Лесков Николай Семенович - Соборяне

здесь все больше кофий. Да я по дальности мало у кого и бываю, потому что надо все в сторону; я же езжу на пол-империале, а на нем никуда в сторону невозможно, но вы этого, по своей провинциальности, не поймете: сидишь точно на доме, на крышке очень высоко, и если сходить оттуда, то надо иметь большую ловкость, чтобы сигнуть долой на всем скаку, а для женского пола, по причине их одежды, этого даже не позволяют. Извозчики же здесь, по замечанию, очень насмешливы, и буде наш брат духовный станет их нанимать, но жертвует очень дешево, то они сейчас один о другом выкрикают: "Напрасно, батюшка, с ним сели: он вчера священника в лужу вывалил", а потому и не ряжу их вовсе. Варнавку нашего однажды встретил, но не тронул, потому что и он и я оба ехали на встречных пол-империалах, и я ему только успел погрозить, да, впрочем, он здесь стал очень какой-то дохлый. Насчет же вашего несчастия, что вы еще в запрещении и не можете о себе на литургии молиться, то, пожалуйста, вы об этом нимало не убивайтесь, потому что я все это преестественно обдумал и дополнил, и Вседержитель это видит. Полагайтесь так, что хотя не можете вы молиться сами за себя из уездного храма, но есть у вас такой человек в столице, что через него идет за вас молитва и из Казанского собора, где спаситель отечества, светлейший князь Кутузов погребен, и из Исакиевского, который весь снаружи мраморный, от самого низа даже до верха, и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий, потаенно произношу, и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред всеми от начальства обижен. А ты особливо того слова, пожалуйста, себе и не думайте и не говорите, что "дни мои изочтены", потому что это нам с отцом Захарией будет со временем очень прискорбно и я тебя, честное слово, разве малым чем тогда переживу".

  Засим следовала подпись: "временно столичный за протодьякона своей епархии Старогородского уездного собора дьякон Ахилла Десницын".

  Было и еще получено письмо от Ахиллы, где он писал, что "счастливым случаем таки свиделся с Препотенским и думал с ним за прошедшее биться, но вышел всему тому совсем другой оборот, так что он даже и был у него в редакции, потому что Варнава теперь уже был редактором, и Ахилла видел у него разных "литератов" и искренно там с Варнавой примирился. Примирению же этому выставлялась та причина, что Варнава стал (по словам Ахиллы) человек жестоко несчастливый, потому что невдавнях женился на здешней барышне, которая гораздо всякой дамы строже и судит все против брака, а Варнаву, говорят, нередко бьет, и он теперь уже совсем не такой: сам мне открылся, что если бы не опасался жены, то готов бы даже за бога в газете заступиться, и ругательски ругает госпожу Бизюкину, а особливо Термосесова, который чудесно было себя устроил и получал большое жалованье на негласной службе для надзора за честными людьми, но враг его смутил жадностью: стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел". Наипаче же всего Ахилла хвалился тем, что он видел, как в театре представляли. "Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я в штатском уборе на самый верх на оперу "Жизнь за царя", и от прекрасного пения голосов после целую ночь в восторге плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого царя Ахиллу представляли. Но только на меня даже ни крошки не похоже: выскочил актер, весь как есть в латах, и на пятку жалится, а дай мне этакую сбрую, я бы гораздо громче разыграл. Остальная же игра вся по-языческому с открытостью до самых пор, и вдовому или одинокому человеку это видеть неспокойно".

  И еще, наконец, пришло третье и последнее письмо, которым Ахилла извещал, что скоро вернется домой, и вслед за тем в один сумрачный серый вечер он предстал пред Туберозова внезапно, как радостный вестник.

  Поздоровавшись с дьяконом, отец Савелий тотчас же сам бросился на улицу запереть ставни, чтобы скрыть от любопытных радостное возвращение Ахиллы.

  Беседа их была долгая. Ахилла выпил за этою беседой целый самовар, а отец Туберозов все продолжал беспрестанно наливать ему новые чашки и приговаривал:

  - Пей, голубушка, кушай еще, - и когда Ахилла выпивал, то он говорил ему: - Ну, теперь, братец, рассказывай дальше: что ты там еще видел и что узнал?

  И Ахилла рассказывал. Бог знает что он рассказывал: это все выходило пестро, громадно и нескладно, но всего более в его рассказах удивляло отца Савелия то, что Ахилла кстати и некстати немилосердно уснащал свою речь самыми странными словами, каких он до поездки в Петербург не только не употреблял, но, вероятно, и не знал!

  Так, например, он ни к селу ни к городу начинал с того:

  - Представь себе, голубчик, отец Савелий, какая комбынация (причем он беспощадно напирал на ы).

  Или:

  - Как он мне это сказал, я ему говорю: ну нет, же ву пердю, это, брат, сахар дюдю.

