Тургенев Иван Сергеевич - Дворянское гнездо

было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал" - вот что выражало его неулыбавшееся, только что выбритое лицо.

   - Помилуйте, Вольдемар, - воскликнула Марья Дмитриевна, - прежде вы без докладу входили!

   Паншин ответил Марье Дмитриевне одним только взглядом, вежливо поклонился ей, но к ручке не подошел. Она представила его Варваре Павловне; он отступил на шаг, поклонился ей так же вежливо, но с оттенком изящества и уважения, и подсел к карточному столу. Преферанс скоро кончился. Паншин осведомился о Лизавете Михайловне, узнал, что она не совсем здорова,

   изъявил сожаленье; потом он заговорил с Варварой Павловной, дипломатически взвешивая и отчеканивая каждое слово, почтительно выслушивая ее ответы до конца. Но важность его дипломатического тона не действовала на Варвару Павловну, не сообщалась ей. Напротив: она с веселым вниманием глядела ему в лицо, говорила развязно, и тонкие ее ноздри слегка трепетали, как бы от сдержанного смеха. Марья Дмитриевна начала превозносить ее талант; Паншин учтиво, насколько позволяли ему воротнички, наклонил голову, объявил, что "он был в этом заранее уверен", - и завел речь чуть ли не о самом Меттернихе. Варвара Павловна прищурила свои бархатные глаза и, сказавши вполголоса: "Да ведь вы тоже артист, un confrere" {собрат (франц.).}, - прибавила еще тише: "Venez!" {"Идите!" (франц.).} - и качнула головой в сторону фортепьяно. Это одно брошенное слово: "Venez!" - мгновенно, как бы по волшебству, изменило всю наружность Паншина. Озабоченная осанка его исчезла; он улыбнулся, оживился, расстегнул фрак и, повторяя: "Какой я артист, увы! Вот вы, я слышал, артистка истинная", - направился вслед за Варварой Павловной к фортепьяно.

   - Заставьте его спеть романс - как луна плывет, - воскликнула Марья Дмитриевна.

   - Вы поете? - промолвила Варвара Павловна, озарив его светлым и быстрым взором. - Садитесь.

   Паншин стал отговариваться.

   - Садитесь, - повторила она, настойчиво постучав по спинке стула.

   Он сел, кашлянул, оттянул воротнички и спел свой романс.

   - Charmant {Прелестно (франц.).}, - проговорила Варвара Павловна, - вы прекрасно поете, vous avez du style {у вас есть стиль (франц.).}, - повторите.

   Она обошла вокруг фортепьяно и стала прямо напротив Паншина. Он повторил романс, придавая мелодраматическое дрожание своему голосу. Варвара Павловна пристально глядела на него, облокотись на фортепьяно и держа свои белые руки в уровень своих губ. Паншин кончил.

   - Charmant, charmante idee {Прелестно, прелестная идея (франц.).} , - сказала она с спокойной уверенностью знатока. - Скажите, вы написали что-нибудь для женского голоса, для mezzo-soprano?

   - Я почти ничего не пишу, - возразил Паншин, - я ведь это только так, между делом... А разве вы поете?

   - Пою.

   - О! спойте нам что-нибудь, - проговорила Марья Дмитриевна.

   Варвара Павловна отвела рукою волосы от заалевшихся щек и встряхнула головой.

   - Наши голоса должны идти друг к другу, - промолвила она, обращаясь к Паншину, - споемте дуэт. Знаете ли вы Son geloso, или La ci darem, или Mira la bianca luna? {"Я ревную"... "Дай мне (руку)"... "Смотри, вот бледная луна" (итал.).}

   - Я пел когда-то Mira la bianca luna, - отвечал Паншин, - да давно, забыл.

   - Ничего, мы прорепетируем вполголоса. Пустите меня.

