Лесков Николай Семенович - Соборяне

ель Варнава за ус тронет.

  - Охотно, - отвечал капитан.

  Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками над его трусостью, и он согласился.

  Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан Повердовня сел на этот стул и подперся в бока по-кавалерийски.

  Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.

  Ахилла поместился у самого плеча Варнавы и наблюдал каждое его движение.

  Учитель пыхтел, мялся, ежился и то робко потуплял глаза, то вдруг расширял их и, не шевелясь, двигался всем своим существом, точно по нем кверху полозьями ездили.

  Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря:

  - Да чего же ты, дурачок, испугался? Ты не бось: он не укусит, не робей.

  И с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно поправил ими набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил:

  - Ну, хватай его сразу за ус!

  Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил.

  - Ну так ты трус, - сказал Ахилла. - А ты бы, дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех!

  Варнава посудил и расслабел еще хуже. А Повердовня сидит как божок и чувствует, что он "душа общества", и готовит обществу еще новый сюрприз.

  - Ты трус, братец, трус. Презренный трус, понимаешь ли, самый презренный трус, - внушал на ухо учителю Ахилла.

  - Что ж это, нехорошо: гости ждут, - замечал майор. Препотенский подумал и, указав пальцем на исправника, сказал:

  - Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.

  - Нет, ты не его, а меня, - настаивал Повердовня и опять засерьезничал.

  - Трус, трус! - опять шепчут со всех сторон. Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой робости даже страшен становится.

  Прежде всех это заметил близко за ним наблюдавший Ахилла. Видя острое сверкание глаз учителя, он кивал исправнику отойти подальше, а Захарию просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал:

  - Не стойте около него, отец: видите, он мечтает.

  Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая рука труса шевельнулась, отделилась и стала подниматься тихо и медленно, но не к усам капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника.

  Это постоянное стремление Варнавиной руки к исправничьей физиономии заставило всех улыбнуться.

  - Черт его, братцы мои, знает, что в нем такое действует! - воскликнул Ахилла и, обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил: отойди, мол, а то, видишь, человек смущается.

  Но в это же краткое мгновенье Препотенский, зажмуря глаза, издалеча коснулся усов Повердовни: капитан на него страшно зарычал и неожиданно гавкнул по-собачьи. Варнава, не снеся этого, неистово вскрикнул и, кинувшись пантерою на исправника, начал в беспамятстве колотить кого попало.

  Это был сюрприз, какого никто не ожидал, и эффект его был полнейший. Опрокинутая лампа, пылающий керосин, бегущие гости, ужас исправника и вопли Варнавы, отбивавшегося в углу от преследующего его привидения, - все это сделало продолжение пира невозможным.

  Петербургская гостья уезжала, а Препотенский, хорошо знавший все ходы и переходы почтмейстерского помещения, пользуясь минутой проводов, бросился коридором в контору и спрятался там за шкафом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Почтмейстерша, нетерпеливо расхаживая в кофте по своей комнате, мысленно отыскивала, кто мог быть первым виновником совершившегося ужасного события. Кто затеял эту шутку?

  - Нет, еще шутка ничего, - рассуждала она, - а кто пригласил Препотенского? Да и это не то, а кто меня с ним познакомил? Кто же, как не муженек мой.. Приходит, вот-де, рекомендую тебе Варнаву Васильича! Ну, погоди же ты: задам я тебе Варнаву Васильича! Но только где же это мой муж? - вопросила она, оглядываясь. - Неужто он спит? Неужто он может спать после того, что случилось? Ну, я этого не могу, - решила почтмейстерша и нетерпеливо выскочила в зал, где, по обыкновению, ночевывал почтмейстер, изгоняемый при домашних счетах из супружеской опочивальни. Но, к удивлению хозяйки, мужа ее здесь не было.

  - А! это он от меня прячется; он теперь храпит на диване в конторе.. Ну, да не будете же вы храпеть! - И почтмейстерша пустилась к конторе.

  Почтмейстерша почти не ошиблась: муж ее действительно спал в конторе; но маленькая ошибка с ее стороны была лишь в том, что почтмейстер спал не на диване, как полагала она, а на столе. На диване же спал Препотенский, который после всего, что с ним здесь произошло, боялся идти домой, опасаясь, не подкарауливает ли его где-нибудь за углом Ахилла, и уговорил почтмейстера дозволить ему переночевать для безопасности. Почтмейстер на это согласился тем охотнее, что, видя жену свою в состоянии крайнего раздражения, он и сам находил выгоды иметь в эту пору около себя в доме чужого человека, и потому он не только не отказал Варнаве в ночлеге, но даже, как любезный хозяин, предоставил в его пользование стоявший в конторе диван, а сам лег на большом сортировальном столе и закрылся с головой снятым с этого же стола канцелярским сукном.

  Дверь из комнаты в контору, где спали почтмейстер и Препотенский, была заперта. Это еще более взбесило энергическую даму, ибо, по уставу дома, ни одна из его внутренних дверей никогда не должна была запираться от ее, хозяйкина, контроля, а в конторе почтмейстерша считала себя такою же хозяйкой, как и в своей спальне. И вдруг неслыханная дерзость!..