  Отец Туберозов хотя с умилением внимал рассказам Ахиллы, но, слыша частое повторение подобных слов, поморщился и, не вытерпев, сказал ему:

  - Что ты это... Зачем ты такие пустые слова научился вставлять?

  Но бесконечно увлекающийся Ахилла так нетерпеливо разворачивал пред отцом Савелием всю сокровищницу своих столичных заимствований, что не берегся никаких слов.

  - Да вы, душечка, отец Савелий, пожалуйста, не опасайтесь, теперь за слова ничего - не запрещается.

  - Как, братец, ничего? слышать скверно.

  - О-о! это с непривычки. А мне так теперь что хочешь говори, все ерунда.

  - Ну вот опять.

  - Что такое?

  - Да что ты еще за пакостное слово сейчас сказал?

  - Ерунда-с!

  - Тьфу, мерзость!

  - Чем-с?.. все литераты употребляют.

  - Ну, им и книги в руки: пусть их и сидят с своею "герундой", а нам с тобой на что эту герунду заимствовать, когда с нас и своей русской чепухи довольно?

  - Совершенно справедливо, - согласился Ахилла и, подумав, добавил, что чепуха ему даже гораздо более нравится, чем ерунда.

  - Помилуйте, - добавил он, опровергая самого себя, - чепуху это отмочишь, и сейчас смех, а они там съерундят, например, что бога нет, или еще какие пустяки, что даже попервоначалу страшно, а не то спор.

  - Надо, чтоб это всегда страшно было, - кротко шепнул Туберозов.

  - Ну да ведь, отец Савелий, нельзя же все так строго. Ведь если докажут, так деться некуда.

  - Что докажут? что ты это? что ты говоришь? Что тебе доказали? Не то ли, что бога нет?

  - Это-то, батя, доказали...

  - Что ты врешь, Ахилла! Ты добрый мужик и христианин: перекрестись! что ты это сказал?

  - Что же делать? Я ведь, голубчик, и сам этому не рад, но против хвакта не попрешь.

  - Что за "хвакт" еще? что за факт ты открыл?

  - Да это, отец Савелий... зачем вас смущать? Вы себе читайте свою Буниану и веруйте в своей простоте, как и прежде сего веровали.

  - Оставь ты моего Буниана и не заботься о моей простоте, а посуди, что ты на себя говоришь?

  - Что же делать? хвакт! - отвечал, вздохнув, Ахилла.

  Туберозов, смутясь, встал и потребовал, чтоб Ахилла непременно и сейчас же открыл ему факт, из коего могут проистекать сомнения в существовании бога.

  - Хвакт этот по каждому человеку прыгает, - отвечал дьякон и объяснил, что это блоха, а блоху всякий может сделать из опилок, и значит все-де могло сотвориться само собою.

  Получив такое искреннее и наивное признание, Туберозов даже не сразу решился, что ему ответить; но Ахилла, высказавшись раз в этом направлении, продолжал и далее выражать свою петербургскую просвещенность.

  - И взаправду теперь, - говорил он, - если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно, потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб ничего нет. Мрак невежества до того, что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой, как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу, что религия, как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит...

  Туберозов только посмотрел на него и, похлопав глазами, спросил:

  - А чему же ты до сих пор служил?

  Дьякон нимало не сконфузился и, указав рукой на свое чрево, ответил:

  - Да чему и все служат: маммону. По науке и это выведено, для чего человек трудится, - для еды; хочет, чтоб ему быть сытому и голоду не чувствовать. А если бы мы есть бы не хотели, так ничего бы и не делали. Это называется борба (дьякон произнес это слово без ь) за сушшествование. Без этого ничего бы не было.

  - Да вот видишь ты, - отвечал Туберозов, - а бог-то ведь, ни в чем этом не нуждаясь, сотворил свет.

  - Это правда, - отвечал дьякон, - бог это сотворил.

  - Так как же ты его отрицаешь?

  - То есть я не отрицаю, - отвечал Ахилла, - а я только говорю, что, восходя от хвакта в рассуждении, как блоха из опилок, так и вселенная могла сама собой явиться. У них бог, говорят, "кислород"... А я, прах его знает, что он есть кислород! И вот видите: как вы опять заговорили в разные стороны, то я уже опять ничего не понимаю.

  - Откуда же взялся твой кислород?

  - Не знаю, ей-богу... да лучше оставьте про это, отец Савелий.

  - Нет, нельзя этого, милый, в тебе оставить! Скажи откуда начало ему, твоему кислороду?

  - Ей-богу, не знаю, отец Савелий! Да нет, оставьте, душечка!

  - Может быть сей кислород безначален?

  - А идол его знает! Да ну его к лешему!

  - И конца ему нет?

  - Отец Савелий!.. да ну его совсем к свиньям, этот кислород. Пусть он себе будет хоть и без начала и без конца: что нам до него?

  - А ты можешь ли понять, как это без начала и без конца?

  Ахилла отвечал, что это он может.

