Лесков Николай Семенович - Соборяне

ьего дня в город на почтовой телеге приехала пара оригинальных гостей: длинный сухожильный квартальный и толстый, как мужичий блин, консисторский чиновник с пуговочным носом.

  Это были послы по Савелиеву душу: протопопа под надзором их требовали в губернский город. Через полчаса это знал весь город, и к дому Туберозова собрались люди, а через час дверь этого дома отворилась, и из нее вышел готовый в дорогу Савелий. Наталья Николаевна провожала мужа, идучи возле него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.

  Они оба умели успокоить друг друга и теперь не расслабляют себя ни единою слезой.

  Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперед и загудел.

  Туберозов снял шляпу, поклонился ниже пояса на все стороны.

  Гомон затих; у многих навернулись слезы, и все стали креститься.

  Из-за угла тихо выехала спрятанная там, по деликатному распоряжению исправника, запряженная тройкой почтовая телега.

  Протопоп поднял ногу на ступицу и взялся рукою за грядку, в это время квартальный подхватил его под локоть снизу, а чиновник потянул за другую руку вверх.. Старик гадливо вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у куклы на проволочной пружине.

  Наталья Николаевна подскочила к мужу и, схватив его руку, прошептала:

  - Одну только жизнь свою пощади! Туберозов отвечал ей:

  - Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается "житие".

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  "Жизнь кончилась, и начинается житие", - сказал Туберозов в последнюю минуту пред отъездом своим к ответу. Непосредственно затем уносившая его борзая тройка взвилась на гору и исчезла из виду.

  Народ, провожавший протопопа, постоял-постоял и начал расходиться. Наступила ночь: все ворота и калитки заперлись на засовы, и месяц, глядя с высокого неба, назирал на осиротелом протопоповском дворе одну осиротелую же Наталью Николаевну.

  Она не спешила под кровлю и, плача, сидела на том же крылечке, с которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о перила, и нет с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее есть, и друг крепкий...

  Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей, из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел на двор своих лошадей, сбросив на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и положил ключ к себе в шаровары.

  - Дьякон! Это ты сюда ко мне! - воскликнула, догадавшись о намерениях Ахиллы, Наталья Николаевна.

  - Да, скорбная мати, я переехал, чтобы беречь вас. Они обнялись и поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать ночь в свою спаленку, а Ахилла, поставив под сарай своих коней, разостлал на крыльце войлок, лег навзничь и уставился в звездное небо.

  Целую ночь он не спал, все думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом... как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или... невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то... Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.

  Добравшись до самолета-ковра и невидимки-шапки, непривычный ни к каким умственным ухищрениям Ахилла словно освободился от непосильной ноши, вздохнул и сам полетел на ковре; он прошел, никем не видимый, в сапогах и в шапке к одному и к другому из важных лиц, к которым без этих сапог пройти не надеялся, и того и другого толкнул слегка сонного в ребра и начал им говорить: "Не обижайте попа Савелия, а то после сами станете тужить, да не воротите".

  И вот, слыша невидимый голос, все важные лица завертелись на своих пышных постелях и все побежали, все закричали: "О, бога ради, заступитесь поскорее за попа Савелия!" Но все это в наш век только и можно лишь со скороходами-сапогами и с невидимкою-шапкой, и хорошо, что Ахилла вовремя о них вспомнил и запасся ими. Благодаря лишь только им дьякон мог проникнуть в своей желтой нанковой рясе в такой светозарный чертог, сияние которого так нестерпимо ослепляет его, что он даже и не рад уже, что сюда забрался. Может быть, и тех бы мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже ничего не может разглядеть от несносного света и, забыв про Савелия и про цель своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его все выше и выше, а он забыл спросить слово, как остановить их...

  - Загорюсь! ей-богу, загорюсь! - кричал дьякон, прячась за мелькнувшее пред ним маленькое теневое пятнышко, и удивился, услышав из этого пятнышка тихий голосок Николая Афанасьевича:

  - Полно вам, отец дьякон, спать да кричать, что вы загоритесь! Со стыда разве надо всем нам сгореть! - говорил карлик, заслоняя от солнца лицо дьякона своим маленьким телом.

  Ахилла вскочил и, бросясь к ушату, выпил один за другим два железные ковша студеной воды.

  - Что ты, Никола, о каком здесь стыде говоришь? - вопросил он, смачивая водой свои кудри.

  - А где наш протопоп? А?

  - Протопоп, душка Николавра, тю-тю, его вчера увезли...

  - Что ж, сударь, "тю-тю"? Ведь нам надо его выручать.

  - Голубчик, я и сам всю ночь про то думал, да не умею ничего придумать.