  Почтмейстерша вскипела. Она еще раз потрогала дверь, Но дверь не отпирается: крючок постукивает, но сидит в петле, а между тем сквозь дверь слышно два дыхания. Два! Можно представить себе весь ужас, объявший сердце жены при таком внезапном открытии!

  Оскорбленная в своих правах супруга кинулась назад по коридору и, вбежав в кухню, бросилась к столу. Долго она шарила впотьмах руками по большому ящику, в котором кишел рой прусаков, и, наконец, нашла именно то, что ей здесь было нужно.

  Это был нож.

  Огромный интерес, возбуждаемый этою строкой, заставляет на ней приостановиться, чтобы дать читателю приготовиться быть свидетелем ужасного события.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Животрепещущая дама, вооруженная большим кухонным ножом, засучив правый рукав своей кофты, прямо направилась к двери конторы и еще раз приложила ухо к створу. И сомнения никакого не было, что злосчастная пара наслаждается сном безмятежным: так и слышно, как один, более сильный, субъект гудет гусаком, а другой, нежнейший, выпускает придыханием протяжные "пхэ".

  Почтмейстерша завела нож в дверной створ, приподняла крючок, и легкая тесовая дверка без всяких затруднений тихо скрипнула и отворилась.

  Рассвет еще был далеко, и в комнате только чуть видны были едва сереющие окна, но привычный глаз различил здесь и стол с почтовыми весками, и другой длинный стол в углу, и диван.

  Держась левою рукой около стены, негодующая почтмейстерша направилась прямо к дивану и, щупая впотьмах руками, без больших затруднений отыскала храпуна, который лежал на самом краю и, немножко свесив голову, играл во всю носовую завертку. Спящий ничего не слыхал и, при приближении почтмейстерши, храпнул даже с некоторым особенным удовольствием, как будто чувствовал, что всему этому скоро конец, что этим удовольствием ему уже более сегодня не наслаждаться.

  Это так и случилось.

  Не успел спящий сделать последней фиоритуры, как левая рука почтмейстерши сильно приподняла его за волосы, а правая, выбросив нож, дала ему нестерпимую оплеуху.

  - Ммм... зачем же! зачем! - заговорил пробужденный храпун, но вместо ответа получил другую пощечину, потом третью, пятую, десятую, и все одна другой громче, одна другой сильнее и оглушительней.

  - Ай, ай, ай, ай! - восклицал он, уклоняясь от сыпавшихся на него из непроглядной тьмы затрещин, которые вдруг сменились беззвучною, отчаянною трепкой и поволочкой.

  - Мамчик! Что ты это, мамчик! ведь это не я, а Варнава Васильевич, - воззвал вдруг в это время со стола разбуженный и испуганный почтмейстер.

  Почтмейстерша оторопела, выпустила из рук гривку Варнавы и, вскрикнув: "Да что же это вы, разбойник, со мною делаете!", кинулась к мужу.

  - Да; вот это я... это я! - услышал Варнава голос почтмейстера и, ничего не соображая в эту минуту, кроме необходимости бежать, быстро сорвался с дивана и, отыскав выходную дверь, выскочил в одном белье на улицу.

  Он был избит очень серьезно и, обтерши себе рукавом лицо, заметил, что у него идет из носу кровь.

  В это же время дверь тихо приотворилась, и почтмейстер тихо назвал Препотенского по имени.

  - Здесь, - отвечал глухо Препотенский.

  - Ваше платье, и извините.

  Дверь снова захлопнулась, и на землю упало платье. Учитель стал подбирать его. Минуту спустя к его ногам через забор шлепнулись сапоги.

  Варнава сел на землю и надел сапоги; потом вздел кое-как свое одеяние и побрел к дому.

  На дворе начинало немножко светать, а когда Препотенский постучал в кольцо у калитки своего дома, стало даже и совсем видно.

  - Боже, кто это тебя, Варначок, так изувечил? - вскрикнула, встретив запоздалого сына, просвирня.

  - Никто-с, никто меня не изувечил. Ложитесь спать. Это на меня впотьмах что-то накинулось.

  - Накинулось!

  - Ну да, да, да, впотьмах что-то накинулось, и только.

  Старушка-просвирня зарыдала.

  - Чего вы визжите! Не до вас мне.

  - Это они, они тебя мучат!.. - заговорила, всхлипывая, старушка. - Да; теперь тебе уж не жить здесь больше, Варнаша.

  - Кто они? - вскрикнул недовольный Препотенский.

  Старушка указала рукой по направлению к пустым подставкам, на которых до недавнего времени висел скелет, и, прошептав: "Мертвецы!", она убежала, крестясь, в свою каморку.

  Через день учитель Препотенский с отпуском и бедными грошами в кармане бежал из города, оставив причину своего внезапного бегства для всех вечною загадкой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Госпожа Мордоконаки возвратилась к себе тоже около того самого времени, когда доплелся домой изувеченный Варнава Препотенский.

  Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела на петербургскую даму то приятное освежающее действие, в котором человек нуждается, проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки не смеялась над тем, что она видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с тем самым чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего ребенка.

  В этом удобном состоянии духа она приехала домой, прошла ряд пустых богатых покоев, разделась, легла в постель и, почувствовав, что ей будто холодно, протянула руку к пледу, который лежал свернутый на табурете у ее кровати.

  К удивлению своему, раскидывая этот плед, она заметила посредине его приколотую булавкой бумажку. Это был вчетверо сложенный тонкий почтовый листок.

  Сонная красавица взглянула внимательнее на этот supplement {дополнение (франц.)} к ее пледу и посреди странных бордюрок, сделанных по краям листка, увидала крупно написанное русскими буквами слово "Парольдонер".

  "Что бы это могло значить!" - подумала она и, выдернув булавку, развернула листок и прочитала:

  "Милостивая государыня! Извините меня, что я пред вами откровенный, потому что военный всегда откровенный. Душевно радуюсь и Бога благодарю, что вы отъезжаете устроить к ночи ваших любезных детей. Дай Боже им достигнуть такой цели, как матушка ихняя. Прошу вас покорнейше написать ответ. Если же вы находите, что Повердовня не заслужил расположения, то удостойте своим неземным подчерком, который будет оценен в душе моей.

  Неземной я вас называю,

  Вы души моей кумир,

  Вам всю душу открываю, -

  В вас сокрыт волшебный мир.

  Капитан Повердовня".

  Мордоконаки расхохоталась, еще раз прочитала послание влюбленного капитана и, закрыв серебряным колпачком парафиновую свечку, сладко уснула, подумав "Bon Dieu, voila la veritable Russie!". {Боже мой, вот она, настоящая Россия! (франц.)}

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  В тот же самый день, когда в Старом Городе таким образом веселились, далеко, в желтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там умирала Наталья Николаевна.

  По своей аккуратности и бережливости, протопопица все время своего пребывания при муже в его ссылке обходилась без прислуги и брала на себя труды, вовсе ей непривычные и непосильные. Добравшись до последней двадцатипятирублевой ассигнации в своей коробке, она испугалась, что у них скоро не будет ни гроша, и решила просить своего хозяина, жандарма, подождать на них за квартиру, пока выйдет им прощение. Жандарм на это согласился, и Наталья Николаевна, тщательно скрывая все это от мужа, искала всеми мерами отслужить чем-нибудь своему хозяину: она копала с его работницей картофель, рубила капусту и ходила сама со своим бельем на реку.

  Ее годы и ее плохое здоровье этого не вынесли, и она заболела и слегла.

  Протопоп осуждал ее хлопотливость и заботливость.

  - Ты думаешь, что ты помогаешь мне, - говорил он, - а я когда узнал, что ты делала, так... ты усугубила муки мои.

  - Прости, - прошептала Наталья Николаевна.

  - Что прости? Ты меня прости, - отвечал протопоп и с жаром взял и поцеловал женину руку. - Я истерзал тебя моею непокорною нравностью, но хочешь... скажи одно слово, и я сейчас пойду покорюсь для тебя...

  - Что ты, что ты! Никогда я не скажу этого слова! Тебя ли мне учить, ты все знаешь, что к чему устрояешь!

  - К чести моей, друг, все сие переношу.

  - И боже тебе помогай, а обо мне не думай. Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней Дьякон Ахилла и говорит: "Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?" - "А как же, - спрашивает Наталья Николаевна, - поучи, как это произнести?" - "А вот, - говорит Ахилла, - что произносите: господи, ими же веси путями спаси!" - "Господи, ими же веси путями спаси!" - благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы - и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, - все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес. "В уме ли ты, дьякон! - говорит она Ахилле, - тебя сана лишат, что ты женщину в алтарь внес". А он отвечает: "Вы не женщина, а вы сила!" и с этим не стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего же это все вокруг нее остается такое маленькое: вон самовар не как самовар, а как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника...

  В это время вернулся из монастыря Туберозов и что-то ласково заговорил, но Наталья Николаевна так и замахала ему руками.

  - Тише, - говорит, - тише: ведь я скоро умру. Протопоп удивился.

  - Что ты, Наташа, бог с тобой!

  - Нет, умру, дружок, умру: я уже вполовину умерла.

  - Кто же тебе это сказал?

  - Как кто сказал? Я уж все вполовину вижу. Пришел лекарь, пощупал пульс, посмотрел язык и говорит: "Ничего, простуда и усталость".

  Туберозов хотел сказать, что больная все вполовину видит, да посовестился.

  - Что ж, отлично, что ты ему не сказал, - отвечала на его слова об этом Наталья Николаевна.

  - А ты все видишь вполовину?

  - Да, вполовину; вон ведь это на небе, должно быть, месяц?

  - Месяц в окно на нас с тобой, на старых, смотрит.