  И затем громко продолжал:

  "Един бог во святой троице спокланяемый, он есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет".

  - Аминь! - произнес с улыбкой Туберозов и, так же с улыбкой приподнявшись с своего места, взял Ахиллу дружески за руку и сказал:

  - Пойдем-ка, я тебе что-то покажу.

  - Извольте, - отвечал дьякон.

  И оба они, взявшись под руки, вышли из комнаты, прошли весь двор и вступили на средину покрытого блестящим снегом огорода. Здесь старик стал и, указав дьякону на крест собора, где они оба столь долго предстояли алтарю, молча же перевел свой перст вниз к самой земле и строго вымолвил.

  - Стань поскорей и помолись!

  Ахилла опустился на колени.

  - Читай: "Боже, очисти мя грешного и помилуй мя", - произнес Савелий и, проговорив это, сам положил первый поклон.

  Ахилла вздохнул и вслед за ним сделал то же. В торжественной тишине полуночи, на белом, освещенном луною пустом огороде, начались один за другим его мерно повторяющиеся поклоны горячим челом до холодного снега, и полились широкие вздохи с сладостным воплем молитвы. "Боже! очисти мя грешного и помилуй мя", которой вторил голос протопопа другим прошением. "Боже, не вниди в суд с рабом твоим". Проповедник и кающийся молились вместе.

  Над Старым Городом долго неслись воздыхания Ахиллы: он, утешник и забавник, чьи кантаты и веселые окрики внимал здесь всякий с улыбкой, он сам, согрешив, теперь стал молитвенником, и за себя и за весь мир умолял удержать праведный гнев, на нас движимый!

  О, какая разница была уж теперь между этим Ахиллой и тем, давним Ахиллой, который, свистя, выплыл к нам раннею зарей по реке на своем красном жеребце!

  Тот Ахилла являлся свежим утром после ночного дождя, а этот мерцает вечерним закатом после дневной бури.

  Старый Туберозов с качающеюся головой во все время молитвы Ахиллы сидел, в своем сером подрясничке, на крыльце бани и считал его поклоны. Отсчитав их, сколько разумел нужным, он встал, взял дьякона за руку, и они мирно возвратились в дом, но дьякон, прежде чем лечь в постель, подошел к Савелию и сказал:

  - Знаете, отче: когда я молился...

  - Ну?

  - Казалося мне, что земля была трепетна.

  - Благословен господь, что дал тебе подобную молитву! Ляг теперь с миром и спи, - отвечал протопоп, и они мирно заснули.

  Но Ахилла, проснувшись на другой день, ощутил, что он как бы куда-то ушел из себя: как будто бы он невзначай что-то кинул и что-то другое нашел. Нашел что-то такое, что нести тяжело, но с чем и нельзя и неохота расставаться.

  Это был прибой благодатных волн веры в смятенную и трепетную душу.

  Ей надо было болеть и умереть, чтобы воскреснуть, и эта святая работа совершалась.

  Немудрый Ахилла стал мудр: он искал безмолвия и, окрепнув, через несколько дней спросил у Савелия:

  - Научи же меня, старец великий, как мне себя исправлять, если на то будет божия воля, что я хоть на малое время останусь один? Силой своею я был горд, но на сем вразумлен, и на нее больше я не надеюсь..

  - Да, был могуч ты и силен, а и к тебе приблизится час, когда не сам препояшешься, а другой тебя препояшет, - ответил Савелий.

  - А разум мой еще силы моей ненадежней, потому что я, знаете, всегда в рассуждении сбивчив.

  - На сердце свое надейся, оно у тебя бьется верно.

  - А что ж я взговорю, если где надобно слово? Ведь сердце мое бессловесно.

  - Слушай его, и что в нем простонет, про то говори, а с сорной земли сигающих на тебя блох отрясай!

  Ахилла взялся рукой за сердце и отошел, помышляя "Не знаю, как все сие будет?" А безотчетное предчувствие внятно ему говорило, что он скоро, скоро будет один, и оставит его вся сила его, "и иной его препояшет".

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Жуткие и темные предчувствия Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событиями старик Туберозов был уже не от мира сего. Он простудился, считая ночью поклоны, которые клал по его приказанию дьякон, и заболел, заболел не тяжко, но так основательно, что сразу стал на край домовины.

  Чувствуя, что смерть принимает его в свои объятия, протопоп сетовал об одном, что срок запрещения его еше не минул. Ахилла понимал это и разумел, в чем здесь главная скорбь.

  Туберозову не хотелось умереть в штрафных, - ему хотелось предстать пред небесною властию разрешенным властию земною. Он продиктовал Ахилле письмо, в котором извещал свое начальство о своем болезненном состоянии и умилительно просил снизойти к нему и сократить срок положенного на него запрещения. Письмо это было послано, но ответа на него не получалось.

  Отец Туберозов молчал, но Ахилла прислушался к голосу своего сердца и, оставив при больном старике дьячка Павлюкана, взял почтовую пару и катнул без всякого разрешения в губернский город.

