Лесков Николай Семенович - Соборяне

ваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:

  - Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!

  По поводу "любимой мозоли" последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.

  Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог еще воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей "любимой мозоли", наскочил на предводителя и спросил:

  - Вы читали Тургенева? "Дым"... Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: "кнута, и того сами не выдумали".

  - Да, - отвечал Туганов, - кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землею сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.

  - Но ведь крестьян с землей отняли у помещиков, - сказал Препотенский.

  - Отняли? неправда. Государю принадлежит честь почина, а дворянству доблесть жертвы, - не вытерпел Туберозов.

  - Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.

  - Да оно и не желало ослушаться, - отозвался Туганов.

  - Все-таки власть отняла крестьян.

  - И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и теперь не идет. - Потому что немцы умнее.

  Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал Варнаве с легким пренебрежением:

  - Честь имею вам откланяться.

  - Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за естественное право.

  Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и Туганов, будучи совсем на пути, еще приостановился и сказал ему:

  - А самая естественная форма жизни это... это жизнь вот этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.

  - И еще дорогой будут кнутом наяривать, чтобы шибче, - заметил дьякон.

  - И скотов всегда бьют, - поддержал Термосесов.

  - Ну, опять все на одного! - воскликнул учитель и заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.

  - Ну так ты, значит, смутьян, - сказал Ахилла.

  - Бездну на бездну призываешь, - отозвался Захария.

  - А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну призывает? - огрызнулся Варнава. - Ведь это против вас: бездна бездну призывает, это - поп попа в гости зовет.

  Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.

  Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дернув ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.

  - Старик-то у вас совсем маньяк сделался, - сказал, кивнув вслед ему, Туганов.

  - И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, - ответил Дарьянов.

  - Они это слышат, - тихо прошептал Ахилла. Савелий действительно все это слышал.

  Туганов сошел с лестницы и усаживался в коляску. Его провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно ободрен ему казалось, что после "бездны" фонды его быстро возвысились, и он, неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:

  - Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово "дурак". Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает "дурак"?

  - Клир трижды воспевает: "учитель Препотенский", - ответил Савелий.

  При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом веселом настроении духа.

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием. Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.

  За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на "ты", жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.

  - Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, - барабанил всем дьякон, - посудите, как мы нынче с ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?

  - Правда, правда, - отвечал Термосесов - и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.

  Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал

  - А тебе ведь спешить некуда?

  - Да, пожалуй что и некуда, - ответил Ахилла.

  - Так подожди, пойдем вместе!

  Ахилла согласился, а Термосесов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднес к губам его руку, а поцеловал свою собственную.

  Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:

  - Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?

  Дьякон обиделся и подумал: "Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!" Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:

  - Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.

  - В этом не сомневаюсь, - отвечал Термосесов и добавил - вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?

  - Да, мне этого давно очень, очень хочется.

  - Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.

  На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.

  Но прежде чем Препотенский пришел к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Тотчас как только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.

  - Позволяешь? - отнесся он полуоборотом к хозяйке.

  Той это было неприятно, но она позволила.

  - У тебя питра какая-нибудь дома есть?

  Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:

  - Ну, хоть пиво небось есть?

  - Пиво, конечно, есть.

  - Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мед есть?

  - Да, есть и мед.

  - Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что - Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: - язык свой, и тот, допивая, проглотите.

  - Что это за ланпопо? - спросил Ахилла.

  - Не ланпопо, а лампопо - напиток такой из пива и меду делается. Идем! - и он потянул Ахиллу за рукав.

  - Постой, - оборонялся дьякон. - Какое же это ланпопо? Это у нас на похоронах пьют... "пивомедие" называется.

  - А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идем!

  - Нет, постой! - опять оборонялся Ахилла. - Я знаю это пивомедие... Оно, брат, опрокидонтом с ног валит... я его ни за что не стану пить.

  - Я тебе говорю - будет лампопо, а не пивомедие!

