Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

ил Кузьма в погребицу бесчувственную Фимку, а от ушей те ужасные стоны, все же слышимые на дворе, раздававшиеся из погребицы во время кровавой расправы его со своей бывшей возлюбленной.

   Обо всем этом сметливый парень догадался при первом же взгляде на собравшихся в людской дворовых, и стал с напускной развязанностью и деланным хладнокровием разговаривать с окружающими и даже вместе с ними соболезновать о смерти "бедного барина". Беседа, впрочем, не особенно клеилась, и Кузьма Терентьев, чувствуя, что более не выдержит принятой на себя роли, вовремя удалился в свой угол.

   В доме, между тем, ежедневно происходили панихиды. Из Москвы был привезен дорогой дубовый гроб, прибыло даже некоторое духовенство. Положение тела в гроб произошло чрезвычайно торжественно; также торжественно, соборне, совершенно было на третий день и отпевание в сельской церкви, и гроб на дрогах повезен в Москву, для погребения в фамильном склепе Салтыковых, на кладбище Донского монастыря. За гробом следовало несколько экипажей. В переднем из них ехала Дарья Николаевна Салтыкова с новой приближенной горничной, белокурой Глашей. Последняя, попав неожиданно в фавор, сидела ни жива, ни мертва около грозной барыни, старавшейся быть печальной. В следующих экипажах возвращалось в Москву прибывшее духовенство и, наконец, в остальных ехали, пожелавшие проводить барина до места вечного успокоения, приближенные дворовые. Кузьмы, конечно, не было среди них.

   После отпевания Дарья Николаевна, садясь в экипаж, подозвала его к себе.

   - Что Фимка... жива? - спросила она.

   - Живуча, тешусь над ней уж третий день, все дышет.

   - Не врешь?..

   - Зачем врать... Злобы своей и так еще не утешил над ней...

   Салтыкова взглянула пристально на Кузьму и в переполненном злобой лице его увидела красноречивое доказательство правды его слов.

   - Ништо ей... Коли поколеет, не хорони до времени... Я скоро обернусь... Посмотреть на нее охота...

   - Протянет еще, подлая, живуча, говорю.

   - Я на случай...

   - Слушаю-с...

   В это время дроги с гробом тронулись в путь, тронулся и экипаж Дарьи Николаевны. Она ласково кивнула головой Кузьме. Тот отошел и смешался с толпою.

   Кузьма говорил правду. Фимка, действительно, еще жила; израненная, истерзанная, она валялась на полу "волчьей погребицы", без клочка одежды, и представляла из себя безобразную груду окровавленного мяса, и только одно лицо, не тронутое палачем-полюбовником, хотя и запачканное кровью, указывало, что эта сплошная зияющая рана была несколько дней назад красивой, полной жизни женщиной. Кузьма Терентьев каждый раз в определенный час спускался к своей жертве и немилосердно бил ее кнутом уже по сырому, лишенному кожи мясу, заканчивая эти истязания, как и в первый раз, страстным поцелуем. Несчастная только тихо стонала, глядя на своего мучителя широко открытыми, полными непримиримой ненависти глазами. По выражению ее глаз было видно, что особенно страшилась она не ударов кнута, а поцелуев.

   - Господи, Господи, барин, голубчик, что с тобой будет, сердешный... - донеслись на другой день расправы еще слова, вырвавшиеся у несчастной Фимки.

   - Подох твой барин, еще вчера подох, уже панихиды над ним поют... - злобно крикнул ей Кузьма, и от этого известия сильнее чем от удара кнута содрогнулась молодая женщина.

   Она испустила болезненный стон и замолкла. Больше Кузьма Терентьев не слыхал от нее ни слова.

   Спустившись после похорон барина к своей жертве, он к ужасу своему, увидел, что предположение его о живучести Фимки не оправдалось. Перед ним лежал похолодевший труп.

   - Ишь, бестия, околела; подышала бы хоть денек-другой мне на потеху... И тут, подлая, мне подвела каверзу.

   Он отбросил ногою труп к стене погребицы.

   - Лежи до барыни, пусть полюбуется на мою работу...

   Кузьма Терентьев вышел из погребицы, тщательно задвинув засов и запер на замок дверь.

   Через несколько дней вернулась в Троицкое Дарья Николаевна, и после непродолжительного отдыха, приказала позвать Кузьму. Тот явился уже более покойный и уже несколько оправившийся. Она вышла к нему на заднее крыльцо.

   - А что твой "серко" Кузьма... Привык к погребице, или все рвется и мечется? - сказала она в присутствии нескольких дворовых.

   - Попривык теперь, барыня, маленько... - отвечал сразу понявший, к чему клонила Салтыкова, Кузьма.

   - Поглядеть мне на него любопытно...

   - Что ж, пожалуй, барыня в погребицу. Там окромя волка никого нет...

   - Пойдем, пойдем...

   В сопровождении Кузьмы Терентьева спустилась Дарья Николаевна в погребицу и даже сама содрогнулась при виде обезображенного трупа своей бывшей любимицы, подруги своего детства. Особенно был поразителен контраст истерзанного тела со спокойствием мертвого лица несчастной, на котором даже застыла какая-то сладостная улыбка. Быть может, это была улыбка радости при скорой встрече с ее ненаглядным барином, там, в селениях горних, где нет ни печали, ни воздыхания, а, тем более, злодеев, подобных Салтыковой и Кузьме Терентьеву. Даже Дарья Николаевна долго не выдержала.

