Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

y">   Фимка вышла. Дарья Николаевна также отправилась в спальню, довольная признанием своей наперсницы, признанием, при котором с одной стороны, она может держать ее в руках, а с другой - исполнение ее желания достать смертельное зелье является легко достижимым.

  

  

   На другой день, с самого раннего утра, Дарья Николаевна стала торопить Афимью исполнить ее поручение, и даже вручила ей на подкуп старика-аптекаря десять рублей - сумму, громадную для того времени.

   - Ведь тоже Кузьма-то твой в этом деле мало, чай, смыслит, старик ему подсунет что-нибудь негодящее, так лучше уж самого "аптекаря" ты ублаготвори... Эти чародеи, народ на деньги падкий, - говорила Салтыкова.

   - Уж вы не беспокойтесь, барыня Дарья Миколаевна, в лучшем виде все оборудую, только...

   Фимка остановилась, не докончив фразы.

   - Что только?.. Говори...

   - Вы уж дозвольте мне с Кузьмой-то и потом видеться...

   - Да видайся, сколько хошь... Мне что, лишь бы по дому порядок был...

   - Все будет в порядке...

   - Иди же, иди...

   Фимка вышла из будуара, где происходил этот разговор, и одевшись, ушла из дома.

   Для Кузьмы этот день начался незадачей. Петр Ананьев должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть дома, так как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Фимки и все его помышления были во дворе и в саду дома Салтыкова. Грустный сидел он на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.

   - Кого-то несет нелегкая! - проворчал Кузьма и неторопясь отодвинул засов.

   Перед ним стояла Афимья, раскрасневшаяся от скорой ходьбы.

   - Фима, Фимушка!.. - воскликнул обрадованный Кузьма. - Вот одолжила, вот обрадовала-то... Старого-то нет и долго не будет... Ходь в избу...

   - Нет... А мне до него дело есть...

   - До него... Больна разве?.. - испуганно воззрился на нее Кузьма, впуская в горницу и тщательно запирая дверь за дорогой гостьей.

   - Здоровехонька... - засмеялась Афимья, обнаружив ряд своих ослепительной белизны зубов. - Дело-то есть особенное... Может ты помочь моей беде можешь? Да навряд ли...

   - Скажи, Фимушка, скажи, родная, все сделаю, что могу, может сколько времени жду я часу этого, чтобы просьбу твою исполнить, а ты, на поди, к старику...

   - Оно, конечно, тебе бы и следовало помочь мне, так как из-за тебя и я в беду попала, что не расхлебаешь.

   - В беду?.. - побледнел Кузьма.

   - Да, Кузя, беда неминучая; не исполню воли господской, сошлют меня в дальнюю вотчину, на скотный двор, да еще, пожалуй, и исполосуют как Сидорову козу...

   - Чего ты, что ты!.. Да что надо-то? - дрожащим от волнения голосом произнес Кузьма.

   - Прознала Дарья Миколаевна, что мы с тобой любимся...

   - Ну?..

   - Вчера призывает меня да и говорит... Достань ты мне снадобья, от которого человек извелся бы, да так, чтобы никому невдомек было, как и что с ним приключилося... Я так и обомлела... Да где же, матушка Дарья Миколаевна, я такого вам снадобья достану... - говорю я ей. А она пронзительно на меня посмотрела, что мурашки у меня по спине забегали и отвечает: Ты, Фимка, казанской сиротой не прикидывайся... Знаю я давно твои шашни с Кузькой, работником "аптекаря", вот ты через него или прямо от самого старика мне снадобья этого и достань, а не достанешь, говорит, так я тебе покажу себя... Знаешь ты, чай, меня не первый год... Поняла, говорит, сказано и делай... Вот, Кузя, дела-то какие... Всю, как есть, ноченьку не спала я, а сегодня к тебе и прибежала... Ох, беда, ох беда неминучая...

   Фимка растерянно разводила руками, сидя на лавке и исподлобья наблюдала впечатление своих речей на стоявшего перед ней Кузьму. Последний был бледен и молчал, видимо, под гнетом тяжелого раздумья.

   - Старик-то мой этими делами не орудует...

   - Какими делами? - не поняла Фимка.

   - Снадобьями-то этими... Ядами они прозываются...

   - Ужели?..

   - Верно... Он мне тут болтал, что прежде брал и этот грех на душу свою, а теперь, вишь, пошабашил...

   - Мне сделает... Не даром она тоже...

   - Не даром?..

   - Десять рублев барыня Дарья Миколаевна мне отпустила... У меня за пазухой.

