Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

nbsp;  Несколько успокоившись после неблагоприятной для нее развязки романа с инженером Тютчевым, Дарья Николаевна обратила свое внимание на двадцатилетнего Костю. Положение его в доме вдруг странно изменилось. Вернувшись однажды со службы, он не узнал своей комнаты. В нее была поставлена лучшая мебель из кабинета покойного Салтыкова и на всем ее убранстве лежал отпечаток желания угодить его вкусам. Он, кроме того, застал у себя белокурую Дашу, приближенную горничную Дарьи Николаевны, тщательно стелившую на один из поставленных столиков богатую салфетку.

   Даша уже окончательно освоилась со своей ролью наперсницы Салтыковой и задавала тон среди дворни. Она действительно умела угодить грозной барыне и была ею бита лишь несколько раз и то не сильно. В средствах для угождения она была, однако, очень неразборчива, и в числе их были подслушивание и наушничество, за что остальная прислуга ее ненавидела и невольно теперь, по происшествии многих лет, вспоминала Фимку.

   - Что это значит? - с недоумением оглядывая убранство комнаты, спросил Константин Николаевич.

   - А это барыня, Дарья Миколаевна, приказали, чтобы у вас, барин, было все, что ни на есть лучшее, сами сегодня, пока вас не было, приходили сюда и указывали, что где поставить...

   И, действительно, по беспорядочной расстановке богатых и дорогих вещей, был заметен грубый вкус Салтыковой.

   - Вот как, почему это?

   - Почему? Так вы и не догадываетесь? - лукаво улыбнулась Даша.

   Костя смотрел на нее вопросительным взглядом.

   - Эх, барин, ведь, чай, не маленькие, а не понимаете, для чего наша сестра о мужчине заботится...

   - Ваша сестра... о мужчине, - повторил Костя.

   - Это я так, к примеру, нашей сестрой назвала - женщину... Холопка или барыня, все единственно, чувство-то одинаковое...

   - Чувство...

   Даша подошла ближе к Константину Николаевичу и таинственно прошептала:

   - А уж как вы, барин, нашей барыне Дарье Миколаевне нравитесь... Просто ужасти...

   - Какие ты говоришь глупости, Даша, - заметил он.

   - Вот уж совсем напротив... Правду сказала. Так нравитесь, что захотите, не то что над вами, а вы над ней верховодить начнете...

   Константин Николаевич понял. Вся кровь бросилась ему в лицо. Он за последнее время много думал о пережитом и перевиденном в доме своей приемной матери "тети Дони", как продолжал называть ее, по привычке детства и составил себе определенное понятие о нравственном ее образе. Она одинаково требовала жертв, как для своей зверской ласки, так и для своего зверского гнева. Неужели рок теперь судил ему сделаться этой жертвой.

   "Если она что задумала, то спасенья нет, от нее нельзя ждать ни снисхождения, ни пощады", - неслось в его голове.

   При этой мысли кровь прилилась снова к его сердцу. Оно трепетно забилось. Он побледнел. Даша по-своему растолковала его смущение и задумчивость.

   - Уж вы, барин, будьте покойны, ни на капельку я не вру, да и сами видите, всю что ни на есть лучшую мебель из баринова кабинета сюда приказала перенести... Это недаром... Даже для Николая Афанасьевича она многое жалела... Деньгами его не очень баловала, а для вас все ей нипочем... По истине для милого дружка и сережка из ушка.

   - Перестань болтать, - остановил ее молодой человек, до глубины души возмущенный сравнением его с Тютчевым, которого он глубоко инстинктивно презирал за играемую им около Салтыковой роль.

   И эта роль вдруг теперь предназначалась ему!

   - Не болтаю я, барин, а дело говорю, - не унималась молодая девушка. - Счастье вам Господь Бог посылает, счастье...

   - Счастье, - с иронией повторил он...

   - Истинное счастье... Барыня-то до сих пор краля писанная. Из дюжины такую не выкидывают... Толстенька немножко, ну, да это ничего... Мягкая... А уж любит вас, ох, как любит!..

   Даша даже захлебнулась и всплеснула руками, желая более образно показать любовь Салтыковой к Косте.

   - Я тоже люблю тетю Доню... - серьезно заметил он.

   - Не о такой я любви говорю, батюшка барин; какая там она вам тетя... Не тетей она хочет быть вашей... - снова лукаво улыбнулась Даша, - а лебедушкой вашей, лапушкой...

   - Я не хочу этого и слушать...

   - Как не слушать, - вдруг возвысила голос Даша, - коли барыня приказала вам выслушать...

   - Барыня?

   - А то кто же? Не от себя же я пойду к вам такие разговоры разговаривать...

   - Так это тетя Доня...

   - Тетя Доня... - передразнила его молодая девушка. - Задаст она вам ужо тетю... Барыня молодая, красивая, а ее в тетю жалуют... обидно...

   Откровенность Даши о том, что она говорит по поручению своей барыни, окончательно ошеломила Костю. Те же мрачные мысли о неизбежности предстоящей судьбы посетили его. Он даже почувствовал какую-то общую слабость, ноги его подкашивались, он подошел к креслу и опустился на него.

