуместно. Наденька стала за креслом матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он говорит: он был для нее новостью.

  Адуев не умел скрыть, что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он был внимателен и обращался к Адуеву, стараясь сделать разговор общим. Все напрасно: тот молчал или отвечал: да и нет.

  Когда Любецкая случайно повторила его фамилию, граф спросил, не родня ли ему Петр Иваныч.

  - Дядя! - отвечал отрывисто Александр.

  - Я с ним часто встречаюсь в свете, - сказал граф.

  - Может быть. Что ж тут мудреного? - отвечал Адуев и пожал плечами.

  Граф скрыл улыбку, закусив немного нижнюю губу. Наденька переглянулась с матерью, покраснела и потупила глаза.

  - Ваш дядюшка умный и приятный человек! - заметил граф тоном легкой иронии.

  Адуев молчал.

  Наденька не вытерпела, подошла к Александру и, пока граф говорил с ее матерью, шепнула ему: "Как вам не стыдно! граф так ласков с вами, а вы?.."

  - Ласков! - с досадой, почти вслух отвечал Александр, - я не нуждаюсь в его ласках, не повторяйте этого слова...

  Наденька отскочила от него прочь и издали долго глядела на него неподвижно, сделав большие глаза, потом стала опять за стулом матери и не обращала уже внимания на Александра.

  А Адуев все ждал, вот граф уйдет, и он, наконец, успеет переговорить с матерью. Но пробило десять, одиннадцать часов, граф не уходит и все говорит.

  Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, истощились. Граф начал шутить. Он шутил умно: в его шутках - ни малейшей принужденности, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать, даже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным словом серьезную вещь превратить в смешную.

  И мать и дочь совершенно поддались влиянию его шуток, и сам Александр не раз прикрывал книгой невольную улыбку. Но он бесился в душе.

  Граф говорил обо всем одинаково хорошо, с тактом, и о музыке, и о людях, и о чужих краях. Зашел разговор о мужчинах, о женщинах: он побранил мужчин, в том числе и себя, ловко похвалил женщин вообще и сделал несколько комплиментов хозяйкам в особенности.

  Адуев подумал о своих литературных занятиях, о стихах. "Вот тут бы я его срезал", - подумал он. Заговорили и о литературе; мать и дочь рекомендовали Александра, как писателя.

  "Вот сконфузится-то!" - подумал Адуев.

  Вовсе нет. Граф говорил о литературе, как будто никогда ничем другим не занимался; сделал несколько беглых и верных замечаний о современных русских и французских знаменитостях. Вдобавок ко всему оказалось, что он находился в дружеских сношениях с первоклассными русскими литераторами, а в Париже познакомился с некоторыми и из французских. О немногих отозвался он с уважением, других слегка очертил в карикатуре.

  О стихах Александра он сказал, что не знает их и не слыхал...

  Наденька как-то странно посмотрела на Адуева, как будто спрашивая: "Что ж, брат, ты? не далеко уехал..."

  Александр оробел. Дерзкая и грубая мина уступила место унынию. Он походил на петуха с мокрым хвостом, прячущегося от непогоды под навес.

  Вот в буфете зазвенели стаканами, ложками, накрывают стол, а граф не уходит. Исчезла всякая надежда. Он даже согласился на приглашение Любецкой остаться и поужинать простокваши.

  "Граф, а ест простоквашу!" - шептал Адуев, с ненавистью глядя на графа.

  Граф ужинал с аппетитом, продолжая шутить, как будто он был у себя.

  - В первый раз в доме, бессовестный, а ест за троих! - шепнул Александр Наденьке

  - Что ж! он кушать хочет! - отвечала сна простодушно.

  Граф, наконец, ушел, но говорить о деле было поздно. Адуев взял шляпу и побежал вон. Наденька нагнала его и успела успокоить.

  - Так завтра? - спросил Александр.

  - Завтра нас дома не будет.

  - Ну, послезавтра.

  Они расстались.

  Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки... виолончель не виолончель... Он ближе... поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце женщины. Он дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.

  - Кто у вас? - спросил он у человека.

  - Граф Новинский.

  - Давно?

  - С шести часов.

  - Скажи тихонько барышне, что я был и зайду опять.

  - Слушаю-с.

  Александр вышел вон и пошел бродить по дачам, едва замечая, куда идет. Часа через два он воротился.

  - Что, все еще у вас? - спросил он.

  - У нас; да, кажется, кушать останутся. Барыня приказала жарить рябчиков к ужину.

  - А ты говорил барышне обо мне?

  - Говорил-с.

  - Ну, что ж она?

  - Ничего не изволила приказывать.

  Александр уехал домой и не являлся два дня. Бог знает, что он передумал и перечувствовал; наконец поехал.

  Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперед. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий цвет так к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от сердца.

  "А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, - думал он, - не она, а я виноват: как можно было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство... очень натурально, что она, как хозяйка... А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и будет ждать..."

  Она точно вышла на большую аллею... но кто ж еще с ней поворачивает с дорожки?..

  - Граф! - горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам.

  - Ась? - откликнулся один гребец,

  - Одна с ним в саду... - шепнул Александр, - как со мной...

  Граф с Наденькой подошли к решетке и, не взглянув на реку, повернулись и медленно пошли по аллее назад. Он наклонился к ней и говорил что-то тихо. Она шла потупя голову.

  Адуев все стоял в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести.

  - Куда вы? - бешено закричал на них Александр, опомнившись. - Назад!

  - Назад ехать? - повторил один, глядя на него, разинув рот.

  - Назад! глух, что ли, ты?

  - А туда не понадобится?

  Другой гребец молча, проворно стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно. Александр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу.

  После того он не ездил к Любецким две недели.

  Две недели: какой срок для влюбленного! Но он все ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним? не болен ли? как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает. Наденька сначала, бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего не напишет от себя? Какие милые упреки, какое нежное беспокойство! что за нетерпение!

  "Нет, теперь я не сдамся скоро, - думал Александр, я ее помучаю. Я научу ее, как должно обходиться с посторонним мужчиной; примирение будет не легко!"

  И он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно простит и даст наставление. Но к нему не шлют человека и не несут повинной; он как будто не существовал для них.

  Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств. Когда является доказательство, тогда конец и ревности, большею частию и самой любви, тогда знают по крайней мере, что делать, а до тех пор - мука! и Александр испытывал ее вполне.

  Наконец он решился поехать утром, думая застать Наденьку одну и объясниться с ней.

  Приехал. В саду никого не было, в зале и гостиной тоже. Он вышел в переднюю, отворил дверь на двор...

  Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену.

  - Крепче сиди, Наденька, - говорила она. - Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах! я боюсь, ей-богу, боюсь. Придерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес - так и юлит.

  - Ничего, maman, - весело сказала Наденька, - я ведь уж умею ездить: посмотрите.

  Она хлестнула лошадь, та бросилась вперед и начала прыгать и рваться на месте.

  - Ах, ах! держите! - закричала Марья Михайловна, махая рукой, - перестань, убьет!

  Но Наденька потянула поводья, и лошадь стала.

  - Видите, как она меня слушается! - сказала Наденька и погладила лошадь по шее.

  Адуева никто и не заметил. Он, бледный, молча смотрел на Наденьку, а она, как насмех, никогда не казалась так хороша, как теперь. Как шла к ней амазонка и эта шляпка с зеленой вуалью! как обрисовывалась ее талия! Лицо одушевлено было стыдливою гордостью и роскошью нового ощущения. Румянец то пропадал, то выступал от удовольствия на щеках. Лошадь слегка прыгала и заставляла стройную наездницу грациозно наклоняться и откидываться назад. Стан ее покачивался на седле, как стебель цветка, колеблемый ветерком. Потом жокей подвел лошадь графу.