   - Зарой ее здесь же, поглубже... - отдала она Кузьме приказание... - Понатешился ты над ней, парень, уж впрямь понатешился... Даже чересчур, кажись... - раздумчиво добавила она и поднявшись по ступенькам погребицы, вышла на двор.

   Кузьма не последовал за нею, а стал сейчас же исполнять ее приказание. Он уже ранее принес в погребицу железную лопату и без приказа барыни думал зарыть Фимку именно там. Вырыв глубокую яму, он бросил в нее труп, набросил на него лохмотья одежды покойной, засыпал землею и сравнял пол этой же лопатой и ногами.

   Вскоре от Фимки на погребице не осталось и помину, кроме кровавых, уже почерневших пятен на стенах. В этот же день Дарья Николаевна послала в полицию явочное прошение "о розыске бежавшей от нее дворовой девки Афимьи Тихоновой, с указанием точных ее примет". Никто из дворовых не верил этой сказке о бегстве Фимки - все хорошо знали причину ее исчезновения, но, подавленные страхом начавших новых зверств жестокой помещицы, глухо молчали. Они выражали только свой протест тем, что сторонились при всяком случае "убийцы" - как прозвали Кузьму Терентьева.

  

  

   Время шло. Для иных оно летело с быстротой человеческой мысли, для других тянулось шагами черепахи. Последние тяжелые, еле движущиеся шаги времени испытывали на себе все дворовые и отчасти крестьяне Дарьи Николаевны Салтыковой. Но как ни медленно двигался для них год за годом, убегающее в вечность время не потеряло и для этих несчастных своего всеисцеляющего свойства. Прошедшее, полное крови и мук, забывалось перед восстававшим страшилищем такого же будущего.

   Забыта была и трагическая смерть Фимки, память о которой почти изгладилась на салтыковском дворе. Каждый из дворовых слишком много имел оснований дрожать за свою жизнь, чтобы вспоминать о смерти других.

   Не забыл, как оказывается, свою возлюбленную один Кузьма Теретьев, занявший среди слуг Салтыковой, после исчезновения Афимьи Тихоновой, какое-то чисто исключительное положение. Первое время после возвращения с похорон мужа и посещения с Кузьмой "волчьей погребицы" Дарья Николаевна приблизила его к себе на столько, что дворовые зачастую видали его смело проходившим в комнату барыни и возвращающимся оттуда через довольно продолжительное время. Злые языки разно толковали эти свиданья, но, конечно, втихомолку, оглядываясь.

   - С мужиком связалась... Барыня...

   - Что ж, он ей как есть под пару... Такой же душегубец...

   Кузьма ходил гоголем, в новом платье, с заломленной набекрень шапкой, в смазанных сапогах, выхоленный, причесанный и всегда под хмельком.

   Так окончилось лето, и Салтыкова со всеми чадами и домочадцами перебрались в Москву, где, как заметили дворовые, близость барыни с Кузьмой прекратилась: он стал пропадать из дома и пропивать с себя часто всю одежду, возвращаясь в лохмотьях, взятых на толкучке на сменку. Одежду ему давали снова, но барыня уже давно не допускала его к себе, махнув рукой на его поведение. По дому он не делал ничего. Даже обязанности палача перешли к другому, а потому на следующее лето ему назначено было оставаться при московском доме.

   - Ништо, пусть вас другой дерет как Сидоровых коз; небось мое сердобольство вспомните... - говаривал всегда полупьяный Кузьма, появляясь изредка в той самой застольной, где было положено начало его карьеры. - Меня не выдерет... я рыбье слово знаю...

   Дворовые молчали, они знали какое это было "рыбье слово". Кузьма, действительно, около двух месяцев был капризом Салтыковой. Зверство, высказанное им при расправе с Фимкой, увлекло этого изверга в женском образе. Объятия злодея и убийцы показались ей верхом сладострастного наслаждения. Зазнавшийся парень, однако, сам испортил все дело, начал пьянствовать и, наконец, надоел Дарье Николаевне так, что та прогнала его от себя.

   - Живи, пьянствуй, но ко мне на глаза не показывайся... - сказала она ему.

   - И впрямь, барыня, зачем тебе меня, мужика... - отвечал Кузьма Терентьев.

   В тоне его пьяного голоса послышались такие грустные ноты, что Салтыкова не утерпела спросить его:

   - И с чего ты пьешь?

   - Тризну правлю...

   - Какую такую тризну?.. По ком?

   - По той, что зарыта там, в "волчьей погребице".

   - Вишь ты какой, так и ступай, поминай ее до смерти твоей.

   - И буду...

   Так создалось исключительное положение в доме Салтыковой Кузьмы Терентьева. По приезде в город он стал пропадать, повторяем, из дома по неделям, сведя знакомство с лихими людьми и с пьяницами московскими. Дарья же Николаевна приближала к себе тех или других парней из дворовых, пока, наконец, на следующее лето не встретилась в Троицком с человеком, произведшим на нее сильное впечатление, и связь с которым продолжалась для нее сравнительно долго, да и окончилась не по ее воле, как мимолетные капризы с дворовыми. Человек этот был молодой инженер Николай Афанасьевич Тютчев.

