Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

ела?

   - Сама была... - шепотом сообщила одна из приживалок.

   - Кто? - воззрилась на нее Фелицата.

   - Сама генеральша к ней ездила, с час места как вернулась.

   - Ахти! Вот так чудеса...

   - Подлинные чудеса... Приехала такая радостная, довольная. Софье Дмитриевне - так звали грамотную, почти образованную дворянку, состоявшую при Глафире Петровне в качестве секретарши - приказала приглашения писать и сказала ей: "Невесту Глебушка выбрал хоть куда... Злые люди только ее обносят... Красивая такая, умная, скромная, почтительная.

   - Это Дашутка-то? - не утерпела снова Фелицата.

   - Тс...

   - Дивны дела твои, Господи.

   Глафира Петровна действительно вернулась от Дарьи Николаевны в полном восторге. Хитрая и сметливая Иванова окончательно обворожила ее. Кроме уже переданного нами выражения восторга по адресу невесты своего племянника, сообщенного генеральшей Софье Дмитриевне, она сказала ей:

   - Хозяйка, видимо, такая, что лучше и не надо; в доме порядок, чистота; все блестит, точно вылизано... Хорошая жена из нее выйдет... Такую Глебушке и надо... Он слаб, мягок, добр, хозяйство во всех своих имениях и по дому запустил, и людей распустил. Эта все повернет по своему, приберет к рукам, как его, так и всю челядь... Я ей мою табакерку подарила, знаешь, ту, с аметистами.

   Софья Дмитриевна только ахнула. Несколько утомленная пережитыми впечатлениями дня, Глафира Петровна ранее обыкновенного отправилась на покой. Перед сном, по обыкновению, явились перед генеральшей Костя и Маша, для благословения на ночь. Дети уже тоже знали и об обеде, назначенном на завтра, и о том, что на нем будет невеста дяди Глеба.

   - Она красивая, добрая, ее можно любить? - спросили мальчик и девочка.

   - Она вам будущая тетка... Любите ее... - отвечала детям Глафира Петровна.

   При уходе их она вскоре заснула. Спала она крепко, так как за последнее время, кате и Глеб Алексеевич, страдала бессонницей от обрушившегося на нее несчастья, как называла она предстоящую женитьбу своего племянника. Теперь это несчастье обратилось в счастье, которому она радовалась, как ребенок. Такие резкие перемены являются всегда уделом впечатлительных характеров, подобных тому, каким обладала Глафира Петровна Салтыкова.

   Из всех трех главных действующих лиц нашего правдивого повествования долго не спала эту ночь только Дарья Николаевна Иванова. Нравственная ломка, которую она совершила над собою при приеме тетки своего жениха, вызвала целую бурю злобы в ее сердце. Она понимала, кроме того, что начав эту игру, ей придется продолжать ее в будущем, начиная с завтрашнего дня, когда надо будет явиться к этой "превосходительной карге", как она мысленно продолжала называть Глафиру Петровну, на ее "проклятый обед".

   "Ну, да недолго я тебя ублажать буду старую, я-те изведу, как пить дам изведу, а все твои богатые вотчины и с Глебушкиными к своим рукам приберу. Твоим пащенкам, - Дарья Николаевна вспомнила, что Глеб Алексеевич говорил о внучатых племяннике и племяннице своей тетки, - не видать из твоих денег ни медного гроша..."

   С такою "доброю" мыслью Дарья Николаевна Иванова заснула.

  

  

   На другой день, в назначенный час, двор дома Глафиры Петровны стал наполняться всевозможных родов экипажами, из которых выходили важною поступью сановные особы и выпархивали с легкостью иногда лет, иногда желания молодиться, особы прекрасного пола. Московский свет выслал в гостиные генеральши Салтыковой своих немногочисленных, но, если можно так выразиться, самых кровных представителей.

   Власть имущая в Москве "особа" прибыла одна из первых и принята была Глафирой Петровной в угловой гостиной.

   - Рад, ваше превосходительство, очень рад, - захихикал его превосходительство, подходя к ручке Глафиры Петровны. - Что, прав я, прав?

   - Правы, ваше превосходительство, совсем правы... Да знаете, до сих пор не вспомнюсь, какая это прелестная девушка... Но вот вы сами увидите.

   - Ведь говорил я вам, посмотрите...

   - Верно, ваше превосходительство, верно, уж как я вам благодарна...

   - Ха, ха, ха... видите, я каков...

   В других кружках велись тоже разговоры по поводу неожиданного согласия генеральши на брак ее племянника с Дарьей Николаевной Ивановой.

   - Генеральша-то оказывается от нее в восторге... слышали?

   - Слышала, матушка, слышала.

   - А ведь "Дашутка-звереныш", "чертово отродье", "проклятая", вот она какая...

   - Да, обошла, подлая, ох, обошла ее превосходительство...

   В таком смысле большинство гостей относилось к ожидаемой невесте. Отношение это, конечно, высказывалось про себя и между собой, полушепотом. При выражаемых же Глафирой Петровной восторгах по адресу ее будущей племянницы те же лица делали умилительные физиономии, приятно улыбались и энергично поддакивали словам ее превосходительства.