   - Не пойдет он на деньги... Упорен... О душе стал помышлять уж куда старательно... Мне тоже заказывал, да и что заказывать... Меня он этому и не обучал... Только что от него слышал, что немец-колдун, у которого он в науке был и который ему эту избушку и оставил, здесь на пустыре и похоронен, на этот счет дока был...

   - И его, Петра-то, выучил?

   - Вестимо...

   - Так может, ежели я с ним поговорю да денег посулю - он и сделает...

   - Ни за что... Прогонит... Открещиваться станет... А есть у него снадобье одно...

   - Есть, говоришь?..

   - Есть...

   - Так ты мне, Кузя, его спроворь...

   - Эх, Фима, Фимушка, кабы я знал где оно, то и разговора бы нам с тобой вести было не надобно...

   - А ты не знаешь?

   - То-то и оно-то... Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал... Рассказывал мне старик-то... Такое снадобье, какого лучше не надо... Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего - никакие дохтура дознаться не могут... Бес, говорит, меня с ним путает... Сколько разов вылить хотел - не могу, рука не поднимается... Схоронил в потайное место, с глаз долой... Никто не сыщет...

   - А ты поищи...

   - Поискать, отчего не поискать, только вряд ли найдешь...

   - Поищи, Кузя... Ты сядь-ка рядышком.

   Кузьма не заставил себе повторить приглашения и присел близко к своей возлюбленной. Фимка обняла его рукой за шею и заглядывая нежно в глаза, повторила:

   - Поищи, Кузя...

   - Эх, Фима, - вдруг порывисто обнял он ее, - добуду я тебе это снадобье.

   - Добудешь?..

   Она подставила ему свои пухлые губы, в которые он впился страстным поцелуем.

   - Добуду... Не сойти мне с этого места, если не добуду!

   - Догадываешься, значит, где оно?

   - Где догадаться.

   - Так как же?

   - Сам старик мне отдаст, руками...

   - Ну!..

   - Отдаст, есть у меня против него слово... Пригрожу - испугается и отдаст...

   - Тогда уж совсем поверю, что любишь меня...

   - Ненаглядная!..

   Они снова крепко расцеловались.

   - Деньги-то возьми... Может, он на них польстится...

   - Не... Денег не надо, деньги у себя схорони, тебе на обновки понадобятся...

   - Милый!..

   - С деньгами с ним ничего не поделаешь, а вот, что я надумал, так подействует...

   - Что же ты надумал?

   - Тебе что за надобность... Снадобье будет, а обо всем прочем долго рассказывать...

   - Когда принесешь?

   - Да сегодня по вечеру, а то уж беспременно завтра утречком.

   - Добудь, голубчик...

   - Сказано, слово свято...

   - Верю, верю!..

   Фимка уже сама поцеловала окончательно счастливого Кузьму.

   - Да зачем твоей-то это снадобье?..

   - А шут ее знает, разве говорить она будет...

   - Может, муженька спровадить на тот свет хочет?..

   - Навряд, он итак на ладан дышет.

   - Извела?..

   - Уж истинно извела...

   - Лиходейка...

   - А уж как я боюсь, как тебе не удастся...

   - Не бойся, удастся... Будет снадобье...

   - Хорошо бы. А я все же до завтра измучусь...

   - Сегодня вечером притащу... Постараюсь...

   - Постарайся, Кузя.

   Еще около часу побеседовали Афимья и Кузьма, хотя час этот показался им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой девушке. Что касается Афимьи, то ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого парня, сносившего от нее всевозможные обиды и даже оскорбления - эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего ее хозяина.

   Она выбрала Кузьму, потому что он, по ее мнению, был лучший из тех, в рядах которых ей приходилось выбирать, хотя мечты ее были иные, но благоразумие говорило ей, что они недостижимы. Она привязалась, привыкла к Кузьме, он был для нее необходим, даже дорог, но она не любила его в смысле того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех людей и в самом подчинении ему находит более наслаждения, нежели во власти над ним.

   Любовь и себялюбие - два совершенно противоположные чувства, которые не могут ужиться в сердце человека вообще, а женщины в особенности. Любит - только раб, госпожа - ласкает и позволяет любить себя. Афимья была госпожей над сильным телом и слабым духом Кузьмой. Она сохраняла его для себя, "за неимением лучшего". Этим объясняется ее власть над ним и его к ней беззаветная привязанность.

   Мужчина на всех ступенях общественной лестницы, далеко, конечно, не к чести их сильного пола, любит в женщине не преданное и любящее существо, а то, - как ни странно это, - мучительное беспокойство, которое иные из представительниц прекрасного пола, тоже всех ступеней общественной лестницы, умеют возбуждать в них. Страх потерять этот призрак любви, так как самой любви такие женщины не Питают, доводит мужчин до самозабвения, до слепоты относительно предмета его страсти, держащего его в постоянной неизвестности относительно завтрашнего дня. Это отношение к женщине лежит в натуре большинства мужчин, для которых беспрепятственное и прочное обладание женщиной порождает привычку - этого самого злейшего врага чувства, понимая под последним страсть. Непостоянный по натуре, сам мужчина, проповедуя постоянство для женщины, именно его и не ценит в них.