   Николай Афанасьевич родился под Москвой, недалеко от Сергиево-Троицкой лавры, близ села Радонежа, в маленькой деревеньке тестя его отца, бедного неслужащего дворянина. Первые годы детства он провел среди крестьянских детей, ничем от них не отличаясь, и до десяти лет ничему не учился, так что было полное основание полагать, что он останется "недорослем".

   Но судьба судила иначе. В деревеньку как-то заехал дальний родственник отца, пленился сметливостью маленького Коли, увез его в Петербург и сдал в одно из инженерных училищ. Этим, впрочем, заботы благодетеля о Коле и кончились. Он забыл его. Забыли о нем и сами родители.

   Когда Тютчев, двадцати лет, окончил курс, вышел из училища, то, наведя справки, о своих отце и матери, узнал, что они давно умерли. Он поступил на службу сперва в Петербург, затем был переведен в Москву, где состоял при московском главнокомандующем, как называли тогда генерал-губернаторов, получал очень маленькое жалованье и жил тихо и скромно, не подозревая, что имя его попадет в историю, рядом с именем "людоедки".

   В конце царствования императрицы Елисаветы Петровны предположена была к возведению какая-то казенная постройка близ города Подольска - и инженер Тютчев отправился на житье в этот город, где он долгое время находился без всякого дела, ожидая распоряжений из Петербурга. Распоряжений не приходило, и Николай Афанасьевич занялся от скуки ружейной охотой по соседним полям и лесам. В лесу, близ села Троицкого, он встретился с Дарьей Николаевной Салтыковой, объезжавшей свои владения и пригласившей приглянувшегося ей молодого человека к себе "на миску щей".

   Тютчев был действительно красивый мужчина, сильный, статный брюнет, с выразительными огневыми глазами, прямым с маленькой горбинкой носом и толстыми, чувственными губами. Знакомство завязалось, и вскоре молодой инженер стал чуть не ежедневным гостем Троицкого, а спустя немного времени уже хозяйничал в нем, на правах близкого к Дарье Ниеолаевне человека. Близость между Тютчевым и Салтыковой продолжалась более года. Дарья Николаевна любила Тютчева, но любовью страшной, почти дикой. Что-то жестокое и зверское было в ее привязанности к Николаю Афанасьевичу. Бывали минуты, когда она, пылая к нему особенной нежностью, начинала кусать его, терзать, душить, даже резать ножом.

   В один из таких своеобразных припадков нежности, со стороны Салтыковой, Тютчев взбесился и в свою очередь здоровым сильным кулаком повалил Дарью Николаевну на пол. Та от души хохотала, катаясь на полу, вся раскрасневшаяся, со сверкающими страстью глазами и задыхающимся, хриплым голосом повторяла:

   - Вот так, молодец, Коленька, молодец... Ткни еще раз в морду-то... ткни, милый...

   Тютчеву, однако, не было суждено смирить бешеный нрав даже любившей его женщины-зверя. На следующее после знакомства лето, заподозрив его в неверности, Дарья Николаевна приказала запереть его в "волчью погребицу", где несчастный инженер провел страшную ночь и лишь к утру какими-то судьбами успел убежать от рассвирепевшей мегеры - Салтыковой, готовившейся наказать своего "изменщика" розгами.

   Бешенство Салтыковой, узнавшей о бегстве своей жертвы, не поддается описанию. Она бросилась в погоню за своим возлюбленным в Подольск, но там не застала его, так как он успел бежать сперва в Москву, а затем в Петербург. Безуспешные поиски привели Дарью Николаевну в еще большую ярость. В кровавых расправах с дворовыми она надеялась утешить ее. По возвращении в Троицкое, она собственноручно задушила дворовую девушку Марью, заподозренную ею в заигрываниях с Тютчевым, засекла до смерти дворовую женку Анну Григорьевну и убила скалкой жену дворового Ермолая Ильина. Последние две были обвинены Салтыковой в содействии любовной интриге Николая Афанасьевича с Марьей.

   Обозленный Ермолай Ильин подал жалобу - один, от своего лица, с перечислениями всего того, что творила Салтычиха, но и его жалоба, как и жалобы прежних дворовых, была признана "изветом". Ильин, по наказании кнутом, был возвращен помещице и вскоре умер. Племянник гайдука Хрисанфа, любивший, задушенную барыней Марью, запил с горя и сгрубил Дарье Николаевне. Он был за это утоплен в сажалке для рыбы.

   По возвращении в Москву, Салтыкова не переставала наводить справки о Тютчеве и, наконец, получила сведения, что Николай Афанасьевич возвратился в Москву, и даже нашел себе невесту, дворянку Анастасию Панютину, имеющую свой дом на Сомотеке, где Тютчев и поселился. Салтыкова послала ему несколько писем, но они остались без ответа. Тогда, в одну из зимних ночей, Дарья Николаевна собрала десятка два парней из своей дворни, и под ее собственным предводительством, учинила нападение на дом Панютиной, но нападение было отбито слугами последней.