   Варвара Павловна села за фортепьяно. Паншин стал возле нее. Они спели вполголоса дуэт, причем Варвара Павловна несколько раз его поправляла, потом спели громко, потом два раза повторили: Mira la bianca lu... u... una. Голос у Варвары Павловны утратил свежесть, но она владела им очень ловко. Паншин сперва робел и слегка фальшивил, потом вошел в азарт, и если пел не безукоризненно, то шевелил плечами, покачивал всем туловищем и поднимал по временам руку, как настоящий певец. Варвара Павловна сыграла две-три тальберговские вещицы и кокетливо "сказала" французскую ариетку. Марья Дмитриевна уже не знала, как выразить свое удовольствие; она хотела несколько раз послать за Лизой; Гедеоновский также не находил слов и только головой качал, - но вдруг неожиданно зевнул и едва успел прикрыть рот рукою. Зевок этот не ускользнул от Варвары Павловны; она вдруг повернулась спиной к фортепьяно, промолвила: "assez de musique comme ca {ну, довольно музыки (франц.).}, будем болтать", - и скрестила руки. "Oui, assez de musique" {"Да, довольно музыки" (франц.).}, - весело повторил Паншин и завязал с ней разговор - бойкий, легкий, на французском языке. "Совершенно как в лучшем парижском салоне", - думала Марья Дмитриевна, слушая их уклончивые и вертлявые речи. Паншин чувствовал полное удовольствие; глаза его сияли, он улыбался; сначала он проводил рукой по лицу, хмурил брови и отрывисто вздыхал, когда ему случалось встретиться взглядами с Марьей Дмитриевной; но потом он совсем забыл о ней и отдался весь наслаждению полусветской, полухудожнической болтовни. Варвара Павловна показала себя большой философкой: на все у ней являлся готовый ответ, она ни над чем не колебалась, не сомневалась ни в чем; заметно было, что она много и часто беседовала с умными людьми разных разборов. Все ее мысли, чувства вращались около Парижа. Паншин навел разговор на литературу; оказалось, что она, так же как и он, читала одни французские книжки; Жорж-Санд приводила ее в негодование, Бальзака она уважала, хоть он ее утомлял, в Сю и Скрибе видела великих сердцеведцев, обожала Дюма и Феваля; в душе она им всем предпочитала Поль де Кока, но, разумеется, даже имени его не упомянула. Собственно говоря, литература ее не слишком занимала. Варвара Павловна очень искусно избегала всего, что могло хотя отдаленно напомнить ее положение; о любви в ее речах и помину не было: напротив, они скорее отзывались строгостью к увлечениям страстей, разочарованьем, смирением. Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась... Но, странное дело! - в то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих слов ласкал и нежил, и глаза ее говорили... что именно говорили эти прелестные глаза - трудно было сказать; но то были не строгие, не ясные и сладкие речи. Паншин старался понять их тайный смысл, старался сам говорить глазами, но он чувствовал, что у него ничего не выходило; он сознавал, что Варвара Павловна, в качестве настоящей, заграничной львицы, стояла выше его, а потому он и не вполне владел собою. У Варвары Павловны была привычка во время разговора чуть-чуть касаться рукава своего собеседника; эти мгновенные прикосновения очень волновали Владимира Николаича. Варвара Павловна обладала уменьем легко сходиться со всяким; двух часов не прошло, как уже Паншину казалось, что он знает ее век, а Лиза, та самая Лиза, которую он все-таки любил, которой он накануне предлагал руку, - исчезала как бы в тумане. Подали чай; разговор стал еще непринужденнее. Марья Дмитриевна позвонила казачка и велела сказать Лизе, чтобы она сошла вниз, если ее голове стало легче. Паншин, услышав имя Лизы, пустился толковать о самопожертвовании, о том, кто более способен на жертвы - мужчина или женщина. Марья Дмитриевна тотчас пришла в волненье, начала утверждать, что женщина более способна, объявила, что она это в двух словах докажет, запуталась и кончила каким-то довольно неудачным сравнением. Варвара Павловна взяла тетрадь нот, до половины закрылась ею и, нагнувшись в сторону Паншина, покусывая бисквит, с спокойной улыбочкой на губах и во взоре, вполголоса промолвила: "Elle n'a pas invente la poudre, la bonne dame" {"Она не изобрела пороха, эта милая дама" (франц.).}. Паншин немножко испугался и удивился смелости Варвары Павловны; но он не понял, сколько презрения к нему самому таилось в этом неожиданном излиянии, и, позабыв ласки и преданность Марьи Дмитриевны, позабыв обеды, которыми она его кормила, деньги, которые она ему давала взаймы, - он с той же улыбочкой и тем же голосом возразил (несчастный!): "Je crois bien" - и даже не: "Je crois bien", а - "J'crois ben!" {"Да, я думаю" (франц.).}

   Варвара Павловна бросила на него дружелюбный взгляд и встала. Лиза вошла; - Марфа Тимофеевна напрасно ее удерживала: она решилась выдержать испытание до конца. Варвара Павловна пошла ей навстречу вместе с Паншиным, на лице которого появилось прежнее дипломатическое выражение.

   - Как ваше здоровье? - спросил он Лизу.

   - Мне лучше теперь, благодарствуйте, - отвечала она.

   - А мы здесь немного занялись музыкой; жаль, что вы не слыхали Варвары Павловны. Она поет превосходно, en artiste consommee {как законченная артистка (франц.).}.

   - Пойдите-ка сюда, ma chere {моя дорогая (франц.).}, - раздался голос Марьи Дмитриевны.

   Варвара Павловна тотчас, с покорностью ребенка, подошла к ней и присела на небольшой табурет у ее ног. Марья Дмитриевна позвала ее для того, чтобы оставить, хотя на мгновенье, свою дочь наедине с Паншиным: она все еще втайне надеялась, что она опомнится. Кроме того, ей в голову пришла мысль, которую ей непременно захотелось тотчас высказать.

   - Знаете ли, - шепнула она Варваре Павловне, - я хочу попытаться помирить, вас с вашим мужем; не отвечаю за успех, но попытаюсь. Он меня, вы знаете, очень уважает.

   Варвара Павловна медленно подняла глаза на Марью Дмитриевну и красиво сложила руки.

   - Вы были бы моей спасительницей, ma tante, - проговорила она печальным голосом, - я не знаю, как благодарить вас за все ваши ласки; но я слишком виновата перед Федором Иванычем; он простить меня не может.

