Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

.

   - А если я не хочу?..

   - Коли не люб, так что же с этим поделаешь... Насильно мил не будешь...

   Он сидел бледный, с опущенной долу головой.

   - Да ну тебя... Ишь, точно мокрый заяц сидишь... Девка зря болтает, а он слушает.

   - То есть как зря? - поднял он голову и в его глазах блеснул луч надежды.

   - Так, зря; коли бы не люб был, так пускала бы я тебя к себе... Держи карман шире...

   - А если люб, так отчего же...

   - Чего, отчего же...

   - Не хотите замуж за меня идти.

   - Да бери, пес с тобой, - вдруг совершенно неожиданно и своеобразно дала согласие Дарья Николаевна.

   Он вскочил, схватил ее еще не совсем обсохшие от крови руки и стал покрывать их страстными, горячими поцелуями.

   - Ну, тебя, чего руки лижешь... Целуй прямо... - отняла она руки.

   Он сжал ее в своих мощных объятиях и впился в ее полные, красные губы продолжительным поцелуем. Она отвечала ему таким же поцелуем, но вскоре вырвалась от него и оттолкнула от себя со словами:

   - Ишь, присосался...

   Он скорее упал, нежели сел на стул и откинулся на спинку. Голова его кружилась, в глазах вертелись какие-то красные, то зеленые круги. Когда он очнулся, Дарья Николаевна сидела около него и смотрела на него полунасмешливым взглядом.

   - Ишь тебя, как говорит Фимка, проняло... Ну, целуй еще раз, коли так уж сладко...

   - Доня, дорогая Доня, как я счастлив! - воскликнул он, обвив ее стан рукой и привлекая ее к себе.

   - Нашел тоже счастье... Злющую девку за себя замуж берет... Может я тебя, неровен час, как Фимку, отколошматю.

   - Колошмать, колошмать, Доня, Донечка, прелесть моя ненаглядная!

   - Ну, ну, целуй, пока не бью...

   Их губы снова слились в долгом поцелуе.

   В этот же день вся дворня красненького домика знала, что барышня Дарья Николаевна невеста "красивого барина", как прозвали Салтыкова. Фимка, умывшая свое окровавленное лицо со свежими синяками и кровоподтеками на нем, узнав, что решилась судьба ее любимой барышни, бросилась целовать руки у нее и у Салтыкова. Она, видимо, совершенно забыла только что нанесенные ей побои и на лице ее написано было искреннее счастье.

   - Ну, Фимка, так и быть, даю слово, в честь нынешнего дня, больше бить тебя не буду, - с непривычною мягкостью в голосе сказала ей Дарья Николаевна.

   - И что вы, матушка-барышня, бейте, только от себя не гоните, - отвечала та.

  

  

   Тетушка Глеба Алексеевича, Глафира Петровна Салтыкова, жила у Арбатских ворот. В Москве, даже в описываемое нами время, а не только теперь, не было ни Арбатских, ни Покровских, ни Тверских, ни Семеновских, ни Яузских, ни Пречистенских, ни Серпуховских, ни Калужских, ни Таганских ворот, в настоящем значении этого слова. Сохранились только одни названия.

   Однако, в описываемый нами 1749 год у Арбатских ворот стояла башня, сломанная в 1792 году. Арбатские ворота богаты многими историческими преданиями.

   Когда в 1440 году царь казанский Мегмет явился в Москву и стал жечь и грабить первопрестольную, а князь Василий Темный заперся со страху в Кремле, проживавший тогда в Крестовоздви-женском монастыре (теперь приходская церковь) схимник Владимир, в миру воин и царедворец великого князя Василия Темного, по фамилии Ховрин, вооружив свою монастырскую братию, присоединился с нею к начальнику московским войск, князю Юрию Патрикеевичу Литовскому, кинулся на врагов, которые заняты были грабежем в городе. Не ожидавшие такого отпора, казанцы дрогнули и побежали. Хорвин с монахами и воинами полетел в догонку за неприятелем, отбил у него заполоненных жен, дочерей и детей, а также и бояр и граждан московских и, не вводя их в город, всех окропил святою водою у самых ворот Арбатских. Кости Ховрина покоятся в Крестовоздвиженском монастыре.

   Другой, подобный случай у Арбатских ворот был во время междуцарствия, когда польские войска брали приступом Москву. У Арбатских ворот командовал отрядом мальтийский кавалер Но-водворский. Отважный воин и его молодцы с топорами в руках вырубали тын палисада. Работа шла быстро. С русской стороны, от Кремля, защищал Арбатские ворота храбрый окольничий Никита Васильевич Годунов. Раздосадованный враг начал действовать отчаянно. Наконец, сделав пролом в предвратном городке, достиг было самых ворот, но здесь Новодворский, прикрепляя петарду был тяжело ранен из мушкета. Русские видели, как его положили на носилки, как его богатая золотая одежда вся обагрилась кровью, как его шишак, со снопом перьев, спал с головы и открыл его мертвое лицо. Вслед за ним Годунов кинулся со своими молодцами на врагов, и поляки, хотя держались в этом пункте до света, но, не получая подмоги, поскакали наутек. На колокольне церкви Бориса и Глеба ударил колокол, и Годунов пел с духовенством благодарственный молебен.

