Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

чезарными светилами.

   Сотрудниками Ф.Г. Волкова по составлению этой программы были известные в то время драматург А.П. Сумароков и стихотворец М.М. Херасков, но в ней видно и участие самой Екатерины; так в отделениях этого шуточного маскарада сквозила намеченная ею программа ее царствования. Сама государыня смотрела на шествие среди множества народа из раззолоченной кареты, за которою тянулся ряд других карет всевозможной формы, с крыльцами по бокам, похожих на веера, в которых сидели напудренные вельможные царедворцы в бархатных и атласных кафтанах, украшенных золотом.

   Так праздновала Москва первопрестольная начало царствования Великой Екатерины.

  

  

   Прошло недели две после того, как послушница Мария первый раз вышла из своей кельи и присутствовала на церковной службе, еще совершенно слабая, с видимыми следами перенесенных физических и нравственных страданий.

   В один из декабрьских дней по Новодевичьему монастырю с быстротою молнии разнесся слух, что у матушки-игуменьи снова был тот важный старик, который более двух лет тому назад привез в монастырь Марью Оленину, и долго с глазу на глаз беседовал с матерью Досифеей, а после его отъезда матушка-игуменья тотчас привела к себе молодую девушку. Слух был совершенно справедлив.

   Марья Осиповна сидела после трапезы в своей келье и далеко не заинтересованная мелочами монастырской жизни, быть может, одна из всего монастыря не знала о посещении матушки-игуменьи ее спасителем графом Алексеем Петровичем Бестужевым. Она внимательно читала псалмы Давида и вся была поглощена поэтически пророческим содержанием этой книги.

   - Сестра, а сестра... - окликнула ее два раза вошедшая быстро в келью послушница Серафима, келейница матушки-игуменьи.

   - А, это ты, Сима, - вздрогнув от неожиданности, отрываясь от книги, Марья Осиповна. - От матушки?..

   - К себе просит, чтобы сейчас шла, - ответила Серафима.

   Марья Осиповна встала, поправила платье, накинула на плечи теплую ряску, а на голову черный платок и тотчас же последовала за Серафимой. Мать-игуменья была в своей моленной, куда по докладу келейницы и была впущена Оленина.

   На дворе стояли уже ранние зимние сумерки, в моленной царил полумрак и свет от лампад перед образами уже побеждал потухающий свет короткого зимнего дня. Мать Досифея сидела на высоком стуле, со строгим выражением своего, точно отлитого из желтого воска лица и подернутыми дымкой грусти прекрасными глазами.

   - Звать изволили меня, матушка-игуменья? - ровным, спокойным голосом проговорила Маша, сделав установленный земной поклон.

   - Да, звала... Садись, мне с тобой надо поговорить...

   Игуменья Досифея никогда не сажала при себе послушниц, а потому это приказание поразило Марью Осиповну, и она, покосившись на стоявший недалеко от стула игуменьи табурет, продолжала стоять.

   - Садись, садись, - повторила мать Досифея, - речь моя долга будет...

   Марья Осиповна нерешительно села. Игуменья некоторое время молчала, как бы собираясь с мыслями, изредка обращая взоры к освещенным лампадами ликам святых. Молчала и Марья Осиповна, спокойным взглядом своих лучистых глаз глядя на мать До-сифею. Ее монастырская жизнь была так чиста и безупречна, что она не ощущала трепета перед строгой начальницей, как многие из молодых послушниц, грешивших если не делом, то помышлениями, не ускользавшими от "провидицы".