  - Граф! мы опять через рощу поедем? - спросила Наденька.

  "Опять!" - подумал Адуев.

  - Очень хорошо, - отвечал граф. Лошади тронулись с места.

  - Надежда Александровна! - вдруг закричал Адуев каким-то диким голосом.

  Все остановились как вкопанные, как будто окаменели, и смотрели в недоумении на Александра. Это продолжалось с минуту.

  - Ах, это Александр Федорыч! - первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо поклонился. Наденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испугом, открыв немного ротик, потом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та рванулась по вперед и в два прыжка исчезла за воротами; за нею пустился граф.

  - Тише, тише, ради бога, тише! - кричала мать вслед, - за ухо держи. А! господи боже мой, того и гляди упадет: что это за страсти такие!

  И все пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на нее, как будто спрашивал глазами: "Что это значит?" Та не заставила долго ждать ответа.

  - Уехали, - сказала она, - и след простыл! Ну, пусть молодежь порезвится, а мы с вами побеседуем, Александр Федорыч. Да что это две недели о вас ни слуху ни духу: разлюбили, что ли, нас?

  - Я был болен, Марья Михайловна, - угрюмо отвечал он.

  - Да, это видно: вы похудели и бледные такие! Сядьте-ка поскорей, отдохните; да не хотите ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда еще долго.

  - Благодарю вас; я не хочу.

  - Отчего? ведь сейчас будут готовы; а яйца славные: чухонец только сегодня принес.

  - Нет-с, нет.

  - Что ж это с вами? А я все жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везет? Помните, вы обещали что-то: "Peau de chagrin"* ["Шагреневая кожа" (франц.)], что ли? Жду, жду - нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил.

  {"Шагреневая кожа" (1831) - роман Оноре Бальзака (1799-1850).}

  - Я боюсь, Марья Михайловна, не разлюбили ли вы меня?

  - Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: "Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже..."

  - А граф... часто бывает?.. - спросил Александр.

  - Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас... Ну, вот, говорит Наденька: "Есть хочу да и только! пора за стол". - "А как Александр Федорыч, говорю я, будет?.." - "Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать..." - Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.

  - Она... так и говорила? - спросил он, стараясь улыбнуться.

  - Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила ее: "То ждешь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать - бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал... нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить..."

  - Что ж она? - спросил Александр.

  - А ничего. Ведь вы знаете, она у меня такая живая- вскочит, запоет, да побежит или скажет: "Приедет, если захочет!" такая резвушка! я и думаю - приедет . Смотришь, еще день пройдет - нет! Я опять: "Что это, Наденька, здоров ли Александр Федорыч!" - "Не знаю, говорит, maman, мне почем знать?" - "Пошлем-ка узнать, что с ним?" Пошлем да пошлем, да так вот и послали: я-то забыла, понадеялась на нее, а она у меня ветер. - Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз графа верхом из окна и пристала ко мне: "хочу ездить" да и только! Я туда, сюда, нет - "хочу!" Сумасшедшая! Нет, в мое время какая верховая езда! нас совсем не так воспитывали. А нынче, ужас сказать, дамы стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят - ей и нужды нет! Бывало, у нас, если и от мужчины в гостиной пахнет табаком...

  - Давно это началось? - спросил Александр.

  - Да не знаю, говорят, лет с пять в моду вошло: ведь все от французов...

  - Нет-с, я спрашиваю: давно ли Надежда Александровна ездит верхом?

  - Недели с полторы. Граф такой добрый, такой обходительный: чего, чего не делает для нас; как ее балует! Смотрите, сколько цветов! все из его саду. Иной раз совестно станет. "Что это, говорю, граф, вы ее балуете? она совсем ни на что не похожа будет!.." и ее побраню. Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама зажималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь! Там при нас Наденька и училась. Потом завтракали у него в саду, да вот теперь каждый день и ездят. Что это, какой богатый у него дом! мы смотрели: все так со вкусом, роскошно!