   В 1619 году к Арбатским воротам подступил и гетман Сагай-дачный, но был отбит с уроном. В память этой победы сооружен был придел в церкви Николы Явленного, во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Основания этой церкви, как полагает Ив. Снегирев, относится к XVI столетию, когда еще эта часть Москвы была мало заселена и называлась "Полем". В описываемое нами время, церковь эта была окружена каменной оградой с башенками и видом своим походила на монастырь.

   Против этой-то церкви и стояла обширная усадьба Глафиры Петровны Салтыковой. Мы назвали ее дом усадьбой, ввиду громадности занимаемого им места. Со стороны Арбатской площади, кстати сказать, отличавшейся в то время, весной и осенью, невылазной грязью, усадьба отделялась массивной деревянной решеткой, с решетчатыми же воротами, и через эту решетку виднелся обширный двор, в глубине которого стоял громадный барский, одноэтажный дом, окрашенный в темносерую краску, и по фасаду имевший четырнадцать окон, с темнозелеными ставнями. Крыша была выкрашена в тёмнокрасный цвет, С левой стороны выпячивалось огромное деревянное парадное крыльцо, тоже окрашенное в серую краску, и, кроме того, по стенам его, как снаружи, так и изнутри, были нарисованы, видимо, рукой доморощенного живописца, зеленые деревья, причем и стволы, и листья были одинакового цвета, не говоря уже о том, что в природе такой растительности, по самой форме листвы, встретить было невозможно. За домом далеко тянулся вековой сад, а на обширном дворе, с обеих сторон барского дома, было множество служб, людская, кухня, соединенная с домом крытой галереей, прачечная, сараи, конюшни, ледники и амбары. Парадные комнаты, обширные и многочисленные, были отделаны и меблированы с возможною роскошью того времени; массивная, золоченная мебель, бронза, ковры, все указывало на громадное богатство их владелицы. Они открывались, однако, только в дни приемов, балов и вечеров, которые были довольно часто, так как Глафира Петровна жила открыто и любила общество.

   На этих приемах она появлялась в роскошных и богатых шелковых робронах, с модным того времени чепцом на голове, украшенном перьями. Такой важной, нарядной, с подсурмленными бровями, с притертым белилами и румянами лицом Глафира Петровна являлась перед московским "светом", благоговевшим перед нею. Ее высокая фигура, умеренная полнота, привычка держать голову несколько назад, ее правильные черты лица, указывавшие на былую красоту, и пристальный взгляд несколько выцвевших, но когда-то чудных карих глаз, делали ее положительно величественной старухой - типом родовитой московской аристократки. Она с необычайной грацией подносила к глазам большой золотой лорнет, и даже с каким-то величавым достоинством нюхала табак, из золотой и часто украшенной драгоценными каменьями или эмалью табакерки. Таких табакерок было у нее великое множество, и в знак своего особого расположения она дарила их понравившимся ей дамам или девицам; некоторые из последних, совершенно юные, получали их, как грозное напоминание о том, что их не минует старость. Такова была казовая сторона жизни тетушки Глеба Алексеевича.

   Интимная, домашняя жизнь была, однако, совершенно иная. Без гостей, в неприемные дни, тетушка проводила все время в своей отдаленной, жарко натопленной комнате, служившей ей спальней, куда допускались только самые близкие родственники, к числу которых принадлежал и Глеб Алексеевич. Обыкновенно она сидела на кровати, занавесы которой были открыты, одетая очень тепло. Сверх сорочки она носила лисью шубу. У самой двери стоял направо большой сундук, окованный железом; налево множество ящиков, ларчиков, коробочек и скамеечек. При конце узкого прохода сидели на полу рядом слепая, между двумя карлицами, и две богадельницы. Перед ними, ближе к кровати, лежал мужик, который рассказывал сказки, далее - странница и две ее внучки, девушки-невесты, да дура. Странница с внучками лежали на перинах. Несколько старух и девок стояло, кроме того, у стен для услуг, подпирая правой рукой левую, а последней - щеку. Они были до невозможности растрепаны и в страшно засаленных платьях. Воздух в спальне тоже не отличался чистотою.

   Такова была обстановка, в которой жила Глафира Петровна Салтыкова "для себя".

   Множество "барских барынь", то есть обедневших дворянок, воспитанников и воспитанниц и других приживалок наполняло ее дом, но даже они разделялись на "парадных" и "домашних". Первые допускались при гостях в парадные комнаты, ареной же вторых была только "спальня генеральши". В числе парадных приемышей были мальчик лет двенадцати Костя и девочка восьми лет - Маша. И мальчик, и девочка были, впрочем, в отдаленном родстве с Глафирой Петровной, а потому и играли в доме первенствующую роль. Остальные сироты держались для игр с ними.