   Для жен, любящих, верных и преданных не совершают преступлений и правило французских следователей: "ищите женщину" не относится к женам. Это подтверждается летописями уголовных дел всех веков и народов.

   Будь между Кузьмой и Афимьей отношения равного взаимного чувства, первый не был бы в таком состоянии безумной решимости, во что бы то ни стало добыть для "своей лапушки", как он мысленно называл Фимку, нужное ей "снадобье". Она ушла, а Кузьма стал ходить взад и вперед по избе, обдумывая план атаки на Петра Ананьева.

   - Душу загублю, а уж достану... Ишь, подлая, расправиться с ней хочет... и расправится... Салтычиха - одно слово... Да нет же, не дам ее в обиду, сами мы Салтычиху эту в бараний рог согнем с Фимушкой... В руках у нас будет... Во... где!..

   Кузьма даже протянул руку и сжал ладонь в увесистый кулак. В это время в дверь раздался стук. Это вернулся домой Петр Ананьев.

  

  

   Несмотря на то, что в голове Кузьмы Терентьева, как мы уже сказали, сложился окончательно план добыть у Петра Ананьева необходимое для Фимки снадобье, появление старика все-таки застало его врасплох. Одно дело обдумывание плана - совершенно другое его осуществление. Человек предполагает и то, и другое, ему кажется все это так легко, так исполнимо, но приближается момент начала действия и перед все как будто решившим, обдумавшим мельчайшие подробности плана человеком план этот лежит снова неразрешимой трудной задачей. Особенно это случается тогда, когда между обдумыванием плана и его осуществлением неожиданно для замышлявшего проходит слишком короткий промежуток времени.

   Так было и с Кузьмой Терентьевым. Когда на пороге, отпертой им двери, появился Петр Ананьев, все вылетело из головы парня, кроме гнетущей мысли: "надо заставить его отдать снадобье".

   - Это ты, дядя? - растерянно произнес он.

   - А кто же как не я, али ослеп, парень? - полушутливо и полусерьезно отвечал Петр Ананьев.

   - Скоро обернулся!.. - заметил Кузьма, видимо, лишь для того, чтобы что-нибудь сказать.

   - Уж и измаялся я, ходючи, устал!.. - ворчал себе под нос старик, снимая охабень и бережно вешая его на один из гвоздей, вбитых в стене около двери.

   - Исколесил много?..

   - Не мало, парень, исходил я ноне...

   Петр Ананьев подошел к кровати, стоявшей в глубине горницы, за красной полинявшей от времени занавеской, взял с нее подушку и бросив на лавку, улегся на нее, видимо, в полном изнеможении.

   - Был кто? - обратился он, после некоторой паузы, к Кузьме, растерянно стоявшему среди горницы.

   Тот вздрогнул, но тотчас же ответил:

   - Никого...

   Наступило молчание. Кузьма Терентьев то топтался на одном месте, то неведомо для чего подходил к окну и смотрел в закопченое и грязное стекло, через которое ничего не было видно, то прохаживался по горнице. Петр Ананьев несколько раз ворочался на лавке, стараясь улечься поудобнее. Его, видимо, клонило ко сну.

   "Заснет, вот сейчас заснет, тогда пропало дело..." - мелькало в голове Кузьмы, а между тем язык почему-то, вопреки этой мысли, произносил:

   - Ты бы на кровать лег, дедушка, там поудобнее...

   - Днем по кроватям валяться не подобает... Кровать на ночь определена али для болезни.

   Кузьма ничего не ответил, сам удивившись тому, что боясь смертельно, что старик заснет, пока он соберется с мыслями переговорить с ним о деле, он же предлагает ему улечься поудобнее для сна. Он стал снова слоняться по избе.

   - Что ты бродишь, точно душа неотпетая... - обратил, наконец, внимание Петр Ананьев на действительно странное поведение Кузьмы.

   - Я, я ничего...

   - Какое ничего, шастаешь из угла в угол, неведомо по что... Ищешь что ли что?

   - Нет, ничего не ищу.

   - Пошел бы дров нарубил или чем около дома занялся, все не в праздности... Коренья-то, что принесли намедня, повесил?..

   - Повесил...

   - Отобрал крупные к крупным, а мелкие к мелочам?..

   - Все как сказал...

   - Так вот крупные ты бы и нарезал кружочками, да потоньше, скорее высохнут... Из них тоже порошок тереть надо...