  - А лучше бы его нынче не надо, - отвечал дьякон, - а то назавтра чердак трещать будет.

  Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака, "питра" должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.

  Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?

  Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:

  - Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!

  - Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, - пролепетал, путая слова, Варнава.

  - Ну вот, - перебил Термосесов, - то была "любимая мозоль", а теперь "семинария воспитанского"! Вот Цицерон!

  - Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, - вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: "Матрена Ивановна, дайте мне лимончика", да вдруг выговорил: "Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!" А та это в обиду приняла.

  Термосесов так и закатился веселым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:

  - Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчет того, что и время пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удается... Одним словом все, все...

  - Зачем же распространяться? - удивился учитель.

  - Ну, уж это не твое дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлем в надлежащее место...

  - Что вы! что вы это? - громко заговорил, отчаянно замотав руками, Препотенский. - Доносить! Да ни за что на свете.

  - Да ведь ты же их ненавидишь!

  - Ну так что ж такое?

  - Ну и режь их, если ненавидишь!

  - Да; извольте, я резать извольте, но... я не подлец, чтобы доносы...

  - Ну так пошел вон, - перебил его, толкнув к двери, Термосесов.

  - Ага, "вон"! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.

  - Пошел вон!

  - Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того...

  - Да... ну так вот тебе и лампопо! - ответил Термосесов и, щелкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.

  Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.

  - Чего это ты? куда? - спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.

  - Нет; извините... Я домой.

  - Допивай же свое лампопо.

  - Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; мое почтение. - И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив ее под свой стул, закричал: - Сядь!

  - Нет, не хочу, - отвечал дьякон.

  - Сядь! тебе говорят! - громче крикнул Термосесов и так подернул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку

  - Хочешь ты быть попом?

  - Нет, не хочу, - отвечал дьякон.

  - Отчего же не хочешь?

  - А потому, что я к этому не сроден и недостоин.

  - Но ведь тебя протопоп обижает?

  - Нет, не обижает.

  - Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?

  - Ну так что ж что отнял?

  - И глупцом тебя называл.

  - Не знаю, может быть и называл

  - Донесем на него, что он нынче говорил.

  - Что-о-о?

  - А вот что!

  И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы, бросил ее к порогу.

  - Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, - молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был широк и тяжек, и протянул:

  - Вот так лампопо! Спасибо, что поучил. И с этим он обратился к Варнаве и сказал:

  - Что же? пойдем, брат, теперь по домам!

  - Я не могу, - отвечал Варнава.

  - Отчего?

  - Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова голит.

  - Ну, "болова голит", пройдет голова. Пойдем домой: я тебя провожу, - и дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повел его к выходу из сада. На дворе уже рассветало.

  Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский неожиданно встретились лицом к лицу с Бизюкиным.

  Либеральный акцизный чиновник Бизюкин, высокий, очень недурной собой человек, с незначащею, но не злою физиономиею, только что возвратился из уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело проговорил:

  - Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?

  - Нарезались, брат, - отвечал Ахилла, - могу сказать, что нарезались.

  - Чем же это вы так угостились? - запытал Бизюкин.

  - Ланпопом, друг, нас там угощали. Иди туда в беседку: там еще и на твою долю осталось.

  - Да кто же там? Жена? и кто с нею?

  - Дионис, тиран сиракузский.

  - Ну, однако ж, вы нализались!.. Какой там тиран!.. А вы, Варнава Васильич, уже даже как будто и людей не узнаете? - отнесся акцизник к Варнаве.

  - Извините, - отвечал, робко кланяясь, Препотенский. - Не узнаю. Знако лицомое, а где вас помнил, не увижу.

  - Вон он даже, как он, бедный, уж совсем плохо заговорил! - произнес дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.

  Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву до дома и сдал его на руки просвирне, удивленной неожиданною приязнью дьякона с ее сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.

  Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее потребовал у своей Эсперансы медную гривну.

  - Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец дьякон? - полюбопытствовала старуха, видя, как Ахилла жмет к затылку поданную гривну.

