Тургенев Иван Сергеевич - Дворянское гнездо

оместившимися между строками над зачеркнутым текстом, на поля вынесены большие текстовые куски - сцены, характеристики, диалоги. Вставки эти в большинстве случаев отличаются единством содержания и позволяют судить о направлении мысли писателя в процессе совершенствования романа. Так, много дополнений сделал Тургенев, описывая быт Васильевского. На небольшую главу (XIX), состоящую из 120 строк, приходится 66 строк, вписанных Тургеневым на полях. Позднее введена в текст а глава XX, также посвященная жизни в Васильевском. Подавляющее большинство вставок касается религиозных вопросов - идей христианской морали, понятий смирения и долга, церковной обрядности. Все эти дополнения так или иначе связаны с образом Лизы, значительно изменившимся после переработки.

   Обилие правки (полный свод черновых вариантов составляет 10 печатных листов при общем объеме романа - 8 печ. л.) свидетельствует о том, что основная работа писателя над "Дворянским гнездом" проходила в рукописи. Последующие исправления, сделанные автором уже в печатном тексте прижизненных изданий, не столь значительны как по объему (0,5 печ. л.), так и по содержанию. Это в основном стилистическая правка, часто - устранение уменьшительных форм имен существительных, освобождение от лишних местоимений, уточнение некоторых мыслей, упорядочение синтаксических конструкций (см. варианты прижизненных изданий).

   К наиболее существенным смысловым исправлениям в прижизненных изданиях относятся следующие:

   В 1859 устранен эпиграф, имевшийся в автографе и в журнальном первопечатном тексте; там же восстановлена по автографу фраза, исключенная в журнальном тексте по цензурным соображениям: "Близкие знакомые и приятели Ивана Петровича подверглись тяжким испытаниям" (речь идет о репрессиях после поражения восстания декабристов), а фраза: "прадед мой круто расправлялся с мужиками" заменена фразой: "прадед мой мужиков за ребра вешал" (как в автографе). Последние два исправления внесены рукой Тургенева в оттиск из журнальной публикации, подаренный автором П. В. Анненкову. Там же сделано еще одно исправление: восстановлены по автографу слова "перепоров всю деревню" (см. варианты ЧА к стр. 154, строка 9). В отличие от предыдущих поправок, последняя не перенесена автором в текст позднейших печатных изданий (см. об этом: С. М. Петров. Тургенев. Творческий путь. Гослитиздат, М., 1961, стр. 255).

   В 1874 в сцене прощания Лизы с Лаврецким, когда он просит у нее на память платок, выпущена реплика: "Возьмите, - поспешно проговорила Лиза" (в окончательном тексте платок падает из рук Лизы непроизвольно). На этой поправке Тургенев особенно настаивал в письме от 1-го декабря 1868 г. к переводчику "Дворянского гнезда" на английский язык Рольстону (Т, Письма, т. VII, стр. 247, 414; об этом же см.: Mazon, стр. 32-33).

   Процесс работы писателя нашел отражение и в пометах, сделанных автором на полях рукописи. Иногда это записи, намечающие дальнейший ход повествования. Таковы, например, пометы: "NB. О том, как ведут себя матери" - перед рассказом о разлуке Маланьи с сыном. "NB. Глафира будет скитаться" (этот план не осуществлен). В других случаях это следы повторного чтения рукописи - пометы о необходимости переделок. Так, на л. 18 автографа против перечеркнутого рассказа о дилетантизме Паншина стоит на полях помета: "Не после ли?" В других местах Тургенев делает на полях против не удовлетворившего его места пометы: "Проще!" (в сцене ночного свидания Лизы и Лаврецкого), "Злее!" (в разговоре Лизы и Лаврецкого о долге и смирении) - и в соответствии с этими пометами переделывает текст.

   Встречаются на полях автографа и характерные для Тургенева записи важных для него мыслей, отдельных фраз, целых эпизодов, которые сначала просто фиксируются автором для памяти, а затем по ходу повествования органически вводятся в текст. Например, в начале главы XI, где рассказывается о первых шагах Лаврецкого после смерти отца, на полях автографа имеется помета: "NB. Главное, он чувствовал себя нравственно вывихнутым". Эти слова зачеркнуты и нище добавлено: "Потом". Наиболее подходящее место для этих слов писатель нашел в главе XXV, в сцене встречи Лаврецкого с Михалевичем. Опередила повествование и записанная на полях автографа фраза: "Плотина прорвалась" (тоже о Лаврецком). Она введена автором в текст через страницу. Характерная памятная запись сделана на одной из страниц главы XV: "NB. Сударик! (Дядя, лаская Катю)" {В Спасском, когда Тургенев работал над романом, жил дядя писателя H. H. Тургенев с семьей.}. И ниже: "Каждый человек самому себе на съедение предан" {Источник афоризма указан Тургеневым в письме к Я. П. Полонскому от 9/21 ноября 1869 г.: "Сколько раз в жизни мне случается припоминать слова, сказанные мне одним старым мужиком: "Коли человек сам бы себя не истреблял - кто его истребить может?"" (Т, Письма, т. VIII, No 2410).}. Никакого отношения к смежному тексту эта запись на полях не имеет. Очевидно, автор записал на рукописи про запас только что услышанные и понравившиеся ему выражения. Первое из них введено в текст в главе XX (слова крепостного старика Антона), второе - в главе XXXVI (тоже слова Антона).

   Ряд помет на полях и в тексте позволяет судить о работе писателя над композицией романа. Тексту в автографе предшествует подробное оглавление (по рукописи) той части романа, которая находится в первой тетради (кончая главой XII второй части) {На листе с оглавлением Тургенев сделал помету: "Продолжение в другой книжке", но во второй тетради его нет.}. По этому оглавлению и правке, в нем произведенной, а также по пометам в самом тексте автографа видно, как менялась композиция романа в процессе работы.