  - Вот то-то и есть, камень в воду всяк бросит, да не всяк-с его вытащит.

  И Николай Афанасьевич, скрипя своими сапожками, заковылял в комнаты к протопопице, но, побыв здесь всего одну минуту, взял с собой дьякона и побрел к исправнику; от исправника они прошли к судье, и карлик с обоими с ними совещался, и ни от того, ни от другого ничего не узнал радостного. Они жалели Туберозова, говорили, что хотя протопоп и нехорошо сделал, сказав такую возбуждающую проповедь, но что с ним все-таки поступлено уже через меру строго.

  А что теперь делать? Что предпринять? И вообще предпринимать ли и делать ли что-нибудь в защиту Туберозова? Об этом ни слова.

  Карлик, слушая пространные, но малосодержательные речи чиновников, только вздыхал и мялся, а Ахилла глядел, хлопая глазами, то на того, то на другого и в помышлениях своих все-таки сводил опять все к тому, что если бы ковер-самолет или хотя волшебная шапка, а то как и за что взяться? Не за что.

  - Одно, что я могу, - спохватился судья, - это написать письмо губернскому прокурору: он мой товарищ и, верно, не откажет сам посодействовать и походатайствовать за протопопа.

  Исправнику это чрезвычайно понравилось, а Николаю Афанасьевичу хотя оно и не понравилось, но он считал возражения неуместными.

  Думали только о том, как послать письмо? Почта шла через два дня, а эстафета была бы, по мнению обоих чиновников, делом слишком эффектным, и притом почтмейстерша, друг Термосесова, которого, по указанию Ахиллы, все подозревали в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с тою же эстафетой.

  Услыша такое затруднение, дьякон тотчас же взялся все это уладить и объявил, что пусть только будет готово письмо, а уж он отвечает своею головой, что оно завтра будет доставлено по адресу; но способ, которым он располагал исполнить это, Ахилла удержал в секрете и просил ничего на этот счет не выпытывать у него.

  Ему в этом не отказали, и дело сделалось. Пред вечером чиновник секретно передал дьякону ничего не значащее письмо, а через час после сумерек к дому отца Захарии тихо подъехал верхом огромный черный всадник и, слегка постучав рукой в окошко, назвал "кроткого попа" по имени.

  Захария отворил раму и, увидав всадника, спросил:

  - Это ты такой страшный?

  - Тс! Строго блюдите тишину и молчание, - отвечал таинственно всадник, смиряя в шенкелях своего нетерпеливого коня.

  Захария оглянулся вправо и влево по пустой набережной и прошептал:

  - Куда же это ты и по какой надобности?

  - Не могу вам ничего объяснить, потому что слово дал, - отвечал таинственно всадник, - но только, прошу вас, не ищите меня завтра и не спрашивайте, зачем я еду... Ну, да хоть слово дал, а скажу вам аллегорией:

  Казак на север держит путь,

  Казак не хочет отдохнуть,

  и в шапке у меня -

  Донос на гетмана злодея

  Царю Петру от Кочубея.

  Поняли?

  - Нет, ничего не понял.

  - Так оно и следует по аллегории.

  И с этим всадник, ударив себя кулаком в грудь, добавил:

  - Но только знайте, отче Захарие, что это не казак едет, а это дьякон Ахилла, и что сердце мое за его обиду стерпеть не может, а разума в голове, как помочь, нет.

  Проговорив это, дьякон пустил коню повода, стиснул его в коленях и не поскакал, а точно полетел, махая по темно-синему фону ночного неба своими кудрями, своими необъятными полами и рукавами нанковой рясы, и хвостом, и разметистою гривой своего коня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

  Николай Афанасьевич не напрасно ничего не ожидал от письма, с которым поскакал дьякон. Ахилла проездил целую неделю и, возвратясь домой с опущенною головой и на понуром коне, отвечал, что ничего из того письма не было, да и ничего быть не могло.

  - Отчего это так? - пытали Ахиллу.

  - Очень просто! Оттого, что отец Савелий сами сказали мне: "Брось эти хлопоты, друг; для нас, духовных, нет защитников. Проси всех, в одолжение мне, не вступаться за меня".

  И дьякон более не хотел об этом и говорить.

  - Что же, - решил он, - если уже нет промеж нас ни одного умного человека, который бы знал, как его защитить, так чего напрасно и суетиться? Надо исполнять его научение и не вмешиваться.

  Ахилла гораздо охотнее рассказывал, в каком положении нашел Туберозова и что с ним было в течение этой недели. Вот что он повествовал.