  - Да, Эсперанса, я ударился, - отвечал он со вздохом, - но только если ты до теперешнего раза думала, что я на мою силу надеюсь, так больше этого не думай Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!

  И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и, все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал:

  - Такое ланпопо вздулось, что по-настоящему дня два показаться на улицу нельзя будет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный. Так как он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако, дверь из своей спальни в зал, где спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться при возвращении мужа.

  Туберозов это понял и, увидав отворенную дверь в спальню жены, вошел к ней и назвал ее по имени.

  Наталья Николаевна проснулась и отозвалась.

  - Не спишь?

  - Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не сплю.

  - Ну и благо; мне хочется с тобой говорить.

  И старик присел на краешек ее кровати и начал пересказывать жене свою беседу с предводителем, а затем стал жаловаться на общее равнодушие к распространяющемуся повсеместно в России убеждению, что развитому человеку "стыдно веровать". Он представил жене разные свои опасения за упадок нравов и потерю доброго идеала. И как человек веры, и как гражданин, любящий отечество, и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет был свеж, ясен и тепел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте слышалась задушевная искренность.

  Наталья Николаевна не прерывала возвышенных и страстных речей мужа ни одним звуком, и он говорил на полной свободе, какой не давало ему положение его ни в каком другом месте.

  - И представь же ты себе, Наташа! - заключил он, заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, - и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам, что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим - хвост завязнет, а хвост вытащим - нос завязнет; но горячности, какой требует такое положение, не обличил.. Ужасное равнодушие!

  Наталья Николаевна молчала.

  - И в дополнение ко всему меня же еще назвал "маньяк"!.. Ну скажи, сделай милость, к чему это такое название ко мне может относиться и после чего? (Савелий продолжал, понизив голос.) Меня назвал "маньяком", а сам мне говорит... Я ему поставил вопрос, что все же, мол... мелко ли это или не мелко, то что я указываю, но все это знамения царящего в обществе духа. "И что же, мол, если теперь с этою мелочью не справимся, то как набольшие-то наши тогда думают справляться, когда это вырастет?" А он по этой, ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который действительно очень подходящ к делу, но которого я, по званию своему, никому, кроме тебя, не могу и рассказать! Говорит, что был-де будто один какой-то офицер, который, вступив на походе в одну квартиру, заметил по соседству с собою замечательную красавицу и, пленясь ее видом, тотчас же, по своему полковому обычаю, позвал денщика и говорит: "Как бы, братец, мне с сею красавицей познакомиться?" А денщик помялся на месте и, как ставил в эту пору самовар, вдруг восклицает: "Дымом пахнет!" Офицер вскочил и бросился в комнату к сей прелестнице, говоря: "Ай, сударыня, у вас дымом пахнет, и я пришел вас с вашею красотой спасти от пламени пожара", и таким образом с нею познакомился, а денщика одарил и напоил водкой. Но спустя немалое время тот же охотник до красоты, перейдя на другое место, также увидал красивую даму, но уже не рядом с собою, а напротив своего окна через улицу, и говорит денщику: "Ах, познакомь меня с сею дамой!", но тот, однако, сумел только ответить снова то же самое, что "дымом пахнет!" И офицер увидал, что напрасно он полагался на ум сего своего помощника, и желанного знакомства через него вторично уже не составил. Заключай же, какая из сего является аналогия: у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность... и сия красавица сидит насупротив у своего окна, как мы ее достанем? Хватимся и ахнем: "Ах, мол, как бы нам с нею познакомиться!" А нескладные денщики что могут на сие ответить кроме того, что, мол, "дымом пахнет". Что тогда в этом проку, что "дымом пахнет"?

  - Да, - уронила, вздохнув, Наталья Николаевна.

  - Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же теперь "маньяк"? Я ли, что, яснее видя сие, беспокоюсь, или те, кому все это ясно и понятно, но которые смотрят на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век стало, а там хоть все пропади! Ведь это-то и значит: "дымом пахнет". Не так ли, мои друг?