   - Уже два года, - начала несколько дрожащим голосом мать Досифея, - как ты в нашей святой обители нашла тихое пристанище от мирских треволнений, хотя злые люди старались нанести тебе и здесь смертельный удар, но Господь не допустил извести тебя, что, конечно, было их целью. Он не призвал тебя к Себе, Он исцелил тебя от болезни и по своему неизречимому милосердию даст тебе силы и здоровья для жизни, на которую обречь тебя была Его святая воля... Ты встала, хотя слабая, но обновленная. Я по греховному моему неведению, обуянная гордостью и самомнением, осмелилась истолковать Его волю в том смысле, что Он, отрешив тебя от всего земного посланным тебе испытанием, хочет от тебя служения Ему Единому, дел любви и милосердия, полного отречения от мира, хочет от тебя подвига, и давно уже собиралась потолковать с тобой о твоем будущем...

   Игуменья Досифея остановилась, обратив взор на образ Богоматери, как бы ища там силы для продолжения беседы.

   - Я готова... - твердо прошептала Маша.

   - К чему ты готова, дочь моя?.. - спросила старуха.

   - Незнакомый мне мир, с его прелестями, не пленяет меня, я смирилась перед неисповедимою волею Господа моего, отнявшего у меня первую и последнюю мирскую привязанность, я благословляю за это Святое Имя Его, я сама истолковала это в смысле призыва к служению Ему Единому и с чистым сердцем, со свободною волею отдаю себя этому служению... Матушка-игуменья, - вдруг опустилась она перед матерью Досифеей на колени, - благословите постричься...

   - Дорогая дочь моя... - взволнованным голосом прервала ее игуменья, - это было еще недавней моей заветной мечтой и повторяю, я осмеливалась думать, что на то есть воля Божия... Увы, я ошиблась, и Бог наказал меня за горделивую самонадеянность в толковании Его предначертаний...

   - Ошиблись, вы... - широко открытыми глазами глядела Марья Осиповна на игуменью Досифею.

   - Да, я... Не для тихой монастырской жизни исцелил Он тебя от твоей болезни. Впрочем, дочь моя, и в миру, хотя и труднее, можно служить Ему делами любви и милосердия...

   - В миру... - с неподдельным ужасом воскликнула Маша, - в миру, я не хочу в мир...

   - Встань, дочь моя, садись и выслушай... Маша повиновалась.

   - Государыня императрица желает видеть тебя и берет под свое монаршее покровительство... - с расстановкою произнесла мать Досифея.

   - Государыня!.. - воскликнула Маша и побледнела.

   - Не бойся, - продолжала игуменья, - Господь ныне взыскал Россию своею неисчерпаемою милостью, даровав ей царицу мудрую, справедливую и добрую, как ангел.

   - Но зачем меня может требовать государыня?

   - Разве ты не знаешь, что твоя приемная мать и лиходейка Салтыкова уже никому теперь вредить не может, она под арестом и над ней производится строгое следствие. Дело началось по твоему показанию, данному графу Бестужеву... Он был у меня сегодня и передал, что на днях за тобою пришлют от государыни... Ее величество хочет видеть тебя и порасспросить... Граф, кроме того, передал мне, что ты не возвратишься более в монастырь...

   - Нет, матушка-игуменья, этого не может быть, я не останусь в мире.

   - Такова воля государыни...

   - Если вы, матушка-игуменья, говорите, что государыня мудра, справедлива и добра, как ангел, то она поймет, что мое единственное утешение - это молитва и служение Богу, она не станет насиловать мою волю, тем более, что для меня не может быть в жизни радостей... жены и матери...

   Марья Осиповна вся вспыхнула при последних словах.

   - Как знать! - загадочно сказала мать Досифея.

   - Матушка! - воскликнула молодая девушка и в этом восклицании было столько протеста против возможности забыть любимого человека, погибшего такою ужасною смертью и променять его на кого-либо другого.

   - Собери свои силы, дочь моя, тебе предстоит узнать радостную весть, а такая радость, радость неожиданная, часто губительнее печали...

   Маша молчала, смотря на игуменью Досифею широко открытыми глазами.

   - Приготовься к встрече с тем, с кем ты менее всего ожидаешь встретиться...

   - С кем? - прошептала молодая девушка.

   - С Константином Николаевичем Рачинским.