  - Владыка к ним даже вовсе не особенно грозны и даже совсем не гневливы и предали их сему терзанию только для одной политики, чтобы не противоречить за чиновников светской власти. Для сего единственно и вызов отцу Савелию сделали, да-с! И отец Савелий могли бы и совсем эту вину с себя сложить и возвратиться, потому что владыка потаенно на их стороне... да-с! И им было от владыки даже на другой же день секретно преподано, чтоб они шли к господину губернатору, и повинились, и извинились, да-с! Но токмо отец Савелий, по крепкому нраву своему, отвечали строптиво... "Не знаю, говорит, за собой вины, а потому не имею в чем извиняться!" Этим и владыку ожесточили, да-с! Но и то ожесточение сие не особенное, потому владыка решение консисторское о назначении следствия насчет проповеди синим хером перечеркнули и все тем негласно успокоили, что назначили отца Савелия к причетнической при архиерейском доме должности, - да-с!

  - И он ныне причетничествует? - спросил Захария.

  - Да-с; читает часы и паремии, но обычая своего не изменяют и на политичный вопрос владыки: "В чем ты провинился?" еще политичнее, яко бы по непонятливости, ответил: "В этом подряснике, ваше преосвященство", и тем себе худшее заслужили, да-с!

  - О-о-ох! - воскликнул Захария и отчаянно замотал головкой, закрыв ручками уши.

  - Наняли у жандармского вахмистра в монастырской слободке желтенькую каморочку за два с половиной серебра в месяц и ходят себе с кувшином на реку по воду. Но в лице и в позиции они очень завострились, и наказали, чтобы вы, Наталья Николаевна, к ним всемерно спешили.

  - Еду, завтра же еду, - отвечала плачущая протопопица.

  - Да-с; только и всех новостей. А этот прокурор, к которому было письмо, говорит: "Скажи, не мое это дело, у вас свое начальство есть", и письма не дал, а велел кланяться, - вот и возьмите, если хотите, себе его поклон. И еще велел всем вам поклониться господин Термосесов; он встретился со мной в городе: катит куда-то шибко и говорит: "Ах, постой, говорит, пожалуйста, дьякон, здесь у ворот: я тебе штучку сейчас вынесу: ваша почтмейстерша с дочерьми мне пред отъездом свой альбом навязала, чтоб им стихи написать, я его завез, да и назад переслать не с кем. Сделай милость, просит, отдай им, когда назад поедешь". Я думаю себе: враг тебя побери. "Давай", говорю, чтоб отвязаться, и взял.

  Дьякон вынул из кармана подрясника тощий альбомчик из разноцветной бумаги и прочитал:

  На последнем сем листочке

  Пишем вам четыре строчки

  В знак почтения от нас.

  Ах, не вырвало бы вас?

  - Вот его всем вам почтение, и примите оное, яко дань вам благопотребную.

  И Ахилла швырнул на стол пред публикой альбом с почтением Термосесова, а сам отправился с дороги спать на конюшню.

  Утром рано его разбудил карлик и, сев возле дьякона на вязанку сена, спросил:

  - Ну-с, что же теперь, сударь, будем далее делать?

  - Не знаю, Николавра, ей-право, не знаю!

  - Или на этом будет и квита? - язвил Николай Афанасьич.

  - Да ведь, голубчик Никола... куда же сунешься?

  - Куда сунуться-с?

  - Да; куда ты сунешься? ишь, всюду волки сидят.

  - Ну, а я, сударь, старый заяц: что мне волков бояться? Пусть меня волки съедят.

  Карлик встал и равнодушно протянул Ахилле на прощание руку, но когда тот хотел его удержать, он нетерпеливо вырвался и, покраснев, добавил:

  - Да-с, сударь! Нехорошо! А еще великан!.. Оставьте меня; старый заяц волков не боится, пускай его съедят! - и с этим Николай Афанасьич, кряхтя, влез в свою большую крытую бричку и уехал.

  Ахилла вышел вслед за ним за ворота, но уже брички и видно не было.

  В этот же день дьякон выпроводил Наталью Николаевну к мужу и остался один в опальном доме.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Из умов городской интеллигенции Савелий самым успешным образом был вытеснен стихотворением Термосесова. Последний пассаж сего последнего и скандальное положение, в котором благодаря ему очутилась бойкая почтмейстерша и ее дочери, совсем убрали с местной сцены старого протопопа; все были довольны и все помирали со смеху. О Термосесове говорили как "об острой бестии"; о протопопе изредка вспоминали как о "скучном маньяке".