  - Каждый день! - сказал Александр почти про себя.

  - Да что ж не потешить! сама тоже молода была... Бывало .

  - И долго они ездят?

  - Часа по три. Ну, а вы чем это заболели?

  - Я не знаю... у меня что-то грудь болит... - сказал он, прижав руку к сердцу.

  - Вы ничего не принимаете?

  - Нет.

  - Вот то-то молодые люди! все ничего, все до поры до времени, а там и спохватятся, как время уйдет! Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет?

  - И ломит, и ноет, и режет! - рассеянно сказал Александр.

  - Это простуда; сохрани боже! не надо запускать, вы так уходите себя... может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите-ка оподельдоку да и трите на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю пейте траву, я вам рецепт дам.

  Наденька воротилась бледная от усталости. Она бросилась на диван, едва переводя дух.

  - Смотри-ка! - говорила, приложив ей руку к голове, Марья Михайловна, - как уходилась, насилу дышишь. Выпей воды да поди переоденься, распусти шнуровку. Уж не доведет тебя эта езда до добра!

  Александр и граф пробыли целый день. Граф был неизменно вежлив и внимателен к Александру, звал его к себе взглянуть на сад, приглашал разделить прогулку верхом, предлагал ему лошадь.

  - Я не умею ездить, - холодно сказал Адуев.

  - Вы не умеете? - спросила Наденька, - а как это весело! Мы опять завтра поедем, граф?

  Граф поклонился.

  - Полно тебе, Наденька, - заметила мать, - ты беспокоишь графа.

  Ничто, однакож, не показывало, чтобы между графом и Наденькою существовали особенные отношения. Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно так же, как и на мать. Ее свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с ее стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть еще недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны матери - слабостью и недальновидностью. Внимательность и услужливость графа и его ежедневные посещения можно было приписать соседству дач и радушному приему, который он всегда находил у Любецких.

  Дело, кажется, естественное, если глядеть на него простым глазом; но Александр смотрел в увеличительное стекло и видел многое... многое... чего простым глазом не усмотришь.

  "Отчего, - спрашивал он себя, - переменилась к нему Наденька?" Она уж не ждет его в саду, встречает не с улыбкой, а с испугом, одевается с некоторых пор гораздо тщательнее. Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала рассудительнее. Иногда у ней кроется в глазах и в словах что-то такое, что похоже на секрет... Где милые капризы, дикость, шалости, резвость? Все пропало. Она стала серьезна, задумчива, молчалива. Ее как будто что-то мучит. Она теперь похожа на всех девиц: такая же притворщица, так же лжет, так заботливо расспрашивает о здоровье... так постоянно внимательна, любезна по форме... к нему... к Александру! с кем... о боже! И сердце его замирало.

  "Это недаром, недаром, - твердил он сам с собою, - тут что-то кроется! Но я узнаю, во что бы то ни стало, и тогда горе...

   Не попущу, чтоб развратитель

   Огнем и вздохов и похвал

   Младое сердце искушал...

   Чтоб червь презренный, ядовитый

   Точил лилеи стебелек,

   Чтобы двухутренний цветок

   Увял, едва полураскрытый..."

  {Не попущу, чтоб развратитель... - у Пушкина: "Не потерплю, чтоб

  развратитель..." ("Евгений Онегин", гл. 6, строфы XV, XVI, XVII).}

  И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая, вот сейчас прибежит. Ждал, ждал - нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.

  Он заговорил с матерью. Наденька ушла в сад. Мать вышла из комнаты, и Адуев бросился также в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а по круговой аллее, тихонько к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже.

  - Надежда Александровна! - закричал он издали, - мне хотелось бы сказать вам два слова.

  - Пойдемте в комнату: здесь сыро, - отвечала она. Воротясь, она опять села подле матери. Александру чуть не сделалось дурно.

  - И вы нынче боитесь сырости? - сказал он с колкостью.