  Он не многословил в объяснениях, а отдал кому следовало все, чем мог располагать, и жалостно просил исхлопотать отцу Туберозову немедленно разрешение. Но хлопоты не увенчались успехом начальство на сей раз показало, что оно вполне обладает тем, в чем ему у нас так часто любят отказывать. Оно показало, что обладает характером, и решило, что все определенное Туберозову должно с ним совершиться, как должно совершиться все определенное высшими судьбами

  Ахилла было опять почувствовал припадок гнева, но обуздал этот порыв, и как быстро собрался в губернский город, так же быстро возвратился домой и не сказал Туберозову ни слова, но старик понял и причину его отъезда и прочел в его глазах привезенный им ответ.

  Пожав своею хладеющею рукой дьяконову, Савелий проговорил.

  - Не огорчайся, друг.

  - Да и, конечно, не огорчаюсь, - ответил Ахилла. - Мало будто вы в свою жизнь наслужились пред господом!

  - Благодарю его... открыл мой ум и смысл, дал зреть его дела, - проговорил старик и, вздохнув, закрыл глаза.

  Ахилла наклонился к самому лицу умирающего и заметил на его темных веках старческую слезу.

  - А вот это нехорошо, баточка, - дружески сказал он Туберозову.

  - Чт.. т.. о? - тупо вымолвил старик.

  - Зачем людьми недоволен?

  - Ты не понял, мой друг, - прошептал слабо в ответ больной и пожал руку Ахиллы.

  Вместо Ахиллы в губернский город снова поскакал карлик Николай Афанасьевич, и поскакал с решительным словом.

  - Как только доступлю, - говорил он, - так уж прочь и не отойду без удовлетворения. Да-с; мне семьдесят годов и меня никуда заключить нельзя; я калечка и уродец!

  Дьякон проводил его, а сам остался при больном.

  Всю силу и мощь и все, что только Ахилла мог счесть для себя драгоценным и милым, он все охотно отдал бы за то, чтоб облегчить эту скорбь Туберозова, но это все было вне его власти, да и все это было уже поздно: ангел смерти стал у изголовья, готовый принять отходящую душу.

  Через несколько дней Ахилла, рыдая в углу спальни больного, смотрел, как отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?.. Какой это такой грех был на совести старца Савелия, что отец Бенефактов вдруг весь так взволновался? Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускающее никаких свидетелей, и громко требовал, чтоб отец Савелий кому-то и что-то простил! Пред чем это так непреклонен у гроба Савелий?

  - Будь мирен! будь мирен! прости! - настаивал кротко, но твердо Захария. - Коль не простишь, я не разрешу тебя...

  Бедный Ахилла дрожал и с замиранием сердца ловил каждое слово.

  - Богом живым тебя, пока жив ты, молю... - голосно вскрикнул Захария и остановился, не докончив речи.

  Умирающий судорожно привстал и снова упал, потом выправил руку, чтобы положить на себя ею крест и, благословясь, с большим усилием и расстановкой произнес:

  - Как христианин, я... прощаю им мое пред всеми поругание, но то, что, букву мертвую блюдя... они здесь божие живое дело губят...

  Торжественность минуты все становилась строже: у Савелия щелкнуло в горле, и он продолжал как будто в бреду:

  - Ту скорбь я к престолу... Владыки царей... положу и сам в том свидетелем стану...

  - Будь мирен: прости! все им прости! - ломая руки, воскликнул Захария.

  Савелий нахмурился, вздохнул и прошептал: "Благо мне, яко смирил мя еси" и вслед за тем неожиданно твердым голосом договорил:

  - По суду любящих имя твое просвети невежд и прости слепому и развращенному роду его жестокосердие.

  Захария с улыбкой духовного блаженства взглянул на небо и осенил лицо Савелия крестом.

  Лицо это уже не двигалось, глаза глядели вверх и гасли: Туберозов кончался.

  Ахилла, дрожа, ринулся к нему с воплем и, рыдая, упал на его грудь.

  Отходящий последним усилием перенес свою руку на голову Ахиллы и с этим уже громкий колоколец заиграл в его горле, мешаясь с журчаньем слов тихой отходной, которую читал сквозь слезы Захария.

  Протопоп Туберозов кончил свое житие.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Смерть Савелия произвела ужасающее впечатление на Ахиллу. Он рыдал и плакал не как мужчина, а как нервная женщина оплакивает потерю, перенесение которой казалось ей невозможным. Впрочем, смерть протоиерея Туберозова была большим событием и для всего города: не было дома, где бы ни молились за усопшего.