   Маша вздрогнула.

   - Он, он... жив... калека... без руки! - воскликнула она.

   - Господь милосерден, он не допустил его стать жертвой злодейки, он жив и невредим, с обеими руками... Он в Петербурге и лично известен государыне.

   - Как же это так... А рука... Перстень был его...

   - Злодейка хитра! Наученная бесом - прости Господи, - мать Досифея истово перекрестилась, - она измыслила этот план мести тебе и привела его в исполнение... Рука была не его, а перстень или подделан, или украден у него...

   Сдерживая охватившее ее страшное волнение, молодая девушка дрожащим голосом спросила:

   - И я увижу его?

   - Он приедет на днях в Москву, так, по крайней мере, сказал мне граф.

   - О, тогда я хочу жить! - воскликнула Марья Осиповна, но вдруг остановилась и медленно произнесла:

   - Но быть может, он не любит меня?

   - Успокойся, дитя мое, он любит тебя... Он говорил о тебе государыне... Так, по крайней мере, тоже передал мне граф.

   - Господи, благодарю Тебя за твои неизреченные ко мне милости! - молитвенно воскликнула Марья Осиповна и обратила полные радостными слезами глаза свои к кротко глядевшим при мерцании света лампад ликам святых угодников.

   Туда же с сосредоточенным молитвенным взглядом смотрела и игуменья Досифея. Губы ее чуть слышно шептали:

   - Да будет воля Твоя!

   Эта немая молитва двух женщин продолжалась несколько минут. Первая заговорила мать Досифея.

   - Позволь же, дочь моя, теперь же проститься с тобой и благословить тебя на другой искус, неожиданный и для тебя, и для меня - игуменья глубоко вздохнула - на жизнь в миру, среди его соблазнов и прелестей... Унеси из нашей тихой обители в своем сердце семена любви, братства и милосердия, и щедрою рукой рассыпай их в миру... Этим ты сторицей воздашь нам, огражденным от мира не только каменною монастырскою стеною, но стеною духовною, стеною победы над своими чувствами и желаниями, за наше о тебе попечение, за приют и охрану... Дай обнять тебя, дочь моя!

   Молодая девушка с рыданиями буквально упала в объятия матери Досифеи, которая с истинно материнскою нежностью целовала ее в лоб и в глаза. Все лицо суровой игуменьи как бы преобразилось, его выражение сделалось необычайно мягко и ласково, из глаз ее также катились крупные слезы, смешиваясь со слезами молодой девушки.

   - Благослови тебя, Господь, дочь моя... - вдруг, как бы устыдившись своей минутной слабости, выпрямилась мать Досифея и даже почти грубо отстранила от себя Марью Осиповну. - Иди, дочь моя, каждый день и каждый час мы должны ожидать присылки за тобой придворного экипажа... Надо ехать будет тотчас же... Потому-то я теперь и простилась с тобой... Попрощайся и ты заранее с сестрами. Иди себе, иди...

   Маша сделала ей земной поклон и вышла из моленной. Несмотря на то, что глаза ее были красны от слез, лицо ее носило такое радостное выражение, что встретившаяся с ней келейница Серафима спросила:

   - Что, сестрица, наконец-таки, кажись, Бог радости послал...

   - Послал, сестрица, послал... - остановилась с ней на минуту Марья Осиповна и в коротких словах передала ей объявленную ей матушкой-игуменьей радость.

   - Дивны дела Твои, Господи!.. - заахала сестра Серафима. Маша отправилась к себе в келью. Ей необходимо было остаться

   наедине с собой, чтобы окончательно прийти в себя и совладать с волнением, охватившим ее от неожиданной радости. Она была еще слишком слаба, ей надо было сил. Эти силы она нашла в горячей благодарственной молитве. При входе в свою келью, она упала на колени перед распятием и распростерлась ниц. Губы ее не шептали слов - это была молитва души, которую, - она твердо верила в это, - слышит Господь, и эта вера живительным бальзамом действовала не только на ее молящуюся душу, но и укрепляла и тело. После получасовой молитвы она встала, совершенно обновленная, даже на бледных щеках ее появился легкий румянец.