   - И приказано вам сегодня вечером после сбитню беспременно прийти к Дарье Миколаевне... - продолжала уже строгим тоном Даша, а затем, ударив по бедрам руками, добавила: - И какой же вы мужчина, что бабы испугались... Приласкайте ее - вас, чай, не слиняет... Ей забава, а вам выгода... Эх, барин, молоды вы еще, зелены... Может потому нашей-то и нравитесь...

   С этими словами приближенная горничная Салтыкова удалилась из комнаты Кости. Он некоторое время продолжал сидеть неподвижно с глазами, устремленными в одну точку/Перед ним несся восхитительный образ Маши, наряду с расплывшейся, толстой фигурой Салтыковой. Всепоглощающее чувство любви к первой охватило все существо молодого человека и рядом с ним в его душе появилось чувство омерзения к этой толстой, безнравственной бабе, подсылающей к нему свою горничную и старающейся купить его чувство подачками. Он окинул презрительным взглядом окружающую обстановку.

   - Нет, надо бежать, бежать сейчас же из этого дома, где несколько часов разделяет его от возможного, быть может, вынужденного, падения.

   Он молод, силен и кто знает...

   - Барыня-то до сих пор краля писанная, толстенька немножко, ну, да это ничего... - пронеслось в его уме замечание Даши.

   - Бежать, бежать...

   - Но как бежать, бежать не повидавшись, не переговорив с Машей... Это невозможно... Что передумает она, сколько проскучает она... Да и куда бежать? Это надо обдумать... Не идти сегодня туда... Этого нельзя, она пришлет опять... Да неужели у меня не хватит силы устоять перед ней... Я люблю Машу, и эта любовь спасет меня... Я не оскверню этого чувства...

   Константин Николаевич встал и даже весь выпрямился, как бы ощущая в себе прилив силы, силы духа, силы чувства, силы любви, способной одержать победу над силою страсти, силой чувственности, силой тела. Он решил помериться этой силой лицом к лицу со своим врагом. Этим врагом являлась для него "тетя Доня".

   Дарья Николаевна, между тем, зная, что Костя вернулся со службы и, что Даша должна ему намекнуть на предстоящее свидание и объяснение с ней вечером, в волнении ходила по своей комнате. Страстная натура этой перезрелой женщины действительно сказалась в ней, когда она пристальнее всмотрелась в своего красавца-приемыша. Сначала она не обращала на него внимания, считая его ребенком. Как всегда бывает, что люди, живущие вместе, сохраняют относительно друг друга первые впечатления. Она, как и другие, не заметила как вырос Костя, и как из двенадцатилетнего тщедушного мальчика он сделался двадцатилетним сильным, красивым юношей. Не нынче-завтра миллионер, на состояние которого разгорались зубы алчной Салтыковой, он невольно обратил на себя ее исключительное внимание, и к своему удивлению, она увидела, что этот, нетронутый жизнью юноша, и без его миллиона представляет интерес в смысле любовного каприза.

   В голове Дарьи Николаевны тотчас же сложился в этом смысле гениальный, по ее мнению, план. Как все стареющиеся красавицы, она твердо верила в полную прежнюю силу своих чар и тотчас решила, завладев Костей, вместе с ним завладеть и его состоянием. Она думала, что еще ни одна женщина не была предметом его грез и мечтаний, а потому при мнении о себе, как о женщине, заранее трубила победу над нетронутым тлетворным дыханием жизни юношей. При одном воспоминании об этой победе, глаза ее метали искры, по телу пробегала дрожь.

   - Ну, что, что он? - быстро подошла она к вошедшей к комнату Даше.

   - Э... да и что говорить-то, барыня, дитя он несмышленое, ребенок, да и только...

   - В чем же дело?..

   - Да что, молчит, на меня уставился, то краснеет, то бледнеет. Под конец даже ноги у него, сердечного, подкосились.

   - С чего же это?..

   - С чего, вестимо, с радости... Салтыкова улыбнулась довольною улыбкою.

   - Ты думаешь?..

   - И думать тут нечего... Видела я что с ним сталось, как намекнула я, что он вам нравится... Весь затрясся от радости... Что ты-де говоришь за глупости... Это он мне-то... Не верит...

   - Не верит?..

   - Да и как верить, коли счастье ему привалило, безродному... Красавица такая первеющая, как вы, матушка-барыня, Дарья Миколаевна, на него внимание обратили... Известно обалдел...

   - Значит придет?..

   - Вестимо придет...

   - Так и сказал?..

   - Ничего он не сказал... Да и что же ему говорить-то... Кто от своего счастья будет отказываться...

   - Но что же он сказал?.. - допытывалась Дарья Николаевна.

   - Да ничего, барыня, не сказал...

   - Так-таки ничего?..

   - Ничегошеньки... Обомлел весь, говорю, обомлел... Ушла я, он ровно в каком столбняке остался...

   - Может ты ему что лишнее сказала?