   Первоначально текст романа разделялся на две части (не по расположению в тетрадях, а по содержанию). В окончательной редакции, как известно, роман состоит из 45 глав без всякого деления на части. На начальной стадии работы, отравившейся в черновом автографе, первая часть состояла из 18 глав, вторая - из 16 глав и эпилога. Первая часть кончалась главой XXVII окончательной редакции (вестью о смерти Варвары Павловны). Затем Тургенев разбивает одну из глав первой части (одиннадцатую по первоначальной нумерации) на две главы (XII и XIII в окончательной редакции) и вводит в первую часть еще одну дополнительную главу (по первоначальной нумерации пятнадцатую, соответствующую нынешней главе XX) {Пятнадцатая глава первой части записана Тургеневым без всякой связи с предыдущим текстом (в качестве вставки с отсылкой к предшествующим страницам) после текста главы III второй части окончательной редакции (главы XXX). Эта вставка, содержащая описание тихой, естественной жизни в Васильевском, имеет существенное значение для концепции романа.}. После этих изменений первая часть романа в автографе содержит 20 глав, вторая - 16 глав и эпилог. Таков первый этап работы, отраженный и в оглавлении.

   В первопечатном тексте романа (журнальная редакция 1859 г.) уже нет деления на части и общее количество глав увеличилось с 36 (сумма обеих частей, без эпилога) до 45 (тоже без эпилога). В автографе сохранились следы и этой перестройки композиции. Увеличение количества глав произошло за счет дробления некоторых больших глав первоначального текста и за счет введения в текст второй части дополнительной главы (глава XXXV по новой нумерации, описание детства Лизы), отсутствующей в автографе {О роли этой главы в композиционной системе романа см.: И. И. Виноградов. Проблемы содержания и формы литературного произведения. Изд. Московского гос. университета, 1958, стр. 202.}. Главы X и XI, XII и XIII, XV и XVI, XVII и XVIII, XXII и XXIII (по новой нумерации) образовались путем разделения глав, в автографе представленных еще в слитном тексте, но с пометами на полях рукописи против тех мест, где в новой редакции проходит граница раздела: "Глава", "Гл." (в одном случае поставлена короткая черта). Эти пометы, поскольку новое деление не отражено в оглавлении, появились, по-видимому, перед изготовлением наборной копии. Между главами XXVI и XXVII, XXXII и XXXIII (по новой нумерации), которые тоже возникли в результате деления больших глав первой редакции, в соответствующих местах автографа никаких помет нет. Надо полагать, что решение разделить эти главы явилось у Тургенева еще позднее, когда производилась и другая правка в тексте романа, не отраженная в автографе.

   Еще одно композиционное изменение касается главы XLIV (по новой нумерации), по рукописи главы XVI второй части. Границы этой последней в романе главы были Тургеневым передвинуты еще в автографе. Первоначально глава XVI начиналась после слов Лизы: "Прощайте, прощайте! - повторила она, еще ниже спустила вуаль и почти бегом пустилась вперед" (см. стр. 282). Затем Тургенев дописал эпизод встречи Лаврецкого с Леммом; отделив предшествующий текст линейкой, добавил эпизод отъезда Лаврецкого с женой в Лаврики и только тогда начал главу XVI.

   Изменена в окончательном тексте и композиция эпилога. Эпизод последнего приезда Лаврецкого в дом Калитиных предшествует в автографе сведениям о других персонажах романа. Произведение кончается в рукописи характеристикой жалкой и опустившейся фигуры генерала Коробьина и словами: "Видно, так уж на свете устроено, что каждому человеку чего-нибудь да недостает" (см. варианты ЧА, стр. 378).

   Черновой автограф представляет ценнейший материал для установления творческой истории "Дворянского гнезда". Прежде всего, он дает возможность с большой точностью определить время работы писателя над этим произведением. Кроме хронологических помет, сделанных самим автором на рукописи {На обложке первой тетради, содержащей автограф произведения, написано: ""Дворянское гнездо", повесть Ивана Тургенева. Задумана в начале 1856-го года; долго очень не принимался за нее, все вертел ее в голове; начал вырабатывать ее летом 1858-го года в Спасском. Кончена в понедельник, 27-го октября 1858-го года в Спасском". В конце рукописи эти сведения повторяются с некоторым уточнением: "[Кон.]. С. Спасское, 27-го октября 1858, в 1 час пополудни, накануне того дня, когда мне стукнет 40 лет". Впервые воспроизведено: Mazon, стр. 15.}, имеются косвенные данные о том или ином этапе работы писателя над романом. Как свидетельствует характер правки, произведенной в рукописи, Тургенев неоднократно обращался к тексту, исправляя, дополняя и совершенствуя его. Чернила, почерк и расположение поправок позволяют выделить первичный этап работы, когда писатель, находясь в Спасском, создавал первый вариант текста, еще достаточно тесно связанный с замыслом 1856 г. (насколько можно судить по сходству с другими произведениями этого периода) и значительно более краткий по объему, чем окончательная редакция. На этом этапе автор, уже довольно четко представлявший себе основные черты действующих лиц и общий план произведения (обычный для Тургенева "формулярный список" персонажей "Дворянского гнезда" и план романа до нас не дошли), стремился лучшим образом "разместить" задуманное, иногда меняя по ходу работы детали отдельных сюжетных ситуаций или подробности характеристик. Например, вначале слепой отец Лаврецкого метался в поисках исцеления не по городам России, а за границей; слух о смерти Варвары Павловны Лаврецкой в первом варианте распространяла она сама и т. п. На первом же этапе, как всегда у Тургенева, тщательно отрабатывалась и стилистическая ткань произведения.

   Автограф содержит интересный материал для суждений о художественном мастерстве Тургенева-романиста. Правка текста, система этой правки делают очевидным процесс поисков наиболее выразительных средств повествования, позволяют судить о художественной требовательности писателя, о его необыкновенной чуткости к слову.