   Костя был сын троюродного племянника генеральши, а Маша - дочь чуть ли не четвероюродной племянницы. И мальчик, и девочка были сироты и взяты Глафирой Петровной в младенчестве. Дети были неразлучны, и вместе, Костя ранее, а Маша только в год нашего рассказа, учились грамоте и Закону Божию у священника церкви Николы Явленного, благодушного старца, прозвавшего своих ученика и ученицу: "женишек и невестушка". Это прозвище так и осталось за детьми.

   Остальные приемыши, ввиду их "подлого" происхождения от дворовых людей и крестьян, грамоте не обучались. Глафира Петровна любила и баловала своих внучат, как она называла Костю и Машу, и рядила их как куколок.

   Такова была в общих чертах показная и домашняя жизнь вдовы генерал-аншефа Глафиры Петровны Салтыковой.

   Вскоре, после того, как на Сивцевом Вражке пронеслась весть, что у "Дашутки-звереныша" объявился жених, ротмистр гвардии Глеб Алексеевич Салтыков, новость эта дошла до одной из приживалок "генеральши", и та, чуть не задохнувшись от быстрого бега, явилась в дом своей благодетельницы - новость была ею получена у одних из знакомых ее на Сивцевом Вражке - бросилась в спальню, где в описанной нами обстановке находилась Глафира Петровна. Вход ее был так порывист, что генеральша нахмурилась и сурово спросила:

   - Что это ты, матушка, в комнату благочинно войти не умеешь.

   - Матушка-генеральша, матушка-благодетельница, и не вспомнюсь, как до тебя добралась, яхонтовая.

   Она не обратила никакого внимания, что наступила на нескольких женщин, сидевших на полу, разбила какую-то посуду и сдвинула с места один из ларчиков. Визг раздавленных, звон посуды и шум упавшего ларчика был покрыт громким окриком "генеральши".

   - Тс, оголделые, тише... что случилось? - обратилась она к вбежавшей.

   - Ох, матушка-благодетельница, ох, генеральша пресветлая, ох, изумрудная, дайте дух перевести, не могу вспомнить, в голове все возмутилося.

   - Да ты пьяна, што ли? - гневно сверкнула глазами Глафира Петровна.

   - И что ты, матушка, не то что вина, маковой росинки во рту не было...

   - Да что же случилось, спрашиваю?..

   - Племянничек-то ваш, Глеб Алексеевич, король-то светлый... Приживалка остановилась.

   - Ну?..

   - Красное-то наше солнышко, красавчик-то московский, добрый-то барин наш, сердечный...

   Приживалка стала всхлипывать.

   - Умер, што ли? - крикнула вне себя генеральша.

   - И что вы, матушка-генеральша, и что вы, благодетельница, и что вы, бриллиантовая, как так умер, живехонек, здоровехонек...

   Так что же ты над ним причитаешь?

   - Сватается, женихом объявился...

   - Что же, в добрый час... На ком женится?.. И как же мне, старухе не доложился...

   - Как ему доложиться, матушка-генеральша, вас-то ему, чай, боязно, да и добрым людям в глаза глядеть, чай, зазорно... Уж такую падаль выбрал, прости Господи, такую, что... тьфу...

   Приживалка плюнула, попав прямо в бороду лежавшему около кровати мужику. Тот, однако, не обратил на это внимания и хладнокровно обтерся, весь тоже поглощенный, как и все присутствующие, известием о сватовстве племянника своей благодетельницы-генеральши.

   - За кого же он сватается?.. Чей он жених?.. Говори, дура-непочатая... - даже вскочила с постели Глафира Петровна.

   - За "Дашутку-звереныша", за "чертово отродье", за "проклятую".

   - Да ты в уме ли брехать такое несуразное?.. - разгневалась генеральша.

   Ей, конечно, жившей по близости Сивцева Вражка, была известна вся подноготная о Дарье Николаевне Ивановой и все данные ей, по заслугам, прозвища.

   - Да разрази меня Господи, да лопни мои глаза, да провались я на этом месте, бриллиантовая, коли соврала на столько! - воскликнула приживалка и показала при этом кончик одного из своих грязных ногтей.

  

  

   - Ну, смотри, Фелицата, - так звали приживалку, принесшую весть о сватовстве Глеба Алексеевича Салтыкова за Дашутку-звереныша, - если ты соврала и такой несуразный поклеп взвела на моего Глебушку, не видать тебе моего дома как ушей своих, в три шеи велю гнать тебя не только от ворот моих, но даже с площади. А на глаза мне и не думай после этого показываться, на конюшне запорю, хотя это у меня и не в обычае.

   С такою речью обратилась Глафира Петровна к приживалке после произнесенных ею клятв в верности сообщенного известия.

   - Да разрази меня Господи, чтобы мне не сойти с этого места... - начала было снова божиться Фелицата, но была остановлена генеральшей.

   - Довольно, не божись, а помни, что я тебе сказала... Я сейчас все сама разузнаю... Пошли все вон! - вдруг крикнула она по адресу присутствовавших в спальне. - Одеваться!