   - Чего же лишнего, все сказала, что надобно, что вы приказать изволили...

   - Хорошо, ступай...

   Даша вышла. Дарья Николаевна опустилась в кресло и откинула назад свою, все еще надо сознаться, красивую голову, хотя с несколько обрюзгшими чертами. Полнота ее, развивавшаяся во время замужества, не коснулась лица, или коснулась его в незначительной степени. Теперь на этом лице появилось выражение полного довольства. Она истолковала рассказ Даши именно в том смысле, в каком передала его ее наперсница. Минутное сомнение, что горничная не так поняла состояние духа Кости, выразившееся в вопросе: "может ты ему что лишнее сказала?" - исчезло.

   Теперь Салтыкова уже была вполне убеждена, что красивый юноша именно "обалдел" от предвкушения счастья быть обласканным ею, Дарьей Николаевной. На губах ее играла сладострастная улыбка. Она строила планы, один другого соблазнительнее, предстоящего вечернего свидания. Она видела уже смущение Кости при первых намеках на любовь, на близость. Она сумеет рассеять это смущение. Она откроет ему двери рая. Он выйдет от нее обновленный, он выйдет от нее ее рабом.

   Дарья Николаевна встала, подошла к висевшему на стене большому зеркалу и стала внимательно осматривать в него свое отражение. Видимо, она осталась довольна произведенным этим осмотром на нее впечатлением. Она отошла от зеркала с тою же самодовольною улыбкой, с какою подошла к нему. Усевшись у стола, она стала раскладывать карты, засаленная колода которых всегда лежала на столе. Карты тоже выходили все хорошие, вышло даже четыре туза, что несомненно означает исполнение желания; Прекрасное расположение духа, таким образом, не покидало Дарью Николаевну.

   Костя, между тем, в волнении ходил по своей комнате и со страхом думал о предстоящем ему свидании с Дарьи Николаевной. Хотя он решил противодействовать всеми силами своей души гнусным замыслам на него этой "женщины-зверя" и был уверен, что под щитом чистой любви к Маше выйдет победителем из предстоящего ему искуса, но самая необходимость подобной борьбы горьким осадком ложилась ему на сердце. Как долго казалось время для Дарьи Николаевны, так быстро промелькнуло оно для Кости. Сбитень он пил в столовой, вместе с Машей, светло и любовно смотревшей на него своими лучистыми глазами. Он мог бы ей передать, полученное им "роковое приглашение", но не сделал этого.

   В ее чистом взгляде ему казалось почерпнул он еще большую силу для борьбы, а потому нашел ненужным тревожить ее пустыми опасениями, да и как он мог этой чистой девушке рассказать всю ту опасность, которая предстояла ему в будуаре Салтыковой. Она бы и не поняла его. Так думал он и молчал.

  

  

   Смущенный и трепещущий вошел Константин Николаевич в кабинет Салтыковой. Он несколько запоздал на приглашение, и Дарья Николаевна вторично прислала за ним Дашу в его комнату.

   - Идите же, барин, ведь барыня ждет... - Иду, иду...

   - Поскорей, а то неровен час рассердится, беда будет...

   - Сейчас, сейчас, вот только поправлюсь... - заторопился Костя, подходя к маленькому зеркальцу, висевшему на стене.

   - Чего поправляться... Хороши и так... - заметила Даша. - Просто вы трусу празднуете...

   - Я?..

   - Да, вы, и чего трусите, бабы... А еще мужчина... Стройный, красивый... Захотите из нее самой щеп наломаете...

   - Будет болтать пустяки... Я иду... - остановил он разболтавшуюся девушку и действительно вышел из комнаты.

   Даша шла за ним.

   - Вы, барин, уж с ней поласковее... Не прогневите грехом." Всем тогда будет беда неминучая... - напутствовала его "приближенная горничная".

   Дарья Николаевна сидела на диване, с возможною для ее полноты грацией, откинувшись на спинку.

   - Что это, Костинька, за тобой послов за послами посылать надо... Точно тебе сласть какая сидеть одному в комнате... Вырос, так тетю Доню и позабыл, пусть дескать как сыч сидит одна... Что бы прийти поразговорить, утешить...

   - Вы до сегодня не приказывали, - смущенно, с опущенными вниз глазами, ответил Костя.

   - Приказывать; не все же по приказу делается... Тоже чувство должно быть в человеке, по чувству можно сделать: из-под палки-то заставлять с собой разговаривать тоже не всякому приятно... Надоел уж мне этот страх в людях ко мне... Хочется тоже, чтобы человек сам по себе обо мне вспомнил... Нет, я вижу, ты бесчувственный... Не ожидала я от тебя этого, Костинька, видит Бог, не ожидала... Думаю, за все то, что я для тебя сделала...

   Салтыкова остановилась.

   - Я, тетя, вас очень люблю и уважаю... - заговорил Костя, - и если бы я знал, что моя беседа вас развлечь может и вы в ней нуждаетесь, я бы не преминул.

   Он не окончил фразы, так как Дарья Николаевна перебила его:

   - Да ты чего стоишь передо мной на вытяжке, в ногах правды нет... Садись, садись сюда.