   Сравнительное сопоставление интенсивности правки в различных частях автографа приводит к заключению, что с наибольшей затратой труда на первом этапе создания романа писатель вырабатывал текст в тех местах, где говорится о Лемме, о Паншине, о Варваре Павловне {П. В. Анненков, хорошо знавший, как шла работа Тургенева над романом, отмечает: "Паншин этот, по выделке, по обилию и роскоши второстепенных подробностей, может быть, уступает в романе только изображению "львицы" Варвары Павловны, обработанному автором с изумительной тщательностью" (П. В. Анненков. Воспоминания и критические очерки, отд. II. СПб., 1879, стр. 202).}. Результатом длительных поисков явились и известные нам по окончательному тексту описания душевного состояния Лаврецкого в момент зарождения его первой любви и в пору горестного известия об измене жены. Почти каждая строка в этих эпизодах имеет по несколько вариантов, иногда до 8 (см. варианты к стр. 170, строки 10-12).

   С такой же взыскательностью относится Тургенев к своим пейзажным зарисовкам. Упорная правка обращает на себя внимание в частности в тех местах, где описывается путь Лаврецкого в Васильевское, старый сад родового имения, весеннее пробуждение природы в день смерти старика Лаврецкого.

   Второй этап работы Тургенева определяется по содержанию некоторых дополнений, а также по расположению этих дополнений на полях рукописи. По воспоминаниям П. В. Анненкова, И. А. Гончарова и другим свидетельствам, известно, когда и какие замечания были сделаны Тургеневу после чтения рукописи в узком кругу литераторов в Петербурге (см. об этом ниже). Многие вставки представляют собой прямые отклики на эти замечания.

   О третьем этапе сигнализируют те места текста, которые отсутствуют в автографе, но появились в окончательной редакции. Последние доделки Тургенев произвел уже в наборной рукописи романа перед отправкой ее в редакцию журнала или в корректуре.

   Кроме хронологических уточнений, черновой автограф "Дворянского гнезда" дополняет наше представление о творческой истории этого произведения с точки зрения эволюции его замысла, дает возможность проследить за тем, как, видоизменяясь и созревая по ходу работы, воплощалась мысль писателя в художественных образах, как преломлялись в творческом процессе современная автору идеологическая и политическая жизнь, журнальная полемика, отдельные биографические моменты.

  

  

   Известный нам текст романа создавался на протяжении нескольких месяцев, начиная с середины июня 1858 г., когда писатель приехал в Спасское, до середины декабря того же года, когда в Петербурге были им закончены последние исправления. Но замысел произведения, по собственному признанию Тургенева, относится к 1856 г.

   Первое упоминание о "Дворянском гнезде" как о повести, предназначавшейся для "Современника", содержится в письме Тургенева к И. И. Панаеву от 3/15 октября 1856 г.: "Моя новая большая повесть поспеет, если я буду жив и здоров, к Новому году", - сообщает автор. Через три недели, 25 октября/6 ноября, он о том же пишет из Парижа В. П. Боткину: "...у меня уже совсем сложен в голове план романа, и я набросал первые сцены...". Сообщение о задуманной им "очень большой повести" повторяется и в письме Тургенева к M. H. Лонгинову от 7/19 ноября 1856 г. Но в середине декабря творческий подъем писателя заметно падает: постоянные недомогания мешают ему работать -и 16/28 декабря 1856 г. он сообщает И. И. Панаеву о том, что не закончит свою большую повесть к февральскому номеру "Современника" и что повесть эта отложена в сторону (Т, Письма, т. III, стр. 18, 23, 36, 59).

   Всю зиму 1856/57 г. Тургенев болел и жаловался на падение работоспособности. Единственное его произведение этой поры - "Поездка в Полесье". Тяжелые настроения, владевшие писателем в это время, привели к решительному отказу от прежних творческих замыслов. Так, 17 февраля/1 марта 1857 г. Тургенев сообщает В. П. Боткину, что он уничтожил все свои начинания, планы и т. д. (там же, т. III, стр. 91-92).

   Возможно, что вместе с другими материалами были уничтожены и первые наброски будущего "Дворянского гнезда". Каковы были эти первые наброски и планы - сказать трудно, данных об этом не сохранилось. Можно только предположить, что в этой первой редакции произведение имело другое название.

   В письме к английскому переводчику "Дворянского гнезда" В. Рольстону от 8 декабря н. ст. 1868 г. Тургенев сообщает: "Я нахожу, что заглавие "Лиза" очень удачное, тем более, что название "Дворянское гнездо" - не совсем точное и было выбрано не мной, а моим издателем" (Т, Письма, т. VII, стр. 251, 415). В черновом автографе романа заглавие "Дворянское гнездо" написано рукой Тургенева. По всей вероятности, говоря о другом заглавии, писатель имел в виду первоначальный замысел 1856 г. Но и в 1856 году самое понятие "дворянского гнезда" как синонима дворянской усадьбы {О родовых гнездах в том же значении говорится в самом тексте романа (слова Глафиры Петровны, гл. XV).} было только повторением устойчивой у Тургенева формулы. В рассказе "Мой сосед Радилов" (1847) Тургенев сам дает толкование этого понятия: "Прадеды наши, при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, "дворянские гнезда", понемногу исчезали с лица земли..." (см. наст, изд., т. IV, стр. 53). Образ "гнезда" в применении к собственной судьбе Тургенева неоднократно встречается в письмах его к разным адресатам (см. Т, Письма, т. 1, стр. 41).

   Расширительное значение названия "Дворянское гнездо", оттенявшее социальную принадлежность действующих лиц романа, было замечено в критике П. В. Анненковым, который усмотрел в этом названии оттенок горькой иронии писателя по отношению к кругу поместного дворянства {П. В. Анненков. "Дворянское гнездо". Роман И. С. Тургенева. - P Вести, 1859, т. XXII.No8. стр. 532.}. Социальный аспект, характерный для "Дворянского гнезда", очевидно, существовал уже и в замысле 1856 года. Сообщая в письме к В. П. Боткину об отказе от прежних замыслов, Тургенев не случайно сопоставляет двух "писателей с тенденциями": одного, якобы уходящего со сцены, т. е. самого себя; и второго, пришедшего ему на смену - M. E. Салтыкова-Щедрина, автора "Губернских очерков".