   - Вы не поверите, - говорила Глафира Петровна, - как она меня растрогала сознанием в своем, более чем странном, поведении, которое и дало повод злым людям рассказывать о ней всевозможного рода небывальщицы и заклеймить ее прозвищами... Без родных и знакомых ее одолевала такая скука, что она готова была разбить себе голову... Теперь Глебушка положительно возродил ее.

   - Ах, бедная, бедная! - восклицали сочувственно слушатели.

   - Именно, бедная, - повторяла генеральша, - и какая она хозяйка, какой у нее в доме порядок, а ей всего девятнадцать лет... Что ни говорите, а эта заброшенность в лета раннего детства вырабатывает характер и самостоятельность. Конечно, большинство гибнет, но уж кто выдержит - закаляется как сталь.

   - ю разве она была брошена родными?

   - Ах, это ужас... Она была очень крупным ребенком... И отец, и мать сами расславили ее по околотку каким-то "исчадием ада". Они, вероятно, просто боялись ее... А она, повторяю, такая милая, обходительная. Я, просто, даже не ожидала встретить такую, после всех толков, которые ходят про нее,

   - Вот уж подлинно, ваше превосходительство, не всякому слуху верь, - вставил один из слушателей.

   - Именно, именно!

   Гости были приглашены, по обычаю того времени, к двум часам, а между тем, ни Салтыкова, ни невесты его еще не было. Все были в нетерпеливом ожидании, но жениху и невесте это не было поставлено в вину, так как заставлять себя ждать было, по тону общества того времени, более чем извинительно.

   Наконец, по группам собравшихся приглашенных пронесся тревожным шепот:

   - Приехали, приехали...

   Глеб Алексеевич, высоко подняв голову, вел свою невесту между наполнявшими зал и гостиные Глафиры Петровны гостями. Дарья Николаевна была одета по последней моде, но в ее костюме не было ничего кричащего, он был скромен, хотя и бросался в глаза своей роскошью. Она давно предвидела этот визит и заранее озаботилась костюмом. Пройдя залу и несколько гостиных, спровождаемые толпой любопытных, они достигли угольной, где находилась генеральша. С грацией, которую от нее не ожидали окружающие, Дарья Николаевна сделала реверанс перед Глафирой Петровной, причем последняя заключила ее в свои объятия.

   - Дарья Николаевна, моя милочка! Затем она обратилась к Глебу Алексеевичу:

   - Прости, Глебушка, что я погорячилась, я ведь не знала ее.

   - Тетушка!

   - Лучшей невесты я тебе и желать не могу.

   - Я ведь говорил вам, милая тетушка, что она сокровище...

   - Прости меня дуру, что не поверила...

   - Что вы, тетушка!

   Все гости неперерыв стали подходить к Дарье Николаевне и выражать ей свое удовольствие по поводу приятного знакомства.

   Глеб Алексеевич положительно недоумевал. Он решительно не узнавал свою ненаглядную Донечку в этой почтительной, тихой, покорной девушке, какою явилась в гостиную его тетушки Дарья Николаевна. Он терялся в догадках. Какое-то странное, тяжелое предчувствие томило его сердце, но он отгонял от себя все эти грустные мысли и старался наслаждаться своим настоящим счастием, сознанием льстящего его самолюбию, всеобщего восторга, возбужденного в присутствующих его невестой. По свойственному человеку слабости, он даже не вдавался в оценку этого восторга. Он сам, искренно восхищенный Дарьей Николаевной, хотел верить и верил, и в искренность других.

   Обед прошел весело и оживленно. Сама тетушка объявила своего племянника Глеба Алексеевича и Дарью Николаевну Иванову женихом и невестой. Общее одобрение было на это красноречивым ответом. Глеб Алексеевич Салтыков был положительно на седьмом небе. Все собравшиеся у Глафиры Петровны родственики подходили к нему и с непритворной искренностью поздравляли его с таким прелестным выбором. Глеб Алексеевич улыбался, жал руки и был положительно на верху блаженства.

   Дарью Николаевну, между тем, окружили дамы.

   - Милочка, голубушка, как вы прелестны, какая вы красавица! - щебетали представительницы московского прекрасного пола.

   - Вы меня конфузите! - отвечала, потупив взор, Дарья Николаевна.

   - Нет, положительно, мы не ожидали встретить в вас такую прелесть...

   - Что вы?

   Глафира Петровна увела от них Дарью Николаевну.

   - Душечка, когда же свадьба? - спросила генеральша.

   - Когда прикажете? - отвечала Дарья Нколаевна.

   - Чем скорее, тем лучше, - торопливо заговорила Глафира Петровна.

   - Как вам угодно.

   - У вас есть приданое?

   - Есть, ваше превосходительство.

   Генеральша вместе с Дарьей Николаевной вышли в залу. Глафира Петровна подозвала к себе Глеба Алексеевича.