   - Да разве вы... в самом деле... - начала было с любопытством Марья Дмитриевна...

   - Не спрашивайте меня, - перебила ее Варвара Павловна и потупилась. - Я была молода, легкомысленна... Впрочем, я не хочу оправдываться.

   - Ну, все-таки, отчего же не попробовать? Не отчаивайтесь, - возразила Марья Дмитриевна и хотела потрепать ее по щеке, но взглянула ей в лицо - и оробела. "Скромна, скромна, - подумала она, - а уж точно львица".

   - Вы больны? - говорил между тем Паншин Лизе.

   - Да, я нездорова.

   - Я понимаю вас, - промолвил он после довольно продолжительного молчания. - Да, я понимаю вас.

   - Как?

   - Я понимаю вас, - повторил значительно Паншин, который просто не знал, что сказать.

   Лиза смутилась, а потом подумала: "Пусть!" Паншин принял таинственный вид и умолк, с строгостью посматривая в сторону.

   - Однако уже, кажется, одиннадцать часов пробило, - заметила Марья Дмитриевна.

   Гости поняли намек и начали прощаться. Варвара Павловна должна была обещать, что приедет обедать на следующий день и прквезет Аду; Гедеоновский, который чуть было не заснул, сидя в углу, вызвался ее проводить до дому. Паншин торжественно раскланялся со всеми, а на крыльце, подсаживая Варвару Павловну в карету, пожал ей руку и закричал вслед: "Au revoir!" {"До свидания!" (франц.).} Гедеоновский сел с ней рядом; она всю дорогу забавлялась тем, что ставила, будто не нарочно, кончик своей ножки на его ногу; он конфузился, говорил ей комплименты; она хихикала и делала ему глазки, когда свет от уличного фонаря западал в карету. Сыгранный ею самою вальс звенел у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась, стоило ей только представить себе огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки музыки - и душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу. Приехавши домой, Варвара Павловна легко выскочила из кареты - только львицы умеют так выскакивать, - обернулась к Гедеоновскому и вдруг расхохоталась звонким хохотом прямо ему в нос.

   "Любезная особа, - думал статский советник, пробираясь к себе па квартиру, где ожидал его слуга со стклянкой оподельдока, - хорошо, что я степенный человек... только чему ж она смеялась?"

   Марфа Тимофеевна всю ночь просидела у изголовья Лизы.

  

  

   Лаврецкий провел полтора дня в Васильевском и почти все время пробродил по окрестностям. Он не мог оставаться долго на одном месте: тоска его грызла; он испытывал все терзанья непрестанных, стремительных и бессильных порывов. Вспомнил он чувство, охватившее его душу на другой день после приезда в деревню; вспомнил свои тогдашние намерения и сильно негодовал на себя. Что могло оторвать его от того, что он признал своим долгом, единственной задачей своей будущности? Жажда счастья - опять-таки жажда счастья!" "Видно, Михалевич прав, - думал он. - Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, - говорил он сам себе, - ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная, милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж? захотел ли бы ты поменяться с ним? Вспомни мать свою: как ничтожно малы были ее требования, и какова выпала ей доля? Ты, видно, только похвастался перед Паншиным, когда сказал ему, что приехал в Россию затем, чтобы пахать землю; ты приехал волочиться на старости лет за девочками. Пришла весть о твоей свободе, и ты все бросил, все забыл, ты побежал, как мальчик за бабочкой..." Образ Лизы беспрестанно представлялся ему посреди его размышлений; он с усилием изгонял его, как и другой неотвязный образ, другие, невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты. Старик Антон заметил, что барину не по себе; вздохнувши несколько раз за дверью да несколько раз на пороге, он решился подойти к нему, посоветовал ему напиться чего-нибудь тепленького. Лаврецкий закричал на него, велел ему выйти, а потом извинился перед ним; но Антон от этого еще больше опечалился. Лаврецкий не мог сидеть в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей презрительно глядит с полотна на хилого своего потомка. "Эх ты! мелко плаваешь!" - казалось, говорили его набок скрученные губы. "Неужели же, - думал он, - я не слажу с собою, поддамся этому... вздору?" (Тяжело раненные на войне всегда называют "вздором" свои раны. Не обманывать себя человеку - не жить ему на земле.) "Мальчишка я, что ли, в самом деле? Ну да: увидал вблизи, в руках почти держал возможность счастия на всю жизнь - оно вдруг исчезло; да ведь и в лотерее - повернись колесо еще немного, и бедняк, пожалуй, стал бы богачом. Не бывать, так не бывать - и кончено. Возьмусь за дело, стиснув зубы, да и велю себе молчать; благо, мне не в первый раз брать себя в руки. И для чего я бежал, зачем сижу здесь, забивши, как страус, голову в куст? Страшно беде в глаза взглянуть - вздор!" - Антон! - закричал он громко, - прикажи сейчас закладывать тарантас. "Да, - подумал он опять, - надо велеть себе молчать, надо взять себя в ежовые рукавицы..."

   Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно было велико и сильно; и сама выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо, и неподвижно глядел вперед на дорогу.