  В доме покойника одна толпа народа сменяла другую: одни шли, чтоб отдать последний поклон честному гробу, другие, чтобы посмотреть, как лежит в гробе священник. В ночь после смерти отца Савелия карлик Николай Афанасьевич привез разрешение покойного от запрещения, и Савелий был положен в гробу во всем облачении: огромный, длинный, в камилавке. Панихиды в доме его совершались беспрестанно, и какой бы священник, приходя из усердия, ни надевал лежавшую на аналое ризу и епитрахиль, чтоб отпеть панихиду, дьякон Ахилла тотчас же просил благословения на орарь и, сослужа, усердно молился.

  На второй день было готово домовище и, по старому местному обычаю, доселе сохраняющемуся у нас в некоторых местах при положении священников в гроб, началась церемония торжественная и страшная. Собравшееся духовенство со свечами, в траурном облачении, обносило на руках мертвого Савелия три раза вокруг огромного гроба, а Ахилла держал в его мертвой руке дымящееся кадило, и мертвец как бы сам окаждал им свое холодное домовище. Потом усопшего протопопа положили в гроб, и все разошлись, кроме Ахиллы; он оставался здесь один всю ночь с мертвым своим другом, и тут произошло нечто, чего Ахилла не заметил, но что заметили за него другие.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Дьякон не ложился спать с самой смерти Савелия, и три бессонные ночи вместе с напряженным вниманием, с которым он беспрестанно обращался к покойнику, довели стальные нервы Ахиллы до крайнего возбуждения.

  В дьяконе замолчали инстинкты и страсти, которыми он наиболее был наклонен работать, и вместо них выступили и резкими чертами обозначились душевные состояния, ему до сих пор не свойственные.

  Его вечная легкость и разметанность сменились тяжеловесностью неотвязчивой мысли и глубокою погруженностью в себя. Ахилла не побледнел в лице и не потух во взоре, а напротив, смуглая кожа его озарилась розовым, матовым подцветом. Он видел все с режущею глаз ясностью; слышал каждый звук так, как будто этот звук раздавался в нем самом, и понимал многое такое, о чем доселе никогда не думал.

  Он теперь понимал все, чего хотел и о чем заботился покойный Савелий, и назвал усопшего мучеником.

  Оставаясь все три ночи один при покойном, дьякон не находил также никакого затруднения беседовать с мертвецом и ожидать ответа из-под парчового воздуха, покрывавшего лицо усопшего.

  - Баточка! - взывал полегоньку дьякон, прерывая чтение Евангелия и подходя в ночной тишине к лежавшему пред ним покойнику: - Встань! А?.. При мне при одном встань! Не можешь, лежишь яко трава.

  И Ахилла несколько минут сидел или стоял в молчании и опять начинал монотонное чтение.

  На третью и последнюю ночь Ахилла вздремнул на одно короткое мгновение, проснулся за час до полуночи, сменил чтеца и запер за ним дверь.

  Надев стихарь, он стал у аналоя и, прикоснувшись к плечу мертвеца, сказал.

  - Слушай, баточка мой, это я теперь тебе в последнее зачитаю, - и с этим дьякон начал Евангелие от Иоанна. Он прошел четыре главы и, дочитав до главы пятой, стал на одном стихе и, вздохнув, повторил дважды великое обещание: "Яко грядет час и ныне есть, егда мертвии услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут".

  Повторив дважды голосом, Ахилла начал еще мысленно несколько раз кряду повторять это место и не двигался далее.

  Чтение над усопшим дело не мудрое; люди, маломальски привычные к этому делу, исполняют его без малейшего смущения; но при всем том и здесь, как во всяком деле, чтоб оно шло хорошо, нужно соблюдать некоторые практические приемы. Один из таких приемов заключается в том, чтобы чтец, читая, не засматривал в лицо мертвеца. Поверье утверждает, что это нарушает его покой; опыт пренебрегавших этим приемом чтецов убеждает, что в глазах начинается какое-то неприятное мреянье: покой, столь нужный в ночном одиночестве, изменяет чтецу, и глаза начинают замечать тихое, едва заметное мелькание, сначала невдалеке вокруг самой книги, потом и дальше и больше, и тогда уж нужно или возобладать над собою и разрушить начало галлюцинации, или она разовьется и породит неотразимые страхи.

  Ахилла теперь нимало не соблюдал этого правила, напротив, он даже сожалел, что лик усопшего закутан парчовым воздухом; но, несмотря на все это, ничто похожее на страх не смущало дьякона. Он, как выше сказано, все стоял на одном стихе и размышлял:

  "Ведь он уже теперь услышал глас сына божия и ожил... Я его только не вижу, а он здесь".

  И в этих размышлениях дьякон не заметил, как прошла ночь и на небе блеснула бледною янтарною чертой заря, последняя заря, осеняющая на земле разрушающийся остаток того, что было слышащим землю свою и разумевающим ее попом Савелием.

  Увидя эту зарю, дьякон вздохнул и отошел от аналоя к гробу, облокотился на обе стенки домовища, так что высокая грудь Савелия пришлась под его грудью, и, осторожно приподняв двумя перстами парчовый воздух, покрывающий лицо покойника, заговорил:

  - Батя, батя, где же ныне дух твой? Где твое огнеустое слово? Покинь мне, малоумному, духа твоего!