  - Да, голубчик, это верно девчонка встала самовар ставить! - проговорила скороговоркой сонным голосом Наталья Николаевна.

  Туберозов понял, что он все время говорил воздуху, не имеющему ушей для того, чтоб его слышать, и он поник своею белою головой и улыбнулся.

  Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней Марфой Плодомасовой: "А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты болеешь, ей того не понять. И так всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж своих".

  - Да, одинок! всемерно одинок! - прошептал старик. - И вот когда я это особенно почувствовал? когда наиболее не хотел бы быть одиноким, потому что... маньяк ли я или не маньяк, но... я решился долее ничего этого не терпеть и на что решился, то совершу, хотя бы то было до дерзости...

  И старик тихо поднялся с кровати, чтобы не нарушить покоя спящей жены, перекрестил ее и, набив свою трубку, вышел с нею на двор и присел на крылечке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  У Туберозова была большая решимость на дело, о котором долго думал, на которое давно порывался и о котором никому не говорил. Да и с кем он мог советоваться? Кому мог он говорить о том, что задумал? Не смиренному ли Захарии, который "есть так, как бы его нет"; удалому ли Ахилле, который живет как стихийная сила, не зная сам, для чего и к чему он поставлен; не чиновникам ли, или не дамам ли, или, наконец, даже не Туганову ли, от которого он ждал поддержки как от коренного русского барина? Нет, никому и даже ни своей елейной Наталье Николаевне, которой запах дыма и во сне только напоминает один самовар...

  - Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним, как бы согреть и напоить меня, старого, теплым, а не знает того, что согреть меня может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый... седой... полумертвец... умру лежачим камнем и... потеряю утешение сказать себе пред смертью, что... силился по крайней мере присягу выполнить и... и возбудить упавший дух собратий!

  Старик задумался. Тонкие струйки вакштафного дыма, вылетая из-под его седых усов и разносясь по воздуху, окрашивались янтарного пронизью взошедшего солнца; куры слетели с насестей и, выйдя из закутки, отряхивались и чистили перья. Вот на мосту заиграл в липовую дудку пастух, на берегу зазвенели о водонос пустые ведра на плечах босой бабы; замычали коровы, и собственная работница протопопа, крестя зевающий рот, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещит на окне, и день во всем сиянии.

  Вот ударили в колокол.

  Туберозов позвал работника и послал его за дьячком Павлюканом.

  "Да, - размышлял в себе протопоп, - надо уйти от себя, непременно уйти и... покинуть многозаботливость. Поищу сего".

  На пороге калитки показалась молодая цыганка с ребенком у груди, с другим за спиной и с тремя цеплявшимися за ее лохмотья.

  - Дай что-нибудь, пан отец, счастливый, талантливый! - приступила она к Савелию.

  - Что ж я тебе дам, несчастливая и бесталанная? Жена спит, у меня денег нет.

  - Дай что-нибудь, что тебе не надо; за то тебе честь и счастие будет.

  - Что же бы не надобно мне? А, а! Ты дело сказала, - у меня есть что мне не надо!

  И Туберозов сходил в комнаты и, вынеся оттуда свои чубуки с трубками, бисерный кисет с табаком и жестянку, в которую выковыривал пепел, подал все это цыганке и сказал:

  - На тебе, цыганка, отдай это все своему цыгану - ему это пристойнее.

  Наталья Николаевна спала, и протопоп винил в этом себя, потому что все-таки он долго мешал ей уснуть то своим отсутствием, то своими разговорами, которых она хотя и не слушала, но которые тем не менее все-таки ее будили.

  Он пошел в конюшню и сам задал двойную порцию овса паре своих маленьких бурых лошадок и тихо шел через двор в комнаты, как вдруг неожиданно увидал входившего в калитку рассыльного солдата акцизного Бизюкина. Солдат был с книгой.