  Дни шли за днями; прошел месяц, и наступил другой. Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер "скорописною смертию", а Туберозов все пребывал в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут "ничего не поделаешь". Враги протопопа оказались несколько лучше друзей; по крайней мере некоторые из них не забыли его. В его спасение вступилась, например, тонкая почтмейстерша, которая не могла позабыть Термосесову нанесенной ей тяжкой обиды и еще более того не могла простить обществу его злорадства и вздумала показать этому обществу, что она одна всех их тоньше, всех их умнее и дальновиднее, даже честнее.

  К этому ей ниспослан был случай, которым она и воспользовалась, опять не без тонкости и не без ядовитости. Она задумала ослепить общество нестерпимым блеском и поднять в его глазах авторитет свой на небывалую высоту.

  Верстах в шести от города проводила лето в своей роскошной усадьбе петербургская дама, г-жа Мордоконаки. Старый муж этой молодой и весьма красивой особы в пору своего откупщичества был некогда восприемником одной из дочерей почтмейстерши. Это показалось последней достаточным поводом пригласить молодую жену старого Мордоконаки на именины крестницы ее мужа и при всех неожиданно возвысить к ней, как к известной филантропке и покровительнице церквей, просьбу за угнетенного Туберозова.

  Расчет почтмейстерши был не совсем плох: молодая и чудовищно богатая петербургская покровительница пользовалась влиянием в столице и большим почетом от губернских властей. Во всяком случае она, если бы только захотела, могла бы сделать в пользу наказанного протопопа более, чем кто-либо другой. А захочет ли она? Но для того-то и будут ее просить всем обществом.

  Дама эта скучала уединением и не отказала сделать честь балу почтмейстерши. Ехидная почтмейстерша торжествовала: она более не сомневалась, что поразит уездную знать своею неожиданною инициативой в пользу старика Туберозова - инициативой, к которой все другие, спохватясь, поневоле примкнут только в качестве хора, в роли людей значения второстепенного.

  Почтмейстерша таила эту сладкую мысль, но, наконец, настал и день ее осуществления.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  День именин в доме почтмейстерши начинался, по уездному обычаю, утреннею закуской. Встречая гостей, хозяйка ликовала, видя, что у них ни у одного нет на уме ничего серьезного, что все заботы об изгнанном старике испарились и позабыты.

  Гости нагрянули веселые и радостные; первый пришел "уездный комендант", инвалидный капитан Повердовня, глазастый рыжий офицер из провиантских писарей. Он принес имениннице стихи своего произведения; за ним жаловали дамы, мужчины и, наконец, Ахилла-дьякон.

  Ахилла тоже был весел. Он подал имениннице из-под полы рясы вынутую просфору и произнес:

  - Богородичная-с!

  Затем на пороге появился кроткий отец Захария и, раскланиваясь, заговорил:

  - Господи благослови! Со днем ангела-хранителя! - и тоже подал имениннице в двух перстах точно такую же просфору, какую несколько минут назад принес Ахилла, проговорив: - Приимите богородичную просфору!

  Поклонившись всем, тихий священник широко распахнул полы своей рясы, сел, отдулся и произнес:

  - А долгое-таки нынче служеньице было, и на дворе очень жарко.

  - Очень долго.

  - Да-с; помолились, слава создателю!

  И Захария, загнув на локоть рукав новой рясы, принял чашку чаю.

  В эту минуту пред ним, улыбаясь и потирая губы, появился лекарь и спросил, сколько бывает богородичных просфор за обедней?

  - Одна, сударь, одна, - отвечал Захария. - Одна была пресвятая наша владычица богородица, одна и просфора в честь ее вынимается; да-с, одна. А там другая в честь мучеников, в честь апостолов, пророков...

  - Так богородичная одна?

  - Одна; да-с, одна.

  - А вот отец дьякон говорит, что две.

  - Врет он-с; да-с, врет, - с ласковою улыбкой отвечал добродушный отец Захария.

  Ахилла хотел отмолчаться, но видя, что лекарь схватил его за рукав, поспешил вырваться и пробасил:

  - Никогда я этого не говорил.

  - Не говорил? А какую же ты просфору принес?

  - Петую просфору, - отвечал дьякон и, нагнувшись под стол, заговорил: - Что это мне показалось, будто я трубку здесь давеча видел...

  - С ним это бывает, - проговорил, слабо вторя веселому смеху лекаря, отец Захария. - Он у нас, бывает, иногда нечто соплетет; но только он это все без всякой цели; да-с, он без цели.

  Все утреннее угощение у именинницы на этот раз предположено было окончить одним чаем. Почтмейстерша с довольно изысканною простотой сказала, что у нее вся хлеб-соль готовится к вечеру, что она днем никого не просит, но зато постарается, чтобы вечером все были сыты и довольны и чтобы всем было весело.