  

  

   Лиза накануне написала Лаврецкому, чтобы он явился к ним вечером; но он сперва отправился к себе на квартиру. Он не застал дома ни жены, ни дочери; от людей он узнал, что она отправилась с ней к Калитиным. Это известие и поразило его и взбесило. "Видно, Варвара Павловна решилась не давать мне жить", - подумал он с волнением злобы на сердце. Он начал ходить взад и вперед, беспрестанно отталкивая ногами и руками попадавшиеся ему детские игрушки, книжки, разные женские принадлежности; он позвал Жюстину и велел ей убрать весь этот "хлам". "Oui, monsieur" {"Да, сударь" (франц.).}, - сказала она с ужимкой и начала прибирать комнату, грациозно наклоняясь и каждым своим движением давая Лаврецкому чувствовать, что она считает его за необтесанного медведя. С ненавистью смотрел он на ее истасканное, но все еще "пикантное", насмешливое, парижское лицо, на ее белые нарукавнички, шелковый фартук и легкий чепчик. Он услал ее, наконец, и после долгих колебаний (Варвара Павловна все не возвращалась) решился отправиться к Калягиным, - не к Марье Дмитриевне (он бы ни за что не вошел в ее гостиную, в ту гостиную, где находилась его жена), но к Марфе Тимофеевне; он вспомнил, что задняя лестница с девичьего крыльца вела прямо к ней. Лаврецкий так и сделал. Случай помог ему: он на дворе встретил Шурочку; она провела его к Марфе Тимофеевне. Он застал ее, против ее обыкновения, одну; она сидела в уголку, простоволосая, сгорбленная, с скрещенными на груди руками. Увидев Лаврецкого, старушка очень всполошилась, проворно встала и начала ходить туда и сюда по комнате, как будто отыскивая свой чепец.

   - А, вот ты, вот, - заговорила она, избегая его взора и суетясь, - ну, здравствуй. Ну, что ж? Что же делать? Где ты был вчера? Ну, она приехала, ну да. Ну, надо уж так... как-нибудь.

   Лаврецкий опустился на стул.

   - Ну, садись, садись, - продолжала старушка. - Ты прямо наверх прошел? Ну да, разумеется. Что ж? ты на меня пришел посмотреть? Спасибо.

   Старушка помолчала; Лаврецкий не знал, что сказать ей; но она его понимала.

   - Лиза... да, Лиза сейчас здесь была, - продолжала Марфа Тимофеевна, завязывая и развязывая шнурки своего ридикюля. - Она не совсем здорова. Шурочка, где ты? Поди сюда, мать моя, что это ты посидеть не можешь? И у меня голова болит. Должно быть, от эфтого от пенья да от музыки.

   - От какого пенья, тетушка?

   - Да как же; тут уж эти как, бишь, они по-вашему, дуэты пошли. И все по-итальянски: чи-чи да ча-ча, настоящие сороки. Начнут ноты выводить, просто так за душу и тянут. Паншин этот да вот твоя. И как это все скоро уладилось: уж точно по-родственному, без церемоний. А впрочем, и то сказать: собака - и та пристанища ищет, не пропадать же, благо люди не гонят.

   - Все-таки, признаюсь, я этого не ожидал, - возразил Лаврецкий, - тут смелость нужна была большая.

   - Нет, душа моя, это не смелость, это расчет. Да господь с ней! Ты ее, говорят, в Лаврики посылаешь, правда?

   - Да, я предоставляю это именье Варваре Павловне.

   - Денег спрашивала?

   - Пока еще нет.

   - Ну, это не затянется. А я тебя только теперь разглядела. Здоров ты?

   - Здоров.

   - Шурочка, - воскликнула вдруг Марфа Тимофеевна, - поди-ка скажи Лизавете Михайловне - то есть, нет, спроси у ней... ведь она внизу?

   - Внизу-с.

   - Ну да; так спроси у ней: куда, мол, она мою книжку дела? Она уж знает.

   - Слушаю-с.

   Старушка опять засуетилась, начала раскрывать ящики в комоде. Лаврецкий сидел неподвижно на своем стуле.

   Вдруг послышались легкие шаги по лестнице - и вошла Лиза.

   Лаврецкий встал и поклонился; Лиза остановилась у двери.

   - Лиза, Лизочка, - хлопотливо заговорила Марфа Тимофеевна, - куда ты мою книжку, книжку куда положила?

   - Какую книжку, тетенька?

   - Да книжку, боже мой! Я тебя, впрочем, не звала... Ну, все равно. Что вы там внизу делаете? Вот и Федор Иваныч приехал. Что твоя голова?

   - Ничего.

   - Ты все говоришь: ничего. Что у вас там внизу, опять музыка?

   - Нет - в карты играют.

   - Да, ведь она на все руки. Шурочка, я вижу, тебе по саду бегать хочется. Ступай.

   - Да нет, Марфа Тимофеевна...

   - Не рассуждай, пожалуйста, ступай. Настасья Карповна в сад пошла одна: ты с ней побудь. Уважь старуху. - Шурочка вышла. - Да где ж это мой чепец? Куда это он делся, право?

   - Позвольте, я поищу, - промолвила Лиза.

   - Сиди, сиди; у меня самой ноги еще не отвалились. Должно быть, он у меня там в спальне.