  И Ахилла припал на грудь мертвеца и вдруг вздрогнул и отскочил: ему показалось, что его насквозь что-то перебежало. Он оглянулся по сторонам: все тихо, только отяжелевшие веки его глаз липнут, и голову куда-то тянет дремота.

  Дьякон отряхнулся, ударил земной поклон и испугался этого звука: ему послышалось, как бы над ним что-то стукнуло, и почудилось, что будто Савелий сидит с закрытым парчою лицом и с Евангелием, которое ему положили в его мертвые руки.

  Ахилла не оробел, но смутился и, тихо отодвигаясь от гроба, приподнялся на колени. И что же? по мере того как повергнутый Ахилла восставал, мертвец по той же мере в его глазах медленно ложился в гроб, не поддерживая себя руками, занятыми крестом и Евангелием.

  Ахилла вскочил и, махая рукой, прошептал:

  - Мир ти! мир! я тебя тревожу!

  И с этим словом он было снова взялся за Евангелие и хотел продолжать чтение, но, к удивлению его, книга была закрыта, и он не помнил, где остановился.

  Ахилла развернул книгу наудачу и прочел: "В мире бе, и мир его не позна..."

  "Чего это я ищу?" - подумал он отуманенною головой и развернул безотчетно книгу в другом месте. Здесь стояло: "И возрят нань его же прободоша".

  Но в то время, как Ахилла хотел перевернуть еще страницу, он замечает, что ему непомерно тягостно и что его держит кто-то за руки.

  "А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?.. Какое зачало? Какой ныне день?" - соображает Ахилла и никак не добьется этого, потому что он восхищен отсюда... В ярко освещенном храме, за престолом, в светлой праздничной ризе и в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская как шар каждое слово, читает: "В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово". - "Что это, господи! А мне казалось, что умер отец Савелий. Я проспал пир веры!.. я пропустил святую заутреню".

  Ахилла задрожал и, раскрыв глаза, увидал, что он действительно спал, что на дворе уже утро; красный огонь погребальных свеч исчезает в лучах восходящего солнца, в комнате душно от нагару, в воздухе несется заунывный благовест, а в двери комнаты громко стучат.

  Ахилла торопливо провел сухой рукой по лицу и отпер двери.

  - Заснул? - тихо спросил его входящий Бенефактов.

  - Воздремал, - ответил дьякон, давая дорогу входившему за отцом Захарией духовенству.

  - А я... знаешь... того; я не спал: я сочинял всю ночь надгробное слово, - шепнул дьякону Бенефактов.

  - Что же, сочинили?

  - Нет; не выходит.

  - Ну; это уж так по обыкновению.

  - А знаешь ли, может быть ты бы нечто сказал?

  - Полноте, отец Захария, разве я ученый!

  - Что же... ведь ты в стихаре... ты право имеешь.

  - Да что же в том праве, отец Захария, когда дара и понимания не имею?

  - А вы, сударь, возьмите-ка да поусерднее о даре помолитесь, он и придет, - вмешался шепотом карлик.

  - Помолиться! Нет, друг Николаша, разве ты за меня помолись, а я от печали моей обезумел; мне даже наяву видения снятся.

  - Что же, извольте, я помолюсь, - отвечал карлик.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  Вот весь Старогород сопровождает тело Туберозова в церковь. Обедня и отпевание благодаря Ахилле производили ужасное впечатление; дьякон, что ни начнет говорить, захлебывается, останавливается и заливается слезами. Рыдания его, разносясь в толпе, сообщают всем глубочайшую горесть.

  Только во время надгробного слова, сказанного одним из священников, Ахилла смирил скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но зато, когда он вышел из церкви и увидел те места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным в гробе, Ахилла почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать. Дабы дать исход этим рвавшимся из души его воплям, он пел "Святый Бессмертный, помилуй нас", но пел с такой силой, что слепая столетняя старуха, которую при приближении печального шествия внуки вывели за ворота поклониться гробу, вдруг всплеснула руками и, упав на колени, воскликнула:

  - Ох, слышит это, слышит господь, как Ахилла под самое небо кричит!

  Но вот и обведенное рвом и обсаженное ветлами место упокоения - кладбище, по которому часто любил гулять вечерами Туберозов и о порядке которого он немало заботился. Гроб пронесли под перемет темных тесовых ворот; пропета последняя лития, и белые холсты, перекатившись через насыпь отвала, протянулись над темною пропастью могилы. Через секунду раздастся последний "аминь", и гроб опустится в могилу.

  Но пред этим еще надлежало произойти чему-то, чего никто не ожидал. Много раз в жизнь свою всех удивлявший Ахилла почувствовал необходимость еще раз удивить старогородцев, и притом удивить совсем в новом роде. Бледный и помертвевший, он протянул руку к одному из державших холст могильщиков и, обратясь умиленными глазами к духовенству, воскликнул:

  - Отцы! молю вас... велите повременить немного... я только некое самое малое слово скажу.