  И вот он и настал, этот достославный вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Семейство почтмейстерши встретило важную петербургскую гостью.

  Большая, белая, вальяжная Мордоконаки осчастливила собрание, и при ней все как бы померкло и омизерилось. Сама Данка Бизюкина смялась в ее присутствии. Хозяйка не набирала льстивых слов и окружила гостью всеми интереснейшими лицами, наказав капитану Повердовне и Варнаве Препотенскому занимать гостью всемерно. Личности мало-мальски неудобные к беседованию были убраны. Эти личности были: голова, имевший привычку употреблять в разговоре поговорку: "в рот те наплевать"; старый кавказский майор, по поводу которого в городе ходила пословица: "глуп как кавказский майор", и с ним дьякон Ахилла. Эти три лица были искусно спрятаны в прохладном чулане, где стояли вина и приготовленная закуска. Эти изгнанники сидели здесь очень уютно при одной свечке и нимало не тяготились своим удалением за фронт. Напротив, им было здесь очень хорошо. Без чинов и в ближайшем соседстве с закуской, они вели самые оживленные разговоры и даже философствовали. Майор добивался, "отчего бывает дерзость?", и объяснял происхождение ее разбалованностью, и приводил тому разные доказательства; но Ахилла возражал против множественности причин и говорил, что дерзость бывает только от двух причин: "от гнева и еще чаще от вина".

  Майор подумал и согласился, что действительно бывает дерзость, которая происходит и от вина.

  - Это верно, я вам говорю, - пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. - Я вам даже и о себе скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.

  Голова и майор засмеялись.

  - Право! - продолжал дьякон - Вдруг начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то... - Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: - А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручен с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали рассказывать!

  - А ведь дойди это до секретаря, вот бы сейчас и беда, - заметил майор.

  - Да как же-с, не беда! Еще какая беда-то! - подтвердил дьякон и опять пропустил настойки.

  - Да, я вам даже, если на то пошло, так еще вот что расскажу, - продолжал он, еще понизив голос. - Я уж через эту свою брехню-то раз под такое было дело попал, что чуть-чуть публичному истязанию себя не подверг. Вы этого не слыхали?

  - Нет, не слыхали.

  - Как же-с! Ужасное дело было; мог быть повешен по самому первому пункту в законе.

  - Господи!

  - Да-с; да этого еще-с мало, что голова-то моя на площади бы скатилась, а еще и семь тысяч триста лет дьякон в православия день анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!

  - Не может быть! - воскликнул, повернувшись на своем месте, майор.

  - Отчего же так не может? Очень просто бы было, если б один добрый человек не спас.

  - Так вы, отец дьякон, это расскажите.

  - А вот сейчас выпью водочки и расскажу.

  Ахилла еще пропустил рюмочку и приступил к продолжению рассказа о своем преступлении по первому пункту.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  - Фортель этот, - начал дьякон, - от того зависел, что пред Пасхой я поехал в губернию, моя лошадь, да Сереги-дьячка, парой спрягли. Серега ехал за ребятенками, а я так: даже враг меня знает, зачем и поехал-то? Просто чтобы с знакомцами повидаться. Приехали-с мы таким манером под самый город; а там мост снесен, и паром через реку ходит. Народу ждет видимо-невидимо; а в перевозчицкой избе тут солдатик водкой шинкует. Ну, пока до очереди ждать, мы и зашли, да с холоду и выпили по две косушечки. А тут народу всякого: и послушники, и извозчики, и солдаты, и приказь - это уж самый вредный народ, - и нашей тоже братии духовенства. Знакомцы хорошие из нашей округи тож нашлись, ну, для соблюдения знакомства и еще по две косушечки раздавили. А тут приказный, что к парому отряжен, и этакий шельма речистый, все нас заводить начал. Я говорю: "Иди, брат, откуда пришел, иди, ты нам не родня". А он: "Я, говорит, государю моему офицер!" Я говорю: "Я и сам, брат, все равно что штаб-офицер". - "Штаб-офицер, - он говорит, - поп, а ты ему подначальный". Я говорю, что у престола божия точно что я ниже попа стою по моему сану, а в политике, говорю мы оба равны. Спор пошел. Я разгорячился от этих самых от косушечек-то да и говорю, что, говорю, ты знаешь, строка ты этакая! Ты, я говорю, божьего писания понимать не можешь; у тебя кишок в голове нет. Ты вот, говорю, скажи, был ли хоть один поп на престоле? "Нет, говорит, не был". А, мол, то-то и есть, что не был. А дьякон был, и короною венчался. "Кто такой? Когда это, говорит, было?" - "То-то, мол, и есть когда? Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо Димитрия, вот ты тогда и увидишь, чего дьяконы-то стоют?" - "Ну, то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко, говорит, до Отрепьева". А я это пьяненький-то и брехни ему: "А почем, говорю, ты знать можешь, что далеко? А может быть, даже и совсем очень близко? Тот, говорю, на Димитрия был похож, а я, може, на какого-нибудь там Франца-Венецыяна или Махмуда сдамся в одно лицо, вот тебе воцарюсь!" Только что я это проговорил как, братцы вы мои, этот приказный сделал сейчас крик, шум, свидетелей, бумаги. Схватили меня, связали, посадили на повозку с сотским и повезли. Да дай господи вечно доброе здоровье, а по смерти царство небесное жандармскому полковнику Альберту Казимировичу, что в те поры у нас по тайной полиции был. Призвал он меня утром к себе, жену свою вызвал, да и говорит: "Посмотри, душечка, на самозванца!" Посмеялся надо мной, посмеялся, да и отпустил. "Ступай, говорит, отец Махмуд, а вперед косушки-то счетом глотай". Дай бог ему много лет! - повторил еще раз отец дьякон и, еще раз подняв рюмочку с настойкой, добавил: - вот даже и сейчас выпью за его здоровье!