   Новые упоминания о "Дворянском гнезде" в переписке Тургенева появляются только в конце 1857 г. 22 декабря ст. ст.

   1857 г. Тургенев, незадолго до того окончивший "Асю", в письме к Е. Е. Ламберт рассказывает о своих новых литературных замыслах: "Я теперь занят другою, большою повестью, главное лицо которой - девушка, существо религиозное..." 1/13 января

   1858 г. в письме к Панаеву Тургенев обещает привезти повесть к маю; 18/30 января сообщает о том, что он занят большой повестью, Некрасову ("план ее известен Боткину и весьма им одобрен...") и в письме ему же от 27 марта/8 апреля обещает привезти свою "штуку" весной (Т, Письма, т. III, стр. 179, 186, 190,208).

   Все это время Тургенев жил в Риме, где, по словам писателя, застали его первые вести о намерении правительства освободить крестьян. Вести эти горячо были встречены соотечественниками, находившимися тогда в Риме вместе с Тургеневым (В. А. Черкасский, Н. Я. Ростовцев, В. П. Боткин и другие), - устраивались сходки, произносились речи, обсуждалась идея создания специального журнала для освещения важнейших сторон "жизненного вопроса" (Т, Письма, т. III, стр. 544, 546). Тургенев и сам пишет в это время "Записку об издании журнала "Хозяйственный указатель"". Весной 1857 г. писатель отправляется в путешествие по Италии, посещает Германию и Францию; в начале мая он едет в Лондон к Герцену и только 27 мая (8 июня) 1858 г. возвращается в Россию.

   Напряженная работа над "Дворянским гнездом", самый процесс написания романа начались после возвращения писателя на родину, в спокойной обстановке жизни в Спасском. Но и предшествующий период, насыщенный разнообразными впечатлениями, - частые переезды в новые места, встречи с многими людьми, беседы с Черкасским, Боткиным, Анненковым, Герценом, с другими современниками, олицетворявшими мысль и дух века; размышления о событиях, происходивших в русской общественной жизни, о развертывавшейся подготовке к освобождению крестьян, о роли дворянства в атом процессе, - был периодом интенсивного накопления материала и вынашивания основных образов и идей романа.

   П. В. Анненков, встречавшийся с Тургеневым весной 1858 г. в Дрездене, так характеризует в своих воспоминаниях этот этап, весьма знаменательный в истории создания романа: "^Дворянское гнездо" зрело в уме Тургенева <...> Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма деятельно" (Анненков, стр. 424). Первое сообщение из Спасского о "Дворянском гнезде" мы находим в письме Тургенева к Н. X. Кетчеру от 30 июня/12 июля: "...Я охочусь (не совсем удачно) и работаю много - тоже не знаю - удачно ли?" Более подробно рассказывается о том же в письме к П. Виардо от 30 июля/Il августа 1858 г.: "Вот что я делал в течение прошедших девяти дней: я много трудился над романом, который начал и надеюсь окончить к наступлению зимы". И далее: "Я упомянул Вам о романе, который начал писать. Как бы я был счастлив, если бы мог изложить Вам его план, представить характеры, поставленную мною перед собой цель и проч. <...> Я чувствую себя в настроении для работы, а между тем жар молодости уже покинул меня; я пишу с каким-то удивительным для себя спокойствием: лишь бы оно не отразилось на самом произведении!" (Т, Письма, т. III, стр. 226, 230-231, 421).

   Затем сообщения о романе, как и вообще деятельная переписка, прерываются почти на месяц, - очевидно, в это время и шла самая горячая и безотрывная работа писателя. 25 августа/6 сентября Тургенев пишет А. В. Дружинину: "Я прибуду в Петербург - если буду жив и здоров - к 20-му октября. Надеюсь окончить к тому времени довольно большую вещь, над которой сижу теперь, - и подвергну ее на суд ареопага, который будет состоять из Вас, Боткина (он тоже хочет вернуться), великого Анненкова и Писемского" (там же, стр. 234). А 17/29 сентября в письме Н. А. Некрасову Тургенев отодвигает возможный срок свидания в Петербурге до последних чисел октября: "Я оттого так долго намерен здесь пробыть, что мне не хочется выехать, не кончивши большой повести (вдвое больше "Рудина"), - которую я писал в теченье лета", - добавляет он (там же, стр. 236).

   11/23 октября этот срок - конец октября - снова отодвигается писателем. "Я буду в Петербурге - если бог даст - к 8 ноября и привезу повесть", - сообщает он Некрасову, с которым ведет переговоры о согласии напечатать "Дворянское гнездо" в "Современнике" при условии, если Некрасов вернет Тургеневу "позволение печатать 2-ое издание "Записок охотника"" (Т, Письма, т. III, стр. 243, 575, примеч. 4).

   Точных сведений о дате приезда Тургенева в Петербург в 1858 г. нет, но, судя по его переписке, это произошло около 10 ноября ст. ст. (см. Т, Письма, т. III, стр. 249-252). О том, как складывалась дальше работа над романом, можно судить по отрывочным сведениям, содержащимся в письмах, в воспоминаниях литературных друзей Тургенева и по состоянию черновой рукописи. В один из декабрьских предновогодних понедельников 1858 г. (вернее всего, это было 8 декабря ст. ст. - ср. Т, Письма, т. III, стр. 253 и 581 ) Тургенев сообщил E. E. Ламберт о том, что его новая повесть, как он чаще всего называет "Дворянское гнездо", уже читалась и обсуждалась друзьями. "Анненков за меня (так как у меня нет голоса) прочел мою повесть моим литературным собратьям; они остались вообще довольны - но я хотел бы услышать суд не литератора, именно Ваш суд". Из той же записки мы узнаем, что рукопись романа еще не была отправлена в журнал, но автор явно спешил это сделать ("теперь придется ее отдать в печать, не подвергнув ее Вашему суду; по крайней мере я надеюсь быть в состоянии привезти Вам корректурные листы <...> и, в случае надобности, сделаю перемены").