   - А от чего он пользу приносит?

   - От нутра, если что в нутре оборвется... Кашлять человек начнет, так настой из них грудь мягчит и мокроту гонит...

   - А... - произнес Кузьма, не трогаясь с места.

   - Так поди себе, нарезай, а я сосну часов, другой... Смерть заморило...

   Петр Ананьев, видимо, улегся совершенно покойно и даже закрыл глаза.

   "Пора... пора..." - неслось в голове Кузьмы Терентьева. Старик снова заворочался.

   - Дядюшка, а дядюшка... - сдавленным голосом окликнул его Кузьма.

   - Ась...

   - Хотел я тебя поспрошать...

   - Чего тебе... - открыл Петр Ананьев глаза. - Ишь неугомонный... Заснуть не дает... Что там еще приспичило?..

   - Ты, надысь, мне говорил о зельях... О тех, что извести могут... Еще их старик-аптекарь делал и тебя выучил...

   - Говорил, говорил... Ох, грехи мои тяжелые... Много этот немец народа извел в Белокаменной, да и я немало... до тех пор, пока не зарекся раз навсегда бесу-то служить... И тебе закажу, бойся его, проклятого, как раз уготовит геенну огненную.

   - Да я что же, я и не умею.

   - И благо тебе, для того тебя и не учил я этому, чтобы соблазна не было... За зелье-то это, ох, много денег дают... Ох, много... Прости мое согрешение...

   - И тебе давали?..

   - Не без греха было... Только Господь меня, грешника нераскаянного, взыскал и послал сонное видение-Старик набожно перекрестился.

   - Видение?.. - повторил Кузьма.

   - Сонное... Вижу это я, кругом меня люди лежат, умирают, стон стоймя стоит, кругом родные убиваются... А голос мне неведомый шепчет строго на ухо: "Это все от твоих снадобий..." Три ночи мучил меня все тот же сон.

   Старик тяжело вздохнул.

   - На четвертый день пошел я в Новодевичий монастырь и там предстал перед иконою Владычицы Царицы Небесной клятву дал: больше греховным сим делом не заниматься... Кстати, к этому времени у меня снадобий таких не было, я и прикончил... Денег у меня сотни четыре собралось от этого богопротивного дела, пошел поклонился матушке-игуменье Новодевичьего монастыря... Соблаговолила на вклад принять... На душе-то точно полегчало... С тех пор народ пользую по разумению, а вреда чтобы - никому...

   - А ты мне, баял, что есть у тебя снадобье, еще от немца осталось, человека наверно изводит, исподволь...

   - Ох, не говори... Схоронил я его, памятуя покойника приказ... На смертном одре приказал мне он его схоронить... Такого, говорит, ты не сделаешь, я тебя этому не доучил... Больших денег оно стоит, не гляди, что пузырек махонький... Золото дадут за него люди, при надобности... Можешь и не пользоваться им, а храни, в память мою храни... Иначе счастья тебе в лечении не будет... С тем и умер... Да, кажись, я тебе это рассказывал...

   - Кажись, что нет...

   Кузьма Терентьев лгал, но он надеялся протянуть время, чтобы собраться с духом и приступить к требованию снадобья решительно и дерзко.

   - Обдумывал я эти последние слова "немца" особенно после сонного видения, когда я с этим богопротивным делом навсегда прикончил... Дума у меня явилась, что говорил он от нечистого... Путы на меня наложил перед смертью, путы бесовские. Много раз решался я этот пузырек выкинуть и снадобье вылить, да бес-то еще, видно, силен надо мной, рука не поднималась... Схоронил я его в укромном месте... Умру - никто не найдет...

   - Отдай его мне, дядюшка... - вдруг почти вскрикнул Кузьма Терентьев.

   Эта неожиданная просьба положительно ошеломила старика. Он быстро спустил ноги с лавки и сидел на ней некоторое время молча, устремив помутившийся взгляд на Кузьму. Видимо, первую минуту он даже не мог говорить. Кузьма Терентьев, уже решившийся не отступать, нахально и дерзко смотрел на Петра Ананьева.

   - Да ты, парень, ошалел, што ли? - наконец произнес он.

   - Не ошалел, дяденька... Отдай, говорю...

   - Ни в жисть...

   - Ну, слушай старик... - вдруг злобным, охрипшим от страшного внутреннего волнения, голосом заговорил Кузьма. - Добром не отдашь, силой вытяну у тебя где схоронил ты это снадобье... Мне его во как нужно, зарез... Кабы не нужда такая, стал бы я из-за такой дряни разговаривать...

   - Да тебе зачем?.. - уже более нерешительным тоном, казалось, испуганный видом разъяренного человека, спросил Петр Ананьев.