   Мужик-сказочник первый вскочил с пола и выкатился кубарем из комнаты, за ним выскочили нищенки, богадельницы-приживалки, с быстротою положительно для их лет и немощей изумительною. Фелицата тоже убралась из спальни. Глафира Петровна перешла в соседнюю комнату, служившую для нее уборной и уже резко отличавшуюся от спальни убранством, в котором чувствовался комфорт и чистота.

   Две горничных начали совершать туалет своей барыни. Она провела за ним более часу, и когда вышла из внутренних комнат, нельзя было узнать, что это та самая всклоченная, седая старуха, сидевшая на измятой постели в шубе, надетой на рубашку.

   Это была действительно "генеральша", действительно "дама", действительно "аристократка". Величественной походкой направилась она в гостиную, дернула вышитую шелками сонетку и опустилась в кресло. Через минуту перед ней, как из-под земли, вырос лакей, неслышными шагами вошедший в гостиную.

   - Послать сейчас же Акима за Глебом Алексеевичем Салтыковым... Если его нет дома, то пусть разыщет где он, но чтобы через полчаса, много час он был бы здесь, - отдала она приказание.

   - Слушаю-с, - лаконически ответил лакей и удалился такой же неслышной походкой.

   Аким был доверенным человеком Глафиры Петровны; он был такой же старик, как и она, служил еще при ее покойном отце, князе Мышкине; на исполнительность и расторопность, несмотря на преклонные лета, а главное сметливость его она могла положиться, а потому ему поручались только важные дела, требующие всецело этих качеств от посланного. Ему даже давался для исполнения поручений экипаж, летом дрожки, а зимой сани.

   По выходе лакея, Глафира Петровна встала и начала медленно ходить по мягкому ковру обширной комнаты, то и дело взглядывая на часы, стоявшие на тумбе розового дерева с инкрустациями из черепах, перламутра и отделанной бронзой. Часы были массивные, в футляре из карельской березы, отделанном серебром. Каждый час они играли заунывные песни, а каждые четверть часа пронзительно вызванивали число четвертей.

   Глафира Петровна ждала, а между тем, мысли одна другой мрачней и неотвязчивей бродили в ее голове.

   "Да неужели это правда? - думала она. - Да неужели же он решится такой позор положить на всю нашу фамилию... Мечтатель он, это верно... Не ладно тут у него, по всем видимостям..."

   Глафира Петровна даже сделала при этом выражении жест около лба.

   "Но чтобы на такое дело решиться, пугало целого московского околотка за себя замуж взять... Нет, врет Фелицата, брешет, подлая... Сболтнул кто ни на есть ей на смех, а она сдуру и поверила, меня только встревожила, ужо задам я ей, сороке долгохвостой".

   Так успокаивала себя генеральша Салтыкова. А, между тем, на смену этому спокойствию и мысли появились другие.

   "Откуда же появилась эта связь имени ее племянника Глебушки с именем этого "чертого отродья"?.. Нет дыму без огня! Значит он, все-таки, бывает у этой Дарьи, у проклятой".

   Волосы становились дыбом у Глафиры Петровны. Она понимала, что хотя Дарья Николаевна и "Дашутка-звереныш", и "чертово отродье", и даже "проклятая", а все же она дворянка, и связь с ней, даже и непутевой, для ее племянника большое несчастье... Она не может быть мимолетная... Это не забава с крепостной дворовой или крестьянской девкой, это не каприз, не прихоть барская... Такая связь не вызывает никаких обязательств, не оставляет никаких последствий... Прогнал, да и шабаш... Сослал на скотный или в дальную вотчину, вот и конец романа... Здесь не то... Эта и приворожить к себе может. Эта и жаловаться полезет... Ну, да там многого не возьмешь, как раз место укажут.

   Генеральша даже выпрямилась, как бы сознавая свою силу в московском административном мире.

   "А вдруг она да непутевая? Может, просто дурит девка, а себя блюдет... Он мечтатель, дурак, ротозей, квашня... - думала она по адресу своего племянника, - умная баба его в дугу согнет и узлом завяжет".

   Глафира Петровна, между прочим, слышала о Дарье Николаевне толки, рисующие ее именно с этой стороны, со стороны соблюдения себя в аккурате и уме...

   "Может, так затянула на его шее петлю, что и не стащишь, - продолжала думать Глафира Петровна. - Что тогда?"

   Генеральша даже остановилась среди комнаты и машинально взглянула на часы. Со времени посылки Акима прошло уже три четверти часа.

   "Не об двух же он головах, однако, чтобы не понимать, в какую лезет пропасть? Я с ним поговорю... Надеюсь, меня, старуху, он послушает... А может и соврала Фелицата... - вдруг снова появилась у ней мысль. - Нет, тут что-то есть; может и не то, что она рассказывает, а если... Только бы не зашло у них далеко, тогда все можно поправить, все... Женю его на Строговой... К ней, кажется, он не так равнодушен, как к другим. Положим, ее отец мот, пропил и проиграл все состояние... Ну, да что же делать! У него, у Глеба, свои хорошие средства... Я тоже не забуду его в завещании... Женю, непременно женю..."