  - А я вижу точно рыбий глазок.

  - Тебе это все кажется, Наташа.

  - Нет; это, отец Савелий, верно так.

  Туберозов, желая разубедить жену, показал ей вынутую из коробки заветную двадцатипятирублевую ассигнацию и спросил:

  - Ну, скажи: а это что такое?

  - Двенадцать с полтиной, - кротко отвечала Наталья Николаевна.

  Туберозов испугался: что это за притча непонятная, а Наталья Николаевна улыбнулась, взяла его за руку и, закрыв глаза, прошептала:

  - Ты шутишь, и я шучу: я видела, это наша бумажка; все маленькое... а вот зажмурюсь, и сейчас все станет большое, пребольшое большое. Все возрастают: и ты, и Николай Афанасьич, дружок, и дьяконочек Ахилла... и отец Захария... Славно мне, славно, не будите меня! И Наталья Николаевна заснула навеки.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  Карлик Николай Афанасьевич не один был поражен страшным спокойствием лица и дрогающею головой Туберозова, который медленно ступал по глубокой слякоти немощеных улиц за гробом своей усопшей жены Натальи Николаевны. В больших и молчаливых скорбях человека с глубокою натурой есть несомненно всеми чувствуемая неотразимая сила, внушающая страх и наводящая ужас на натуры маленькие, обыкшие изливать свои скорби в воплях и стенаниях. То чувствовали теперь и люди, которым было какое-нибудь дело до осиротелого старика, лишенного своей верной подруги. Когда могильная земля застучала по крышке гроба Натальи Николаевны и запрещенный протопоп обернулся, чтобы сойти с высокого отвала, все окружавшие его попятились и, расступясь, дали ему дорогу, которою он и прошел один-одинешенек с обнаженною головой через все кладбище.

  У ворот он остановился, помолился на образ в часовне и, надев свою шляпу, еще раз оглянулся назад и изумился: перед ним стоял карлик Николай Афанасьевич, следовавший за ним от самой могилы в двух шагах расстояния.

  На серьезном лице протопопа выразилось удовольствие: он, очевидно, был рад встрече со "старою сказкой" в такую тяжелую минуту своей жизни и, отворотясь в сторону, к черным полям, покрытым замерзшею и свернувшеюся озимою зеленью, уронил из глаз тяжелую слезу - слезу одинокую и быструю как капля ртути, которая, как сиротка в лесу, спряталась в его седой бороде.

  Карлик видел эту слезу и, поняв ее во всем ее значении, тихонько перекрестился. Эта слеза облегчила грудь Савелия, которая становилась тесною для сжатого в ней горя. Он мощно дунул пред собою и, в ответ на приглашение карлика сесть в его бричку, отвечал:

  - Да, Николаша, хорошо, я сяду.

  Они ехали молча, и когда бричка остановилась у жандармской хибары в монастырской слободке, Туберозов молча пожал руку карла и молча пошел к себе.

  Николай Афанасьевич не следовал за ним, потому что он видел и понимал желание Туберозова быть с самим собою. Он навестил вдовца только вечером и, посидев немного, попросил чайку, под тем предлогом, что он будто озяб, хотя главною его целию тут была попытка отвлечь Савелия от его горя и завести с ним беседу о том, для чего он, Николай Афанасьевич, приехал. План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о том, что до них в городе происходило, и вел этот рассказ шаг за шаг, день за день, как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке. В рассказе этом, разумеется, главным образом получили большое место сетования города о несчастьях протопопа, печаль о его отсутствии и боязнь, как бы не пришлось его вовсе лишиться.

  Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьезном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял ее из рук Ахиллы и "скрыл на своей груди", старик вдруг задергал судорожно нижнею губой и произнес:

  - Добрый народ, спасибо.

  - Он, наш народ, добрый, батушка, и даже очень добрый, но только он пока еще не знает, как ему за что взяться, - отвечал карлик.

  - Тьма, тьма над бездною... но дух божий поверх всего, - проговорил протопоп и, вздохнув из глубины груди, попросил себе бумагу, о которой шла речь.

  - А зачем она вам, государь отец протопоп, эта бумага? - вопрошал с лукавою улыбкой карлик. - Она кому надписана, тому и будет завтра подана.

  - Дай мне... я хочу на нее посмотреть.

  Карлик стал расстегивать свои одежды, чтобы докопаться до лежащей на его груди сумы, но вдруг что-то вспомнил и остановился.

  - Дай же, дай! - попросил Савелий.

  - А вы, батушка... ее не того... не изорвете?

  - Нет, - твердо сказал Туберозов, и когда карла достал и подал ему листы, усеянные бисерными и вершковыми, четкими и нечеткими подписями, Савелий благоговейно зашептал:

  - Изорвать... изорвать сию драгоценность! Нет! нет! с нею в темницу; с нею на крест; с нею во гроб меня положите!

  И он, к немалому трепету карлика, начал проворно свертывать эту бумагу и положил ее на грудь себе под подрясник.

  - Позвольте же, батушка, это ведь надо подать!