   Слух об этом ночном нападении быстро разнесся по Москве. Началось, казалось, энергичное следствие. Инженер Николай Афанасьевич Тютчев поднял тревогу о грабеже и подал челобитную в полицеймейстерскую канцелярию, обвиняя в разбойном нападении вдову ротмистра гвардии Дарью Николаевну Салтыкову с челядинцами. Главной уликой против нее был найденный близ пруда труп убитого "пороховым орудием" дворового человека Салтыковой. Но, несмотря на это, дело затянулось, и, в конце концов, полицеймейстерская канцелярия не нашла данных для следствия, и дело как-то быстро было замято и забыто, тем более, что и Николай Афанасьевич, измученный судебной волокитой, по настояни, своей невесты, отказался от доноса, заявив, что вделал это сгоряча, по недомыслию и готов просить у Дарьи Салтыковой "публичной милости". До "публичной милости" его не довели, но взыскали значительный штраф, заплаченный, конечно, Панютиной. Тютчев вышел по болезни в отставку и уехал в именье Панютиной в Орловскую губернию, где и обвенчался с ней.

   Все эти похождения первых годов вдовства Дарьи Николаевны не представляют не только ни малейшего вымысла, но и ни малейших прикрас автора. Все это занесено на страницы подлинных о ней дел, производившихся в тогдашней московской полицеймейстерской канцелярии, и, быть может, до сих пора дела эти хранятся в московских архивах.

  

  

   Быть может, читатель справедливо полюбопытствует о судьбе сыновей Дарьи Николаевны Салтыковой и ее покойного мужа: Федора и Николая.

   "Неужели, спросит он, эти несчастные дети в самом нежном возрасте были свидетелями всего происходящего в доме грозной родительницы и бесхарактерного, больного родителя?"

   На этот вопрос нельзя ответить совершенно утвердительно, так как дети Салтыковой имели как в Москве, так и в Троицком совершенно отдельное помещение, сданы были нянюшкам и мамушкам и, иногда, по целым неделям не видали родителей, которые оба, кажется, подчас забывали о их существовании. После смерти мужа, Дарья Николаевна отправила обоих своих сыновей в Петербург, к племяннику Глеба Алексеевича, Николаю Ивановичу Салтыкову, где они и воспитывались среди роскошной и аристократической обстановки, забытые матерью и забывшие в свою очередь о ней. У Дарьи Николаевны был, впрочем, при этом и другой расчет: дети стесняли ее и в отношениях с дворовыми, и в отношениях к Тютчеву, за которого до самой последней минуты, когда он оказался потерянным для нее навсегда, она все еще имела намерение выйти замуж.

   Но кроме этих удаленных из Салтыковского дома детей, в нем находились еще, если не забыл читатель, двое других, более взрослых, внучатых племянников покойной Глафиры Петровны Салтыковой: Маша и Костя. Ко времени нашего рассказа они давно уже вышли из отрочества. Маше шел семнадцатый, а Косте двадцать первый год. Высокая, стройная шатенка, с нежным цветом лица, Маша или Марья Осиповна Оленина, как значилось в бумагах, производила неотразимое впечатление на всех ее окружавших. Синие, чистые глаза, блеск которых смягчался длинными густыми ресницами, глядели ясно и прямо и выражали, действительно, как зеркало, добрую душу их обладательницы. Весь дом, вся дворня положительно боготворила ее, сама Дарья Николаевна первые годы не могла порой не приласкать эту чудную девочку, но по мере того, как она вырастала, стала избегать Маши. Быть может чистый, лучистый взгляд молодой девушки проникал даже в черную душу этой женщины-зверя, поднимая со дна этой души лежавшие глубоко на дне ее угрызения совести. Помещенная совершенно отдельно, как в Москве, так и в Троицком, она иногда по целым месяцам не видала ни Дарьи Николаевны, ни Глеба Алексеевича, к которому первая ревниво никого не допускала. Любимым препровождением времени Марьи Осиповны было рукоделье, в котором она была чрезвычайной мастерицей, чтение и по праздникам посещение церковных служб.

   Костя, ставший уже Константином Николаевичем и носивший фамилию Рачинского, сделался тоже высоким, статным юношей, с черными, как смоль, волосами и большими, жгучими черными же глазами. Легкий пушок на верхней губе и части щек юноши оттенял их белизну и свежесть, указывая на то, что жизнь, в ее низменных, животных проявлениях, еще не успела дотронуться до него своим тлетворным крылом.

   Маша окончила воспитание, выучившись грамоте, Костя же, по совету священника церкви Николая Явленного, отдан был приходящим учеником в духовное училище, где окончив прекрасно курс, поступил на службу в канцелярию главнокомандующего. Судьба улыбалась ему более, нежели Маше. Последняя, живя в доме Салтыковых в качестве сироты-приемыша, не имела и не могла иметь никаких надежд на будущее.

   Торжественное обещание Дарьи Николаевны, данное во время одной из панихид у гроба Глафиры Петровны, об исполнении воли покойной, то есть о том, что все состояние старушки Салтыковой будет разделено поровному между сиротами, конечно, и было только обещанием, необходимым в то время, чтобы накинуть платок на роток многих лиц из московского общества, заговоривших очень прозрачно о странной смерти генеральши Салтыковой. Прошли года, смерть эта была забыта - забыто было и обещание. Правыми оказались те, которые говорили тогда:

   - Ни синь пороха не получат детки.