  Протопоп взял из его рук разносную книгу и, развернув ее, весь побагровел; в книге лежал конверт, на котором написан был следующий адрес: "Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию Туберкулову". Слово "Туберкулову" было слегка перечеркнуто и сверху написано: "Туберозову".

  - Велели сейчас расписку представить, - сказал солдат.

  - А кто это велел?

  - Этого приезжего чиновника секретарь.

  - Ну, подождет.

  Протопоп понял, что это было сделано неспроста, что с ним идут на задор и, вероятно, имеют за что зацепиться.

  "Что б это такое могло быть? И так рано... ночь, верно, не спали, сочиняя какую-нибудь мерзость... Люди досужие!"

  Думая таким образом, Туберозов вступил в свою залитую солнцем зальцу и, надев круглые серебряные очки, распечатал любопытный конверт.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Щекотливая бумага была нечто бесформенное, которым в неприятных, каверзливых выражениях, какими преизобилует канцелярский язык, благочинный Туберозов не то приглашался, не то вызывался "конфиденциально" к чиновнику Борноволокову "для дачи объяснений относительно важных предметов, а также соблазнительных и непристойных поступков дьякона Ахиллы Десницына".

  - Фу ты, прах вас возьми, да уж это не шутка ли глупейшая?.. Неужто уж они вздумали шутить надо мною таким образом?!. Но нет, это не шутка: "Туберкулову"... Фамилия моя перековеркана с явным умыслом оскорбить меня и... и потом "соблазнительное и непристойное поведение" Ахиллы!.. Что все это такое значит и на что сплетается?.. Дабы их не потешить и не впасть в погрешность, испробуем метод выжидательный, в неясных случаях единственно уместный.

  Протопоп взял перо и под текстом бесформенной бумаги написал: "Благочинный Туберозов, не имея чести знать полномочий требующего его лица, не может почитать в числе своих обязанностей явку к нему по сему зову или приглашению", и потом, положив эту бумагу в тот же конверт, в котором она была прислана, он надписал поперек адреса: "Обратно тому, чьего титула и величания не знаю".

  Кинув все это в ту же рассыльную книгу, в которой бумага была доставлена, он вышел на крыльцо и отдал книгу солдату; явившемуся длинному дьячку Павлюкану велел мазать кибитку и готовиться через час ехать с ним в уезд по благочинию, а работницу послал за Ахиллой.

  Меж тем встала Наталья Николаевна и, много извиняясь пред мужем, что она вчера уснула во время его рассказа, начала собирать ему его обыкновенный путевой чемоданчик, но при этом была удивлена тем, что на вопрос ее: куда сунуть табак? протопоп коротко отвечал, что он больше не курит табаку, и вслед за тем обратился к вошедшему в эту минуту дьякону.

  - Я сейчас еду по благочинию, а тебя попросил к себе, чтобы предупредить, - заговорил он к Ахилле, но тот его сейчас же перебил.

  - Уж покорно вас благодарю, отец протоиерей, я уже предупрежден.

  - Да; но это пока еще ничего: не очень-то я сего пугаюсь, но, пожалуйста, прошу тебя, будь ты хотя в мое отсутствие посолиднее.

  - Да уж теперь, отец протоиерей... хоть бы и вы не изволили говорить, так все кончено.

  Туберозов остановился и посмотрел на него пристальным, проницающим взором. Фигура и лицо дьякона были не в авантаже; его густые природные локоны лежали на голове как сдвинувшаяся фальшивая накладка; правый висок был слишком далеко обнажен, левый закрыт до самого глаза.

  Протопоп смекал, что б это такое еще могло случиться с неосторожным дьяконом, а тот, потупив глаза в свою шляпу, заговорил:

  - Я еще вчера же, отец протопоп... как только пришел домой от Бизюкинши... потому что мы все от исправника к ней еще заходили, как вернулся, сейчас и сказал своей услужающей: "Нет, говорю, Эсперанса, отец Савелий справедлив: не надейся сильный на свою силу и не хвались своею крепостью".