  - Да, теперь такие темные вечера, и холодные, - отвечала она, зевая.

  - Скоро и переедем, - заметила мать. - Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на квартиру и напомнить хозяину, чтоб он переделал два замка у дверей да ставню в Наденькиной спальне. Он обещал - забудет, того гляди. Они все таковы: им лишь бы денежки взять.

  Адуев стал прощаться.

  - Смотрите же, не надолго! - сказала Марья Михайловна.

  Наденька молчала.

  Он уж подошел к дверям и обернулся к ней. Она сделала три шага к нему. Сердце у него встрепенулось.

  "Наконец!" - подумал он.

  - Вы будете к нам завтра? - спросила она холодно, но глаза ее устремились на него с жадным любопытством.

  - Не знаю; а что?

  - Так, спрашиваю; будете ли?

  - А вам бы хотелось?

  - Будете вы завтра к нам? - повторила она тем же холодным тоном, но с большим нетерпением.

  - Нет! - отвечал он с досадой.

  - А послезавтра?

  - Нет; я не буду целую неделю, может быть две... долго!.. - И он устремил на нее испытующий взгляд, стараясь прочесть в ее глазах, какое впечатление произведет этот ответ.

  Она молчала, но глаза ее в одно мгновение с его ответом опустились вниз, и что было в них? отуманила ли их грусть, или блеснула в них молния радости - ничего нельзя было прочесть на этом мраморном, прекрасном лице.

  Александр стиснул шляпу в руке и пошел вон.

  - Не забудьте потереть грудь оподельдоком! - кричала вслед Марья Михайловна. И вот Александру опять задача - разбирать, к чему был сделан Наденькою вопрос? что в нем заключалось: желание или боязнь видеть его?

  - О, какая мука! какая мука! - говорил он в отчаянии.

  Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.

  Он застал ее с матерью. Там было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра были невыносимы. Опять прошел целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.

  "Смеются! - говорил Александр, - они могут смеяться, когда... Наденька... переменилась ко мне! Им это ничего! Жалкие, пустые люди: всему радуются!"

  Наденька ушла в сад; граф не пошел с ней. С некоторого времени и он и Наденька как будто избегали друг друга при Александре. Он иногда застанет их в саду или в комнате одних, но потом они разойдутся и при нем уже не сходятся более. Новое, страшное открытие для Александра: знак, что они в заговоре.

  Гости разошлись. Ушел и граф. Наденька этого не знала и не спешила домой. Адуев без церемонии ушел от Марьи Михайловны в сад. Наденька стояла спиной к Александру, держась рукой за решетку и опершись головой на руку, как в тот незабвенный вечер... Она не видала и не слыхала его прихода.

  Как билось у него сердце, когда он крался к ней на цыпочках. Дыхание у него замерло.

  - Надежда Александровна! - едва слышно проговорил он в волнении.

  Она вздрогнула, как будто подле нее выстрелили, обернулась и отступила от него на шаг.

  - Скажите, пожалуйста, что это там за дым? - заговорила она в смущении, с живостью указывая на противоположную сторону реки, - пожар, что ли, или печка такая... на заводе?..

  Он молча глядел на нее.

  - Право, я думала - пожар... Что вы так смотрите на меня, не верите?.. Она замолчала.

  - И вы, - начал он, качая головой, - и вы, как другие, как все!.. Кто бы ожидал этого... месяца два назад?..

  - Что вы? я вас не понимаю, - сказала она и хотела итти.

  - Постойте, Надежда Александровна, я не в силах долее сносить этой пытки.

  - Какой пытки? я, право, не знаю...

  - Не притворяйтесь, скажите, вы ли это? те же ли вы, какие были?

  - Я все та же! - сказала она решительно.

  - Как! вы не переменились ко мне!

  - Нет: я, кажется, так же ласкова с вами, так же весело встречаю вас...

  - Так же весело! а зачем бежите от решетки?..

  - Я бегу? смотрите, что выдумали: я стою у решетки, а вы говорите - бегу.