   - Ты поторопи свадьбой...

   - Что, тетушка, не правда ли, она прелесть?

   - Не говори, я сознаюсь в своей вине...

   - Видите, тетушка, я ведь вам говорил.

   - Знаю знаю, не говори... Мне бы хотелось ее чем-нибудь подарить...

   - Милая тетушка...

   - У меня есть старинный фермуар.,. Мне кажется, что это будет подходящий подарок...

   - Как вы добры, тетушка!

   - Для нее мне ничего не жалко...

   Она отпустила племянника, который со всех сторон слышал только одни лестные отзывы о своей невесте... Все восхищались ее красотой, выдержанностью, светским обращением, умом. Недоумение Глеба Алексеевича росло с каждым слышанным им отзывом. Наконец, гости стали разъезжаться. К нему подошла, вырвавшаяся из объятий тетушки Глафиры Петровны, Дарья Николаевна.

   - Пора домой! - сказала она.

   Он подал ей руку, направился к тетушке и, простившись с нею, отвез свою невесту в красненький домик.

  

  

   Обед у генеральши Глафиры Петровны Салтыковой, на котором была официально объявлена помолвка ее племянника ротмистра гвардии Глеба Алексеевича Салтыкова с девицею из дворян Дарьей Николаевной Ивановой, конечно, на другой же день стал известен всей Москве, и "светской" и "несветской", вызвав оживленные и разнообразные толки. Московские кумушки заволновались. Особенно негодовали на Глеба Алексеевича, а попутно и на Глафиру Петровну, матери невест, тщетно старавшихся поймать в свои хитро расставленные сети такого завидного жениха, и сами невесты, потратившие все возможные средства для увлечения "истукана", как называли они и ранее, а с особенной злобой теперь, Салтыкова.

   - Выбрал, нечего сказать, подарит нас дамой, с которой и встретиться-то зазорно, - говорили мамаши. - и чего эта "старая дура" - так уже заочно стали честить генеральшу Салтыкову - говорят радуется... Как изобьет ее новая племянница своими кулачищами, говорят они у ней, что у любого мужика, так возрадуется... И поделом будет, истинно поделом...

   - И что он нашел в ней хорошего; говорят совсем крестьянская девка, белая и красная, нет никакой нежности, груба и зла... - рассуждали между собою московские барышни.

   - А говорят влюблен как, страсть... Совсем без ума от нее...

   - Удивительно...

   - Чем-нибудь, да сумела завлечь... Ведь истукан, бирюк, от нас бегал...

   - А к ней забегал...

   - Говорят, она очень хороша, папаша мамаше рассказывал, - вставила одна из девиц, - мамаша даже рассердилась.

   - А он где ее видел?

   - Он на обеде был...

   - Ах, был, интересно, расскажите, пожалуйста...

   - Да я ничего не знаю... Только, когда входила к маме в будуар, слышала конец разговора. Папа сказал: "Не говори, она просто красавица", а мама на это ему: "Стыдись, у тебя дочь-невеста". При мне разговор не продолжался, но мама с тех пор не в духе.

   - Еще бы быть в духе... сорвалось... - заметила одна из беседовавших барышень, по внешности не имевшая возможности надеяться не только выйти замуж за Салтыкова, но и вообще за кого-либо, тем более, что ходили слухи, что и приданое-то за ней не из крупных.

   - У мужчин престранный вкус! - вставила другая и даже презрительно сжала губки.

   - Да, у Салтыкова оказался уже совсем своеобразный.

   - Говорят, она его бьет...

   - Если не бьет теперь, то будет.

   - И поделом...

   Так волновались московские невесты. Мужья и отцы остались, как мы видели, "при особом мнении", особенно те, кто видел Дарью Николаевну на пресловутом обеде у Глафиры Петровны. Красота Дарьи Николаевны, ее полный расцвет молодости и силы, соблазнительная, полная неги фигура и глаза, в которых теплился огонек только что возникающей страсти - все это не могло не произвести впечатления на представителей непрекрасного пола Белокаменной.

   - Однако, у Салтыкова губа не дура, подцепил кралю; только ее, даром что тихоней прикидывается, надо, ох, как держать, а то она сядет и поедет... Глеб Алексеевич, кажется, не по себе дерево рубит, с виду-то парень в плечах косая сажень, а духом слаб, так в глаза ей и смотрит, и, видно, хоть он и этого не показывает, что и теперь она его держит в струне.

   - Может так в женихах балует... - догадывались некоторые, - а мужем сделается, приберет к рукам...

   - Нет, это уже оставьте, - возражали им, - не такая она баба, чтобы даться... На нее спервоначалу надо узду накидывать, а как сразу не взнуздал, так не оседлаешь...

   - Любит он, видимо, ее...

   - То-то и оно-то... Таких женщин любить нельзя, или лучше сказать, показывать им нельзя, что уж очень их любишь... Они любящим-то человеком и верховодят, а коли видят, что не очень на них внимание обращают, бывают случаи - смиряются...

   - Да, незавидна Салтыковская доля...