   Она указала ему место рядом с собою на диване. Костя сел на край, с тем же крайне смущенным видом, не поднимая на нее глаз.

   - Садись, садись ближе; эка какой увалень, не знаешь как с дамами рядом сидеть... Али, может, знаешь, да со мной не хочешь... ась?

   Костя молчал.

   - Садись, садись, вот так...

   Дарья Николаевна сама взяла его за плечи и усадила совсем близко около себя. Прикосновение ее к нему заставило его вздрогнуть и отшатнуться. Дарья Николаевна заметила это, но сделала вид, что не обратила на это внимание.

   - Ну, как тебе, Костинька, понравилась сегодня твоя комната?

   - Очень... Не знаю как благодарить вас, тетя Доня.

   - Да брось ты эту "тетю Доню". Какая я тебе "тетя", и не родня мы, ну махонький был, туда-сюда, называл, а теперь, вишь, какой вырос, мужчина, красавец...

   Костя весь вспыхнул, но молчал.

   - Сама, собственными руками, убирала я сегодня с утра твою комнату, чтобы только угодить тебе, добру молодцу... А ты за это на меня и не взглянешь... Сидишь рядом со мной бука букой.

   Костя поднял на нее свои глаза, но в них она прочла такой испуг, что сама невольно отодвинулась от него.

   - Да ты чего меня боишься... Ох, Господи, в кои-то веки сироту приласкать захотела, так на поди... Смотрит на меня как на зверя лютого.

   - Что вы, тетя...

   - Опять тетя... Далась ему эта тетя... Я и по летам-то тебе в тетки не гожусь... Таких теток зовут и лебедками... Это тебе разве не ведомо...

   - Я не понимаю...

   - Не понимаю... Несмышленыш какой выискался... - начала уже раздражаться Дарья Николаевна. - А, чай, с другими девками да бабами фигуряешь, любо-дорого глядеть...

   - Я... с бабами... - с еще большим испугом посмотрел на нее Костя.

   Салтыкова опомнилась. Этот, полный неподдельного испуга невинный взгляд юноши убедил ее, что она хватила через край в своих предположениях.

   - Прости, прости, Костинька, я пошутила... Видимо, ты еще дитя малое, несмышленое... Тем слаще полюбишь меня, за мою ласку женскую, коли ты ее еще не испытывал... А как я люблю тебя, ненаглядный мой, не рассказать мне тебе словами... Зацелую тебя я до смерти...

   Салтыкова обхватила голову Кости обеими руками, нагнула ее к себе и впилась в его губы страстным, чувственным поцелуем. Костя бился около нее как бы в лихорадке. Она приписала это волнение юноши от близости красивой молодой женщины.

   Вдруг он с силой вырвался из ее объятий, поднялся с дивана, и схватившись руками за голову, снова упал на него и истерически зарыдал. Дарья Николаевна растерялась.

   - Костя, Костинька, что с тобой, милый мой, желанный...

   Он продолжал всхлипывать и дрожать всем телом.

   - Экий какой!.. - с укоризной воскликнула она и задумалась.

   Вдруг, как бы осененная какой-то новой мыслью, она встала, подошла к окну, взяла с него одну из бутылок с наливками, из шкапа достала два граненых стаканчика и вернулась к дивану, около которого стоял круглый стол. Поставив на стол стаканчики, она наполнила их душистой вишневой наливкой. Мягкий свет зажженных в серебрянных шандалах восковых свечей отразился и заиграл в граненом хрустале и в тёмнокрасной маслянистой влаге.

   - Выпей, Костинька, наливочки, выпей дружочек, все пройдет, вкусно.

   Костя несколько оправился и сидел с заплаканными глазами, и лицом положительно приговоренного к смерти. Руки его лежали на коленях и он сосредоточенно глядел на блестевшее на указательном пальце правой руки кольцо с великолепным изумрудом. Кольцо это было недавним подарком "власть имущей в Москве особы" и вероятно являлось наследственною вещью покойного дяди Кости.

   - Носи это кольцо, скоро ты узнаешь, кому принадлежало оно ранее... - сказала "особа".

   Обрадованный драгоценностью, юноша не обратил особенного внимания на эти слова. И теперь он смотрел на кольцо не с мыслью о прежнем его владельце, а с мыслью о Маше, которой особенно из всех подарков "особы" оно понравилось. Она несколько раз примеряла его себе на руку и, хотя оно было ей велико, но все же прелестно оттеняло белоснежный цвет ее ручек. С этого времени это кольцо стало для него еще дороже.

   - Выпей, Костинька, выпей... Посмотри, все пройдет, молодцом будешь... - продолжала, между тем, уговаривать его Салтыкова.

   - Я боюсь, я никогда не пил...

   - Ничего, это сладко, вкусно...

   Костя машинально протянул руку, взял стаканчик и поднес его к губам. Мягкий ароматный напиток пришелся ему по вкусу, и он с удовольствием опорожнил стаканчик. Салтыкова тоже отпила свой до половины.