   Следовательно, основные доделки и "перемены" были уже к этому времени осуществлены и прежде всего - правка, которую повлекло за собой дружеское обсуждение романа в литературном "ареопаге". Во всяком случае 10/22 декабря 1858 г. Тургенев уже сообщал Каткову, что он принялся за другую вещь - за статью "Гамлет и Дон-Кихот", которая с 1856 г. писалась параллельно с "Дворянским гнездом" (точнее - Тургенев постоянно обращался то к ней, то к "Дворянскому гнезду" после окончания работы над "Фаустом", "Поездкой в Полесье", "Асей"). По-видимому, и на этот раз писатель обратился снова к статье после завершения работы над "Дворянским гнездом". Зная, когда состоялось чтение, и памятуя, что 1 января 1859 г. было получено уже цензурное разрешение на тот номер журнала, где печатался роман (это значит, что произведение должно было поступить в редакцию около середины декабря {В письме Н. А. Добролюбова к С. Т. Славутинскому от 14 (26) декабря 1858 г. сообщается о том, что роман Тургенева получил одобрение "всех читавших" и что сам Добролюбов "читал пока лишь несколько глав, которые действительно производят сильное впечатление" ("Огни", кн. 1. Пг., 1916, стр. 39). Из этого сообщения видно, что к 14 (26) декабря рукопись романа была уже перебелена, читалась и, по всей вероятности, была уже сдана в редакцию "Современника", где Добролюбов и начал с ней знакомиться.}), мы можем установить время работы Тургенева над основным текстом романа на ее втором, наиболее значительном этапе.

   Точных сведений о дате этого чтения не сохранилось, но по совокупности довольно расплывчатых хронологических свидетельств И. А. Гончарова ("однажды осенью", после возвращения Тургенева в Петербург, но не сразу, как все ожидали, а некоторое время спустя - из-за болезни писателя) {Гончаров. Необыкновенная история, стр. 19.}, П. В. Анненкова ("В один зимний вечер" - 1858 г.) {Анненков, стр. 425.}, а также по названному выше письму Тургенева к E. E. Ламберт можно заключить, что коллективное чтение и обсуждение литераторами "Дворянского гнезда" состоялись в конце ноября - начале декабря 1858 г.

   В литературу, посвященную "Дворянскому гнезду", вкрались и долгое время служили источником для различных умозаключений ошибочные сведения о дате чтения, состоявшегося якобы 28 и 29 декабря ст. ст. 1858 г. {В письме к А. В. Дружинину от 25 августа/6 сентября 1858 г. Тургенев называет желательных участников обсуждения нового романа, а в письме к П. В. Анненкову от 19 февраля/3 марта 1878 г. вспоминает о тех, кто действительно присутствовал на чтении.} Ошибка эта произошла из-за неправильно понятой записи в "Дневнике" Никитенко, где под датой 28 декабря (суббота) сообщается: "Был у И. С. Тургенева. Он написал новый роман совершенно в художественном направлении. Вот это хорошо! Пора перестать делать из литературы только деловые записки о казусных происшествиях и считать ее исключительно исправительным бичом". Никаких указаний на то, что Никитенко был у Тургенева во время коллективного чтения и обсуждения "Дворянского гнезда", здесь нет, как нет и вообще в мемуарной литературе указаний на то, что Никитенко находился среди присутствовавших на чтении.

   Если судить по словам самого Тургенева {H. M. Гутьяр. Хронологическая канва для биографии Тургенева. - Сборник Отделения русского языка и словесности ИАН, т. LXXXVII,No2, СПб., 1910, стр. 37; Клемап, Летопись, стр. 102; Т, СС, т. II, стр. 321; А. В. Никитенко. Дневник, т. II. Гослитиздат, 1955, комментарии, стр. 570; комментарии к изданию: Анненков, стр. 629.}, а также по воспоминаниям П. В. Анненкова и И. А. Гончарова, на коллективном чтении, кроме этих трех лиц, присутствовали H. A. Некрасов, В. П. Боткин, И. И. Панаев, С. С. Дудышкин, Н. Н. Тютчев, И. И. Маслов, М. А. Языков, А. Ф. Писемский и А. В. Дружинин {Из сохранившихся свидетельств участников чтения обычно не учитывается письмо А. Ф. Писемского к А. Н. Майкову от 24 ноября ст. ст. 1858 г., где автор, сообщая о многих литературных новостях Петербурга, говорит только о приезде и серьезной болезни Тургенева, ни словом не упоминая о его романе (А. Ф. Писемский. Письма. Изд. АН СССР, М. - Л., 1936, стр. 127. Литературный архив). Из этого следует, что чтение состоялось не ранее 24 ноября. Близкой датой (26 ноября) кончается последняя запись 1858 г. в неопубликованном "Дневнике" А. В. Дружинина. Здесь тоже упоминаются многие литературные события, встречи и обеды, но ничего не говорится о "Дворянском гнезде" (ЦГАЛИ, ф. 167, он. 3,No108).}.

   Литературный "ареопаг", как его называл Тургенев, отнесся к новому роману писателя чрезвычайно благосклонно. П. В. Анненков в "Литературных воспоминаниях" так рассказывает об этом знаменательном для автора событии:

   "В один зимний вечер 1858 года Тургенев пригласил Некрасова, Дружинина и нескольких литераторов в свою квартиру с намерением познакомить их с новым своим произведением. Сам он читать не мог, нашив себе сильнейший бронхит и получив предписание от врача своего, доктора Шипулинского, не только не читать ничего для публики, но даже и не разговаривать с приятелями. Присужденный к безусловному молчанию, Тургенев завел аспидную доску и вступал посредством нее в беседу с нами, иногда даже очень продолжительную, что с некоторым навыком происходило довольно ловко и быстро. Чтение романа поручено было мне; оно заняло два вечера" {Анненков, стр. 425. Последнее утверждение поддерживается надписью Тургенева на оттиске из журнальной публикации "Дворянского гнезда", подаренном П. В. Анненкову: "Павлу Васильевичу Анненкову на память двукратного чтения в очках во время моей безголосицы. От любящего его автора" (Библиотека ИРЛИ).}.