   - Зато девушка-то - картина писанная...

   - Приглядится.

   - Оно так-то так...

   - А характерец-то себя дает знать... Что там ни говори Глафира Петровна, а уж ее не совсем же понапрасну прозвали "Дашут-кой-зверенышем".

   - Видно, видно, что с характерцем... Ломает себя перед старухой - прикидывается.

   - Выйдет замуж - развернется...

   - Что-же, ведь его никто на аркане не тащил... Терпеть надо.

   - А все-таки хороша!

   - Да!

   Так обсуждали предстоящий брак Салтыкова мужчины.

   Все сходились, однако, в одном, что в толках, которые теперь, как угадал Глеб Алексеевич, из района Сивцева Вражка перешли почти на всю Москву, о детстве невесты Салтыкова и ее крутом, прямо бешенном нраве, есть доля правды, и что Глафире Петровне, умная как бес Дарья Николаевна, попросту отвела глаза.

   Генеральша, действительно, продолжала быть всецело под обаянием своей будущей племянницы. Не проходило дня, чтобы старуха не посылала за ней, не дарила бы ей богатых подарков, не совещалась бы с ней о предстоящей молодой девушке замужней жизни, о том, как и что нужно будет изменить в домашнем хозяйстве Глебушки, в управлении его именьями и т.д.

   Дарья Николаевна с покорностью, которую ни на минуту нельзя было заподозрить притворною, слушала россказни Глафиры Петровны, видимо, вдумываясь в ее слова, отвечала толково, не торопясь, что ценила в людях генеральша, предлагала ей со своей стороны вопросы и рисовала планы будущего хозяйства в доме и имениях Глеба Алексеевича. Салтыкова приходила в положительный восторг от хозяйственной сметки, практичности будущей жены ее любимого племянника.

   Не видала Глафира Петровна появлявшегося изредка, когда, видимо, терпение Дарьи Николаевны истощалось, выражения глаз Дони, как она, подобно Глебу Алексеевичу, стала звать Дарью Николаевну. Это было выражение такой непримиримой злобы и адской ненависти, что заметь его генеральша, она сильно бы призадумалась о будущем, которое ожидало не только ее милого Глебушку, но и ее самое, когда эта девушка сделается его женой, а ее родственницей. Но Дарья Николаевна умела не дать заметить прорывающегося наружу внутреннего состояния своей души, скромно опуская длинные ресницы, закрывала от людей зеркал этой души - глаза.

   Еще сильней привязалась старуха к невесте своего племянника с тех пор, как Костя и Маша, несколько раз обласканные Дарьей Николаевной, стали не чаять души в "новой тете", как они называли Иванову. Последняя не являлась без гостинцев для "сиротиночек", как она называла внучатых племянника и племянницу Глафиры Петровны, и высказывала к ним необыкновенную нежность. Чистые сердца детей отозвались на ласку, считая ее идущею также от сердца.

   - Я сама сирота, к сироте-то у меня так сердце и рвется; вы, тетушка, заменили им мать и отца, а мне никто не заменил, да и при жизни отца с матерью я была все равно что сирота... Царство им небесное, место покойное... Не тем будут помянуты, отказались от дочки свой заживо...

   - Господь их прости, - остановила ее растроганная генеральша. - Не ропщите на них, грех...

   - Я и не ропщу.

   - Не ведали бо, что творили...

   - Истинно, тетушка, не ведали... Кабы не Глебушка, да и не вы, может я не нынче-завтра бы совсем погибла.

   - Все Господь... - крестилась Глафира Петровна.

   Дарья Николаевна тоже набожно крестилась, возводя глаза к потолку. Глеб Алексеевич плавал в море блаженства. С необычайною роскошью и с предупредительностью влюбленного, он заново отделывал внутренность своего дома, чтобы создать для своей ненаглядной Дони, достойное ее жилище. С работами очень спешили, так как день свадьбы приближался. По желанию тетушки Глафиры Петровны, он назначен был через месяц после официального объявления Салтыкова и Дарьи Николаевны женихом и невестой.

   Это желание, конечно, разделял и страстно влюбленный жених. Дарья Николаевна не противоречила, и несколько присланных Глебом Алексеевичем его дворовых девок, под наблюдением Фимки, с утра до вечера работали в красненьком домике над пополнением приданого своей будущей госпожи. Барышня и с ними была кротка и ласкова, и их рассказы об этом ставили в тупик даже соседей, которые решили бесповоротно, что "чертово отродье" обошла "большую генеральшу", как называли они Глафиру Петровну Салтыкову, как обошел предполагаемый отец "Дашутки-звереныша" - "кровавый старик" - вельмож и знатных господ, которые его, "колдуна", похоронили со всеми христианскими почестями. Некоторые из этих соседей стали колебаться.

   - И впрямь, может с летами-то переменилась она... Поутихла нравом-то... Это бывает, в девках злющая-презлющая, а найдет себе суженого-то - переменится...