   И, бросив исподлобья взор на Лаврецкого, Марфа Тимофеевна удалилась. Она оставила было дверь отворенной, до вдруг вернулась к ней и заперла ее.

   Лиза прислонилась к спинке кресла и тихо занесла себе руки на лицо; Лаврецкий остался, где был.

   - Вот как мы должны были увидеться, - проговорил он наконец.

   Лиза приняла руки от лица.

   - Да, - сказала она глухо, - мы скоро были наказаны.

   - Наказаны, - проговорил Лаврецкий. - За что же вы-то наказаны?

   Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали; они казались меньше и тусклей. Лицо ее было бледно; слегка раскрытые губы тоже побледнели.

   Сердце в Лаврецком дрогнуло от жалости и любви.

   - Вы мне написали: все кончено, - прошептал он, - да, все кончено - прежде чем началось.

   - Это все надо забыть, - проговорила Лиза, - я рада, что вы пришли; я хотела вам написать, но этак лучше. Только надо скорее пользоваться этими минутами. Нам обоим остается исполнить наш долг. Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей женой.

   - Лиза!

   - Я вас прошу об этом; этим одним можно загладить... все, что было. Вы подумаете - и не откажете мне.

   - Лиза, ради бога, вы требуете невозможного. Я готов сделать все, что вы прикажете; но теперь примириться с нею!.. Я согласен на все, я все забыл; но не могу же я заставить свое сердце... Помилуйте, это жестоко!

   - Я не требую от вас... того, что вы говорите; не живите с ней, если вы не можете; но примиритесь, - возразила Лиза и снова занесла руку на глаза. - Вспомните вашу дочку; сделайте это для меня.

   - Хорошо, - проговорил сквозь зубы Лаврецкий, - это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну, а вы - в чем же ваш долг состоит?

   - Про это я знаю. Лаврецкий вдруг встрепенулся.

   - Уж не собираетесь ли вы выйти за Паншина? - спросил он.

   Лиза чуть заметно улыбнулась.

   - О нет! - промолвила она.

   - Ах, Лиза, Лиза! - воскликнул Лаврецкий, - как бы мы могли быть счастливы! Лиза опять взглянула на него.

   - Теперь вы сами видите, Федор Иваныч, что счастье зависит не от нас, а от бога.

   - Да, потому что вы...

   Дверь из соседней комнаты быстро растворилась, и Марфа Тимофеевна вошла с чепцом в руке.

   - Насилу нашла, - сказала она, становясь между Лаврециим и Лизой, - Сама его заложила. Вот что значит старость-то, беда! А впрочем, и молодость не лучше. Что, ты сам с женой в Лаврики поедешь? - прибавила она, оборотясь к Федору Иванычу.

   - С нею в Лаврики? я? Не знаю, - промолвил он, погодя немного.

   - Ты вниз не сойдешь?

   - Сегодня - нет.

   - Ну, хорошо, как знаешь; а тебе, Лиза, я думаю, надо бы вниз пойти. Ах, батюшки светы, я и забыла снегирю корму насыпать. Да вот постойте, я сейчас...

   И Марфа Тимофеевна выбежала, не надев чепца.

   Лаврецкий быстро подошел к Лизе.

   - Лиза, - начал он умоляющим голосом, - мы расстаемся навсегда, сердце мое разрывается, - дайте мне вашу руку на прощание.

   Лиза подняла голову. Ее усталый, почти погасший взор остановился на нем...

   - Нет, - промолвила она и отвела назад уже протянутую руку, - нет, Лаврецкий (она в первый раз так его называла), не дам я вам моей руки. К чему? Отойдите, прошу вас. Вы знаете, я вас люблю... да, я люблю вас, - прибавила она с усилием, - но нет... нет.

   И она поднесла платок к своим губам.

   - Дайте мне по крайней мере этот платок.

   Дверь скрыпнула... Платок скользнул по коленям Лизы. Лаврецкий подхватил его, прежде чем он успел упасть на пол, быстро сунул его в боковой карман и, обернувшись, встретился глазами с Марфой Тимофеевной.

   - Лизочка, мне кажется, тебя мать зовет, - промолвила старушка.

   Лиза тотчас встала и ушла.

   Марфа Тимофеевна опять села в свой уголок. Лаврецкий начал прощаться с нею.

   - Федя, - сказала она вдруг.

   - Что, тетушка?

   - Ты честный человек?

   - Как?

   - Я спрашиваю тебя: честный ли ты человек?

   - Надеюсь, да.

   - Гм. А дай мне честное слово, что ты честный человек.

   - Извольте. Но к чему это?

   - Уж я знаю, к чему. Да и ты, мой кормилец, коли подумаешь хорошенько, ведь ты не глуп, сам поймешь, к чему я это у тебя спрашиваю. А теперь прощай, батюшка. Спасибо, что навестил; а слово сказанное помни, Федя, да поцелуй меня. Ох, душа моя, тяжело тебе, знаю; да ведь и всем не легко. Уж на что я, бывало, завидовала мухам: вот, думала я, кому хорошо на свете пожить; да услыхала раз ночью, как муха у паука в лапках ноет, - нет, думаю, и на них есть гроза. Что делать, Федя; а слово свое все-таки помни. Ступай.