   По воспоминаниям того же Анненкова, мнением которого Тургенев особенно дорожил {Боясь, что Анненков уедет из Петербурга и не будет участвовать в обсуждении "Дворянского гнезда", Тургенев писал А. В. Дружинину из Спасского 10/22 октября 1858 г.: "Объясните ему, как это будет для меня и неприятно и дорого; употребите Ваше красноречие, пустите в ход лафит, дружбу, ростбиф, литературу, шампанское и обязанность перед отечеством; удержите его в Петербурге, - и благодарность пламенного сердца да будет Вашей наградой!" (Т, Письма, т. III, стр. 241-242).}, автор был удовлетворен во время обсуждения "всеми отзывами о произведении и еще более кой-какими критическими замечаниями, которые тоже все носили сочувственный и хвалебный оттенок" {Анненков, стр. 425.}. Анненков не приводит самих отзывов - ни своего, ни других лиц, но из писем и воспоминаний И. А. Гончарова видно, что ряд критических замечаний относился к образу Лизы Калитиной. Он сам называет его "недосказанным, недопетым" в письме к Тургеневу от 28 марта ст. ст. 1859 г. ("Русская старина", 1900, N 1, стр. 13), а позднее передает слова Анненкова, сказанные Тургеневу после чтения: "Анненков ему сказал, что не видно источника ее <Лизы> религиозности - и тогда Тургенев приделал какую-то набожную няню" {Гончаров, Необыкновенная история, стр. 21.}. Верность этого свидетельства подтверждается тем, что Тургенев действительно после обсуждения написал новую главу для романа о детстве и воспитании Лизы Калитиной (глава XXXV, в автографе она отсутствует).

   О роли Анненкова в создании названной главы рассказывается и в воспоминаниях M. M. Ковалевского. По словам мемуариста, на одном из вечеров, устроенных им для встречи с Тургеневым деятелей литературы и искусства, Тургенев пообещал в следующий раз "прочесть вновь написанный им рассказ: "Я сделаю это, как только рассказ вернется от Анненкова, мнения которого я всегда спрашиваю, прежде чем напечатать что-либо". Послышался окрик: "Ну, какая польза вам в том! Не такой уж Анненков стилист!" Тургенев ответил опять-таки серьезно: "Анненкову я обязан тем, что вставил в "Дворянское гнездо" целую главу, выясняющую, как сложился характер Лизы. Анненков убедил меня, что без этого исход моего романа остается непонятным"" {М. Ковалевский. За рубежом. (Из переписки русских деятелей за границей: Герцена, Лаврова и Тургенева). - "Вестник Европы", 1914,No3, стр. 229; сходные сведения содержатся в воспоминаниях И. Павловского (Isaac Pavlovsky, Souvenirs sur Tourgueneff. Paris, 1887, гл. XII, стр. 171-172).}.

   Анненков увидел в "самоотречении" Лизы проявление ущербности ее натуры. Тургенев при литературной правке романа уделил большое внимание прояснению своей позиции в этом вопросе, но критик был не вполне удовлетворен результатами.

   На том же собрании литераторов разыгрался известный эпизод объяснения между Тургеневым и Гончаровым, заподозрившим автора "Дворянского гнезда" в плагиате {О конфликте между Тургеневым и Гончаровым, обострившемся в период создания романа "Накануне" и приведшем к третейскому суду писателей, см.: Гончаров, Необыкновенная история; Гончаров и Тургенев; Анненков, стр. 441; Л. Н. Майков. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 60 годах. - "Русская старина", 1900,No1, стр. 5-23; Д. Д. Минаев. Стихотворение "Парнасский приговор". - "Искра", 1860,No19.}.

   Болезненно мнительный Гончаров увидел в романе Тургенева "сжатый, но довольно полный очерк "Обрыва"", программу которого он читал Тургеневу в 1855 г. По утверждению писателя, "основанием" романа Тургенева взята была развернутая в плане "Обрыва" глава о предках Райского, "сколком" с Райского явились якобы образы Лаврецкого и Паншина, заимствованными считал Гончаров также образы Лемма, Михалевича и Марфы Тимофеевны. Особенное раздражение Гончарова вызвало сходство некоторых черт Лизы и Веры (религиозность, отношения Лизы с Марфой Тимофеевной и Веры с бабушкой). Тургенев отвел обвинения Гончарова, но по его просьбе изменил в рукописи некоторые детали повествования. Так, первоначально в сцене объяснения Лизы и Марфы Тимофеевны, когда старушка упрекает Лизу за ночное свидание с Лаврецким в саду (конец главы XXXVIII), проскальзывал намек на "падение" девушки. В черновой редакции рассказывалось подробнее о страданиях Лизы, нравственное чувство которой подверглось суровому испытанию. После Слов: "...как грубо коснулись чужие руки ее заветной тайны!" (стр. 254, строка 10) следовал текст: "Но она ни в чем себя винить не могла, и Лаврецкий стал ей еще дороже. Ее любовь к нему не боялась ничего, ни даже и укоров. Она сильно и крепко привязалась к нему". Эти строки густо зачеркнуты чернильными петлями и вместо них под соответствующим значком на полях записан новый вариант, также затем зачеркнутый: "Вдруг все раскрыто, все вырвано наружу, о чем она сама еще так недавно ничего не ведала". На том же листе автографа зачеркнуто: "она отдалась ему" (первый вариант строк: "она уже колебаться не могла; она знала, что любит, и полюбила честно, не шутя" - стр. 254, строки 14-16). Все зачеркнутые строки сами по себе не имеют прямой аналогии в романе Гончарова, но если допустить, что они связаны с первоначальным замыслом Тургенева усугубить нравственную трагедию Лизы противоречием между ее строгими нравственными, принципами и ее беззащитностью перед натиском подлинной страсти, то можно найти сходство в любовных ситуациях, послуживших предметом объяснений между Лизой и Марфой Тимофеевной в "Дворянском гнезде" и между Верой и бабушкой в "Обрыве" {В тексте "Дворянского гнезда" Лиза дважды объясняется с Марфой Тимофеевной. О первом объяснении говорилось выше; во втором случае Марфа Тимофеевна просит у племянницы прощения за свои несправедливые упреки (конец главы XXXIX). М. К. Клеман, не видевший автографа, выразил предположение, что Тургенев произвел правку по просьбе Гончарова во втором из названных эпизодов (И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. "Academie", M. - Л., 1933, стр. 493; эта гипотеза в виде утверждения повторена в комментариях к "Дворянскому гнезду": Т, СС, т. II, стр. 321). Однако автограф не подтверждает этого предположения. На л. 192 в соответствующем месте текста нет никаких сокращений и вычерков.}.