  Протопоп вместо ответа подошел к дьякону и приподнял рукой волосы, не в меру закрывшие всю левую часть его лица.

  - Нет, отец Савелий, здесь ничего, а вот тут, - тихо проговорил Ахилла, переводя руку протопопа себе на затылок.

  - Стыдно, дьякон, - сказал Туберозов.

  - И больно даже, отец протопоп! - отвечал, ударив себя в грудь Ахилла и горько заплакал, лепеча: - За это я себя теперь ежечасно буду угрызать.

  Туберозов не подлил ни одной капли в эту чашу страдания Ахиллы, а, напротив, отполнил от нее то, что лилось через край; он прошелся по комнате и, тронув дьякона за руку, сказал:

  - Помнишь ли, ты меня когда-то весьма хорошо укорял трубкой?

  - Простите.

  - Нет; я тебе за это благодарен и хотя особенно худого в этом курении не усматриваю и привычку к сему имел, но дабы не простирать речей, сегодня эту привычку бросил и все свои трубки цыганам отдал.

  - Цыганам! - воскликнул, весь просияв, дьякон.

  - Да; это тебе все равно, кому я их отдал, но отдай же и ты кому-нибудь свою удаль: ты не юноша, тебе пятьдесят лет, и ты не казак, потому что ты в рясе. А теперь еще раз будь здоров, а мне пора ехать.

  И Туберозов уехал, а дьякон отправился к отцу Захарии, чтоб упросить его немедленно же под каким-нибудь предлогом сходить к акцизному и узнать: из какого звания происходит Термосесов?

  - А на что это тебе? - отвечал Бенефактов.

  - Да надобно же мне знать, чьего он роду, племени и какого отца с матерью.

  Захария взялся забрать эту необходимую для Ахиллы справку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  В доме Бизюкина утро этого дня было очень неблагополучно: акцизница хватилась бывшего на ней вчера вечером дорогого бриллиантового колье и не нашла его. Прислуга была вся на ногах; хозяева тоже. Пропажу искали и в беседке, и по всему дому, и нигде не находили.

  Борноволоков приступил к ревизии, а Термосесов был ожесточенно занят; он все возился около тарантасного ящика, служившего вместилищем его движимости. Достав отсюда из своей фотографической коллекции несколько карточек членов императорской фамилии, Термосесов почистил резинкой и ножичком те из них, которые ему показались запыленными, и потом, положив их в конвертик, начал писать письмо в Петербург к какому-то несуществующему своему приятелю. Не зная планов Термосесова, объяснить себе этого невозможно. Он тут описывал красу природы, цвет розо-желтый облаков, и потом свою дружбу с Борноволоковым, и свои блестящие надежды на служебную карьеру, и наследство в Самарской губернии, а в конце прибавлял легкий эскиз виденного им вчера старогородского общества, которое раскритиковал страшно и сделал изъятие для одной лишь почтмейстерши. "Эта женщина, - писал он, - вполне достойна того, чтобы на ней остановиться. Представь, что тут даже как будто что-то роковое, я увидал ее и сразу почувствовал к ней что-то сыновнее. Просто скажу тебе, что, кажется, если б она меня захотела высечь, то я поцеловал бы у нее с благодарностью руку. А впрочем, я и сам еще не знаю, чем это кончится, у нее есть две дочери. Одна из них настоящая мать, да и другая, верно, будет не хуже. Кто, брат, знает, для чего неисповедимые судьбы сблизили меня с этим семейством высокоуважаемой женщины? Может быть, придется пропеть "Ты прости, прощай, волюшка". Не осуждай, брат, а лучше, когда будешь ехать домой, закати и сам сюда на недельку! Кто, брат, знает, что и с тобой будет, как увидишь? Одному ведь тоже жить не радостно, а тем паче теперь, когда мы с тобой в хлебе насущном обеспечены да еще людям помогать можем! Затем прощай покуда. Я тебе, впрочем, верно опять скоро буду писать, потому что я из лица этой почтенной почтмейстерши задумал сделать литературный очерк и через тебя пошлю его, чтобы напечатать в самом лучшем журнале. Твой Термосесов".