   - Бывает... С кем бывает-то? - стыдили такого колеблющегося непримиримые. - С людьми, а ведь она "чертово отродье".

   - Так-то оно так, но...

   - Чего нокать-то... Известно, напустила на себя на время, чтобы силу забрать над женишком да над его богатой роденкой, вот тебе и "но..."

   - Может и так... - сдавался колеблющийся на эти убедительные доводы.

   Сам Глеб Алексеевич от души радовался этой перемене в характере своей невесты, и даже сомнения насчет ее искренности, посещавшие его в первое время, совершенно исчезли. Умная и хитрая Дарья Николаевна поняла, что при женихе нельзя выдавать свои настоящие чувства к его тетке, за которой она так усердно ухаживала и к которой всячески ластилась, а потому прозвище "превосходительной карги", сорвавшееся с языка молодой девушки несколько раз первые дни, не повторялось. Она звала ее заочно не иначе как "тетушка" или даже "милая тетушка".

   Наконец, наступило 30 декабря 1749 года - день, назначенный для свадьбы. Церковь Введения во храме Пресвятой Богородицы на Лубянке, где происходило венчанье, горела тысячами огней, отражавшихся в драгоценных камнях - подарках жениха и его тетки, украшавших невесту, которая, по общему отзыву, была прелестна в подвенечном наряде. Венчание началось в шесть часов вечера, а после него назначен был бал, во вновь отделанном доме молодых. Весь "московский свет" присутствовал на свадьбе, были даже и те маменьки дочерей-невест, которые заявляли, что с будущей мадам Салтыковой и "встретиться-то зазорно". Были и их дочери-невесты. Впрочем, "прекрасный пол" вел себя сдержанно, но зато мужчины громко выражали свои восторги по адресу венчающейся пары, а особенно невесты.

   Наконец совершилось: Дарья Николаевна Иванова стала Дарьей Николаевной Салтыковой, чтобы под этой фамилией стяжать себе страшную историческую известность. В этот вечер, конечно, этого никто не мог и предположить. Свадебный бал удался на славу. За ужином отовсюду слышались пожелания счастья молодым, которые под крики "горько", "горько" нежно целовались.

   - Точно голубки, - слышались замечания.

   Гости разъехались, когда над первопрестольной столицей уже брезжило раннее зимнее утро. Для многих из действующих лиц нашего правдивого повествования этот рассвет не был светлым предзнаменованием. С этого времени в их жизни начинались непроглядная ночь, и во главе этих обреченных людей стоял в это мгновенье счастливый молодой муж, им самим избранной, безумно любимой жены - Глеб Алексеевич Салтыков.

  

  

   - Тетушка скончалась!

   С такими словами вошла в спальню своего мужа Глеба Алексеевича Дарья Николаевна.

   - Что ты еде... - вскочил он с дивана, на котором лежал, и широко открыв глаза, глядел на свою жену с каким-то паническим ужасом, смешанным с отвращением, но не договорил фразы, остановленный грозным окриком молодой женщины:

   - Что? Ошалел ты что ли!

   - Я, что, я ничего... неужели скончалась бедная, когда?

   - Я прямо от нее, только что закрыла глаза покойной.

   - Закрыла! - машинально проговорил Салтыков и, видимо, не будучи в состоянии стоять на ногах, опустился на диван.

   Разговор этот происходил между супругами Салтыковыми через два года, после описанных нами в первой главе событий. Два года - время небольшое, а между тем, перемена, происшедшая в Глебе Алексеевиче, показывала, что очень долги и тяжелы показались ему эти годы. Из вполне здорового, статного мужчины, он сделался бледным, изможденным скелетом, с поседевшими волосами, с морщинистым лицом и с каким-то помутившимся взглядом когда-то веселых глаз. Вся его фигура имела вид забитости, загона.

   - Глебушка болеет уже полтора года, - говорила Дарья Николаевна всем родным и знакомым, которых встречала случайно на улице или в доме Глафиры Петровны, единственный дом, который посещала молодая Салтыкова.

   - Что с ним? - спрашивали с соболезнованием люди.

   - Что с ним уж не знаю, это дело доктора, он его пользует, знаю только, что хворает... Мало и мне с ним радости...

   Глеб Алексеевич был, действительно, болен не только телом, но и душой. Он прозрел. После недолгого увлечения красотой своей жены, когда страсть пресытилась и миновала, нравственный облик женщины, с которой он связал себя на всю жизнь, вдруг восстал перед ним во всей его неприкрытой иллюзиями любви наготе. Искренняя, непочатая натура невесты явилась перед ним испорченностью до мозга костей жены. Весь строй его жизни сразу перевернула эта женщина, и жизнь эта стала для него невыносимой.