   - Экий ты какой, еще кавалер, а не знаешь, что когда пьют - чокаются... Ты со мной и не чокнулся... Ну, на еще, хвати стаканчик.

   Она наполнила ему его снова. Костя не отнекивался и, чокнувшись с Дарьи Николаевной, с аппетитом выпил второй стаканчик. Вкусный, сладкий, но крепкий напиток произвел свое действие на молодой организм. Глаза Кости заблестели, заискрились, и он с несвойственной ему развязанностью сидел на диване...

   - Вкусно, выпей еще стаканчик... - предложила Салтыкова.

   - Дайте, тетя!

   - Опять тетя...

   - Ну, все равно. Я еще выпью.

   Он, видимо, захмелел. Дарья Николаевна налила ему еще стаканчик, не позабыв и себя. Он уже сам чокнулся с нею и выпил с видимым наслаждением. Салтыкова глядела на него плотоядным взглядом и придвинулась к нему совсем близко. Он не отодвинулся. Она положила ему руку на плечо и наклонила его к себе. Красный, с сверкающими глазами, он сам обнял ее за талию. В комнате раздался звук отвратительного пьяного поцелуя.

   С тяжелой головой проснулся на другой день в своей комнате Костя. Он лежал одетый на своей постели. Вскочив, он сел на ней и оглядел свою комнату вопросительным взглядом. Казалось, он искал вокруг себя разрешения какой-то тяжелой загадки. Вдруг, вчерашний вечер и часть ночи, проведенные в комнате Дарьи Николаевны, восстали в его уме со всеми мельчайшими подробностями. Он схватился за голову, упал снова на постель, уткнулся лицом в подушку и глухо зарыдал.

   Так прошло несколько минут. Костя снова поднялся с кровати, встал и стал ходить по своей комнате нервной походкой.

   - Что я сделал, что я сделал? - изредка вырывались у него восклицания. - Как посмотрю я теперь в чистые, светлые глаза моей ненаглядной Маши, на мне клеймо, клеймо позора, клеймо преступления. А та... Та уже считает меня теперь своим...

   Он не решился произнести слова, означающие то, чем он стал для Дарьи Николаевны.

   - Бежать, бежать... Куда-нибудь... Но совсем... Такую пытку вынести мне не по силам... Я сохраню к Маше в моей душе чистое, светлое чувство... Клянусь, что ни одну женщину я не прижму отныне к моей груди... Не прижму и ее, так как я теперь недостоин ее...

   Он говорил сам с собой в каком-то нервном экстазе.

   - Я вчера ничего не помнил... Чем она опоила меня. Какими чарами сумела опутать меня так, что я забыл все и всех, даже Машу... Вон, вон из этого дома, где я не могу жить между этими двумя существами, между воплощенною добродетелью и воплощенным пороком. Бессильный, слабый, я чувствую, я снова поддамся соблазну. Не надо, не хочу. Уйду, уйду...

   Он стемительно подошел к письменному столу, отпер один из ящиков, вынул хранящиеся там свои документы и бережно положил их в карман. Он взглянул на часы. Они показывали половину десятого. На службу он опоздал. В описываемое нами время, присутственный день начинался с семи часов утра и даже ранее.

   Куда же идти?..

   Этот вопрос восстал перед ним во всей его грозной неразрешимости. Он стоял, опираясь рукой на стол, в глубокой задумчивости. На память ему пришла "власть имущая в Москве особа".

   "К нему, к нему!" - решил он.

   За последнее время он много думал и пришел к убеждению, что "власть имущая в Москве особа" играет в его жизни какую-то таинственную, но важную роль, что между ними "особой" существует какая-то связь, хотя ему и неизвестная, но прочная и серьезная. По некоторым отрывочным фразам и полусловам "особы" Костя мог догадаться, что заботы, которые старик проявляет относительно его, для "особы" обязательны. Кому же, как не ему, может он поведать все происшедшее, кому же как не ему должен он выложить свою душу?

   В последний год отношения Кости к "власти имущей в Москве особе" круто изменилось. Молодой человек уже не конфузился старика, свободно с ним разговаривал и даже почти полюбил его за привет и ласку; с одной стороны, "особа" перестала делать ему нравоучения в смысле необходимости оказывать уважение Дарьи Николаевне - его благодетельнице, чего не мог ранее простить ему мальчик, хорошо зная, как живущий в доме Салтыкова, достойна ли она уважения. Все это пришло на ум Константину Николаевичу Рачинскому, и при воспоминании о Дарье Николаевне вся кровь бросилась ему в лицо.

   Эта душегубица, эта кровопийца, эта людоедка... со вчерашнего дня близкая ему женщина.

   Он весь задрожал от охватившего его омерзения. Приведя несколько в порядок свое платье, он вышел из своей комнаты, а затем и из дома с твердым намерением не возвращаться в него никогда.

   Дарья Николаевна тоже в этот день заспалась дольше обыкновенного. Даша на цыпочках уже несколько раз входила в ее спальню, но не решилась будить барыню, спавшую сладким сном. Салтыкова проснулась почти одновременно с уходом из дому Кости и еще несколько времени лежала, нежась в постели. Она переживала прелесть вчерашнего вечера.