  Она принужденно засмеялась.

  - Надежда Александровна, оставьте лукавство! - продолжал Адуев.

  - Какое лукавство? что вы пристали ко мне?

  - Вы ли это? Боже мой! полтора месяца тому назад, еще здесь...

  - Что это за дым такой на той стороне, хотела бы я знать?..

  - Ужасно! ужасно! - говорил Александр.

  - Да что я вам сделала? Вы перестали к нам ездить- как хотите... удерживать против воли... - начала Наденька.

  - Притворяетесь! будто вы не знаете, зачем я перестал ездить?

  Она, глядя в сторону, покачала головой.

  - А граф? - сказал он почти грозно.

  - Какой граф?

  Она сделала мину, как будто в первый раз слышит о графе.

  - Какой! скажите еще, - говорил он, глядя ей прямо в глаза, - что вы равнодушны к нему?

  - Вы с ума сошли! - отвечала она, отступая от него.

  - Да, вы не ошиблись! - продолжал он, - рассудок мой угасает с каждым днем... Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком, который любил вас больше всего на свете, который все забыл для вас, все... думал скоро быть счастливым навсегда, а вы...

  - Что я? - говорила она, отступив еще.

  - Что вы? - отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. - Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: "Эти клятвы слышит бог!" - говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой... все свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!., вы клятвопреступница!!!

  Она с ужасом смотрела на него. Глаза его сверкали, губы побелели.

  - У! какие злые! - сказала она робко, - за что вы сердитесь? я вам не отказывала, вы еще не говорили с maman... почему же вы знаете...

  - Говорить после этих поступков?..

  - Каких поступков? я не знаю...

  - Каких? сейчас скажу: что значат эти свидания с графом, эти прогулки верхом?

  - Не бежать же мне от него, когда maman выйдет из комнаты! а езда верхом значит... что я люблю ездить... так приятно: скачешь... ах, какая миленькая эта лошадка Люси! вы видели?., она уж знает меня...

  - А перемена в обращении со мной?.. - продолжал он, - зачем граф у вас каждый день, с утра до вечера?

  - Ах, боже мой! я почем знаю! какие вы смешные! maman так хочет.

  - Неправда! maman хочет то, что вы хотите. Кому эти все подарки, ноты, альбомы, цветы? все maman?

  - Да, maman очень любит цветы. Вчера еще она купила у садовника...

  - А о чем вы с ним говорите вполголоса? - продолжал Александр, не обращая внимания на ее слова, - посмотрите, вы бледнеете, вы сами чувствуете свою вину. Разрушить счастье человека, забыть, уничтожить все так скоро, легко: лицемерие, неблагодарность, ложь, измена!.. да, измена!.. как могли вы допустить себя до этого? Богатый граф, лев, удостоил кинуть на вас благосклонный взгляд - и вы растаяли, пали ниц перед этим мишурным солнцем; где стыд!!! Чтоб графа не было здесь! - говорил он задыхающимся голосом, - слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не хочу...

  Он с бешенством схватил ее за руку.

  - Maman, maman! сюда! - пронзительным голосом закричала Наденька, вырываясь от Александра, и, вырвавшись, опрометью бросилась бежать домой.

  Он сел на скамью и схватился руками за голову.

  Она прибежала в комнату бледная, испуганная и упала на стул.

  - Что ты? что с тобой? что ты кричишь? - спросила встревоженная мать, идя ей навстречу.

  - Александр Федорыч... нездоров! - едва могла проговорить она.

  - Так что ж так пугаться?

  - Он такой страшный... maman, не пускайте его, ради бога, ко мне.

  - Как ты меня перепугала, сумасшедшая! Ну что ж, что нездоров? я знаю, у него грудь болит. Что тут страшного? не чахотка! потрет оподельдоком - все пройдет: видно, не послушался, не потер.