   - Не твое это дело, старик, а коли "е дашь мне добром его, я и себя, и тебя погублю, попробуем мы с тобой полицейских палок... Чай, живы наследники твоего помещика Филимонова...

   Старик вздрогнул, точно под ударом бича.

   - Сейчас побегу, все как следует донесу. Откуда ты и каким делом занимаешься. Взроют пустырь и немецкие кости найдут, да и не похвалят тебя за это... Слышь, лучше добром отдай!

   - Господи Иисусе Христе!.. - не отвечая на слова Кузьмы, сыпавшиеся как горох, перекрестился Петр Ананьев.

   - Не крестись, старик, я не черт, теперь хуже черта... Ни крестом, ни пестом от меня не отделаешься...

   Старик молчал и крупные слезы струились по его щекам. Самое воспоминание о застенке, в котором он уже побывал в молодые годы, производило на него панический страх, не прошедший в десятки лет. Страх этот снова охватил его внутреннею дрожью и невольно вызвал на глаза слезы, как бы от пережитых вновь мук. А между тем, он понимал, что угроза Кузьмы, которому он сам выложил всю свою жизнь, может быть осуществлена, и "застенок" является уже не далеким прошедшим, а близким будущим.

   Вид плачущего, как-то особенно сгорбившегося под гнетом этих мыслей старика, не повлиял на Кузьму, а только как будто еще более остервенил его.

   - Отдашь али нет? - крикнул он злобно.

   Петр Ананьев сидел, как окаменелый, и молчал. Кузьма Терентьев несколько оторопел.

   - А вдруг умрет, неровен час, умрет сейчас и унесет тайну места, где сохраняет снадобье, в могилу... Тогда все пропало.

   Ему представилась Фимка, искалеченная Салтычихой за неисполнение барской воли. Кровь бросилась ему в голову.

   - Грех, великий грех на свою душу приму... От всех грехов тебя вызволю, пусть на мне все они будут... Отдай.

   Старик продолжал бессмысленно смотреть и молчал...

   - Не хошь, так пропадем мы с тобой... Кузьма схватил шапку и бросился к двери.

   - Стой! - раздался вдруг властный возглас старика, вставшего с лавки и стоявшего вытянувшись во весь рост.

   - Отдай! - крикнул Кузьма.

   - Бери... и будь... проклят... - прохрипел Петр Ананьев и быстро, мимо ошеломленного этим согласием и проклятием Кузьмы, вышел из избы.

   Кузьма Терентьев опустился на лавку и стал ждать. Время шло.

   "А как он удерет..." - мелькнуло в его голове.

   Но не успел он подумать этого, как Петр вошел в избу и бережно положил пузырек на стол. Кузьма бросился к склянке, схватил ее и быстро опустил за пазуху.

   - Спасибо, старина... Век не забуду услуги твоей...

   Петр Ананьев ничего не ответил, снял с гвоздя охабень и, нахлобучив шапку, снова вышел из избы, оглядев ее внутренность как бы последним прощальным взглядом. Кузьма Терентьев остался один.

  

  

   Обрадованный получением пузырька со снадобьем, Кузьма Терентьев не обратил внимания на то, что Петр Ананьев, только что вернувшийся, усталый до изнеможения и повалившийся на лавку отдыхать, снова ушел из дому. Он даже забыл об этом неожиданном уходе. В голове молодого парня вертелась одна мысль, как обрадуется его Фимочка, получив снадобье и как крепко она поцелует его за такое быстрое и успешное исполнение ее поручения.

   Только через несколько времени он огляделся и, не видя Петра Ананьева в избе, вспомнил, что тот ушел, надев охабень и шапку.

   "Пусть проветрится, сердце на вольном воздухе успокоит, но я-то его дожидаться не стану. Може он тут на пустыре, так скажусь, а нет, запру дверь на замок и айда к Фиме", - мысленно сказал себе Кузьма и одевшись, захватив с собой висячий замок и вышел из избы.

   На пустыре Ананьева не было. Кузьма пошел до улице, посмотрел по сторонам, но нигде не было видно старика. Парень вернулся к избе, запер дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен - место, уговоренное с Петром Ананьевым, на случай совместного ухода из дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе дома Салтыкова.

   Привратника не было, двор был пуст и Кузьма Терентьев тотчас же направился в дальний угол сада - место обычных его свиданий с Фимкой. Так ее не было, но он не ошибся, предположив, что уже несколько раз в этот день побывала она там и должна скоро прийти туда. Не прошло и четверти часа, как в полуразрушенную беседку, где обыкновенно они с Фимкой крадучи проводили счастливые минуты взаимной любви, и где на скамейке сидел теперь Кузьма, вбежала молодая девушка.