  - Ну, это вы избавились от большой беды, - протянул майор.

  - Да как же не от большой? Я потому и говорю: поляк - добрый человек. Поляк власти не любит, и если что против власти - он всегда снисходительный.

  Около полуночи беседа этих трех отшельников была прервана; настало и их время присоединиться к обществу: их позвали к столу.

  Когда немножко выпивший и приосанившийся дьякон вошел в залу, где в это время стоял уже накрытый к ужину стол и тесно сдвинутые около него стулья, капитан Повердовня взял Ахиллу за локоть и, отведя его к столику, у которого пили водку, сказал:

  - Ну-ка, дьякон, пусти на дам хорошего глазенапа.

  - Это зачем? - спросил дьякон.

  - А чтоб они на тебя внимание обратили.

  - Ну да, поди ты! стану я о твоих дамах думать! Чем мне, вдовцу, на них смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.

  И, дав такой ответ, Ахилла действительно выпил, да и все выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец Захария, потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась. Как его ни упрашивали хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал:

  - Нет, нет, освободите! Я ровно, ровно вина никакого не пью.

  - Нынче все пьют, - уговаривали его.

  - Действительно, действительно так, ну а я не могу.

  - Курица, и та пьет, - поддерживал потчевавших дьякон Ахилла.

  - Что ж, пускай и курица!.. Глупо это довольно, что ты, братец, мне курицу представляешь...

  - Хуже курицы вы, отец, - укорял Ахилла.

  - Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!

  - Ну, если уж вина никакого не можете, так хоть хересу для политики выпейте!

  Захария, видя, что от него не отстают, вздохнул и, приняв из рук дьякона рюмку, ответил:

  - Ну, еще ксересу так и быть; позвольте мне ксересу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Бал вступал в новую фазу развития.

  Только что все сели за стол, капитан Повердовня тотчас же успел встать снова и, обратившись к петербургской филантропке, зачитал:

  Приветствую тебя, обитатель

  Нездешнего мира!

  Тебя, которую послал создатель,

  Поет моя лира.

  Слети к нам с высот голубого эфира,

  Тебя ждет здесь восторг добродушный;

  Прикоснись веществам сего пира,

  Оставь на время мир воздушный.

  Аристократка откупщичьей породы выслушала это стихотворение, слегка покраснев, и взяла из рук Повердовни листок, на котором безграмотною писарскою рукой с тысячью росчерков были написаны прочитанные стихи.

  Хозяйка была в восторге, но гости ее имели каждый свое мнение как об уместности стихов Повердовни, так и об их относительных достоинствах или недостатках. Мнения были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил, что сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел так, что это просто очень хитро, и, сидя рядом с Повердовней, сказал капитану на ухо:

  - А ты, брат, я вижу, насчет дам большой шельма!

  Но как бы там ни было, после стихов Повердовни всем обществом за столом овладела самая неподдельная веселость, которой почтмейстерша была уже и не рада. Говор не прекращался, и не было ни одной паузы, которою хозяйка могла бы воспользоваться, чтобы заговорить о сосланном протопопе. Между тем гостья, по-видимому, не скучала, и когда заботливая почтмейстерша в конце ужина отнеслась к ней с вопросом: не скучала ли она? та с искреннейшею веселостью отвечала, что она не умеет ее благодарить за удовольствие, доставленное ей ее гостями, и добавила, что если она может о чем-нибудь сожалеть, то это только о том, что она так поздно познакомилась с дьяконом и капитаном Повердовней. И госпожа Мордоконаки не преувеличивала; непосредственность Ахиллы и капитана сильно заняли ее. Повердовня, услыхав о себе такой отзыв, тотчас же в ответ на это раскланялся. Не остался равнодушен к такой похвале и дьякон: он толкнул в бок Препотенского и сказал ему:

  - Видишь, дурак, как нас уважают, а о тебе ничего.