   Эти размышления прервал лакей, почтительно и боязливо заглянувший в дверь гостиной. Глафира Петровна как раз в это время смотрела именно на эти двери в томительном ожидании.

   - Что?

   - Аким вернулся, ваше превосходительство.

   - Один?..

   - Один-с...

   - Зови сюда.

   Лакей исчез. Через минуту в дверях появился высокий, худой старик, с гладко выбритым лицом в длиннополом сюртуке немецкого покроя, чисто белой манишке с огромным черным галстуком. Вся фигура его и выражение лица с правильными, почти красивыми чертами дышали почтительностью, но не переходящей в подобострастие, а скорее смягчаемой сознанием собственного достоинства. Его большие, умные серые глаза были устремлены почти в упор на генеральшу.

   - Что это значит, Аким?

   - Сию минуту будут-с...

   - Он был дома?..

   - Никак нет-с.

   - Где же?

   - Здесь, по близости.

   - В доме Ивановой? - сквозь зубы процедила Глафира Петровна.

   - Изволите знать?

   - Почему же он не приехал с тобой? Аким чуть заметно улыбнулся.

   - Заняты-с...

   - Чем это?..

   Аким уже, видимо, не был в состоянии сдержаться, и улыбка разлилась по всему его лицу.

   - Чего ты зубы скалишь?

   - Смешно-с, ваше превосходительство-с...

   - Что смешно-то? Какие тут смешки? Я спрашиваю, чем занят Глеб Алексеевич?

   - Соленья и варенья из банок в банки с барышней перекладывают, попортились, вишь, так раньше, чем кончать, уйти нельзя.

   Улыбка продолжала играть на лице Акима. Глафире Петровне, однако, далеко не было смешно.

   - Иди себе, - сдавленным голосом сказала она Акиму.

   Тот не заставил повторять себе этого приказания. По выходе Акима генеральша, шатаясь, дошла до кресла и скорее упала, нежели села на него.

   - Затянула! - вырвалось у нее восклицание.

   Несколько минут Глафира Петровна просидела под гнетом этой мысли, с опущенной головой. Наконец, она подняла ее.

   - Но нет, может быть, еще не поздно... Несчастье можно отвратить... Я поговорю с ним, я представлю ему весь ужас будущего, которое его ожидает, особенно если он уже теперь до того подчинился этому "исчадью ада", что исполняет у ней должность дворецкого, лакея...

   Генеральша презрительно усмехнулась.

   - Гвардеец, красавец, богач, один из первых женихов Москвы и вдруг... под башмаком какой-то Дарьи Ивановой... девицы с сомнительной репутацией, с почти страшной славой "дикого звереныша", это невозможно, это не может быть на яву, это я вижу во сне.

   Глафира Петровна вскочила с кресла и стала быстро для ее лет ходить по гостиной. Часы пронзительно пробили уже несколько четвертей, а Глеба Алексеевича все еще не было. Генеральша этого, видимо, не замечала, занятая своими думами.

   "А если же он не пожелает отказаться от этой невесты? - Глафира Петровна подчеркнула мысленно последнее слово и горько усмехнулась. - То я приму свои меры".

   На этом решении она отчасти успокоилась, хотя мысли ее не переставали быть сосредоточенными на любимом племяннике, каковым был Глеб Алексеевич Салтыков.

   На него возлагала старуха все свои надежды, около него сосредоточивалась ее недолговременная - она сознавала это - будущность. Она хотела женить его, не только помятуя слова Создателя мира: "скучно быть человеку одному", но с большою долею чисто эгоистических побуждений. Она думала найти в его новой семье утеху своей старости, так как окружавшие ее чады и домочадцы, за исключением ее внучатых племянников Кости и Маши, не могли составлять истинного объекта ее любви, а сердце Глафиры Петровны было любвеобильно, но любовь, его наполнявшая, не нашла себе исхода в замужестве, в которое она вступила по воле родителей, не справившихся даже о ее желании и нежелании, но руководившихся правилом седой старины: "стерпится-слюбится".

   Увы, с брачной жизнью ей действительно пришлось "стерпеться", но не довелось "слюбиться". Господь Бог, видимо, требует иных, взаимных чувств для благословенного брака, а потому близкие только физически супруги остались бездетными. Свою материнскую нежность на склоне лет Глафира Петровна расточала на двух все же, хотя и отдаленных, близких ей существ, Косте и Маше. Она чувствовала, что ей не дождаться их зрелого возраста, а потому их будущность доставляла ей немало горьких минут житейской заботы.

   После женитьбы Глебушки - так звала она Глеба Алексеевича - она расчитывала поручить его жене, конечно, избранной ему ею, дальнейшую судьбу обоих детей, отказав им все свое состояние и тогда... умереть спокойно.

   И вдруг все эти мечты рушились странным, безобразным выбором себе в невесты Глебом Алексеевичем "Дашутки-звереныша", "чертова отродья", "притчи во языцех" Сивцева Вражка.