   - Какой он красивый... Как он был смешон вначале со своей детской робостью.

   Она чувственно улыбалась. Вдруг лицо ее омрачилось. Он, видимо, по ошибке раза два назвал меня Машей... Что это значит?.. Это надо разузнать.

  

  

   "Власть имущая в Москве особа" жила в казенном доме, занимая громадную в несколько десятков комнат квартиру, несмотря на то, что была совершенно одинока. Многочисленный штат швейцаров, курьеров и лакеев охранял административное величие "особы" и проникнуть в кабинет "его превосходительства" было очень и очень затруднительно даже для представителей родовитых фамилий Москвы, исключая, конечно, приемных дней и часов, в которые, впрочем, редко кого "особа" принимала в кабинете.

   Но главной охранительницей "его превосходительства" была высокая худая женщина, сильная брюнетка, с горбатым носом, восточного типа, со следами былой красоты на теперь уже сморщенном лице - Тамара Абрамовна, заведовавшая хозяйством старика и державшая в своих костлявых теперь, но, видимо, когда-то бывших изящной формы руках весь дом и всю прислугу, не исключая из нее и мелких чиновников канцелярии "особы". Злые языки утверждали, что Тамара Абрамовна была для "его превосходительства" в былые, конечно, времена, более чем домоправительница, и даже рассказывали целый роман, послуживший началом их знакомства, а затем многолетней прочной связи. Говорили, что Тамара Абрамовна в первый год своего супружества, уличив мужа в измене, убила его ударом кинжала.

   Это было в одном из глухих провинциальных городов. Назначена была следственная комиссия, под председательством теперешней "особы", тогда бывшей молодым человеком, подававшим блестящие надежды. Члены комиссии, ввиду ретивости их председателя, почили на лаврах, - как оказывается русские люди и в то далекое от нас время имели наклонность к такому способу заседать в комиссиях, - а председатель влюбился в обвиняемую мужеубийцу. Всеми правдами и неправдами он вызволил молодую женщину от суда и следствия: ее признали сумасшедшей и поместили в богоугодное заведение, откуда она, впрочем, скоро перебралась в квартиру молодого, подающего надежды чиновника и вступила в роль его домоправительницы.

   Было ли в Тамаре Абрамовне развито чрезвычайно сильно чувство благодарности, или же к этому чувству к ее спасителю присоединялось более нежное, но только Тамара Абрамовна относилась к своему господину-другу с чисто собачьей привязанностью и преданностью. Молодой чиновник шел в гору и скоро сделался особой, но, несмотря на представлявшиеся ему блестящие партии, остался холостым и неразлучным с Тамарой Абрамовной, с летами окончательно попав под ее влияние, исключая вопроса о браке, которого, впрочем, она, испытав однажды неудачу, и не поднимала. Таков роман, который сложился среди москвичей, как объяснение отношений "власть имущей особы" к его домоправительнице.

   Так ли это было или не так, но рассказ во всяком случае носил характер большей правдоподобности, нежели многие другие измышления фантазии досужих москвичей. Вся Москва знала Тамару Абрамовну и любила ее, любила за отзывчивость к нуждам и за справедливость. К чести ее надо сказать, что она не пользовалась, как другие фаворитки "особ" ее времени, ради корысти, своим влиянием на всесильного в Москве своего господина-друга. Она выслушивала дела просителя или просительницы, и только тогда, когда ей казалось, что дело это правое, бралась устроить его и устраивала уже с необычайною настойчивостью. Конечно, благодарный проситель не оставлял ее без подарка, но это не было вымогательство, царившее в то время в среде русских чиновников, их жен и подруг. При неправоте дела она обыкновенно отвечала:

   - Иди, иди дружок, не туда попал, пусть твое дело идет своим порядком, выиграешь - твое счастье, а я на свою душу греха не приму...

   - Да какой же тут грех, Тамара Абрамовна...

   - Такой грех, что ты, батюшка, своего ближнего обидеть хочешь, а я таким делам не потатчица.

   - Да я бы вам, Тамара Абрамовна...

   - Молчи, молчи, я и слышать не хочу, меня ничем не подкупишь... Подкупай приказных... - я, по милости своего господина, сыта, одета, обута и всем довольна... Корысти же у меня нет ни на столько...

   Тамара Абрамовна показывала при этом кончик своего мизинца.

   - Да позвольте...

   - И не позволю... Иди, иди... Пора, чай, знать меня... Вся Москва знает...

   И действительно, вся Москва знала неподкупность Тамары Абрамовны и то, что в ней "нет корысти ни на столько". В одном только пункте было бессильно влияние "на власть имущую особу" со стороны Тамары Абрамовны - это во взгляде "особы" на Дарью Николаевну Салтыкову, которую "домоправительница" ненавидела от всей души. Ненависть эта была первое время чисто инстинктивная, но потом, собираемые Тамарой Абрамовной сведения о "Салтычихе" придавали этому чувству все более и более серьезные и прочные основания.