   Таким образом, Маша Оленина была в буквальном смысле бедной сиротой, жившей из милости в доме богатой, очень дальней родственницы, почти чужой женщины, да при том, эта женщина была - Салтыкова.

   Бог - заступник сирот, по своей неизреченной милости одарил Марью Осиповну нравственной силой, которая с одной стороны держала, как мы видели, в почтительном отдалении от нее эту "женщину-зверя", а с другой спасла ее от отчаяния и гибели среди адской обстановки жизни дома Салтыковых. Бессильная помочь жертвам зверских расправ, Марья Осиповна горячо молилась за них перед престолом Всевышнего, находя в своем любвеобильном сердце теплые слова молитвы даже за безумную "кровопивицу", как она называла Дарью Николаевну. В своих религиозно-нравственных мыслях она считала Салтыкову больной, одержимой, и хотя тщетно, но молилась об ее исцелении.

   В другом положении находился товарищ ее детских игр, ее друг, Константин Николаевич Рачинский. Не прошло и полугода после смерти Глафиры Петровны Салтыковой, как к Дарье Николаевне прибыла "власть имущая в Москве особа". Принята была "особа", конечно, с должною торжественною почтительностью. Ее встретила Дарья Николаевна, извинившись за мужа, лежавшего больным.

   - Что он у вас все хворает... Нехорошо, нехорошо, скажите ему, что я сказал: нехорошо... - заметила "особа", усаживаясь, по приглашению хозяйки, в гостиной.

   - Я и сама, ваше превосходительство, ему твержу, что нехорошо... Не бережется... Что с ним поделаешь, самовольство такое, что на поди... Мне тоже, что за радость, измучилась я с ним...

   - Понимаю, понимаю, вхожу в ваше, сударыня, положение... Молодой жене здоровый муж требуется.

   Особа захихикала. Дарья Николаевна почтительно улыбнулась.

   - А я к вам с радостью... Счастье Бог послал в вашем доме сиротам, счастье.

   Салтыкова вопросительно смотрела на "особу" и молчала.

   - Константин-то Рачинский, мальчик-то, внучатый племянник покойной Глафиры Петровны... оказался племянником моего старого, теперь уже тоже покойного, друга Сергея Петровича Рачинского... Вот как-с...

   "Особа" остановилась, и вынув из кармана табакерку, украшенную эмалированным портретом императрицы Елисаветы Петровны, с наслаждением стала нюхать табак.

   - Племянником... друга... вашего превосходительства... Очень рада... - бессвязно, все еще мало понимая к чему клонит гость, заметила Салтыкова.

   - Я знал, я знал, что в вас найду сочувствие... Поэтому сейчас к вам и приехал... Что там не говори все, а я один, один вас понимаю... Ценю вас...

   - Как благодарить вас, ваше превосходительство...

   - Не за что... Я прежде всего справедлив... Что сам знаю, что сам вижу, тому и верю... Наговорам и сплетням - никогда...

   - Еще бы, при вашем уме и проницательности...

   - Проницателен я точно, очень проницателен, насквозь людей вижу... Но к делу, сударыня, к делу...

   - Я вас слушаю-с...

   - Теперь об одном питомце забота с вас свалилась, а Маша невзначай разбогатела...

   - Как это так?

   - Да так, в наследстве, после Глафиры Петровны, Костя не нуждается... Миллионер он...

   - Миллионер... - даже приподнялась с кресла Дарья Николаевна.

   - Миллионер... - повторила особа. - Дядя его, Сергей Петрович Рачинский, сибирский золотопромышленник, умер, и по завещанию сделал его своим единственным наследником, а меня просил быть душеприказчиком и опекуном...

   - Какой случай! - воскликнула Дарья Николаевна.

   - Истино дело Провидения... Письмо мне старик написал перед смертью такое прочувствованное, что я даже плакал, читая... Просил принять на себя, исполнение его последней воли... За долг почту, за долг...

   - Но вы его, конечно, не возьмете от меня, ваше превосходительство? - вдруг, с неподдельной печалью в голосе, заговорила Салтыкова. - Я так люблю сироток, так к ним привыкла... К тому же, воля покойной тетушки...

   Дарья Николаевна даже прослезилась.

   - Если вам не в тягость... Пусть живет у вас... Я покоен, у вас ему будет хорошо... Обучать его надо...

   - Отец Николай - так звали священника церкви Николая Явленного - советует отдать его в духовное училище.

   - Что ж, это хорошо, коли мы его по статской пустим. Я, признаться, сам за статскую службу...

   "Особа" дослужилась до высших чинов, состоя, как выражались в то время, "при статских делах", а потому не одобряла военной службы.

   - Так и сделаем...

   - Пусть ходит в школу, а у вас живет... И пусть даже не знает, что положение его изменилось... Сознание богатства портит характер... Минет двадцать один год, проснется богачом... неизбалованным, не мотом, а настоящим человеком... - продолжала "особа".

   - Поистине сказать, ваше превосходительство, умные ничего и придумать нельзя... - восторгнулась Дарья Николаевна.