   Монастырь, между тем, от словоохотливой Серафимы уже знал необычайную новость о том, что сестра Мария покидает обитель и, что сама государыня Екатерина Алексеевна берет ее под свое высокое покровительство и на днях ее увезут из монастыря в придворном экипаже во дворец.

   - Из кельи во дворец... - качали головой пораженные монахини и вслед за сестрой Серафимой повторяли: "Дивны дела Твои, Господи!.."

   Послушная "благословению" матушки-игуменьи, Марья Осиповна на следующий же день стала прощаться с сестрами, каждой из которых должна была повторять все слышанное от матушки-игуменьи. Охам и ахам не было конца.

   - Значит рука-то эта не его была... Ах, она подлая, ах, она душегубица!.. - говорили некоторые из монашенок, и от них впервые узнала Маша, что весь монастырь знал о присылке ей рокового гостинца - знал и глубоко молчал.

   Марья Осиповна поняла, конечно, почему и мать Досифея, при разговоре с ней чуть лишь коснулась этого присыла и сообразила, что мать-игуменья, конечно, не сказала об этом даже графу Бестужеву.

   Маша тогда же решила тоже молчать об этом, рассказав только Косте... когда он будет ее мужем. При последней мысли, несмотря на то, что она была одна, молодая девушка густо покраснела. Впрочем, в тот же день после трапезы мать Досифея снова позвала ее к себе и уже прямо наказала ей не говорить о происшествии с рукой.

   - Только затаскают нас по судам да канцеляриям, и тебе будет лишнее беспокойство... - сказала игуменья.

   - Я сама думала об этом и решила никому не говорить, кроме Кости...

   - Но и ему накажи, чтобы это было между вами.

   Через четыре дня, в которые радость и счастье - эти лучшие врачи всех человеческих недугов - окончательно преобразили болезненную Машу и почти воротили ей тот цветущий вид, который был у нее два года тому назад, в ворота Новодевичьего монастыря въехала придворная карета, и один из камер-лакеев, стоявших на запятках, прошел в помещение игуменьи Досифеи и передал ей пакет с большою печатью. Это был собственноручный приказ императрицы Екатерины об отпуске из монастыря дворянки Марьи Осиповны Олениной.

   Быстро снаряжена была молодая девушка, благословлена игуменьей и почтительно усажена камер-лакеями в карету. Сестры при отъезде, по распоряжению матери Досифеи, не присутствовали. Карета выехала из ворот монастыря. Сердце Марьи Осиповны Олениной трепетно билось.

  

  

   Пышность и великолепие царского жилища, золотом расшитые кафтаны дворцовых служителей, все это, несмотря на то, что она жила в богатом доме Салтыковой, после двух лет привычки к своей скромной келье в Новодевичьем монастыре, поразило воображение Марьи Осиповны Олениной. Трепещущая, еле передвигая нет-нет да подкашивающиеся ноги, прошла она, в сопровождении камер-лакея, до внутренних апартаментов государыни. Через некоторое время, показавшееся Олениной вечностью, она очутилась перед закрытыми дверьми.

   - Вы здесь подождите, можете присесть... - сказал камер-лакей и, осторожно отворив дверь, скрылся за нею, также тихо затворив ее.

   Марья Осиповна осталась одна. Несмотря на то, что она еле стояла на ногах, красота и изящество окружающей обстановки, блеск раззолоченной мебели совершенно поглотили ее внимание, и она не села или, лучше сказать, не решилась сесть ни на один из этих великолепных стульев, кресел и диванов. Безмолвное созерцание царской роскоши было прервано тем же камер-лакеем, почтительно над самым ухом Олениной произнесшим:

   - Пожалуйте... Ее величество вас ожидает.