  Адресовав письмо на имя Николая Ивановича Иванова, Термосесов погнул запечатанный конверт между двумя пальцами и, убедясь, что таким образом можно прочесть всю его приписку насчет почтмейстерши, крякнул и сказал: "Ну-ка, посмотрим теперь, правду ли говорил вчера Препотенский, что она подлепливает письма? Если правда, так я благоустроюсь".

  С этим он взял письмо и карточки и пошел в почтовую контору. Кроме этого письма, в кармане Термосесова лежало другое сочинение, которое он написал в те же ранние часы, когда послал повестку Туберозову. В этом писании значилось:

  "Комплот демократических социалистов, маскирующихся патриотизмом, встречается повсюду, и здесь он группируется из чрезвычайно разнообразных элементов, и что всего вредоноснее, так это то, что в этом комплоте уже в значительной степени участвует духовенство - элемент чрезвычайно близкий к народу и потому самый опасный. Результаты печальных промахов либеральной терпимости здесь безмерны и неисчислимы. Скажу одно: с тех пор как некоторым газетам дозволено было истолковать значение, какое имело русское духовенство в Галиции, и наши многие священники видимо стремятся подражать галицким духовным. Они уже не довольствуются одним исполнением церковных треб, а агитируют за свободу церкви и за русскую народность.

  Старогородский протопоп Савелий Туберозов, уже не однажды обращавший на себя внимание начальства своим свирепым и дерзким характером и вредным образом мыслей, был многократно и воздерживаем от своих непозволительных поступков, но, однако, воздерживается весьма мало и в сущности полон всяких революционных начал.

  Не хочу предрешать, сколько он может быть вреден целям правительства, но я полагаю, что вред, который он может принести, а частию уже и приносит, велик бесконечно. Протопоп Туберозов пользуется здесь большим уважением у всего города, и должно сознаться, что он владеет несомненным умом и притом смелостью, которая, будучи развита долгим потворством начальства, доходит у него до бесстрашия. Такой человек должен бы быть во всех своих действиях ограничен как можно строже, а он между тем говорит обо всем, нимало не стесняясь, и вдобавок еще пользуется правом говорить всенародно в церкви.

  Этот духовный элемент, столь близкий к народу, с другой стороны, видимо начинает сближаться и со всею земщиной, то есть с поместным дворянством. Так, например, этот подозрительный протопоп Туберозов пользуется, по-видимому, расположением и покровительством предводителя Туганова, личность и взгляды которого столь вам известны. Г-н Туганов, быв здесь на вечере у здешнего исправника, говорил, что "от земли застят солнце", очевидно разумея под словом земля - народ, а под солнцем - монарха, но а кто же застит, то уже не трудно определить, да, впрочем, он и сам это объяснил, сказав в разговоре, что он человек земский, а "губернатор калиф на час". И наконец, кроме всего этого, когда ему один здешний учитель, Препотенский, человек совершенно глупый, но вполне благонадежный, сказал, что все мы не можем отвечать: чем и как Россия управляется? то он с наглою циничностью отвечал: "Я, говорит, в этом случае питаю большое доверие к словам екатерининского Панина, который говорил, что Россия управляется милостью божиею и глупостью народною". На все это имею честь обратить внимание вашего превосходительства и при сем считаю своею обязанностью свидетельствовать пред вашим превосходительством о незаменимых заслугах находящегося при мне вольнонаемного канцелярского служителя Измаила Петрова Термосесова, тонкой наблюдательности которого и уменью проникать во все слои общества я обязан многими драгоценными сведениями, и смею выразить ту мысль, что если бы начальству угодно было употребить этого даровитого человека к самостоятельной работе в наблюдательном роде, то он несомненно мог бы принесть лользу безмерную".