   Не ведала Дарья Николаевна, всегда с почти униженной любезностью относившаяся к домоправительнице "особы" при своих посещениях, что она в ней имеет злейшего врага, еще гораздо ранее начавшегося против нее формального следствия, собиравшего о ней и о ее преступлениях самые точные сведения. Несколько раз начинала Тамара Абрамовна докладывать своему господину и другу о неистовствах "лютой помещицы", но "особа" всегда приходила в раздражение и отвечала, совершенно несвойственным ей, при разговорах со своей домоправительницей, твердым голосом:

   - Оставь ты меня, Тамара Абрамовна, с этими московскими сплетнями... Довольно я их и не от тебя слышал... Напали на бедную, еще когда она была в девушках, я один за нее тогда доброе слово замолвил...

   - И напрасно... - вставила домоправительница.

   - Совсем не напрасно и не тебе меня учить! - горячилась "особа". - Покойница Глафира Петровна в ней души не чаяла, а баба была умная...

   - За то и отправила ее пригретая змея-то на тот свет... Ужалила... Умная... Я и не говорю, что не была она умная... Но только не даром молвится пословица: "На всякую старуху бывает проруха". Вот и вы тоже...

   - Что я?.. Что не поверил в то, что Дарья Николаевна отравила или там задушила свою тетку... Так и теперь скажу: не верю... И никогда не поверю... Видел я ее самою у гроба Глафиры Петровны... Видел и отношение ее к приемышам покойной...

   - На всякого мудреца довольно простоты...

   - Это ты к чему... К чему это?.. - наскакивала на нее "особа".

   - А к тому, что глаза вам отвела Салтычиха и, помяните мое слово, что из-за нее и вам когда-нибудь, ох, какая неприятность будет...

   - Какая такая неприятность?..

   - А там, наверху, также ведь и над вами верх есть...

   - Что же там, наверху?..

   - А скажут: что-де смотрели...

   - Чего смотреть-то?

   - Ведь душегубствует она... Людей-то своих смертным боем бьет... Хоронить устал приходской священник, хотя на доходы и не может пожаловаться - прибыльно. Человеческое мясо ест... Тьфу, прости Господи, даже говорить страшно...

   - И не говори... Все вздор болтаешь... С чужого голоса... От людишек дворовых все это идет... Строга она с ними, это точно... Не мироволит... Вот они на нее и клеплят...

   - С дворовыми путается... Что ни день, то новый... Мужа-то в шесть лет извела... В могилу уложила... Разбои по Москве чинит...

   - Это с Тютчевым-то...

   - Да, с Тютчевым...

   - Да ведь он сам взял назад свою челобитную...

   - Возьмешь, как доймут приказные строки... На себя покажешь, только бы отстали...

   - Ну, пошла, поехала... Не хочу я и слушать тебя...

   - Да и не слушайте... Вспомните, говорю, вспомните...

   Так или почти так оканчивались беседы с глазу на глаз "особы" с домоправительницей о Салтыковой.

   Его превосходительство, считая себя, так сказать, с первых шагов вступления Дарьи Николаевны в высшее московское общество ее "ангелом-хранителем", с чисто стариковским упрямством не хотел отказаться от этой роли, и упорно защищал свое "протеже" от все громче и громче раздававшихся по Москве неприязненных по ее адресу толков.

   Нельзя, впрочем, сказать, чтобы эти толки, в связи с наговорами на Дарью Николаевну, со стороны Тамары Абрамовны, не производили некоторого впечатления на "особу". Иногда, наедине с собой, он чувствовал, что несомненно в домашней жизни Салтыковой что-то неладно, так как на самом деле, не могут же люди ни с того, ни с сего рассказывать о ней такие невозможные небылицы.

   "Конечно, - думал он, - есть преувеличение, но что-то есть".

   В этих думах он, однако, не хотел, повторяем, с упрямством, никому сознаться, а потому разговоры о Салтыковой за последнее время стали вызывать в нем еще большее раздражение.

   Это изменившееся несколько мнение о Дарье Николаевне в уме его превосходительства доказывалось и тем, что он перестал, как прежде, говорить приходившему к нему Косте о необходимости с его стороны уважения к "тете Доне", а Костя, вследствие этого, перестал считать его чуть ли не сообщником "Салтычихи", и это сблизило старика и юношу. Их отношения друг к другу стали теплее, сердечнее, хотя Костя продолжал молчать о их домашних порядках, а старик не расспрашивал, может быть, боясь убедиться в том, что он начинал подозревать.

   "Особа" привыкла к мальчику и полюбила его, но чьим он действительно был кумиром, то это Тамары Абрамовны, которой Костя платил искренней сыновней привязанностью, и ей часто с детской откровенностью повествовал о том, что происходило у них в доме. Та, впрочем, за последнее время только махала рукой и произносила:

   - Э, да что с ним говорить, уперся, как бык, и одно заладил: "не верю..."