   - А мне это сразу, сейчас пришло в голову...

   - Удивительно...

   "Особа" самодовольно улыбнулась.

   - Но наследство тетушки все-таки останется его, Маше довольно и половины... Она обещает быть красивой девушкой, за богача выйдет... - заметила Салтыкова. - И при этом воля покойной тетушки - я ее изменить не вправе...

   - Золотое у вас сердце, Дарья Николаевна. Делайте как знаете. Она сконфуженно потупилась...

   - Со смертью тетушки я потеряла лучшего друга...

   - Я готов быть им для вас всегда...

   - Ваше превосходительство...

   - А может быть мы их еще и поженим... - начала фантазировать "особа". - Родство между ними, как говорит народ, "седьмая вода на киселе", а Привычка детства часто превращается в прочное чувство любви.

   "Особа" вздохнула. Вздохнула и Салтыкова.

   - Как знать будущее... Все от Бога...

   - Это верно, но человек может предполагать.

   - Конечно...

   Просидев еще несколько времени и условившись о сохранении тайны полученного Костей наследства, "особа" уехала. Дарья Николаевна проводила его до передней.

   - Ишь радость какую сообщить пришел, старый хрыч... - ворчала она, идя в свою комнату, - мне-то какое дело до этого пащенка... А хорошо бы, - вдруг даже остановилась она, - прибрать и эти денежки к своим рукам... Да не осилишь его, старого черта... Впрочем, подумаем, может и придумаем...

   Жизнь Кости, от полученного наследства, ничуть не изменилась, если не считать, что по праздникам он, в сопровождении слуги, был посылаем на поклон к "власть имущей особы", которая дарила его изредка мелкими суммами "на гостинцы". Купленные на эти деньги гостинцы, он по-братски делил с Машей, к которой был привязан чисто братской привязанностью, и без которой не мог съесть кусочка.

   Дети были неразлучны, как при жизни Глафиры Петровны, так и в доме Дарьи Николаевны. Последняя, после полученного известия о свалившемся с неба богатстве Кости, косо поглядывала на эту дружбу, но боясь, как бы мальчик не пожаловался "особе" в одно из своих к ней посещений, да и вообще не рассказал бы многое, чему был свидетелем дома, не решалась принять против него резких мер. Костя, действительно, молчал, но не потому, что домашний ад Салтыковых не производил на него впечатления, а потому, что "власть имущая особа", всегда наставлявшая его любить и уважать "тетю Доню", не внушала доверия мальчику. Костя не пускался с "особой" в откровенности и отделывался вежливыми ответами на вопросы и почтительным выслушиванием нравоучений.

  

  

   "Власть имущая в Москве особа" оказалась права. Привычка детства между Машей и Костей, действительно, с течением времени превратилась в серьезное, прочное чувство. Этому способствовала в данном случае исключительная обстановка их жизни.

   Вечная буря царствовала в доме Салтыковых. Все дрожало, все трепетало под гнетом тяжелой руки "властной помещицы". Подобно птичкам во время бури и грозы, забирающимся в самую густую листву дерев и, чутко насторожась, внемлящим разбушевавшейся природе, Костя и Маша по целым часам сидели в укромных уголках своей комнаты, разделенной ширмами, и с нежных дней раннего детства привыкли находить в этой близости спасительное средство к уменьшению порой обуявшего их панического страха.

   Приставленные к ним слуги обоего пола, наблюдали за их воспитанием лишь в смысле питания, а потому девочка и мальчик поневоле только друг с другом делились своей начинавшей пробуждаться духовной жизнью. Это не преувеличение, ушиб одного из детей отзывался на другом, как ни странно, чисто физической болью. Такая близость с детского возраста была, конечно, только инстинктивна, и много лет доставляла им лишь нравственное удовлетворение.

   Но шли годы. Дети развивались физически и наступил момент, когда они вышли из положения "средних существ" и почувствовали свою разнополость. Первая насторожилась в этом смысле Маша, когда ей пошел четырнадцатый год. Детей, за год перед этим, разместили по разным комнатам, к великому их обоих огорчению, и Маша первая сознала всю целесообразность этой принятой старшими меры.

   Шестнадцатилетний Костя, еще совсем ребенок, был неутешен гораздо долее, а заметив к тому же в отношениях к нему своей подруги детства непонятную для него натянутость и сдержанность, долго ломал свою юную головку над разрешением причин этого. Несколько неосторожных слов, сказанных при нем дворовыми, как это бывает всегда, открыли ему глаза, сдернув безжалостно ту розовую сетку наивности, которой так скрашиваются годы ранней юности. Костя понял и стал анализировать свои чувства к Маше. Этот анализ привел его к заключению, что для него она единственное существо, которое он любит, что жизнь, лежащая перед ним "неизвестной землей", без нее, вдали от нее, не укладывалось в его голове, она - для него была все, и первые мечты его уже зрелой юности начались ею и ею оканчивались. Зная понаслышке, из разговоров с товарищами, о чувстве любви между мужчиной и женщиной, Костя понял, что он любит Машу, к тому времени уже ставшей Марьей Осиповной, именно этой любовью.