  - Нет, не надо!

  Туберозов покачал головой и, помахав отрицательно пальцем, подтвердил:

  - Нет, Никола, не надо, не надо.

  И с этим он еще решительнее запрятал на грудь просьбу и, затянув пояс подрясника, застегнул на крючки воротник.

  Отнять у него эту просьбу не было теперь никакой возможности: смело можно было ручаться, что он скорее расстанется с жизнию, чем с листом этих драгоценных каракуль "мира".

  Карлик видел это и не спеша заиграл на собственных нотах Савелия. Николай Афанасьич заговорил, как велико и отрадно значение этого мирского заступничества, и затем перешел к тому, как свята и ненарушима должна быть для каждого воля мирская.

  - Они, батушка, отец протопоп, в горести плачут, что вас не увидят.

  - Все равно сего не минет, - вздохнул протопоп, - немного мне жить; дни мои все сочтены уже вмале.

  - Но я-то, батушка, я-то, отец протопоп: мир что мне доверил, и с чем я миру явлюсь?

  Туберозов тронулся с места и, обойдя несколько раз вокруг своей маленькой каморки, остановился в угле пред иконой, достал с груди бумагу и, поцеловав ее еще раз, возвратил карлику со словами:

  - Ты прав, мой милый друг, делай, что велел тебе мир.

ГЛАВА ВТОРАЯ

  Николай Афанасьевич имел много хлопот, исполняя возложенное на него поручение, но действовал рачительно и неотступно. Этот маленький посланец большого мира не охладевал и не горячился, но как клещ впивался в кого ему было нужно для получения успеха, и не отставал. Савелия он навещал каждый вечер, но не говорил ему ничего о своих дневных хлопотах; тот, разумеется, ни о чем не спрашивал. А между тем дело настолько подвинулось, что в девятый день по смерти Натальи Николаевны, когда протопоп вернулся с кладбища, карлик сказал ему:

  - Ну-с, батушка, отец протопоп, едемте, сударь, домой: вас отпускают.

  - Буди воля господня о мне, - отвечал равнодушно Туберозов.

  - Только они требуют от вас одного, - продолжал карлик, - чтобы вы подали обязательную записку, что впредь сего не совершите.

  - Хорошо; не совершу... именно не совершу, поелику... слаб я и ни на что больше не годен.

  - Дадите таковую подписку?

  - Дам, согласен... дам.

  - И еще прежде того просят... чтобы вы принесли покаяние и попросили прощения.

  - В чем?

  - В дерзости... То есть это они так говорят, что "в дерзости".

  - В дерзости? Я никогда не был дерзок и других, по мере сил моих, от того воздерживал, а потому каяться в том, чего не сделал, не могу.

  - Они так говорят и называют.

  - Скажи же им, что я предерзостным себя не признаю.

  Туберозов остановился и, подняв вверх указательный палец правой руки, воскликнул:

  - Не наречен был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал о вседержителе. Скажи же им: так вам велел сказать ваш подначальный поп, что он ревнив и так умрет таким, каким рожден ревнивцем. А более со мной не говори ни слова о прощении.

  Ходатай отошел с таким решительным ответом и снова ездил и ходил, просил, молил и даже угрожал судом людским и божиим судом, но всуе дребезжал его слабеющий язык.

  Карлик заболел и слег; неодолимость дела, за которое взялся этот оригинальный адвокат, сломила и его силу и его терпение.

  Роли стариков переменились, и как до сих пор Николаи Афанасьевич ежедневно навещал Туберозова, так теперь Савелий, напилив урочные дрова и отстояв в монастыре вечерню, ходил в большой плодомасовский дом, где лежал в одном укромном покойчике разболевшийся карлик.

  Савелию было безмерно жаль Николая Афанасьевича, и он скорбел за него и, вздыхая, говорил:

  - Сего лишь единственно ко всему бывшему недоставало, чтобы ты за меня перемучился.

  - Батушка, отец протопоп, что тут обо мне, старом зайце, разговаривать? На что уж я годен? Нет, вы о себе-то и о них-то, о своем первосвященнике, извольте попечалиться: ведь они просят вас покориться! Утешьте их: попросите прощения!

  - Не могу, Николай, не могу!

  - Усиленно, отец протопоп, просят! Ведь они только по начальственному высокомерию об этом говорить не могут, а им очень вас жаль и неприятно, что весь город за вас поднялся... Нехорошо им тоже всем отказывать, не откажите ж и вы им в снисхождении, утешьте просьбой.

  - Не могу, Николай, не могу! Прощение не потеха.

  - Смиритесь!

  - Я пред властью смирен, а что есть превыше земной власти, то надо мною властнее... Я человек подзаконный. Сирах вменил в обязанности нам пещись о чести имени, а первоверховный Павел протестовал против попранья прав его гражданства; не вправе я себя унизить ради просьбы.

  Карлик был в отчаянии. Подзаконный протопоп не подавал ни малейшей надежды ни на какую уступку. Он как стал на своем, так и не двигался ни вперед, ни назад, ни направо, ни налево.