   Об этом сходстве и говорит Гончаров в своих воспоминаниях: "Когда я заметил ему (Тургеневу), отчего ж он не приводит в письме {За объяснением после чтения "Дворянского гнезда" последовал обмен письмами между Гончаровым и Тургеневым. Упоминаемое Гончаровым письмо Тургенева не сохранилось.} о падении Веры (в плане она называлась у меня Еленой), о сценах между ею и бабушкой, он замялся: ему, очевидно, не хотелось упоминать об этом - по будущим своим соображениям. Но нечего делать - упомянул" {Гончаров, Необыкновенная история, стр. 23, а также Гончаров и Тургенев, стр. 37-38.}.

   В письмах Гончарова к Тургеневу от 28 марта/9 апреля 1859 г. и от 27 марта/8 апреля 1860 г. прямо названа исключенная Тургеневым сцена. В первом из них говорится: "Разбор и переписку моих ветхих лоскутков взяла на себя милая больная <С. А. Никитенко>. "Это займет меня", - говорит она. Она до слез была тронута тою сценой бабушки с внучкой, сценой, в пользу которой вы так дружески и великодушно пожертвовали похожим на эту сцену, но довольно слабым местом Вашей повести, чтобы избежать сходства" {Гончаров и Тургенев, стр. 34.}.

   Во втором письме - снова о той же сцене: "...я, при появлении "Дворянского гнезда", опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мысль мою о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался" {Там же, стр. 31. В "Литературных воспоминаниях" П. В. Анненкова также есть рассказ о том, что Тургенев "согласно с указанием И. А. Гончарова, выключил из своего романа одно место, напоминавшее какую-то подробность" (Анненков, стр. 441).}.

   Следы устранения из текста другой детали, раздражившей Гончарова, сохранились в том месте автографа, где рассказывается о старинном доме Лаврецких в Васильевском и, в частности, о семейных портретах. В окончательной редакции дано описание одного портрета - прадеда Лаврецкого Андрея (глава XIX). А в автографе вначале упоминались три портрета (прадеда Андрея, деда Петра и его жены Анны Павловны), затем четыре портрета (без указания имен), и, наконец, автор остановился на одном портрете. Судя по дальнейшей переписке, Гончарову были известны варианты, предшествующие окончательному. Они и вызвали его подозрительность. Отвечая на объяснения Тургенева, пытавшегося, вероятно, доказать, что родословная Лаврецких, сходная во многих деталях с историей рода Лутовиновых (см. об этом нише), была осуществлением давно намеченного замысла, Гончаров писал: "Вы могли говорить об этом очень давно, и все это ничего не значит. У меня и в бумагах есть коротенькая отметка о деде, отце и матери героя. Но говорить о четырех портретах предков (из письма) вы не могли..." {Письмо Гончарова к Тургеневу от 28 марта/9 апреля 1859 г. (Гончаров и Тургенев, стр. 29).}

   Правка Тургенева в автографе, внесенная им при переработке романа, не ограничивалась отдельными исправлениями, сделанными в связи с тем или иным критическим замечанием. Она представляет собой систему дополнений и изменений, углублявших основные идеи романа и оттенявших то новое, что появилось в отношении автора к издавна волновавшим его проблемам счастья, любви, долга, самопожертвования в конкретных исторических условиях конца 50-х годов. Изменения эти заключаются в следующем.

   На полях в виде вставки записана наиболее значительная часть спора Михалевича с Лаврецким - 24 строки, содержащие упреки в адрес Лаврецкого за эгоизм, цинизм, безверие и "постыдное", сознательное бездействие. Здесь же формулируется понятие "дела", которым "необходимо заниматься на земле" (основная идеологическая проблема эпохи). Автором вписана фраза: "умолял его [смело] серьезно заняться [своими крестьянами] бытом своих крестьян" - совет Михалевича, осуществленный затем в деятельности Лаврецкого.

   В разговоре тех же лиц о нравственных качествах деятеля добавлена фраза о "нравственном вывихе" Лаврецкого, записанная ранее на полях в виде программы с пометами "NB" и "Главное". Тургенев вписывает также строки, вложенные в уста Михалевича, о происхождении Лаврецкого от материкрестьянки ("благодари бога, что и в твоих жилах течет честная плебейская кровь"). Писатель упорно оттеняет вставками важное для него обстоятельство - мужицкие черты в характере Лаврецкого. Говоря о сходстве Лаврецкого с матерью (глава VII), Марфа Тимофеевна произносит: "Ну, а молодец ты, молодед; чай, по-прежнему десять пудов одной рукой поднимаешь?" (стр. 147). Фраза: "а ты, Федюшка, дай мне руку" также вставлена. В дальнейшем Тургенев еще усиливает это место "богатырскими" ассоциациями. Он добавляет после слова "руку": "О! да какая же она у тебя толстая! Небось с тобой не упадешь". (В автографе это дополнение отсутствует, оно сделано, очевидно, в наборной рукописи или в корректуре.) В главе XVI к фразе "избить ее до полусмерти" (реакция Лаврецкого на измену жены) автор добавляет вставкой: "по-мужицки" (стр. 175). Через страницу - аналогичное дополнение: "Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик" (стр. 176). В главе XVII - снова вставка на ту же тему. Во фразе: "Марья Дмитриевна с неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: "Экой тюлень, мужик!.."" слово "мужик" добавлено позднее.