  Всхлипывающий Захария торопливо остановил могильщиков и, протянув обе руки к дьякону, благословил его.

  Весь облитый слезами, Ахилла обтер бумажным платком покрытый красными пятнами лоб и судорожно пролепетал дрожащими устами: "В мире бе и мир его не позна"... и вдруг, не находя более соответствующих слов, дьякон побагровел и, как бы ловя высохшими глазами звуки, начертанные для него в воздухе, грозно воскликнул: "Но возрят нань его же прободоша", - и с этим он бросил горсть земли на гроб, снял торопливо стихарь и пошел с кладбища.

  - Превосходно говорили государь отец дьякон! прошептал сквозь слезы карлик.

  - Се дух Савелиев бе на нем, - ответил ему разоблачавшийся Захария.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  После похорон Туберозова Ахилле оставалось совершить два дела: во-первых, подвергнуться тому, чтоб "иной его препоясал", а во-вторых, умереть, будучи, по словам Савелия, "живым отрицанием смерти". Он непосредственно и торопливо принялся приближать к себе и то и другое. Освободившись от хлопот за погребальным обедом, Ахилла лег на своем войлоке в сеничном чулане и не подымался.

  Прошел день, два и три, Ахилла все лежал и не показывался. Дом отца Туберозова совсем глядел мертвым домом: взойдет яркое солнце и осветит его пустынный двор - мертво; набежат грядой облачка и отразятся в стеклах его окон, словно замогильные тени, и опять ничего.

  Наблюдая эту тишь, соседи стали жаловаться, что им даже жутко; а дьякон все не показывался. Стало сомнительно, что с ним такое?

  Захария пошел его навещать. Долго кроткий старичок ходил из комнаты в комнату и звал:

  - Дьякон, где ты? Послушай, дьякон!

  Но дьякон не откликался. Наконец, отец Захария приотворил дверь в темный чуланчик.

  - Чего вы, отец Захария, так гласно стужаетесь? - отозвался откуда-то из темноты Ахилла.

  - Да как, братец мой, чего? Где ты о сю пору находишься?

  - Приотворите пошире дверь: я вот тут, в уголушке.

  Бенефактов исполнил, что ему говорил Ахилла, и увидел его лежащим на примощенной к стене дощатой кроватке. На дьяконе была ровная холщовая сорочка с прямым отложным воротником, завязанным по-малороссийски длинною пестрою тесьмой, и широкие тиковые полосатые шаровары.

  - Что же ты так это, дьякон? - вопросил его, ища себе места, отец Бенефактов.

  - Позвольте, я подвинусь, - отвечал Ахилла, перевалясь на ближайшую к стене доску.

  - Что же ты, дьякон?

  - Да, вот вам и дьякон...

  - Да что ж ты такое?

  - Уязвлен, - ответил Ахилла.

  - Да чем же ты это уязвлен?

  - Смешно вы, отец Захария, спрашиваете: чем? Тем и уязвлен. Кончиной отца протопопа уязвлен.

  - Да, ну что ж делать? Ведь это смерть... конечно... она враждебна... всему естеству и помыслам преграда... но неизбежно... неизбежно...

  - Вот я этою преградой и уязвлен.

  - Но ты... ты того... мужайся... грех... потому воля... определение...

  - Ну, когда ж я и определением уязвлен!

  - Но что же ты это зарядил: уязвлен, уязвлен! Это, братец, того... это нехорошо.

  - Да что же осталось хорошего! - ничего.

  - Ну, а если и сам понимаешь, что мало хорошего, так и надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдешь!

  - Да про какой вы тут, отец Захария, про "закон природы"! Ну, а если я и законом природы уязвлен?

  - Да что же ты теперь будешь с этим делать?

  - Тс! ах, царь мой небесный! Да не докучайте вы мне, пожалуйста, отец Захария, с своими законами! Ничего я не буду делать!

  - Однако же, неужто так и будешь теперь все время лежать?

  Дьякон промолчал, но потом, вздохнув, начал тихо:

  - Я еще очень скорблю, а вы сразу со мной заговорили. О каком вы тут деле хотите со мной разговаривать?

  - Да поправляйся скорей, вот что, потому что ведь хоть и в скорбех, а по слабости и есть и пить будем.

  - Да это-то что, что про это и говорить? Есть-то и пить мы будем, а вот в этом-то и причина!

  - Что, что такое? Какая причина?

  - А вот та причина, что мы теперь, значит, станем об этом, что было, мало-помалу позабывать, и вдруг совсем, что ли, про него позабудем?

  - А что же делать?

  - А то делать, что я с моим характером никак на это не согласен, чтоб его позабыть.

  - Все, братец, так; а придет время, позабудешь.

  - Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого не говорите, потому что вы знаете, какой я в огорчении дикий.