  Николай Афанасьевич не одобрял уже за это отца Савелия и хотя не относил его поведения к гордости или к задору, но видел в нем непохвальное упрямство и, осуждая протопопа, решился еще раз сказать ему:

  - Ведь нельзя же, батушка, отец Савелий, ведь нельзя же-с и начальства не пожалеть, ведь надо же... надо же им хоть какой-нибудь реваншик предоставить. Как из этого выйти?

  - А уж это их дело.

  - Ну, значит, вы к ним человек без сожаления.

  - О, друже, нет; я его, сие скорбное начальство наше, очень сожалею! - отвечал, вздохнув, протопоп.

  - Ну, так и поступитесь маленечко своим обычаем: повинитесь.

  - Не могу, закон не позволяет.

  Карлик мысленно положил отречься от всякой надежды чего-нибудь достичь и стал собираться назад в свой город. Савелий ему ничего не возражал, а напротив, даже советовал уехать и ничего не наказывал, что там сказать или ответить. До последней минуты, даже провожая карлика из города за заставу, он все-таки не поступился ни на йоту и, поворотив с знакомой дороги назад в город, побрел пилить дрова на монастырский двор.

  Горе Николая Афанасьевича не знало меры и пределов. Совсем не так он думал возвращаться, как довелось, и зато он теперь ехал, все вертясь в своих соображениях на одном и том же предмете, и вдруг его посетила мысль, - простая, ясная, спасительная и блестящая мысль, какие редко ниспосылаются и обыкновенно приходят вдруг, - именно как бы откуда-то свыше, а не из нас самих.

  Карлик с десятой версты повернул в город и, явясь к начальству Савелия, умолял приказать протопопу повиниться.

  Начальство в самом деле давно не радо было, что зацепило упрямого старика, и карлик, получив то, чего желал, внезапно предстал снова Туберозову и сказал:

  - Ну-с, государь мой, гордый отец протопоп, не желали вы сдаваться на просьбу, так теперь довели себя до того, что должны оказать повиновение строгости: мне приказано вам сказать, что вам властию повелевают извиниться.

  - Где же они повелевают мне стать пред ними на колени: здесь, или на площади, или во храме? - сухо спросил Туберозов. - Мне все равно: по повелению я все исполню.

  Карлик отвечал ему, что никто от него никакого унижения не требует и что ему достаточно написать требуемое прошение на бумаге.

  Туберозов тотчас же взял и написал кому и что следовало, обозначив эту бумагу "Требованное всепокорнейшее прошение". Карлик заметил, что слово "требованное" здесь совершенно неуместно, но Савелий это решительно отверг и сказал:

  - Ну, уж надеюсь, что тебе меня логике не повелено учить; я ей в семинарии научен: ты сказал, что от меня требуют, я и пишу "требованное".

  Кончилось это для отца Савелия тем, что, наскучив с ним возиться, его отпустили, но за то, что всепокорнейшее прошение его было в то же время прошение "требованное", на нем последовала надпись, в силу которой упорный старик за эту "требованность" оставляем еще на полгода под запрещением.

  Савелий этим нисколько не смутился и, поблагодарив всех, кого считал нужным благодарить, выехал с карликом домой после долгой и тягостной ссылки своей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Во время дороги они мало разговаривали, и то заводил речи только Николай Афанасьевич. Стараясь развлечь и рассеять протопопа, сидевшего в молчании со сложенными на коленях руками в старых замшевых перчатках, он заговаривал и про то и про другое, но Туберозов молчал или отзывался самыми краткими словами. Карлик рассказывал, как скучал и плакал по Туберозове его приход, как почтмейстерша, желая избить своего мужа, избила Препотенского, как учитель бежал из города, гонимый Бизюкиной, - старик все отмалчивался.

  Николай Афанасьевич заговорил о домике Туберозова, что он опускается и требует поправки.

  Протопоп вздохнул и сказал:

  - Уже все это отныне для меня прах, и я гнушаюсь, что был к тому привязан.

  Карлик повернул на то, что вот Ахилла все находит себе утешение и, скучая безмерно, взял к себе в дом из-под кручи слепого щеночка и им забавляется.

  - Добро ему, пусть тешится, - прошептал протопоп. Николай Афанасьевич оживился.

  - Да-с, - начал он, - и скажу вам, батушка, сколько же с ними чрез эту собачку, по их характеру, произошло самых дивных историй. Выучили они эту собачку, как и прежних, смеяться; скажут: "Засмейся, собачка", - она и скалит зубенки; но впала им в голову мысль, как ее назвать?

  - Ну не все ли будто равно псу, как его называют? - отозвался нехотя протопоп.

  Карлик заметил, что рассказы об Ахилле спутник его слушал не так равнодушно, и пошел далее.

  - Да-с; ну вот подите же! А по отца дьякона характеру, видите, не все равно, что село им в голову, то уж им вынь да положь. "Я, говорят, этого песика по особенному случаю растревоженный домой принес, и хочу, чтоб он в означение сего случая таким особенным именем назывался, каких и нет".