   Все это тяжелым, раскаленным свинцом давило голову Глафире Петровне. Ее грустные думы были нарушены докладом лакея:

   - Глеб Алексеевич Салтыков.

  

  

   При докладе о племяннике Глафира Петровна встрепенулась и с некоторым, видимо, усилием, приняла величественно спокойный вид. Глеб Алексеевич вошел с деланно-развязанным видом, скрывавшим внутреннее смущение.

   - Вы меня желали видеть, тетушка? - произнес он, подходя к ручке генеральши.

   - Если я посылала за тобой нарочного - значит желала видеть, - холодно, растягивая слова, отвечала Глафира Петровна.

   Он стоял перед ней и глядел на нее вопросительным взглядом. Ее наряд и величественный вид и напускная холодность не предвещали ему ничего хорошего.

   - Садись, в ногах правды нет... - прервала она наступившее тягостное молчание, - а между тем, мне от тебя надо сегодня только правду.

   - Когда же я лгал вам, тетушка? - отвечал в свою очередь он вопросом.

   - Я не обвиняю тебя в этом, но есть, кроме лжи, оскорбляющая близких людей скрытность...

   Он молчал, потупив взгляд.

   - Ты молчишь, ты знаешь о чем я говорю, ты несомненно догадываешься, зачем я звала тебя...

   - Положительно не знаю... Не могу понять, - растерянно произнес он.

   - Ты лжешь! - с какою-то кричащею нотой в голосе воскликнула Глафира Петровна.

   - Тетушка!

   - Ты лжешь, повторяю я... Ты не мог не знать, что я, окруженная моим всеведующим сбродом, конечно, узнаю, одна из первых, твои шашни на Сивцевом Вражке, местности, которая лежит под боком моего дома.

   - Шашни, какие шашни? - вспыхнул Глеб Алексеевич.

   - Я иначе не могу и не хочу называть твои отношения к Дарье Ивановой, этой., этой...

   Генеральша, видимо, искала слов.

   - Она дочь дворянина, тетушка... Ее отец был сподвижник Петра Великого.

   - Я не касаюсь ее отца и матери, они оба умерли, чуждые своей дочери, последняя даже прокляла ее.

   - Она была сумасшедшая...

   - Это говорит дочка... Другие говорят иное... Говорят, что она убийца своей матери, утверждают, что она изверг рода человеческого, что она непу...

   - Остановитесь, тетушка, я не могу позволить вам говорить этою... она... моя невеста, - с горячностью прервал ее Глеб Алексеевич.

   - Невеста... - нервно захохотала Глафира Петровна, - поздравляю... Долго выбирал, хорошо выбрал...

   - Тетушка...

   - Ну, дорогой племянничек, едва ли я после этого останусь твоей тетушкой... Подумал ли ты об этом, вводя в наш род, честь которого отличалась вековою чистотою, девушку, чуть ли не с младенчества заклейменную позорными прозвищами толпы и заклейменную по заслугам...

   - Нельзя так уверенно говорить о личности, которую сами не знаете.

   - Глас народа - глас Божий!..

   - Не считаете ли вы народом сплетников и сплетниц Сивцева Вражка... Это не голос Бога, это голос людской злобы и ненависти...

   Он произнес эту защитительную фразу с такой убедительною горячностью, что генеральша, по натуре добрая и справедливая женщина, смутилась.

   - Нет дыму без огня... - уже несколько пониженным голосом сказала генеральша.

   - Лучше скажите: нет копоти без нагару и таким нагаром всегда, наверно, является злая, подлая сплетня, способная загрязнить самое чистое, самое прекрасное существо, - горячо возразил Глеб Алексеевич.

   - Ты сумасшедший! Она тебя околдовала! - воскликнула генеральша.

   - Ничуть, я только ее знаю, а вы нет! - с такой же горячностью отвечал Салтыков.

   - Но ее поступки... ее жизнь... ее характер... - перебила его Глафира Петровна.

   - Какие поступки? Какая жизнь? Какой характер?

   - Но не могут же люди врать с начала до конца?

   - Могут, и если врут, то всегда, тетушка, с начала до конца... Ложь, кажется, нечто единственное в мире, что не имеет границ.

   - Так, по-твоему, она совершенство? - насмешливо спросила генеральша.

   - Совершенство! Зачем? Совершенства нет. Я только утверждаю, что она во всех отношениях достойная девушка.

   - Дерется на кулачных боях и переряженная в мужское платье с переряженной же дворовой девкой, как угорелая, катается по Москве... И это, по-твоему, неправда, или, быть может, ты этого не знаешь, или же, от тебя я жду теперь всего, ты это одобряешь? - язвительно проговорила Глафира Петровна.

   - Нет, это сущая правда, я даже познакомился с ней в театре, где она была с дворовой девкой, и обе были переряжены мужчинами, она при выходе затеяла драку, и если бы я не спас ее, ей бы сильно досталось... Я знаю это и, хотя не одобряю, но извиняю...

   - Вот как... Значит это безграничная, по-твоему, ложь, не совсем ложь?

   - Ах, тетушка, вы не понимаете! - воскликнул он.