   Марья Осиповна потом не могла припомнить момента, как она очутилась в следующей комнате, лицом к лицу с императрицей, сидевшей на маленьком кресле, имея у своих ног лежавших на тюфячках своих любимых собачек.

   - Я рада видеть тебя, дитя мое, здоровою... - раздался в ушах Олениной мелодичный голос государыни. - Садись, садись сюда и не бойся... - добавила императрица, указывая Марье Осиповне на стоявший около кресла стул.

   Марья Осиповна несколько мгновений стояла как окаменелая, затем почти машинально сделала несколько шагов к императрице и вдруг неожиданно упала на колени к ее ногам.

   - Что ты, что с тобой, дитя мое? - воскликнула императрица. Голова рыдающей молодой девушки уже покоилась, между тем,

   на царственных коленях Екатерины.

   - Ну, ничего, плачь, плачь:.. - ласково сказала государыня, быстро оправившись от неожиданности. - Платье мне замочишь, да ничего, темненькое...

   Императрица была, действительно, в домашнем платье коричневого цвета. Она положила свою изящную руку на не менее изящную головку Марьи Осиповны и нежно проведя по ее волосам, продолжала:

   - Выплачься, выплачься... Лучше потом радоваться будешь... Какая прелестная девушка... С виду, действительно, ангел. Надеюсь, что хотя наружность не обманчива... У него есть вкус... Да и у нее тоже...

   Все это говорила государыня как бы про себя, продолжая гладить головку Маши. Наконец, последняя успокоилась.

   - Ваше величество... - прошептала она дрожащим голосом, - простите...

   - Мое величество, - с шутливой суровостью в голосе отвечала государыня, - приказывает тебе встать, вытереть глаза и сесть на этот стул.

   Марья Осиповна молча повиновалась. Ласковый голос императрицы, ласковый взгляд, доступность ее и простота положительно очаровали несчастную девушку, она почти совершенно успокоилась и толково стала отвечать на вопросы государыни. Она повторила ей все то, что два года тому назад рассказывала графу Бестужеву-Рюмину, и искренность этого рассказа окончательно убедила императрицу в виновности Салтыковой.

   "Эта не солжет..." - мелькало в голове Екатерины под впечатлением честного и прямого взгляда лучистых глаз Олениной.

   Она рассказала государыне и о любви своей к Константину Рачинскому, но не сказала только ничего о причине ее последней болезни в монастыре, да государыня и не спросила ее. Она поняла из слов графа Орлова, что монастырь хранит эту тайну, касавшуюся, вероятно, какой-нибудь новой выходки "Салтычихи", а для суда и обвинения последней было уже достаточно данных и без новых розысков. Пускай же тайна монастыря и останется тайной. Игуменья, вероятно, взяла слово хранить ее и с Олениной. Зачем же ставить ее в положение нарушительницы этого слова. Так думала мудрая государыня и не задала уже вертевшийся на ее губах вопрос.

   "Я скажу, что связана словом не говорить о причине моей болезни, она поймет меня..." - мелькало в голове Марьи Осиповны мысль по поводу возможности возникновения этого вопроса.

   Но вопрос задан не был.

   - Успокойся, дитя мое, успокойся совершенно... Твой единственный враг - этот изверг рода человеческого - обезоружен, ты много выстрадала за последние годы, но ты будешь и вознаграждена за это... Отныне я беру тебя под свое покровительство и сделаю тебя счастливою.

   - Ваше величество... - снова, быстро соскользнув со стула, опустилась Марья Осиповна к ногам государыни и, схватив ее руку, горячо поцеловала ее.

   - Если я не могу одна доставить тебе счастия... Я призову на помощь-Императрица два раза хлопнула в ладони. Портьера, закрывавшая одну из дверей, поднялась и на пороге двери появился Константин Николаевич Рачинский.

   - Вот его... - докончила государыня.