   Глафира Петровна Салтыкова не ошиблась. Молодая Салтыкова действительно завела в доме порядок. Весь дом, с многочисленной дворней обоего пола, сразу как-то притих и замер. Своеручная расправа молодой барыни с тяжелой рукой, продолжавшаяся беспрерывно целые дни, заставила всех людей прятаться по углам, стараться не показывать признака жизни, а, тем более, без дела появляться на глаза "проклятой", как втихомолку продолжали звать Дарью Николаевну слуги. То, что восхищало Глеба Алексеевича в невесте, стало, повторяем, казаться омерзительным в жене. Рассудок, освобожденный от гнета страсти, прояснился, и кулачная расправа, которой с наслаждением дикого зверя предавалась молодая женщина, пугала бессильного, слабохарактерного Глеба Алексеевича.

   - Доня, что ты, за что?.. - пробовал он первое время останавливать жену, но встречал такой отпор, что от греха уходил к себе в спальню, дабы не попасться самому под сердитую руку своей разгневанной супруги.

   Весь ужас своего положения, всю безысходность, весь мрак своего будущего увидел Глеб Алексеевич еще до окончания первого года супружеской жизни. Красивое тело этой женщины уже не представляло для него новизны, питающей страсть, духовной же стороны в ней не было - ее заменяли зверские инстинкты. Даже проявление страсти, первое время приводившие его в восторг, стали страшны своею дикостью. Молодая женщина, в припадке этой безумной страсти, кусала и била его.

   Пресыщение вскоре сказалось - Салтыков стал хиреть, разбитый и физически, и нравственно, и, наконец, обратился в "живого мертвеца", как прозвали его в доме.

   К концу первого года у Дарьи Николаевны родился сын, но, увы, это рождение не порадовало хилого мужа - он со страхом думал об участи его ребенка в руках такой матери. Последняя тоже не встретила появившегося на свет первенца с особенной материнской пылкостью. Когда ей показали его, она равнодушно посмотрела и сказала:

   - Экое чучело!

   "Чучело" было отдано мамке, а мамка была отдана под надзор Фимке, - продолжавшей быть любимицей Дарьи Николаевны и ее правой рукой.

   При святом крещении сына назвали Федором. Все дворовые люди несколько вздохнули за то время, когда Дарья Николаевна лежала в постели.

   Она встала и все снова пошло своим чередом, ругательства, пощечины, побои сыпались на правых и виноватых. Заступы не было нигде, так как барин совсем не выходил из спальни. Эту расправу свою с дворовыми Дарья Николаевна называла своей "бабьей" потехой.

   Тяжело отзывалась эта потеха на лицах и спинах этих людей. Они глухо роптали, но открыто восставать и боялись, и не могли. Им оставалось вымещать свою злобу на барыню, разнося по Москве, по ее улицам и переулкам, по ее харчевням и гербергам, как назывались пивные в описываемое нами время, вести о ее зверствах, придавая им почти легендарный характер. Ее не называли они даже по имени и отчеству, а просто "Салтычихой" - прозвище так и оставшееся за ней в народе и перешедшее в историю.

   Дворня Дарьи Николаевны, особенно женская, была многочисленная, многочисленны были и рассказы, которые ходили о ней по Москве, делая из нее положительного зверя. И рассказы эти были недалеки от истины.

   Слухи эти, носясь по Москве, между дворовыми людьми, конечно, достигали и ушей их господ, которые усердно распространяли их в обществе, тем с большим удовольствием, что молодые Салтыковы не держали открытого дома, а напротив, отшатнулись от общества с первых же месяцев их брачной жизни. Дарья Николаевна объяснила своему мужу, что она не намерена кормить "московских дармоедов". Это выражение не приминули тотчас донести до сведения московского общества, которое убедилось в его правдоподобности, так как Глеб Алексеевич и Дарья Николаевна, сделав обычные послесвадебные визиты, никого не принимали к себе, и сами не бывали. Некоторые еще доброжелатели объяснили это первым годом замужества.

   - Воркуют они как голубки! Не до людей им.

   Так объясняла поведение племянника и новой племянницы и тетушка Глафира Петровна. Затем пронеслась весть, что молодой Салтыков болен. Болезнь мужа, конечно, освобождали жену от условий и требований светской жизни. Но, повторяем, так говорили только не многочисленные добродушные люди, большинство же знало всю подноготную жизни "голубков", а потому сожалели Глеба Алексеевича и глубоко ненавидели Дарью Николаевну.

   - Заела, загрызла молодчика...

   - В гроб сведет, как пить даст...

   - Как-то в церкви был он, то не поверите, краше в гроб кладут...

   - Сам виноват, не на кого пенять, надел петлю - давись...

   - Затянет...

   - Это уже не надо быть пророком.

   - А тетушка-то генеральша точно ничего не видет и не слышит, все с ней нянчится... Души не чает...

   - Глаза старухе отвела... Околдовала точно.

   В таком или приблизительно таком роде шли разговоры в московском обществе о семейной жизни молодых Салтыковых вообще, и о Дарье Николаевне в частности. Тетушка Глафира Петровна, действительно, чуть ли не одна из близких к Глебу Алексеевичу людей, не замечала, что проделывала ее любимица Доня со своим мужем. Раз убедившись в неправильности людских толков и пересудов о Дарье Николаевне, она не только не верила вновь возникшим в Москве слухам о жестокости Салтычихи, но даже очень сердилась, когда намекали о них при ней.