   Инстинктивно почувствовашая неловкость близости к Косте Маша, однако, не могла доискаться более долго ее причин. Она видела в Косте своего друга, своего брата, но не представляла его себе мужчиной. Мужчина, в смысле предмета страсти, еще не вырисовывался на чистой таблице ее девственной души. Вся отдавшаяся чтению и молитве, молодая девушка с удовольствием проводила в беседе с Костей свои досуги, с интересом выслушивала сперва его рассказы о порядках и обычаях школы - для нее совершенно неизвестного мира, а затем о его службе. Разговоры были сдержанны и не вызывали в ней ни малейшего волнения. Даже волнение, которое часто ощущал порой ее собеседник, когда брал ее за руку или сидел слишком близко около нее, не передавалось ей.

   Первый толчок, однако, к полному уразумению их взаимных отношений для Марьи Осиповны, дал именно один из таких разговоров. Они сидели перед вечерним сбитнем в комнате Маши. Любительница порядка и чистоты, Дарья Николаевна Салтыкова, надо отдать ей справедливость, устроила помещение для своей питомицы хотя и просто, но удобно. Обитая светленькими обоями, с блестевшей чистотой мебелью и белоснежной кроватью, комната молодой девушки представляла из себя такой девственно-чистый уголок, в котором даже глубоко развращенный человек приходит в молитвенно-созерцательное состояние. На чистую же душу юноши-ребенка Кости комната Маши производила впечатление святыни. Он в ней тише говорил, тише ступал по полу, как бы боясь нарушить каким-нибудь резким диссонансом чудную гармонию чистоты и невинности, царившую, казалось, в этом укромном уголке.

   - Товарищи все шутят, пристают ко мне... - говорил Костя. - Ты, говорят, уж мужчина, вон у тебя усы, ты чиновник... Неужели ты ни за кем еще не ухаживал?..

   - Не ухаживал... Что это значит?.. - вопросительно посмотрела на него чистым взглядом своих чудных глаз Маша.

   - Как разве ты не понимаешь?.. Не ухаживал, конечно, за барышнями...

   - За барышнями... - повторила Маша, и голос ее почему-то дрогнул. - Как это, не ухаживал?

   - Ну, то есть, как тебе это сказать... Не любезничал, не говорил, что они мне нравятся... Не целовал ручек...

   - А зачем это?

   - Как зачем? Да ведь я мужчина...

   - Мужчина...

   - Они говорят, что я жених...

   - Жених... Чей? - встрепенулась Маша.

   - Ни чей... А так... То есть человек, который может жениться...

   - Жениться...

   Оба замолчали и погрузились, видимо, каждый в свои собственные думы.

   - А ты видел таких барышень, с которыми тебе хотелось бы быть любезным... которые тебе бы нравились?.. - вдруг, вскинув на него свои чудные глаза, спросила с расстановкой, почти задыхаясь, молодая девушка.

   - Нет, - отвечал простодушно Костя. - Там, где я бываю, таких я не встречал... Я ни одной еще не видел лучше тебя...

   - Меня? - повторила Маша.

   Она вся вспыхнула и низко, низко опустила голову.

   - А ты все-таки когда-нибудь женишься?.. - прошептала она. В голосе ее послышались слезы.

   - Нет, Маша, я об этом еще не думал... Но если бы я хотел на ком жениться, то это на тебе...

   - На мне?.. - прошептала молодая девушка.

   - Да, на тебе, чтобы мы могли не расставаться с тобой всю жизнь.

   - Позволит ли это тетя Доня?..

   - Скоро я совершеннолетний и могу делать, что хочу...

   - Но ведь я... Я завишу от нее...

   - Я тогда поговорю с ней... Она согласится... Я ей скажу, что не могу жить без тебя...

   - Милый...

   Он в первый раз после того, как они вышли из детства, взял ее за талию и привлек к себе... Она, вся дрожащая от сладостного волнения, со слезами радости на глазах, не сопротивлялась.

   - А ты... ты хочешь быть моей женой?..

   - Милый...

   - Мы тогда будем жить не так, как тетя Доня с покойным дядей Глебом... Мы будем добры друг к другу... Я буду смотреть тебе в глаза и предупреждать всякое твое желание...

   - И я... милый...

   Она совсем склонила на грудь свое плачущее лицо. Он стал играть рукою в ее чудных волосах. Несколько минут, как загипнотизированные, они оба молчали.

   Это были такие мгновения, когда сердца их, переполненные чистою взаимной любовью, не позволяли словам срываться с уст. Для выражения охватившего их обоих чувств и не было слов. Да их и не надо было. Они оба поняли, что они соединены на веки, и никакие житейские бури и грозы, никакие происки "злых людей" не будут в силах разорвать этот истинный союз сердец. Их взаимное признание не окончилось даже банальным поцелуем. Духовно соединенные вместе, они не решились бы профанировать эти мгновения даже чистым поцелуем.

   В их умах и сердцах началась та тождественная работа, которая скрепляет узы любви лучше продолжительных бесед и взаимных созерцаний. Каждый из них унес в себе образ другого. Каждый из них, будучи наедине с собой, не почувствовал себя одиноким.