   Лаврецкий вышел с заднего крыльца и уже приближался к воротам... Его нагнал лакей.

   - Марья Дмитриевна приказали просить вас к ней пожаловать, - доложил он Лаврецкому.

   - Скажи, братец, что я не могу теперь... - начал было Федор Иваныч.

   - Приказали очинно просить, - продолжал лакей, - приказали сказать, что они одни.

   - А разве гости уехали? - спросил Лаврецкий.

   - Точно так-с, - возразил лакей и осклабился. Лаврецкий пожал плечами и отправился вслед за ним.

  

  

   Марья Дмитриевна сидела одна у себя в кабинете на вольтеровском кресле и нюхала одеколон; стакан воды с флер-д'оранжем стоял возле нее на столике. Она волновалась и как будто трусила.

   Лаврецкий вошел.

   - Вы желали меня видеть, - сказал он, холодно кланяясь.

   - Да, - возразила Марья Дмитриевна и отпила немного воды. - Я узнала, что вы прошли прямо к тетушке; я приказала вас просить к себе: мне нужно переговорить с вами. Садитесь, пожалуйста. - Марья Дмитриевна перевела дыхание. - Вы знаете, - продолжала она, - ваша жена приехала.

   - Это мне известно, - промолвил Лаврецкий.

   - Ну да, то есть я хотела сказать: она ко мне приехала, и я приняла ее; вот о чем я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава богу, заслужила, могу сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако я не решилась отказать ей, Федор Иваныч; она мне родственница - по вас: войдите в мое положение, какое же я имела право отказать ей от дома, - согласитесь?

   - Вы напрасно волнуетесь, Марья Дмитриевна, - возразил Лаврецкий, - вы очень хорошо сделали; я нисколько не сержусь. Я вовсе не намерен лишать Вар- вару Павловну возможности видеть своих знакомых; сегодня я не вошел к вам только потому, что не хотел встретиться с нею, - вот и все.

   - Ах, как мне приятно слышать это от вас, Федор Иваныч, - воскликнула Марья Дмитриевна, - впрочем, я всегда этого ожидала от ваших благородных чувств. А что я волнуюсь - это не удивительно: я женщина и мать. А ваша супруга... конечно, я не могу судить вас с нею - это я ей самой сказала; но она такая любезная дама, что, кроме удовольствия, ничего доставить не может.

   Лаврецкий усмехнулся и поиграл шляпой.

   - И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, - продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, - если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое... Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!

   - А что, Марья Дмитриевна, - промолвил Лаврецкий, - позвольте полюбопытствовать: говорят, Варвара Павловна у вас пела; во время своего раскаяния она пела - или как?..

   - Ах, как вам не стыдно так говорить! Она пела и играла для того только, чтобы сделать мне угодное, потому что я настоятельно ее просила об этом, почти приказывала ей. Я вижу, что ей тяжело, так тяжело; думаю, чем бы ее развлечь, - да и слышала-то я, что талант у ней такой прекрасный! Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея Петровича; убитая женщина, tout-a-fait {совершенно (франц.).}, что вы это?

   Лаврецкий только плечами пожал.

   - А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как она мила, какая умненькая; по-французски как говорит; и по-русски понимает - меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все почти дети в ее годы дичатся, - совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что ужас. Глаза, брови... ну, вы, как есть - вы. Я маленьких таких детей не очень люблю, признаться; но в вашу дочку просто влюбилась.

   - Марья Дмитриевна, - произнес вдруг Лаврецкий, - позвольте вас спросить, для чего вы это все мне говорить изволите?

   - Для чего? - Марья Дмитриевна опять понюхала одеколон и отпила воды. - А для того, Федор Иваныч, я это говорю, что... ведь я вам родственница, я принимаю в вас самое близкое участие... я знаю, сердце у вас добрейшее. Послушайте, mon cousin, я все-таки женщина опытная и не буду говорить на ветер! простите, простите вашу жену, - Глаза Марьи Дмитриевны вдруг наполнились слезами. - Подумайте: молодость, неопытность... ну, может быть, дурной пример: не было такой матери, которая наставила бы ее на путь. Простите ее, Федор Иваныч, она довольно была наказана.

   Слезы закапали по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила плакать. Лаврецкий сидел как на угольях. "Боже мой, - думал он, - что же это за пытка, что за день мне выдался сегодня!"

   - Вы не отвечаете, - заговорила снова Марья Дмитриевна, - как я должна вас понять? Неужели вы можете быть так жестоки? Нет, я этому верить не хочу. Я чувствую, что мои слова вас убедили. Федор Иваныч, бог вас наградит за вашу доброту, а вы примите теперь из рук моих вашу жену...

   Лаврецкий невольно поднялся со стула; Марья Дмитриевна тоже встала и, проворно зайдя за ширмы, вывела оттуда Варвару Павловну. Бледная, полуживая, с опущенными глазами, она, казалось, отреклась от воякой собственной мысли, от всякой воли - отдалась вся в руки Марьи Дмитриевны.