   - Кузя... ты... пришел... принес? - торопливо заговорила она.

   - Пришел, моя кралечка, пришел и принес, - заключил он ее в свои объятия.

   - Спасибо, милый, хороший... Где же оно?

   - Вот, на, получай.

   Кузьма Терентьев вынул из-за пазухи пузырек со снадобьем и подал его Афимье.

   - Не обманул старый.

   - Не... Будь покойна, не обманул... С проклятьем отдавал... а отдал...

   - Верно подействует?

   - Так, что лучше не надо, захиреет человек, зачахнет... и умрет... Как ни лечи, никакие лекарства не помогут.

   - А... Я так и доложу... Ты тут побудь... Может Дарья Мико-лаевна повидать тебя захочет.

   Обняв и поцеловав Кузьму именно тем крепким, страстным поцелуем, о котором он мечтал еще в своей избушке, после того как всеми правдами и неправдами добыл от старика снадобье, молодая девушка вышла из беседки. Афимья неспроста заставила дожидаться Кузьму Терентьева, выразив предположение, что Салтыкова пожелает его видеть. У ней были на этот счет свои соображения.

   Когда она доложила Дарье Николаевне о результате своего посещения "аптекаря" на Сивцевом Вражке, то не скрыла от нее, что дело это взялся устроить Кузьма, и что кроме денег - это уже она приврала, чтобы сохранить у себя соблазнительную десятку - на старика придется действовать и угрозой, так как он хранит зелье пуще глазу и, боясь греха, бросил теперь изготовление снадобей.

   - Ишь, старый черт, когда опомнился, за душу принялся, может уже сколько душ загубил, пес эдакий, а тут на-поди, - проворчала Салтыкова.

   Фимка молчала.

   - Однако, твой-то обещал?..

   - Обещал...

   - И исполнит?

   - Об этом будьте без сумления. Кузьма у меня послушный... Я его в руках держу.

   - И дельно...

   - Сказал, так сделает... А то ему меня как ушей своих не видать...

   - Так и сказала?..

   - Точно так.

   - А он что же?

   - Из горла, говорит, вырву, а добуду нынче до вечера али завтра утром.

   Дарья Николаевна сидела несколько минут молча, погруженная в раздумье, изредка взглядывая на стоявшую перед ней Фимку. Складки ее красивого лба указывали ясно, что мысль ее усиленно работала над разрешением какого-то серьезного вопроса. Вдруг она тряхнула головой и обратилась к Афимье.

   - Коли принесет сегодня или завтра, проводи его ко мне...

   - Я... - замялась Фимка, - ведь, барыня Дарья Миколаевна, для себя просила. Об вас, как вы приказали, слова не было.

   - Да я с ним об этом и говорить не буду... Просто хочу его посмотреть. Твой вкус узнать, - деланно улыбнулась Салтыкова.

   - Боязно ему будет...

   - Чего боязно?.. Может он ко мне в привратники пойдет... Аким-то старенек стал... Вместе-то вам повольготнее будет.

   Афимья молчала. Ее природная сметливость подсказывавала ей, что Дарья Николаевна что-то задумала иное, нежели просто желание соединить два любящих сердца, ее и Кузьмы. Сердце молодой девушки сжалось каким-то томительным, Тяжелым предчувствием грозящей беды.

   "Не к добру это, не к добру, добра-то она", - мелькала у нее мысль.

   - Так доложи мне, когда он придет, - продолжала Салтыкова.

   - Слушаю-с, - лаконически отвечала Фимка.

   Вот почему она и приказала Кузьме ждать зова Дарьи Николаевны в беседке, а сама направилась в будуар Салтыковой. Последняя была весь этот день в каком-то нервном, тревожном состоянии и теперь большими шагами ходила по комнате.

   - Ну, что? - обратилась она к Афимье, быстро вошедшей в дверь.

   - Извольте, принес! - подала она ей пузырек. Салтыкова дрожащей рукой схватила его и стала рассматривать.

   - Настоящее?

   - Оно самое и есть, еще старик-немец делал...

   Фимка рассказала все, что слышала от Кузьмы Терентьева о свойствах, принесенного снадобья.

   - Ладно, коли не врет! - заметила Дарья Николаевна.

   - Зачем врать... Кузьма не врет.

   - А может старик?

   - Он раньше о нем рассказывал Кузьме, а теперь, врать ему тогда зачем было.

   - Верно, умная ты у меня Фимка, за то и люблю тебя. Фимка сконфуженно потупилась.

   - А он где?

   - Кто?

   - Кузьма-то твой...

   - В беседке, в саду...

   - Это в сломанной?

   - Так точно...