  Александр опомнился. Горячка прошла, но мука его удвоилась. Сомнений он не прояснил, а перепугал Наденьку и теперь, конечно, не добьется от нее ответа: не так взялся за дело. Ему, как всякому влюбленному, вдруг пришло в голову и то: "Ну, если она не виновата? может быть, в самом деле она равнодушна к графу. Бестолковая мать приглашает его каждый день: что же ей делать? Он, как светский человек, любезен; Наденька - хорошенькая девушка: может быть, он и хочет нравиться ей, да ведь это еще не значит, что уж и понравился. Ей, может быть, нравятся цветы, верховая езда, невинные развлечения, а не сам граф? Да положим даже, что тут есть немного и кокетства: разве это не простительно? другие и старше, да бог знает что делают".

  Он отдохнул, луч радости блеснул в душе. Влюбленные все таковы: то очень слепы, то слишком прозорливы. Притом же так приятно оправдать любимый предмет!

  "А отчего же перемена в обращении со мной? - вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. - Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?" Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. "Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала..."

  И снова впал он в тяжкие сомнения и снова жестоко мучился и дошел до заключения, что Наденька даже никогда его и не любила.

  "Боже, боже! - говорил он в отчаянье, - как тяжело, как горько жить! Дай мне это мертвое спокойствие, этот сон души..."

  Через четверть часа он пришел в комнату унылый, боязливый.

  - Прощайте, Надежда Александровна, - сказал он робко.

  - Прощайте, - отвечала она отрывисто, не поднимая глаз.

  - Когда позволите мне притти?

  - Когда вам угодно. Впрочем... мы на той неделе переезжаем в город: мы вам дадим знать тогда...

  Он уехал. Прошло более двух недель. Все уже переехали с дач. Аристократические салоны засияли снова.

  И чиновник засветил две стенные лампы в гостиной, купил полпуда стеариновых свеч, расставил два карточные стола, в ожидании Степана Иваныча и Ивана Степаныча, и объявил жене, что у них будут вторники.

  А Адуев все не получал от Любецких приглашения. Он встретил и повара их и горничную. Горничная, завидя его, бросилась бежать прочь: видно было, что она действовала в духе барышни. Повар остановился.

  - Что это вы, сударь, забыли нас? - сказал он, - а мы уж недели полторы как переехали.

  - Да, может быть, вы... не разобрались, не принимаете?

  - Какое, сударь, не принимаем: уж все перебывали, только вас нет; барыня не надивится. Вот его сиятельство так каждый день изволит жаловать... такой добрый барин. Я намедни ходил к нему с какой-то тетрадкой от барышни - красненькую пожаловал.

  - Какой же ты дурак! - сказал Адуев и бросился бежать от болтуна. Он прошел вечером мимо квартиры Любецких. Светло. У подъезда карета.

  - Чья карета? - спросил он.

  - Графа Новинского.

  На другой, на третий день то же. Наконец однажды он вошел. Мать приняла его радушно, с упреками за отсутствие, побранила, что не трет грудь оподельдоком; Наденька - покойно, граф - вежливо. Разговор не вязался.

  Так был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.

  Им овладела невыносимая тоска. Он думал о том только, как бы свергнуть с себя этот добровольно взятый крест. Ему хотелось добиться объяснения. "Какой бы ни был ответ, - думал он, - все равно, лишь бы превратить сомнение в известность".

  Долго обдумывал он, как приняться за дело, наконец выдумал что-то и пошел к Любецким.

  Все благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо прошел он залу и на минуту остановился перед дверями гостиной, чтобы перевести дух. Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала играть тише и вытянула головку вперед. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость появился, и улыбка мгновенно исчезла; место ее заменил испуг. Она немного изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она.

  Александр молча поклонился и, как тень, прошел дальше, к матери. Он шел тихо, без прежней уверенности, с поникшей головой. Наденька села и продолжала играть, озираясь по временам беспокойно назад.

  Через полчаса мать зачем-то вызвали из комнаты. Александр пришел к Наденьке. Она встала и хотела итти.