   Лаврецкий отступил шаг назад.

   - Вы были здесь! - воскликнул он.

   - Не вините ее, - поспешно проговорила Марья Дмитриевна, - она ни за что не хотела остаться, но я приказала ей остаться, я посадила ее за ширмы. Она уверяла меня, что это еще больше вас рассердит; я и слушать ее не стала; я лучше ее вас знаю. Примите же из рук моих вашу жену; идите, Варя, не бойтесь, припадите к вашему мужу (она дернула ее за руку) - и мое благословение...

   - Постойте, Марья Дмитриевна, - перебил ее Лаврецкий глухим, но потрясающим голосом. - Вы, вероятно, любите чувствительные сцены (Лаврецкий не ошибался: Марья Дмитриевна еще с института сохранила страсть к некоторой театральности); они вас забавляют; но другим от них плохо приходится. Впрочем, я с вами говорить не буду: в этой сцене не вы главное действующее лицо. Что вы хотите от меня, сударыня? - прибавил он, обращаясь к жене. - Не сделал ли я для вас, что мог? Не возражайте мне, что не вы затеяли это свидание; я вам не поверю, - и вы знаете, что я вам верить не могу. Что же вы хотите? Вы умны, - вы ничего не делаете без цели. Вы должны понять, что жить с вами, как я жил прежде, я не в состоянии; не оттого, что я на вас сержусь, а оттого, что я стал другим человеком. Я сказал вам это на второй же день вашего возвращения, и вы сами, в это мгновенье, в душе со мной согласны. Но вы желаете восстановить себя в общем мнении; вам мало жить у меня в доме, вы желаете жить со мной под одной кровлей - не правда ли?

   - Я желаю, чтобы вы меня простили, - проговорила Варвара Павловна, не поднимая глаз.

   - Она желает, чтобы вы ее простили, - повторила Марья Дмитриевна.

   - И не для себя, для Ады, - шепнула Варвара Павловна.

   - Не для нее, для вашей Ады, - повторила Марья Дмитриевна.

   - Прекрасно. Вы этого хотите? - произнес с усилием Лаврецкий. - Извольте, я и на это согласен.

   Варвара Павловна бросила на него быстрый взор, а Марья Дмитриевна воскликнула: "Ну, слава богу!" - и опять потянула Варвару Павловну за руку. - Примите же теперь от меня...

   - Постойте, говорю вам, - перебил ее Лаврецкий. - Я соглашаюсь жить с вами, Варвара Павловна, - продолжал он, - то есть я вас привезу в Лаврики и проживу с вами, сколько сил хватит, а потом уеду - и буду наезжать. Вы видите, я вас обманывать не хочу, но не требуйте больше ничего. Вы бы сами рассмеялись, если бы я исполнил желание почтенной нашей родственницы и прижал бы вас к своему сердцу, стал бы уверять вас, что... что прошедшего не было, что срубленное дерево опять зацветет. Но я вижу: надо покориться. Вы это слово не так поймете... это все равно. Повторяю... я буду жить с вами... или нет, я этого обещать не могу... Я сойдусь с вами, буду вас снова считать моей женой...

   - Дайте же ей по крайней мере на том руку, - промолвила Марья Дмитриевна, у которой давно высохли слезы.

   - Я до сих пор не обманывал Варвару Павловну, - возразил Лаврецкий, - она мне поверит и так. Я ее отвезу в Лаврнки - и помните, Варвара Павловна: уговор наш будет считаться нарушенным, как только вы выедете оттуда. А теперь позвольте мне удалиться.

   Он поклонился обеим дамам и торопливо вышел вон.

   - Вы не берете ее с собою, - крикнула ему вслед Марья Дмитриевна...

   - Оставьте его, - шепнула ей Варвара Павловна и тотчас же обняла ее, начала ее благодарить, целовать у ней руки, называть ее своей спасительницей.

   Марья Дмитриевна снисходительно принимала ее ласки; но в душе она не была довольна ни Лаврецким, ни Варварой Павловной, ни всей подготовленной ею сценой. Чувствительности вышло мало; Варвара Павловна, по ее мнению, должна была броситься к ногам мужа.

   - Как это вы меня не поняли, - толковала она, - ведь я вам сказала: припадите.

   - Этак лучше, милая тетушка; не беспокойтесь - все прекрасно, - твердила Варвара Павловна.

   - Ну, да ведь и он - холодный, как лед, - заметила Марья Дмитриевна. - Положим, вы не плакали, да ведь я перед ним разливалась. В Лавриках запереть вас хочет. Что ж, и во мне вам нельзя будет ездить? Все мужчины бесчувственны, - сказала она в заключение и значительно покачала головой.

   - Зато женщины умеют ценить доброту и великодушие, - промолвила Варвара Павловна и, тихонько опустившись на колени перед Марьей Дмитриевной, обвила ее полный стан руками и прижалась к ней лицом. Лицо это втихомолку улыбалось, а у Марьи Дмитриевны опять закапали слезы.

   А Лаврецкий отправился к себе, заперся в комнатке своего камердинера, бросился на диван и пролежал так до утра.