  Протопоп улыбнулся.

  - Ну-с, вот и приезжает он, отец Ахилла, таким манером ко мне в Плодомасово верхом, и становится на коне супротив наших с сестрицей окошек, и зычно кричит "Николаша! а Николаша!" Я думаю: господи, что такое? Высунулся в форточку, да и говорю: "Уж не с отцом ли Савелием еще что худшее, отец дьякон, приключилось?" -. "Нет, говорят, не то, а я нужное дело к тебе, Николаша, имею. Я к тебе за советом приехал".

  "Так пожалуйте же, мол, в комнаты, - не казаки же мы с вами сторожевые, чтобы нам перекликаться одному с коня, а другому с вышки". Так ведь куда тебе! - не хочет: "Мне, говорит, некогда, да я и не один".

  "В чем же, кричу, дело-то? Говорите скорее, сударь, а то мне в форточке холодно, я человек зябкий". - "А ты, говорит, сызмальства по господским домам живешь, так должен ты все собачьи имена знать". - "Ну как, мол, можно все их имена знать; мало ли где как собак называют". - "Ну, кричит, скорей пересчитывай!" Я им и называю, что ведь названия, мол, даются все больше по породам, что какой прилично: борзые почаще все "Милорды", а то из наших простых, которые красивей, "Барбосы" есть, из аглицких "Фани", из курляндских "Шарлотки", французских называют и "Жужу" и "Бижу"; испанские "Карло", или "Катанья", или еще как-нибудь; немецкие "Шпиц"... Но отец дьякон меня на этом перебивают: "Нет, ты, говорит, скажи мне такое имя, чтобы ни у кого такого не было. Ты, изволят настаивать, должен это знать!" Как, думаю, их успокоить?

  - Ну и как же ты его успокоил? - полюбопытствовал Туберозов.

  - Да я, батушка, что же, я в ту пору стал очень в форточке-то зябнуть и, чтобы поскорее отделаться, говорю "Знаю я, сударь, еще одну кличку, да только сказать вам ее опасаюсь". - "Нет, ничего, кричит, ничего, говори" - "Звали, мол, у одного барина собаку Каквас". А отец Ахилла-то вдруг и засмутились. "Что ты это за вздор, говорят, мелешь: или ты с ума сошел?" - "Нет, мол, я с ума не сходил, а я точно знаю, что в Москве у одного князя собаку звали Каквас". Ахилла Андреич вдруг как вскипят, разгневались и начали лошадь шпорить и к стене подскакивают, а сами кричат: "Разве тебе, бесстыдник ты этакий старый, можно это на меня сказать? Разве ты не знаешь, что мое имя крещеное и я священнослужитель?" Насилу их, батушка, успокоил и растолковал им, что это такое Каквас.

  Ну, тут уж зато они взыграли на коне и, вынув из-за пазухи из полушубка того щеночка, закричали: "Здравствуй, Каквасинька!" и понеслись радостные назад.

  - Дитя великовозрастное, - проговорил, улыбнувшись, Савелий.

  - Да-с, все бы им шутки.

  - Не осуждай его: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало; тяжело ему ношу, сонную дрему, весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит.

  - Именно-с. Я и не знаю, как ему умирать?

  - Я и сам этого не знаю, - пошутил протопоп, - он есть само отрицание смерти. Ну а что же с этим Каквасом?

  - А что вы изволите полагать, с ним идет беда по сю пору, да и нельзя без нее. Отец дьякон какие же привычки себе изволили выдумать? Как только им делается по вас очень скучно, они в ту пору возьмут своего Какваску на руки и идут к почтовой станции, сядут на крылечко и ждут. Чуть какой-нибудь важный проезжий или дама какая останавливаются, а они сейчас: "Засмейся, собачка", та и смеется, каналья, а проезжим любопытство; спрашивают: "Батушка, как эту собачку звать?" А они: "Я, говорит, не батушка, а дьякон, - моего батушку собаки съели". А спросят: "Ну а как же вашу собачку звать?" - "А собачку, отвечают, зовут Каквас". И ссоры он из-за этого затевает постоянные и все говорит: "Я их теперь, говорит, всех этак постоянно в глаза буду собаками звать, и сам мировой судья мне ни лысого беса не сделает". И все это за вас, отец Савелий, мстит, а в каком соображении мстит - того не рассуждает. А вот отцу Захарии за него вышла неприятность: у них эту собачку благочинный увидали да спросили, как звать; а отец Захария говорит: "Зовут Каквас, ваше преподобие", и получили выговор.

  Савелий рассмеялся до слез и, обтершись платком, проговорил:

  - Бесценный сей прямодушный Захария. Сосуд господень и молитвенник, какого другого я не видывал. Жажду обнять его.

  Пред путешественниками вдруг с горы открылся родной город - город древний, характерный и полный для Туберозова воспоминаний, под мгновенным напором которых старик откинулся назад и зажмурился, как от сверкания яркого солнца.