   - Где уж мне, из ума старуха выжила... Не считает переряженных девок, затевающих драки с уличными головорезами, за порядочных девушек, даже чуть ли не за совершенство! - вспыхнула Глафира Петровна.

   - Не то, тетушка, не то...

   - Как не то... А что же? Впрочем, что это я с тобою и на самом деле, старая дура, разговариваю. Тебя надо связать да в сумасшедший дом везти, а я еще его слушаю.

   - Тетушка!.. - укоризненно произнес он.

   - Что тетушка, я с твоего рождения тебе тетушка, только не ожидала, что мой племянничек мой дорогой в дуры произведет, - не унималась она.

   - Да когда же я...

   - Как когда... Видишь, что выдумал. Я не понимаю приличий, я не судья о том, кто как себя ведет! Да меня вся Москва уважает, от старого до малого, все со мной обо всем советуются, как и когда поступить, а он, видите, выискалася, не понимаете. Завел какую-то шл...

   - Тетушка, это слишком, я не позволю, она - моя невеста...

   Глафира Петровна, впрочем, сама спохватилась и, быть может, и не договорила бы рокового слова, теперь же, при взгляде на Глеба Алексеевича, она окончательно смутилась. Он был бледен, как полотно, и дрожал, как в лихорадке. Она лишь вслух выразила свою мысль словом:

   - Затянула!

   Наступило довольно продолжительное, неловкое молчание. Его нарушил первый Салтыков.

   - Тетушка, дорогая тетушка, - начал он, видимо, успокоившись, - выслушайте меня...

   - Зачем?

   - Затем, что хотя решение мое жениться на Дарье Николаевне Ивановой бесповоротно, и хотя можно скорее, а пожалуй и лучше, легче для меня, лишить меня жизни, нежели воспрепятствовать этому браку...

   Он остановился перевести дух.

   - Вот как! - вставила генеральша.

   - Да, это так, тетушка; но вы знаете как я люблю вас и уважаю, я вас считаю моей второй матерью, и мне было бы очень тяжело, что именно вы смотрите так на этот брак мой, вообще, на избранную мною девушку в особенности, и даже, пожалуй, не захотите благословить меня к венцу...

   - Уж это само собою разумеется, я не возьму на свою душу такого греха...

   - Вот видите, а между тем, грех-то будет совсем в противном, то есть в том, если вы откажетесь исполнить мою просьбу.

   - Ты окончательно сошел с ума и разговаривать с тобой я больше не желаю... - вдруг встала со своего места Глафира Петровна.

   - Тетушка! - вскочил в свою очередь Салтыков.

   - Отныне я тебе не тетушка, и ты мне не племянник... Ты решил бесповоротно, что женишься, я также решила бесповоротно, что этой свадьбе не бывать... Я приму для этого все меры... Предупреждаю тебя...

   - Но, если бы это вам удалось, это будет моим смертным приговором...

   - Пусть, лучше смерть, чем бесчестие... Если ты этого не понимаешь - ты не Салтыков!..

   Бросив в лицо Глебу Алексеевичу эти жестокие слова, генеральша величественно удалилась из гостиной.

   Он остался один. От природы робкий и нерешительный, он растерялся и смотрел вслед удалявшейся тетки глазами, полными слез. Он знал, что теперь разрыв между ним и ей окончательный; как знал также, что Глафира Петровна не постесняется на самом деле принять всевозможные меры, чтобы расстроить его женитьбу. Она имела влияние и вес не только в Москве, но и в Петербурге, и мало ли препятствий можно создать, имея такие, как она, связи, и такое настойчивое, твердое желание. Надо будет с ней бороться. Но как?

   Борьба не была в характере Глеба Алексеевича - это был человек, чувствующий себя спокойно и счастливо лишь тогда, когда кругом его царили мир и тишина. Он ожидал, конечно, что родные его восстанут против этого брака, ввиду исключительной репутации его невесты, тем более, что эта репутация, как только она станет его невестой, из района Сивцева Вражка распространится по всей Москве, он думал, что тетушка Глафира Петровна встанет, что называется, на дыбы, но у него была надежда склонить последнюю на свою сторону, в ярких, привлекательных красках описав ей свою ненаглядную Доню, эту честную, открытую, прямую, непочатую натуру. Глядя на свою невесту глазами влюбленного человека, он был убежден, что и тетушка Глафира Петровна посмотрит на нее также, если ему удастся представить ей Дарью Николаевну.

   "Конечно, удастся! - думал он, когда ехал по приглашению тетки и предчувствовал, что речь будет об его женитьбе. - Не может же она отказаться проверить лично мое описание будущей Салтыковой..."

   Ему хотелось только иметь на своей стороне Глафиру Петровну - до остальных родственников, и близких, и дальних, ему не было никакого дела. Он не лицемерил, говоря своей тетке, что любит ее, как мать. Он знал также, что и она любит его, и огорчать ее ему не хотелось бы.

   И вдруг... Глафира Петровна не пожелала даже его выслушать, а прямо ребром поставила вопрос: или она, или его невеста?