   - Ишь вы где шуры-муры с ним ведете... Давно уже я ее снести хотела, да все не собралась, а вот тебе этим услужила, значит.

   Дарья Николаевна улыбнулась. Улыбнулась и Фимка.

   - Иди, я приду посмотреть на твоего дружка милого...

   - Вы, сами, туда! - воскликнула Афимья.

   - Ну, сама, сама. Что же мне, хозяйке, по саду, что ли заказано?

   - Да ведь погода.

   На дворе действительно стояла глубокая осень, моросил мелкий, холодный дождь, было пронизывающе сыро.

   - Небось, не растаю, не сахарная. Ступай. Только ему не говори, что я приду, а так сама задержи его.

   Фимка вышла и, снова быстро перебежав двор, очутилась в беседке.

   - Отдала? - встал ей на встречу с лавки Кузьма.

   - Сама сюда идет.

   - Сама?

   - Повидать тебя хочет... Может к нам в привратники пойдешь служить.

   - Ну, это шалишь.

   - Коли тебя любит, то вместе с тобой будет ему, говорит, вольготнее...

   - Оно так-то так! - раздумчиво, после некоторой паузы, заметил Кузьма.

   - Это еще что будет и когда будет. Только ей о зелье ни слова, будто и не знаешь, потому она мне велела для себя достать, а я уже так сболтнула, любя тебя.

   Она подошла к нему совсем близко. Он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал. В этот самый момент близ беседки раздались твердые шаги, послышался хруст опавших листьев и через несколько минут в дверях беседки появилась Дарья Николаевна.

   - Это ты, Фимка? - деланно строгим голосом спросила Салтыкова. - Я гуляла по саду, слышу кто-то в беседке притаился.

   - Я-с... - тоже деланно сконфуженным тоном сказала Афимья, поняв, что барыня хочет показать Кузьме, что она открыла их свидание случайно.

   - А это кто? - указала она на отскочившего от Фимки и стоявшего в отдалении Кузьму.

   - Простите, барыня.

   - Как тебя зовут, паренек? - обратилась Дарья Николаевна к Кузьме Терентьеву.

   - Кузьма Терентьев.

   - Ты откуда же?

   Тот удовлетворил любопытство барыни, сообразив сам, что последняя играет "комедь".

   - А-а... - протянула Салтыкова. - Что же, парень хоть куда. Тебе совсем под пару, Фима. Любитесь, любитесь. Бог с вами. Непорядков по дому я не люблю, а кто дело свое делает, тому любиться не грех. Тебе, паренек, что надо будет, может служить у меня захочешь, приходи, доложись. Коли ты Фимку крепко любишь и я тебя полюблю, потому я ее люблю с измальства.

   - Спасибо на добром слове, барыня, - почтительно поклонился в пояс Салтыковой Кузьма.

   "Не к добру, не к добру добра она так", - снова замелькала мысль в голове Афимьи.

   Дарья Николаевна, между тем, тихо вышла из беседки и скоро скрылась на повороте садовой дорожки.

   - А она добрая, - заметил Кузьма Терентьев.

   - Да-а... - протянула Фимка, но та же гнетущая мысль о том, что не к добру эта доброта Салтыковой, не оставляла ее во все остальное время свиданья с глазу на глаз с Кузьмой.

   Мы знаем, какое страшное употребление сделано было из добытого Фимкой через Кузьму снадобья, и хотя медленное действие зелья заставило Дарью Николаевну прибегнуть к решительной мере, но болезнь Глафиры Петровны все была последствием отравления ее изделием "немца-аптекаря". Болезнь эта сделала смерть ее в глазах московских властей вполне естественной. Сплетня, как мы видели, работала сильно, но истину знали только три человека: сама Дарья Николаевна Салтыкова, Афимья и Кузьма Терентьев.

  

  

   Прошло уже два года. В доме Салтыковых они принесли некоторые, хотя несущественные, перемены.

   Дарья Николаевна родила своему мужу второго сына, названного при святой молитве Николаем, и встреченного с тем же, если не с большим, равнодушием, как и первенец, и отцом, и матерью. Нежность к детям всегда верное отражение взаимной нежности родителей. В детях любят они свои взаимные чувства, плодом которых и является дитя. Только духовная связь, существующая между родителями при зачатии ребенка, кладет на него для них печать дорогого существа, в прочих случаях он является лишь куском мяса, каковыми кусками мяса были друг для друга и отец, и мать.