   - Нет, уж вы, сударь (или сударыня - смотря по полу особы), не говорите ничего о Доне... - обрывала она сделавших малейший намек на ходящие по Москве слухи. - Я у них бываю, часто бываю, знаю их жизнь лучше вашего... Действительно, Глебушка болен, но если бы вы видели, как его жена нежно за ним ухаживает.

   - Но дворовые люди... - замечал было словоохотливый рассказчик.

   - Стыдитесь... холопам верить. Кто им не дает потачки, тот и дурень... Кто не дозволяет им лежебочничать, тот и зверь!

   - Так-то оно так, но...

   - Никакого "но!" Доня, действительно, с ними строга, иной раз и выпороть прикажет, и плюху, другую даст, да без этого, сами знаете, нельзя... Распустить ихнего брата - беда...

   - Но позвольте...

   - Не позволю, не позволю!.. - уже окончательно выходила из себя старушка.

   Желавшие открыть ей глаза умолкали. Происходило это от того, что Дарья Николаевна продолжала играть перед Глафирой Петровной комедию, начатую ею еще в невестах. Она неукоснительно по воскресеньям и праздникам ездила в церковь Николая Явленного, становилась рядом с Глафирой Петровной, а из церкви отправлялась к ней на пирог, рассыпалась перед ней в преданности и любви, ласкала Костю и Машу, словом, приводила старушку в восторг своим обращением и нежностью, особенно к мужу. Первое время она заставляла ездить с собою и Глеба Алексеевича.

   - Застегнись, ты простудишься, Глебушка...

   - Не садись у окна, тебе надует...

   - Посидим немного, нельзя выезжать только что напившись горячего, вредно...

   - Ну и жена у тебя, Глебушка, ангел-хранитель, золото...

   Первые месяцы после свадьбы Салтыков с благодарностью смотрел на тетушку и жену и радостно улыбался. С течением времени эта улыбка становилась все деланнее и деланнее. Страшное подозрение закралось в его душу, стало расти и, наконец, к ужасу его, выросло в полное убеждение.

   "Дарья - он уже стал ее про себя звать таким именем - ломает комедию, - решил он. - Но для чего?"

   Долго этот вопрос оставался для него открытым, но, вдруг, в один прекрасный день он вспомнил свой разговор с женой, когда она была еще невестой, холодный пот появился на его лбу, и волосы поднялись дыбом.

   "Нет, этого не может быть!" - гнал он от себя роковую мысль, а она тем настойчивее лезла в его голову, подтверждаемая обстоятельствами.

   Пришедший ему на память разговор был тот, во время которого, - его, вероятно, не забыл читатель, - Дарья Николаевна допрашивала Глеба Алексеевича о богатстве Глафиры Петровны и о том, единственный ли он ее наследник.

   "Это пустое!" - вспомнилось ему, кинутые его женой, тогда невестой, слова, когда он напомнил ей, что у тетушки есть внучатые племянник и племянница.

   "Она хочет получить в свои руки богатство тетушки, как уже забрала все, принадлежащее мне!" - должен был придти, хотя и к тяжелому для него заключению, Глеб Алексеевич Салтыков.

   Скопидомство, доходящее до жадности, проявившееся в Дарье Николаевне, как только она стала обладательницей состояния своего мужа, красноречиво подтверждало эту мысль, от которой бросало в жар и холод честного до щепетильности Салтыкова.

   "Что делать? Что делать?" - восставал в уме его вопрос и оставался без ответа.

   Он был бессилен. Изобличить жену, рассказать все тетушке, раскрыть перед ней свое разочарование в той, с которою на всю жизнь связана его судьба, весь ужас его семейной жизни и, наконец, свои страшные подозрения. Это невозможно! Это значит сделаться посмешищем целой Москвы, если тетушка поверит и, конечно, не скроет от других несчастья Глебушки, пожелая вызвать к нему сочувствие и оказать помощь. А это сочувствие для него хуже смерти.

   Да и не поверит тетушка. Она так оплетена хитрыми сетями Дарьи, что обвинит во всем меня же.

   Это был заколдованный круг.

   "Живой мертвец", - как Глеб Алексеевич назвал самого себя, если бы знал данное ему в доме прозвище, - был на самом деле беспомощен, и эта беспомощность тяжким бременем лежала на его душе.

  

  

   Под впечатлением описанных нами тяжелых нравственных мук и вырвалось у Глеба Алексеевича Салтыкова неоконченное им, вследствие грозного окрика супруги, восклицание:

   - Доня, что ты сд...

   Он имел основание подозревать свою жену в желании смерти тетушки именно в эти дни, хотя старушка, почему-то, стала прихварывать еще за полгода до своей смерти, и эта смерть не составляла неожиданности не только для Глеба Алексеевича и других ее родственников, но и для всей Москвы. Мгновенно в уме его это подозрение выросло в убеждение, что такая, с точки зрения его жены, своевременная смерть Глафиры Петровны не могла не случиться без того, чтобы Дарья Николаевна не приложила в этом деле свою твердую и безжалостную руку.