   Эта фраза, конечно, относилась по адресу "особы". К этой-то своей "баловнице и заступнице", как прозвала Тамару Абрамовну, ввиду ее привязанности к Косте, "особа", и отправился прямо из дому Константин Николаевич на другой день утром после рокового свидания с Салтыковой. Он застал ее в ее комнате, находившейся невдалеке от кабинета "его превосходительства", за чаем. Расстроенный, убитый вид вошедшего молодого человека до того поразил старушку, что она выронила из рук маленький кусочек сахару, который несла ко рту, готовясь запить его дымящимся на блюдечке чаем, который держала в левой руке.

   - Что с тобой, Костинька? - даже привстала она со стула. - На тебе лица нет...

   Костя едва дошел до стула, бессильно опустился на него, облокотился на стол, уронил голову на руки и зарыдал.

   - Что с тобой, голубчик, родной, что с тобой? - говорила она, встав со стула и подойдя к молодому человеку. - Перестань, что ты плачешь, что случилось?..

   Костя, между тем, успел выплакаться и несколько успокоить свои потрясенные нервы и поднял голову.

   - Да говори же, что с тобой? - продолжала настаивать старушка, и в голосе ее звучало необычайное беспокойство. - По службе что...

   - Нет...

   - Так что же?..

   - Я не могу вернуться домой.

   Тамара Абрамовна широко раскрыла глаза.

   - Не можешь... вернуться... домой... - с расстановкой повторила она.

   - Не могу...

   - Почему?..

   Костя решительно и подробно начал свою исповедь. Он рассказал Тамаре Абрамовне свою любовь к Маше, свое желание на ней жениться, передал изменившиеся за последнее время отношения Дарьи Николаевны и не утаил подробностей гнусного свидания с ней накануне.

   Рассказав последнее, он снова зарыдал.

   - Ах, она... - воскликнула Тамара Абрамовна, но не окончила восклицания, потому ли, что не могла придумать должного прозвища Салтыковой или же выговорить его.

   Костя продолжал лежать с упавшей на стол головой, но уже беззвучно плакал.

   - Что же тут плакать... Плакать нечего... Тебя не убудет... - рассердилась старушка. - А в вертеп этот тебе действительно возвращаться не след...

   - Я и не пойду, я и не пойду... - сквозь слезы бормотал Костя. - Я не могу взглянуть в глаза Маше.

   Тамара Абрамовна, не обратившая на последние слова молодого человека внимания, как вообще не придававшая никакого значения рассказанному им роману с Машей, сидела теперь снова на стуле в глубокой задумчивости.

   Вдруг она встала.

   - Я доложу ему... Ты все ему расскажи... Все, как мне...

   - Тамара Абрамовна... - умоляюще посмотрел на нее Костя.

   - Все... - строго сказала она и вышла из комнаты.

  

  

   Костя не успел еще прийти в себя от решения Тамары Абрамовны все сейчас же доложить его превосходительству, как она уже вернулась в свою комнату и отрывисто произнесла:

   - Пойдем...

   Юноша послушно встал с места и пошел вслед за старушкой, лицо которой носило на себе серьезное, сосредоточенное выражение. Несмотря на то, что, как мы знаем, он сам решил именно "его превосходительству" рассказать откровенно все, теперь, когда наступил этот момент, Косте показалось, что это совсем не надо, что "особа" ему в этом деле не поможет, а напротив, станет всецело на сторону Дарьи Николаевны - словом, он был смущен и испуган. Тамара Абрамовна точно угадала его мысли и колебания и обернувшись к нему, сказала:

   - Наш-то, кажись, тоже насчет твоей-то в разум входит... Сам, видно, пораздумал о ней, какова она, и раскусил.

   Эта фраза, так отвечавшая настроению Кости, успокоила его. Тамара Абрамовна отворила дверь кабинета и пропустила молодого человека.

   Кабинет "особы" представлял из себя огромную светлую угольную комнату, семь больших окон давали множество света с двух сторон. Массивная мебель, громадных размеров шкафы по стенам, наполненные фолиантами и папками с разного рода деловыми надписями, грандиозный письменный стол, стоявший по середине, и толстый ковер, сплошь покрывший пол комнаты, делали ее, несмотря на ее размеры, деловито-уютным уголком. Мебель вся была красного дерева, с бронзовыми украшениями. В углах кабинета стояли две лампы на высоких, витых красного же дерева подставках, а на письменном столе, заваленном грудою бумаг, стояли два бронзовых канделябра с восковыми свечами.

   Сама "особа" в ватном халате, крытом татарской материей "огурцами", и в вышитых туфлях, без парика, с почти совершенно облысевшей седой головой, мелкими шажками ходила по кабинету, видимо, в раздраженном, нервном состоянии. Тамара Абрамовна успела в нескольких словах подготовить "его превосходительство" к выслушанию повествования Кости о "тете Доне", и особа знала, что смысл этого повествования возмутителен. К тому же, за последнее время до "особы" стали действительно со всех сторон доходить странные слухи о происходящем в доме его "протеже", и слухи эти были так настойчивы и упорны, что с ними он находил нужным считаться, если не по должности высшего административного чиновника, по просто