  - Вы сами дурак, - отвечал ему шепотом недовольный Варнава.

  Повердовня же минуту подумал, крепко взял Ахиллу за руку, приподнялся с ним вместе и от лица обоих проговорил:

  Мы станем свято твою память чтить,

  Хранить ее на многие и счастчивые лета,

  Позволь, о светлый дух, тебя молить:

  Да услышана будет молитва эта!

  И затем они, покрытые рукоплесканиями, сели.

  - Вот видишь, а ты опять никаких и стихов не знаешь, - укорил Варнаву дьякон Ахилла; а Повердовня в эти минуты опять вспрыгнул уже и произнес, обращаясь к хозяйке дома:

  Матреной ты наречена

  И всем женам предпочтена.

  Ура!

  - Что это за капитан! Это совсем душа общества, - похвалила Повердовню хозяйка.

  - А ты все ничего! - надоедал Варнаве дьякон.

  - Все! все! Пусть исправник начинает!

  - Давайте все говорить стихи!

  - Все! все! Пусть исправник начинает!

  - А что ж такое: я начну! - отвечал исправник - Без церемонии: кто что может, тот и читай.

  - Начинайте! Да что ж такое, ротмистр! ей-богу, начинайте!

  Ротмистр Порохонцев встал, поднял вровень с лицом кубок и, посмотрев сквозь вино на огонь, начал:

  Когда деспот от власти отрекался,

  Желая Русь как жертву усыпить,

  Чтобы потом верней ее сгубить,

  Свободы голос вдруг раздался,

  И Русь на громкий братский зов

  Могла б воспрянуть из оков.

  Тогда, как тать ночной, боящийся рассвета,

  Позорно ты бежал от друга и поэта,

  Взывавшего грехи жидов,

  Отступничество униатов,

  Все прегрешения сарматов

  Принять я на душу готов,

  Лишь только б русскому народу

  Мог возвратить его свободу!

  Ура!

  - Все читают, а ты ничего! - опять отнесся к Препотенскому Ахилла. - Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умеешь сказать, ты не человек, а больше ничего как бурдюк с вином.

  - Что вы ко мне пристаете с своим бурдюком! Сами вы бурдюк, - отвечал учитель.

  - Что-о-о-о? - вскричал, обидясь, Ахилла. - Я бурдюк?.. И ты это мог мне так смело сказать, что я бурдюк?!

  - Да, разумеется, бурдюк.

  - Что-о-о?

  - Вы сами не умеете ничего прочесть, вот что!

  - Я не умею прочесть? Ах ты, глупый человек! Да я если только захочу, так я такое прочитаю, что ты должен будешь как лист перед травой вскочить да на ногах слушать!

  - Ну-ну, попробуйте, прочитайте.

  - Да и прочитаю, и ты теперь кстати сейчас можешь видеть, что у меня действительно верхняя челюсть ходит...

  И с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми глазами и, постановив их на стоявшей посреди стола солонке, начал низким бархатным басом отчетистое:

  - "Бла-годенствен-н-н-ное и мир-р-рное житие, здр-р-ра-авие же и спас-с-сение... и во всем благ-г-гое поспеш-шение на вр-р-раги же поб-б-беду и одол-ление..." - и т д. и т.д.

  Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и потом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором "Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!"

  Один Варнава хотел остаться в это время при своем занятии и продолжать упитываться, но Ахилла поднял его насильно и, держа его за руку, пел: "Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!"

  Городской голова послал Ахилле чрез соседа синюю бумажку.

  - Это что же такое? - спросил Ахилла.

  - Всей палате. Хвати "всей палате и воинству", - просил голова.

  Дьякон положил ассигнацию в карман и ударил:

  - "И вс-сей пал-лате и в-воинству их мно-о-огая лет-тта!"

  Это Ахилла сделал уже превзойдя самого себя, и зато, когда он окончил многолетие, то петь рискнул только один привычный к его голосу отец Захария, да городской голова: все остальные гости пали на свои места и полулежали на стульях, держась руками за стол или друг за друга.

  Дьякон был утешен.

  - У вас редкий бас, - сказала ему первая, оправясь от испуга, петербургская дама.