   Была минута, когда у Глеба Алексеевича мелькнула мысль пожертвовать тетке невестой, но соблазнительный образ Дарьи Николаевны восстал в его воображении и "ненаглядная Доня" победила. Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя какую-то тягость, и вышел из гостиной с принятым твердым решением: не уступать.

  

  

   Прошло около недели. Несмотря на свое твердое решение: "не уступать", с каким Глеб Алексеевич Салтыков вышел из дома своей тетки, он не успел приехать домой, как наплыв энергии оставил его, и он снова положительно растерялся и, ходя по своей спальне, только повторял:

   - Что будет? Что будет?..

   Ему представлялся весь ужас его ближайшего будущего: объяснения с родственниками, соболезнования их, внушения и, наконец, возможность, что Дарья Николаевна может быть грубо оскорблена не только заочно, но и лично.

   "От них все станется!" - мучительно проносилось в его голове, и эта возможность горьких минут и даже часов для безумно любимой им девушки холодила его мозг.

   "Надо переговорить с Доней, надо предупредить ее... Она умна и сильна духом... Она охранит меня от них!" - вдруг промелькнула в его голове мысль, и он остановился на ней.

   Она произвела на него даже совсем успокоительное действие, он почувствовал себя не одиноким, в Дарье Николаевне он почему-то видел сильную опору и защиту, и даже удивился, как эта мысль не пришла ему тотчас в голову, как он, любимый такой девушкой, как его ненаглядная Доня, мог чего-либо или кого-либо опасаться, даже тетушки Глафиры Петровны. В его уме возникла уверенность, что даже для последней борьба с Дарьей Николаевной будет не по силам.

   Такова была вера Глеба Алексеевича в любимую им девушку, в ее нравственную силу. Со стороны это было странно, конечно, : но это было так. Дарья Николаевна играла с ним как кошка с мышью, известно, что по мышиному мировозрению "сильнее кошки зверя нет".

   Глеб Алексеевич решил ехать к Дарье Николаевне и даже мысленно пожелал, что не проехал к ней прямо от Глафиры Петровны. Ошеломленный разговором с тетушкой, он думал несколько успокоиться и собраться с мыслями, чтобы предстать перед своей невестой не "мокрой, ошпаренной курицей" - прозвище, которое Дарья Николаевна нередко за последнее время давала ему. Приказав снова запрягать лошадей, Глеб Алексеевич через каких-нибудь полчаса уже мчался по направлению Сивцева Вражка.

   При приближении к заветному домику, сердце его снова точно упало и гнетущие мысли посетили его голову.

   - А вдруг Доня меня прогонит, когда я скажу ей, что все мои родные так сильно и так яро восстают против этого брака, и что тетушка, которая мне заменяла мать, отказалась от меня и заявила, что во что бы то ни стало расстроит эту свадьбу?

   Он начал обдумывать, как бы ему осторожнее завести с Дарьей Николаевной этот разговор и ничего не надумал. Мысли его путались, а сани, между тем, уже остановились у подъезда дома Ивановой. Он так задумался, что кучер несколько времени обождав и видя, что барин не выходит из саней, обернулся и счел долгом сказать:

   - Приехали!

   - А, что! - удивленно посмотрел на него Салтыков.

   - Приехали, говорю... - окинул его кучер не менее удивленным взглядом.

   Глеб Алексеевич пришел в себя, вышел из саней и позвонил. Ему отворил тот же мальчишка-лакей, который отворял ему дверь и в первое его посещение, но уже выражение недоумения и растерянности теперь заменилось радостной улыбкой, делающей, по меткому народному выражению, "рот до ушей".

   - Барышня в амбаре... - заявил он, снимал с Глеба Алексеевича верхнее платье.

   Салтыков даже обрадовался этому докладу лакея, так как знал, что Дарья Николаевна, занявшись хозяйством, и особенно при посещении амбара, употребляет на это довольно продолжительное время. Он решил им воспользоваться для того, чтобы окончательно обдумать предстоящий с ней разговор. Уже как совершенно свой человек, твердыми, уверенными шагами он прошел в столовую и стал ходить взад и вперед, занятый одной мыслью: как сказать, с чего начать?

   Но надумать и здесь он так-таки ничего и не смог, да ему и не пришлось первому начинать разговор. Начала его сама Дарья Николаевна.

   - Ну что, отчехвостили молодчика за то, что задумал жениться на "Дашутке-звереныше", на "чертовом отродье", на "проклятой", - заговорила она, входя в столовую и прерывая безрезультатное умственное напряжение Глеба Алексеевича.

   Тот вздрогнул от неожиданности начала такого разговора и смотрел на нее умоляющим, виноватым видом.

   - Вижу, уже вижу, что как следует ошпарили... Отказываться приехал?

   - Доня... - простонал он.

   - Что же, отказывайся, Бог с тобой, и без тебя проживу, не умру... Обалдел парень, предложение сделал не весть кому... Не вязать же его мне, шалого, по рукам и ногам... Женись, дескать, женись