   Дополняя характеристику Лаврецкого сопоставлением с Михалевичем, Тургенев в то же время вносит дополнительные штрихи и в его портрет. В тексте появляются 9 дополнительных строк, характеризующих бедность Михалевича, его дурные привычки, вызванные полуголодным существованием, его пренебрежение к одежде и по контрасту - его преданность идеалу, во имя которого он готов подвергаться всем возможным лишениям. В этих дополнениях обнаруживается текстуальное сходство с характеристикой Дон-Кихота в статье Тургенева о "Гамлете и Дон-Кихоте".

   Михалевич относится к эпизодическим персонажам, посвященные ему страницы занимают скромное место в романе, но вокруг этого образа сконцентрированы основные проблемы произведения - самая волнующая проблема конца 50-х годов: "Что делать?", крестьянский вопрос и социально-этическая проблематика. Тот же круг вопросов разрешался и в статье "Гамлет и Дон-Кихот". Впервые на сходство Михалевича и тургеневского Дон-Кихота обратили внимание А. И. Незеленов (Тургенев в его произведениях. СПб., 1885, стр. 138) и А. Д. Галахов в статье "Сороковые годы" (Историч Вест, 1892,No1, стр. 143). Кроме замеченных идейных параллелей между этими двумя образами, может быть, следовало бы еще отметить такие черты внешнего "дон-кихотства" в Михалевиче, как его облик ("человек высокого роста и худой", "окутанный в какой-то испанский плащ с порыжелым воротником и львиными лапами вместо застежек"), как его беззаветная влюбленность в "таинственную и чернокудрую" красавицу, сомнительная репутация которой не мешала ей быть воспетой стихами, достойными прекрасной Дульцинеи. Автограф свидетельствует о том, что Тургенев сознательно вводил и подчеркивал черты сходства между Михалевичем и Дон-Кихотом. Основную самохарактеристику Михалевича: "я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, - я верую теперь, да - я верую, верую" - Тургенев усиливает двукратным повторением: он вставляет слова "нет в тебе веры, нет теплоты сердечной" в реплику Михалевича, упрекающего Лаврецкого в вольтерьянстве (стр. 203), и фразы: "Помещик, дворянин - и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет - и нет откровения" в разговор о предстоящей деятельности Лаврецкого (стр. 204).

   Лучшим авторским комментарием к этим высказываниям Михалевича является следующее место статьи "Гамлет и Дон-Кихот": "Что выражает собою Дон-Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое <...> в истину, находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертвы". И в другом месте: "...он верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой...".

   Трудно не заметить сходства этих слов с характеристикой Михалевича в романе, с описанием признаков и привычек его застарелой бедности: изношенной одежды, неопрятности, жадности к еде. И все это - в сопоставлении с его несокрушимым идеализмом и искренними заботами о судьбах человечества, о собственном призвании (стр. 204). Важно отметить, что эти детали характеристики Михалевича вписаны Тургеневым на полях рукописи.

   Несомненна симпатия, с которой писатель относится к Михалевичу, несмотря на смешные его черты. В статье мы находим объяснение и этой особенности авторского отношения: "...в донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны" ("чтобы гусей не дразнить", - добавляет автор в другом месте). По мысли Тургенева, "крепость нравственного состава" Дон-Кихота придает "особенную силу и величавость всем его суждениям и речам, всей его фигуре, несмотря на комические и унизительные положения, в которые он беспрестанно впадает". "Он знает в чем его дело, зачем он живет на земле, а это - главное знание". На стороне Михалевича, энтузиаста и мечтателя, - силы прогресса, "без них бы не развивалась история". И наконец еще одна деталь, свидетельствующая о намеренном сопоставлении писателем Михалевича с Дон-Кихотом. Глава о Михалевиче кончается, как известно, сентенцией о доброте как важном элементе нравственного облика человека: "Будь только человек добр - его никто отразить не может" (в рукописи первоначально было: "Михалевич был добряк"). Статья -"Гамлет и Дон-Кихот" также завершается этой мыслью применительно к Дон-Кихоту. Автор приводит в этой связи подлинное имя своего героя Alonso ei Bueno, что и переводится как Алонзо добрый.

   Другая значительная категория авторских вставок в текст романа объединяется темой религии. Писатель делает множество вставок на полях автографа и на отдельных страницах, касающихся идей христианской морали, понятий смирения и долга, философских и культовых основ религии. Вставки эти по содержанию распадаются на две разные части. Одна из них, теснее всего связанная с образом Лизы Калитиной, оттеняем этическую сторону религиозности, способствующей воспитанию нравственной цельности, твердости убеждений, готовности к самопожертвованию во имя блага ближних, - воспитывающей в конечном счете чувство родины. Характерны испещренные вставками страницы, где описывается молитва обездоленных людей, ищущих в церкви утешения (стр. 230, 281). Писатель дополнительно вводит в текст диалог между Лаврецким и Лизой о значении религии в истории человечества, о смысле христианства (стр. 210); делает большую вставку о патриотизме и народолюбии Лизы (стр. 234), заключающую сцену спора Лаврецкого и Паншина (весь монолог Паншина, обнаруживающий его прозрение к России и поверхностное западничество, также вписан на полях автографа); вставлена мотивировка решения Лизы уйти в монастырь ("Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо" {Вставлено подчеркнутое курсивом.}, стр. 286). Неоднократно уточняются в тексте те места, где говорится о религиозных расхождениях Лаврецкого и Лизы. В этом смысле обращает на себя внимание последовательно