   Окрик жены и злобный блеск ее зеленых глаз заставили его замолчать, но не только не рассеяли сомнения в ее виновности, но еще более укрепили их. Он сказал жене несколько бессвязных слов и впал в какое-то, почти обморочное состояние. Тело его как-то грузно опустилось на диван, голова откинулась на спинку, а взгляд, хотя и устремленный на Дарью Николаевну, глядел куда-то вдаль над нею, казалось, не видя ее. Она несколько времени простояла перед мужем, презрительно усмехнулась и вышла из спальни. Только железные нервы этой женщины могли быть в состоянии спокойно вынести восклицание мужа, в котором звучало тяжелое обвинение, которое, притом, было справедливо.

   Чтобы объяснить это читателям, нам придется вернуться с ними несколько назад, ко времени первых приступов нездоровья генеральши Глафиры Петровны Салтыковой, случившихся как раз после того, как старушка пообедала у любимых ею племянника и племянницы. Глафира Петровна серьезно прихворнула, и хотя оправилась, но с этого дня стала заметно ослабевать, и были дни, когда она сплошь проводила в постели.

   В дни, когда она чувствовала себя сильнее, по настойчивому желанию Глафиры Петровны, она проводила в доме молодых Салтыковых и после этого чувствовала себя хуже, приписывая эту перемену утомлению. За неделю до дня ее смерти, Глафира Петровна стала поговаривать о завещании, так как ранее, несмотря на то, что уже определила кому и что достанется после ее смерти, боялась совершать этот акт, все же напоминающий о конце. Ей казалось, что написание завещания равносильно приговору в скорой смерти.

   - Все, что имею, я завещаю Косте и Маше поровну, а тебя, Доня, попрошу быть им матерью... Опекуном назначаю Глеба... Тебе оставляю все мои драгоценности, их тысяч на сто...

   - Зачем это, тетушка... Зачем, лучше пусть их получит Маша, у нас с Глебушкой свое есть состояние, не проживешь его, захотела бы, купила себе всяких балаболок, да не люблю я их...

   - Нет, Доня, это уже моя воля, бесповоротно... - говорила старушка, восхищенная бескорыстием своей новой племянницы.

   - Ваша воля, но напрасно...

   - Голубчик, Доня, я знаю твою чистую душу, твое сердце, ох, я знаю тебя больше, чем другие, которые видят в тебе не то, что ты есть на самом деле...

   - Не говорите, Бог их прости...

   - Вот видишь ли, какая ты добрая...

   - Так учил нас Спаситель...

   - Я чувствую, что день ото дня слабею... Дни мои сочтены.

   - Тетушка, что за мысли, вы переживете нас...

   - Не говори, не утешай, это бесполезно... Я именно хочу воспользоваться твоим присутствием, чтобы переговорить о делах.

   - Я вас слушаю...

   - Я хочу просить собраться через неделю нескольких близких мне лиц, моего духовника и, наконец, исполнить мое давнишнее желание изложить мою последнюю волю... Как ты думаешь, протяну я еще неделю?

   - Ах, тетушка, что вы говорите, вы теперь немного слабы, но завтра, Бог даст, вам будет много лучше...

   - Нет, нет, не говори... Если и будет лучше, то не надолго...

   - Не хочу я этого и слушать...

   Разговор происходил в спальне Глафиры Петровны Салтыковой. Она лежала в постели, так как уже третий день, вернувшись от молодых Салтыковых, чувствовала себя дурно. В спальне было чисто прибрано и не было ни одной приживалки, не говоря уже о мужике, рассказывавшем сказки, богадельницах и нищих. Дарья Николаевна не любила этот сброд, окружавший тетушку, и сумела деликатно дать ей понять это. Очарованная ею генеральша, не приказала им являться, когда у ней бывала племянница.

   - Точно, не всякому вы можете нравиться... Она любит порядок, а вы в грязи да в лохмотьях, ей и противно... Я уж к вам привыкла, а непривычному жить с вами трудно, - говорила генеральша.

   Сброд удалялся, проклиная в душе "Дашутку-звереныша", "чертово отродье", "проклятую", как они продолжали заочно честить Дарью Николаевну Салтыкову, околдовавшую, по их искреннему убеждению, "пресветлую генеральшу".

   - Ты, Донечка, уж меня теперь навещай почаще... Не оставляй больную... Ох, о многом мне с тобой поговорить надо, особливо о детках... На тебя вся надежда, тебе вручаю я своих внучаток... Ты к ним, сироткам, была всегда так ласкова, замени им меня, - продолжала Глафира Петровна.

   - Матерью родною буду, дорогая тетушка; но зачем такие грустные мысли, сами еще выростите, на ноги поставите.

   - Нет, нет, не говоря... Сама ведь не веришь в то, что говоришь...

   - Что вы, милая тетушка!..

   - Конечно же... Видишь, чай, какая я стала, ведь уже