   Конечно, чувство в браке или в связи мужчины с женщиной может быть односторонним, тогда является и одностороннее чувство к ребенку - его любит тот из родителей, который носил или носит в своем сердце это чувство и любит его воплощение в своем ребенке. Нелюбовь к детям указывает на чисто механическую связь его родителей, при которых холодная природа также делает свое дело, нелюбовь к ребенку со стороны одного из его родителей указывает на отсутствие чувства нелюбящего свое дитя родителя к другому. Такая, как мы видели, чисто механическая связь существовала и между супругами Салтыковыми. Ею-то и объясняется равнодушие их к двум родившимся у них сыновьям.

   Скажем более, союз Дарьи Николаевны Ивановой и Глеба Алексеевича Салтыкова, хотя и освященный церковью и по внешности носивший все признаки брака, был, в сущности, уродливым, безнравственным явлением - их близость была основана единственно на чувственности, причем даже эта чувственность за последние годы проявлялась лишь в форме вспышек. Вне этих вспышек низменной страсти, супруги, как мы знаем, прямо-таки ненавидели друг друга.

   Глеб Алексеевич, сойдясь с Фймкой, несколько воспрянул и духом, и телом, к великому недоумению и огорчению своей законной супруги. Афимья играла в двойную и опасную для себя игру. Допущенная Дарьей Николаевной к близости с барином, для того, чтобы окончательно доканать его пресыщением ласк, она сумела окружить его тем вниманием любящей женщины, которое неуловимо и которое чувствуется любимым человеком и благотворным бальзамом действует на его телесные и нравственные недуги. Самые ласки ее не были для него тлетворны, а напротив, носили в себе гораздо более духовного элемента, нежели ласки "Дашутки-звереныша", "чертова отродья", "проклятой", как мысленно стал называть Дарью Николаевну ее муж, не могущий, однако, подчас противостоять внешним чарам этой женщины, не брезгавший дележом любви своего мужа между ею и Фимкой.

   Глеб Алексеевич более всего ненавидел себя после вспышки страсти к своей жене и не находил укоризненных слов по своему адресу за эту слабость и, быть может, ненавидел своих детей за то, что они являлись живым укором его в ней.

   Перо немеет, рука отказывается описывать, а уму тяжело становится воспроизводить картину, этого, к счастью, в русских семьях исключительного домашнего очага Салтыковых, очага, достойного, впрочем, такой женщины, какою была Дарья Николаевна Салтыкова или, попросту, Салтычиха.

   Для того, чтобы объяснить благотворное влияние Фимки на физическое и нравственное состояние Глеба Алексеевича, необходимо заметить, что молодая девушка с первой встречи с "красивым барином", при выходе из театра, в тот злополучный для Салтыкова вечер, когда злой рок столкнул его на жизненной дороге с его будущей женой, влюбилась в Глеба Алексеевича. Конечно, эта любовь "крепостной девушки" показалась бы, по понятиям того времени, для всех и даже для самого Глеба Алексеевича Салтыкова - лучшего из окружавших его - дерзостью. Это хорошо понимала умная от природы Фимка, и чувство свое схоронила глубоко на дне своего сердца, сделав для себя из него сладостную тайну. Она радовалась, и радовалась искренне, возникшему чувству между "красивым барином" и ее барышней, так как это чувство доставляло ей возможность чаще видеться или, лучше сказать, чаще издали или хоть мельком видеть своего кумира, а брак Дарьи Николаевны рисовал ей чудную перспективу жизни с "красивым барином" под одной кровлей.

   Связь с Кузьмой была скорее результатом, нежели помехой этого чувства, она бросилась в объятия молодого, робкого парня, так как хорошо понимала, что другие вожделенные для нее объятия ей недоступны. Она позволила себя любить Кузьме, не переставая любить Глеба Алексеевича Салтыкова, который и не догадывался о зароненном им чувстве в сердце горничной своей сперва невесты, а потом жены. Этим безучастием сердца в романе Фимки с Кузьмой и объясняется безграничная власть первой над вторым. Страннее всего то, что Афимья не переставала, по-прежнему, первое время любить свою барышню, а затем и барыню, ни на минуту не сомневаясь в ее гораздо большем праве стать близким существом к Глебу Алексеевичу Салтыкову. Это право - право барышни было священно в глазах крепостной холопки, какою и была, и считала себя Афимья.

   Любовь свою к этим обоим дорогим для нее людям она перенесла и на их первенца - Федю. Он был для нее сыном "его" и "ее", и какое из этих местоимений играло большую роль в ее сердце - ответ на этот вопрос даже для нее самой был затруднителен.

   Так шла жизнь этих трех лиц до момента наступившего охлаждения между супругами и начавшегося заигрывания Глеба Алексеевича с Фимкой, случившегося, как мы знаем, вскоре после рождения первого сына. Охлаждение, впрочем, произошло ранее, но к этому времени оно отлилось в более определенную форму. Скрытое чувство любви к барину, освященное полученным от барыни разрешени