  - Ну вот еще! Нет, уж ты, брат, от грубостей воздерживайся.

  - Да, воздерживайся! А кто меня от чего-нибудь теперь будет воздерживать?

  - Да если хочешь, я тебя удержу!

  - Полноте, отец Захария!

  - Да что ты такое? Разумеется, удержу!

  - Полноте, пожалуйста!

  - Да отчего же полноте?

  - Да так; потому что зачем неправду говорить: ни от чего вы меня не можете удержать.

  - Ну, это ты, дьякон, даже просто нахал, - отвечал, обидясь, Захария.

  - Да ничуть не нахал, потому что я и вас тоже люблю, но как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже дьячок Сергей грубит.

  - Грубит! Мне все грубят! А ты больше ничего как глупо рассуждаешь!

  - А вот удержите же меня теперь от этого, чтоб я так не рассуждал.

  - Не хочу я тебя удерживать, да... не хочу, не хочу за то, что я пришел тебя навестить, а ты вышел грубиян... Прощай!

  - Да позвольте, отец Захария! Я совсем не в том смысле...

  - Нет, нет; пошел прочь: ты меня огорчил.

  - Ну, бог с вами...

  - Да, ты грубиян, и очень большой грубиян.

  И Захарий ушел, оставив дьякона, в надежде, что авось тому надоест лежать и он сам выйдет на свет; но прошла еще целая неделя, а Ахилла не показывался.

  - Позабудут, - твердил он, - непременно все они его позабудут! - И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим образом задумывался, как бы этому горю помочь.

  Чтобы вызвать Ахиллу из его мурьи, нужно было особое событие.

  Проснувшись однажды около шести часов утра, Ахилла смотрел, как сквозь узенькое окошечко над дверями в чуланчик пронизывались лучи восходящего солнца, как вдруг к нему вбежал впопыхах отец Захария и объявил, что к ним на место отца Туберозова назначен новый протопоп.

  Ахилла побледнел от досады.

  - Что же ты не рад, что ли, этому? - вопросил Захария.

  - А мне какое до этого дело?

  - Как какое до этого дело? А ты спроси, кто назначен-то?

  - Да разве мне не все равно?

  - Академик!

  - Ну вот, академик! Вишь чему вы обрадовались! Нет, ей-богу, вы еще суетны, отец Захария.

  - Чего ты "суетный"? Академик - значит умный.

  - Ну вот опять: умный! Да пусть себе умный: нешто мы с вами от этого поумнеем?

  - Что же это, - стало быть, ученого духовенства не уважаешь?

  - А разве ему не все равно, уважаю я его или не уважаю? Ему от этого ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.

  - О чем; позволь спросить, о чем?

  - О вчерашнем.

  - Вот ты опять грубишь!

  - Да ничего я вам не грублю: вы думаете, как бы нового встретить, а я - как бы старого не забыть. Что вы тут за грубость находите?

  - Ну, с тобой после этого говорить не стоит, - решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и потек к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его дом и пару его аргамаков.

  - На что это тебе? - спрашивал Порохонцев.

  - Не любопытствуй, - отвечал Ахилла, - только после, когда сделаю, тогда все и увидишь.

  - Хоть скажи, в каком роде?

  - В таком роде, чтобы про отца Савелия не скоро позабыли, вот в каком роде.

  - Пусть отец Захария о нем чаще в слове церковном напоминает.

  - Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже науки любит, а я... я по-старому человека люблю.

  На этом кончились переговоры, и имущество Ахиллы, согласно его желанию, было продано.

  Оставалось смотреть, что он теперь станет делать.

  Дьякон получил за все ему принадлежавшее двести рублей; сунул оба билетика в карман нанкового подрясника и объявил, что идет в губернию. Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две большие лепешки с луком и, засунув их в тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский. Это был благообразный человек неопределенного возраста. По его наружному виду ему с одинаковым удобством можно было дать двадцать шесть лет, как и сорок.

  Ахилла подошел к этому своему новому настоятелю и, приняв от него благословение, хотел поцеловать ему руку, но когда тот отдернул эту руку и предложил дружески поцеловаться, то Ахилла и поцеловался.

  - Видишь, какой добрый! - говорил дьякону, провожая его через час, Захария.

  - В чем же вы так скоро это, отец Захария, заключаете его добрость? - отвечал небрежно Ахилла.

  - Как же? даже не позволил тебе руки поцеловать, а устный поцелуй... это добрость.

  - А по-моему, это больше ничего как самая пустая поважность, - отвечал Ахилла

  Теперь он уже ожесточенно ревновал нового протопопа к месту Савелия и придирался к нему, стараясь находить в нем все нехорошее, чтоб он никак не мог сравниться с покойным Туберозовым. Чем более новый протопоп всем старогородцам нравился, тем Ахилла ожесточеннее хотел его ненавидеть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  На другой день новый протопоп служил обедню и произнес слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил о необходимости и обязанности поминать и