  

  

   На следующий день было воскресенье. Колокольный звон к ранней обедне не разбудил Лаврецкого - он не смыкал глаз всю ночь, - но напомнил ему другое воскресенье, когда он, по желанию Лизы, ходил в церковь. Он поспешно встал; какой-то тайный голос говорил ему, что он и сегодня увидит ее там же. Он без шума вышел из дома, велел сказать Варваре Павловне, которая еще спала, что он вернется к обеду, и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно-печальный звон. Он пришел рано: почти никого еще не было в церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем, голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь. Лаврецкий поместился недалеко от входа. Богомольцы приходили поодиночке, останавливались, крестились, кланялись на все стороны; шаги их звенели в пустоте и тишине, явственно отзываясь под сводами. Дряхлая старушонка в ветхом капоте с капюшоном стояла на коленях подле Лаврецкого и прилежно молилась; ее беззубое, желтое, сморщенное лицо выражало напряженное умиление; красные глаза неотвратимо глядели вверх, на образа иконостаса; костлявая рука беспрестанно выходила из капота и медленно и крепко клала большой широкий крест. Мужик с густой бородой и угрюмым лицом, взъерошенный и измятый, вошел в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься, закидывая назад и встряхивая голову после каждого поклона. Такое горькое горе сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к нему и спросить его, что с ним. Мужик пугливо и сурово отшатнулся, посмотрел на него... "Сын помер", - произнес он скороговоркой и снова принялся класть поклоны... "Что для них может заменить утешения церкви?" - подумал Лаврецкий и сам попытался молиться; но сердце его отяжелело, ожесточилось, и мысли были далеко. Он все ждал Лизы - но Лиза не приходила. Церковь стала наполняться народом; ее все не было. Обедня началась, дьякон уже прочитал евангелие, зазвонили к достойной; Лаврецкий подвинулся немного вперед - и вдруг увидел Лизу. Она пришла раньше его, но он ее не заметил; прижавшись в промежуточек между стеной и клиросом, она не оглядывалась не шевелилась. Лаврецкий не свел с нее глаз до самого конца обедни: он прощался с нею. Народ стал расходиться, а она все стояла; казалось, она ожидала ухода Лаврецкого. Наконец она перекрестилась в последний раз и пошла, не оборачиваясь: с ней была одна горничная. Лаврецкий вышел вслед за ней из церкви и догнал ее на улице; она шла очень скоро, наклонив голову и спустив вуаль на лицо.

   - Здравствуйте, Лизавета Михайловна, - сказал он громко, с насильственной развязностью, - можно вас проводить?

   Она ничего не сказала; он отправился с ней рядом.

   - Довольны вы мной? - спросил он ее, понизив голос. - Вы слышали, что вчера произошло?

   - Да, да, - проговорила она шепотом, - это хорошо.

   И она пошла еще быстрей.

   - Вы довольны?

   Лиза только головой кивнула.

   - Федор Иваныч, - начала она спокойным, но слабым голосом, - я хотела вас просить: не ходите больше к нам, уезжайте поскорей; мы можем после увидеться - когда-нибудь, через год. А теперь сделайте это для меня; исполните мою просьбу, ради бога.

   - Я вам во всем готов повиноваться, Лизавета Михайловна; но неужели мы так должны расстаться: неужели вы мне не скажете ни одного слова?..

   - Федор Иваныч, вот вы теперь идете возле меня... А уж вы так далеко, далеко от меня. И не вы одни, а...

   - Договаривайте, прошу вас! - воскликнул Лаврецкий, - что вы хотите сказать?

   - Вы услышите, может быть... но что бы ни было, забудьте... нет, не забывайте меня, помните обо мне.

   - Мне вас забыть...

   - Довольно, прощайте. Не идите за мной.

   - Лиза, - начал было Лаврецкий...

   - Прощайте, прощайте! - повторила она, еще ниже опустила вуаль и почти бегом пустилась вперед.

   Лаврецкий посмотрел ей вслед и, понурив голову, отправился назад по улице. Он наткнулся на Лемма, который тоже шел, надвинув шляпу на нос и глядя себе под ноги.

   Они молча посмотрели друг на друга.

   - Ну, что скажете? - проговорил наконец Лаврецкий.

   - Что я скажу? - угрюмо возразил Лемм. - Ничего я не скажу. Все умерло, и мы умерли (Alles ist todt, und wir sind todt). Ведь вам направо идти?

   - Направо.

   - А мне налево. Прощайте.

  

  

   На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился в Лаврики. Она ехала впереди в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади - в тарантасе. Хорошенькая девочка все время дороги не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам, избам, колодцам, дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была в духе; перед отъездом из города О... она имела объяснение с своим мужем.

   - Я понимаю ваше положение, - сказала она ему, - и он, по выражению ее умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, - но вы отдадите мне хоть ту справедливость, что со мной легко живется; я не стану вам навязываться, стеснять вас; я хотела обеспечить будущность Ады; больше мне ничего не нужно.

   - Да, вы достигли всех ваших целей, - промолвил Федор Иваныч.

   - Я об одном только мечтаю теперь: зарыться навсегда в глуши; я буду вечно помнить ваши благодеяния...

&nbs