  Они велели ехать еще тише, чтобы не въезжать засветло, и в сумерки постучали в железное кольцо знакомых ворот. Послышался оклик: "кто там?", это был голос Ахиллы. Туберозов обтер пальцем слезу и перекрестился.

  - Кто там? - переспросил еще Ахилла.

  - Да кто же, как не я и отец Савелий, - отозвался карлик.

  Дьякон взвизгнул, слетел со всех ступеней крыльца, размахнул настежь ворота, а сам вкатил клубом в бричку и, обхватив шею протопопа, замер.

  Оба они, обняв друг друга в бричке, долго и жалостно всхлипывали, меж тем как карлик, стоя на земле, тихо, но благодатно плакал в свой прозябший кулачок.

  Наконец дьякон, нарыдавшись, захотел говорить. Он чуть было уже не спросил о Наталье Николаевне; но, спохватясь, ловко переменил слово и, показывая протопопу на вертевшуюся возле его ног собачку, сказал:

  - А вот это, батя, мой новый песик Какваска! Самая чудесная собачка. И как мы захотим, он нам сейчас засмеется. Чего о пустом скучать!

  "О пустом", - с нестерпимою болью в сердце было повторил отец Савелий, но удержался и только крепко, во всю мочь, сжал Ахиллину руку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Войдя в свой дом, где в течение довольно долгого времени оставался хозяином и единственным жильцом дьякон Ахилла, протопоп поцеловал стихийного исполина в сухой пробор его курчавой головы и, обойдя вместе с ним все комнатки, перекрестил пустую осиротелую кроватку Натальи Николаевны и сказал:

  - Что же, друг: теперь нам с тобой уже не стоит и расходиться, - станем жить вместе!

  - И очень извольте: рад, и готов, и даже сам так располагал - отвечал Ахилла и опять обеими руками обнял протопопа.

  Так они и остались жить вдвоем: Ахилла служил в церкви и домовничал, а Туберозов сидел дома, читал Джона Буниана, думал и молился.

  Он показывался из дома редко, или, лучше сказать, совсем не показывался, и на вопросы навещавших его людей, почему он не выходит, коротко отвечал:

  - Да вот... все... собираюсь.

  Он действительно все собирался и жил усиленной и сосредоточенною жизнью самоповеряющего себя духа.

  Ахилла отстранял его от всяких забот и попечений, и это давало старцу большое удобство собираться.

  Но недолго суждено было длиться и этому блаженству. Ахиллу ждала честь: его брал с собою в Петербург архиерей, вызванный на череду для присутствования в синоде. Губернский протодьякон был нездоров.

  Расставание дьякона с Туберозовым было трогательное, и Ахилла, никогда не писавший никаких писем и не знавший, как их пишут и как отправляют, не только вызвался писать отцу Туберозову, но и исполнял это.

  Письма его были оригинальны и странны, не менее чем весь склад его мышления и жизни. Прежде всего он прислал Туберозову письмо из губернского города и в этом письме, вложенном в конверт, на котором было надписано: "Отцу протоиерею Туберозову, секретно и в собственные руки", извещал, что, живучи в монастыре, он отомстил за него цензору Троадию, привязав его коту на спину колбасу с надписанием: "Сию колбасу я хозяину несу" и пустив кота бегать с этою ношею по монастырю.

  Через месяц Ахилла писал из Москвы, сколь она ему понравилась, но что народ здесь прелукавый, и особенно певчие, которые два раза звали его пить вместе лампопо, но что он, "зная из практики, что такое обозначает сие лампопо, такой их певческой наглости только довольно подивился".

  Еще немного спустя он писал уже из Петербурга: "Прелюбезный друг мой и ваше высокопреподобие отец Савелий. Радоватися. Живу чудесно на подворье, которое будет вроде монастырька, но соблазну ужас как много, потому что все равно что среди шумного города. Но по вас все-таки, несмотря на сию шумность, скучаю, ибо вместе бы если бы тут были, то отрадней бы гораздо всему вдвоем удивлялись. Советы ваши благие помню и содержу себя в постоянном у всех почтении, на что и имеете примету в том московском лампопе, которого пить не захотел. Пью самую малость, да и то главнее всего для того, что через непитье опасаюсь, как бы хорошее знакомство не растерять. Хорошего здесь много, но дьяконов настоящих, как по-нашему требуется, нет; все тенористые, пристойные по-нашему разве только к кладбищам, и хотя иные держат себя и очень даже форсисто, но и собою все против нас жидки и в служении все действуют говорком, а нередко даже и не в ноту, почему певчим с ними потрафлять хорошо невозможно. Я же, как в этом сведущий, их моде не подражаю, а служу по-своему, и зато хоть и приезжий, но купечество приглашало меня в Гостиный ряд под воротами в шатре молебен служить и, окромя денежного подарения, за ту службу дали мне три фуляровые платка, какие вы любите, и я их вам привезу в гостинец. На здоровье! Скучаю я тоже немало, конечно по своей необразованности, да и потому, что отовсюду далеко. Из угощений