   В молодом организме Кости сразу забушевала молодая кровь и пленительный образ Маши воплотил в себе ту искомую в эту пору юности женщину, которой отдаются первые мечты и грезы, сладостные по их неопределенности и чистые по их замыслам. Обоюдное признание без объятий и даже без первых поцелуев явилось настолько, однако, удовлетворяющим его чистые чувства, что сладкая истома и какое-то, полное неизъяснимого наслаждения, спокойствие воцарилось в его душе.

   - Она моя, она будет моей, безраздельно, вечно! - восторженно повторял он сам себе.

   Он закрывал глаза, и образ смущенной, потупившейся Маши, восставал в его воображении, а в ушах звучала мелодия ее слов: "Милый, милый". Для Кости все происшедшее между ним и Машей было счастьем, но не было неожиданностью. Он уже давно чувствовал, что любит свою подругу детства иною, чем прежде, любовью, и только перемену ее к нему отношений не решался истолковать исключительно в свою пользу.

   "Быть может, - думал он, - она просто не чувствует ко мне ничего, кроме братской привязанности, намеренно отдаляется, поняв, что я питаю к ней теперь иное чувство..."

   "Она любит тебя, она любит тебя..." - прерывал эти думы какой-то внутренний голос, но он старался не слушать его, боясь разочарования.

   Люди, желающие чего-нибудь сильно, суеверно стараются доказывать себе, что этого, конечно, и не случится. Они как бы закаляют себя, чтобы вынести возможные тяжелые разочарования. Им кажется, что если они в чем-нибудь будут сильно уверены, то это именно и обманет их, стараются разубедить себя даже при очевидной исполнимости страстно желаемого. Таково общее свойство людей. То же было и с Костей. Когда же произошло то, чего с таким трепетом ждало его сердце, ему показалось, что он этого давно ожидал, что иначе даже и быть не могло, но это сознание не уменьшило, однако, его счастия.

   Маша, еле проглотив свой сбитень, ушла в свою комнату и тут сдержанность покинула ее. Она, не раздеваясь, бросилась на постель, упала головой в подушку и тихо заплакала.

   Это были слезы радости, они явились лишь потому, что потрясенные нервы молодой девушки не выдержали. Происшедшая жизненная катастрофа должна была чем-нибудь разразиться. Она разразилась слезами.

   Признание Кости в любви и ее собственное признание ему во взаимности являлось для нее потрясающею неожиданностью. Так вот почему его близость смущала ее, вот почему она так сторонилась его и часто взгляд его, останавливавшийся более или менее долго на ней, заставлял ее краснеть и потуплять очи - она любит его.

   Любит! Что значит это слово? Она знала, что существует "брак", что в браке с Божьего благословения супруги становятся друг другу самыми близкими существами.

   "Оставит человек отца и мать свою и прилепится к жене своей, и будет два - плоть едина", - мелькал в голове ее текст Священного Писания.

   Она любит Костю именно так, чтобы оставить всех и прилепиться к нему, она хотела бы, чтобы он чувствовал так же. И он чувствует. Он сказал ей это сам... Какой-нибудь час тому назад. Но почему же она теперь так сразу поняла то, что не постигала последние годы, когда произошел вдруг какой-то странный перелом в их отношениях?

   Она начала думать над этим вопросом и вспомнила. Она поняла это тогда, когда она заговорила о других девушках, за которыми он, по мнению его товарищей, мог ухаживать, на которых мог жениться. Она почувствовала и теперь, как тогда, когда он сказал ей это, каким болезненным трепетом забилось ее сердце. Вся кровь бросилась ей в голову при одной мысли, что другая будет сидеть с ним рядом, так же близко, как она, что с другой он будет ласков, быть может, ласковее, чем с ней, - она поняла тогда, что любит его. Теперь все решено: он - ее, она - его...

   Маша встала с постели, отерла глаза от слез. Они сияли светом и радостью.

   Она опустилась на колени и стала молиться. Она благодарила Бога за дарованное ей счастье. Она просила Его благословения на предстоящий брак. Она не знала, какие испытания еще ждут ее впереди, если даже этому, благословленному Богом счастью, суждено осуществиться.

  

  

   Истинные влюбленные похожи на скупщиков. Они ревниво охраняют сокровища своего чувства от посторонних взглядов, им кажется, что всякий, вошедший в "святая святых" их сердец, унесет с собой часть этого сокровища или же, по крайней мере, обесценит его своим прикосновением. То же произошло с Машей и Костей на другой день после вырвавшегося у них признания. Они стали осторожны при людях, и деланная холодность их отношений ввела в заблуждение не только прислугу, но и самую Дарью Николаевну Салтыкову.

   "Ишь, наши "женишок с невестушкой" - как звала, с легкой руки отца Николая, Машу и Костю дворня - ходят точно чужие, не взглянут даже лишний разок друг на друга. Врал старый пес про какую-то привязанность с детства... - думала Салтыкова, припоминая слова "власть имущей в Москве особы". - Они, кажись, друг от друга стали воротить рыло..."

   Она с удовольствием уверяла себя в этом, как в отсутствии одного из препятствий в осуществлении ее плана. Ни прислуга, ни Дарья Николаевна и не подозревали силы и живучести этой таинственной, незаметной для других, связи, которая крепла день ото дня между любящими сердцами, несмотря на то, что свидания их бывали по нескольку минут, что красноречие мимолетных взглядов заменяло им красноречие слов.

  &