  - Помилуйте, это ведь я не для того, а только чтобы доказать, что я не трус и знаю, что прочитать.

  - Ишь, ишь!.. А кто же тут трус? - вмешался Захария.

  - Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы ведь со старшими даже хорошо говорить не можете: заикаетесь.

  - Это правда, - подтвердил отец Захария, - я пред старшими в таковых случаях, точно, заикаюсь. Ну а ты, а ты? Разве старших не боишься?

  - Я?.. мне все равно: мне что сам владыка, что кто простой, все равно. Мне владыка говорит: так и так, братец, а я ему тоже: так и так, ваше преосвященство; только и всего

  - Правда это, отец Захария? - пожелал осведомиться преследующий дьякона лекарь.

  - Врет, - спокойно отвечал, не сводя своих добрых глаз с дьякона, Бенефактов.

  - И он также архиерею в землю кувыркается?

  - Кувыркается-с.

  - Никогда! У меня этого и положения нет, - вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. - Да мне и невозможно.

  Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад. У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.

  - Это ты про меня, что ли, говоришь? - спросил лекарь.

  - С какой стати про тебя? Нет, не про тебя.

  - Так про кого же?

  - Ты давно ли читал новые газеты?

  - А что ж там такого писали? - спросила, как дитя развеселившаяся, гостья.

  - Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по всей России для царской певческой басов выбирать. В генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей все равно что ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.

  Дьякон затруднялся продолжать, но лекарь его подогнал.

  - Ну что ж далее?

  - А далее, этот царский регент теперь пятую неделю в нашем городе находится, вот что! Я и вижу, как он в воскресенье войдет в синей сибирке и меж мещанами и стоит, а сам все меня слушает. Теперь другой на моем месте что бы должен делать? Должен бы он сейчас пред царским послом мелким бесом рассыпаться, зазвать его к себе, угостить его водочкой, чаем попотчевать; ведь так? А у меня этого нет. Хоть ты и царский регент, а я, брат, нет... шалишь... поступай у меня по закону, а не хочешь по закону, так адью, мое почтенье.

  - Это он все врет? - отнесся к отцу Захарии лекарь.

  - Врет-с, - отвечал, по обыкновению спокойно, отец Захария. - Он немножко выпил, так от него уж теперь правды до завтра не услышишь, все будет в мечтании хвастать.

  - Нет, это я верно говорю.

  - Ну, полно, - перебил отец Захария. - Да тебе, братец, тут нечем и обижаться, когда у тебя такое заведение мечтовать по разрешении на вино.

  Ахилла обиделся. Ему показалось, что после этого ему не верят и в том, что он не трус, а этого он ни за что не мог снесть, и он клялся за свою храбрость и требовал турнира, немедленного и самого страшного.

  - Я всем хочу доказать, что я всех здесь храбрее, и докажу.

  - Этим, отец дьякон, не хвалитесь, - сказал майор. - Особенно же вы сами сказали, что имеете слабость... прихвастнуть.

  - Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я всех здесь храбрее.

  - Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца трус находит, а другой раз трус чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это были такие примеры.

  - Ничего, подавай.

  - Да кого ж подавать-с? Позвольте, я лучше пример представлю.

  - Ничего, представляйте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  - У нас, как я с Кавказа перевелся, - начал майор, - был полковник, превеселый начальник и службист. Саблю золотую имел за храбрость. Делали мы Венгерскую кампанию в сорок восьмом году. Ночью нужно было охотников послать, а тут попойка шла. Полковник и говорит: "Сколько охотников?" Адъютант отвечает: "Сто десять охотников". - "Ого! - говорит полковник, а сам в преферанс играет. - Это, говорит, много. Нет ли между ними трусов?" Адъютант говорит: "Нету". - "А если есть?" - "Не надеюсь, говорит, господин полковник". - "А нуте-ка, говорит, соберите их". Собрали. "Ну-ка, - говорит полковник, - попробуем. Кто самый храбрый? Кто за старшего?" Такой-то, Сергеев там что ли, или Иванов. "Позвать, говорит, его сюда. Ты за старшего идешь?" - "Я, говорит, ваше высокоблагородие". - "Ты не трус?" - "Никак нет, говорит, ваше высокоблагородие". -"Не трус?" - "Нет". - "Ну, если не трус, потяни меня за ус". Солдатик стал, да и ни с места, и оробел. Кликнули другого, и другой тоже, третьего, и третий, и пятый, и десятый. Все трусами в этот раз оказались.

  - Ах, лукавый его возьми! Вот выдумщик! - воскликнул весело Ахилла. - "Трус, потяни меня за ус!" Ха-ха-ха!.. Это отлично! Капитан, пусть, друг, тебя учит