  Идучи с этою бумагой, Термосесов кусал себе губы и вопрошал себя:

  - Подпишет ли каналья Борноволоков эту штуку? Да ничего - хорошенько нажму, так все подпишет!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Термосесов зашел сначала в контору, подал здесь письмо и потом непосредственно отправился к почтмейстерше. Они встретились друзьями; он поцеловал ее руку, она чмокнула его в темя и благодарила за честь его посещения.

  - Помилуйте, мне вас надо благодарить, - отвечал Термосесов, - такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем я?

  - Да, она такая невнимательная, Дарья Николаевна, то есть не невнимательная, а не хозяйка.

  - Да, кажется.

  - Как же! она ведь все за книгами.

  - Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал... просто ужас.

  - Уж я говорила вчера дочерям: "Весело, - я говорю, - должно быть, было нашему заезжему гостю?"

  - Нет; относительно этого ничего. Я ведь служу не из-за денег, а больше для знакомства с краем.

  - Ах, так вы у нас найдете бездну материалов для наблюдения!

  - Вот именно для наблюдения! А вот, кстати, и те портреты, которые вы мне позволили принесть. Позвольте, я их развешу.

  Почтмейстерша не знала, как ей благодарить.

  - Это будет работа, которою я с удовольствием займусь, пока увижу ваших прекрасных дочерей... Надеюсь, я их увижу?

  Почтмейстерша отвечала, что они еще не одеты, потому что хозяйничают, но что тем не менее они выйдут.

  - Ах, прошу вас, прошу вас об этом, - умолял Термосесов, и когда обольщенная им хозяйка вышла, он стал размещать по стене портреты на гвоздях, которые принес с собою в кармане.

  Туалет девиц продолжался около часа, и во все это время не являлась и почтмейстерша.

  "Добрый знак, добрый знак, - думал Термосесов. - Верно, зачиталась моей литературы".

  Но вот появились и предводимые матерью девицы. Измаил Петрович кинул быстрый и проницательный взгляд на мать. Она сияла и брызгала лучами восторга.

  "Клюнула моего червячка, клюнула!" - мигнул себе Термосесов и удесятерил свою очаровательную любезность. Но чтобы еще верней дознаться, "клюнула" ли почтмейстерша, он завел опять речь о литературе и о своем дорожном альбоме впечатлений и заметок.

  - Портретов! Бога ради, более портретов! более картинок с натуры!- просила почтмейстерша.

  - Да, я уж написал, как мне представилось все здешнее общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери... Так, знаете, немножко, вскользь... Вот если бы можно было взять назад мое письмо, которое я только что подал...

  - Ах нет, на что же! - отвечала, вспыхнув, почтмейстерша.

  "Клюнула, разбойница, клюнула!" - утешался Термосесов и настаивал на желании прочесть дамам то, что он о них написал. В зале долгое время только и слышалось: "Нет, на что же читать? мы вам и так верим!" и "Нет-с, почему же не прочесть?.. Вы мне, бога ради, не доверяйтесь!"

  Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на любопытство девиц, из них то одна, то другая начали порываться сбегать к отцу в контору и принесть интересное письмо заезжего гостя.

  Как почтмейстерша ни останавливала их и словами и знаками, они все-таки не понимали и рвались, но зато Термосесов понял все в совершенстве; письмо было в руках хозяйки, теперь его надо было взять только из ее рук и тем ее самое взять в руки.

  Термосесов, не задумываясь ни на одну минуту, сорвался с места и, несмотря на все удерживанья и зовы, бросился с предупредительностью в контору, крича, что он, наконец, и сам уже не властен отказать себе в удовольствии представить дамам легкие штрихи своих глубоких от них восторгов.

  Удержать его стремительности не могли никакие просьбы, а письма в конторе действительно не было.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Измаил Петрович во