   Маша так вся и замерла, стоя на коленях у ног государыни. Костя быстро подошел к императрице и также опустился на колени у ее ног. Та протянула ему руку, на которой он запечатлел почтительно горячий поцелуй.

   - Вот твой жених!.. - обратилась она к Маше.

   - Вот твоя невеста!.. - сказала она, обращаясь к Косте.

   Молодые люди, стоя на коленях у ног могущественной государыни, с невыразимым восторгом глядели друг на друга, но несмотря на это высокое для их сердец наслаждение взаимного созерцания, их взгляды то и дело с благодарностью и благоговением обращались на взволнованное этой сценой прекрасное лицо Екатерины.

   - Встаньте, дети мои, - после довольно продолжительной паузы сказала государыня, - самый лучший подарок, который я сделаю вам теперь, это тот, если я лишу вас своего общества... Есть другая, кроме меня, властная монархиня в ваших сердцах - это взаимная любовь.

   Маша и Костя послушно встали. Императрица поднялась с кресла и, подарив их обворожительной улыбкой, медленно вышла из комнаты. Молодые люди остались одни и молча, как очарованные, глядели друг на друга.

   - Это не сон!.. Нет, это не сон!.. - первый нарушил молчание Константин Николаевич. - Ты моя... невеста...

   - Милый... милый... Это не сон!.. - повторяла Маша.

   Успокоившись после первого волнения, они скоро начали передавать друг другу все пережитое и перечувствованное ими за время долгой разлуки.

   Они сидели на одном из стоявших в комнате низеньких диванчиков. Беседа их была отрывочна. Они, как это всегда бывает при встрече после большого промежутка времени, хотели сказать многое, но в сущности говорили очень мало. Оба, впрочем, поймали себя на том, что упорно глядели друг другу на руки.

   - Где перстень?

   - Где кольцо?

   Этот вопрос она задали друг другу одновременно.

   - Разве ты не получила от Кузьмы? Я его передал ему, чтобы доставить тебе... Вот я и смотрю все, отчего ты не носишь его...

   - А, Кузьме... - сказала Марья Осиповна. - Теперь я понимаю...

   - Что ты понимаешь? Значит он тебе не отдавал его?..

   - Нет...

   - Он его присвоил... Вот негодяй!.. - воскликнул Константин Николаевич.

   - Он передал его ей...

   Костя понял, о ком говорит Маша.

   - Почему ты думаешь?

   - Я это знаю... Но это тайна, я расскажу тебе, когда ты будешь моим мужем...

   - Почему не теперь?

   - Я так обещала матери Досифее.

   Костя не настаивал, тем более, что в это время портьера снова откинулась и вошла императрица.

   - Довольно, дети, хорошенького понемножку... - с улыбкой заговорила государыня. - Она останется жить пока здесь... Я разрешаю тебе ее навещать ежедневно... В начале января ваша свадьба.

   Костя и Маша, вскочившие при входе императрицы, преклонили перед ней колена, поцеловали ее руку и хотели выйти в одну дверь, но Екатерина с веселым смехом остановила их:

   - Не всегда вместе... Тебе сюда, моя девочка... - обратилась она к Маше.

   Молодые люди бросили друг другу прощальный взгляд. Костя вышел в дверь, откуда вошла Маша, а последняя, по указанию императрицы, скрылась за дверью, в которую вошел Костя. За дверью встретила молодую девушку одна из придворных служанок и провела в приготовленные ей, по приказанию ее величества, комнаты. Там Марья Осиповна нашла все, до полного гардероба включительно. Платья и белье было, видимо, сделано по мерке, заранее взятой в монастыре. Помещение состояло из трех комнат, гостиной, спальной и уборной, и убрано было с царственной роскошью.

   На другой день Марья Осиповна, снявшая с себя монашескую одежду, принимала своего жениха "в своей гостиной". Не прошло и несколько дней, как она уже совершенно освоилась со своей новой жизнью. К счастью очень скоро привыкается.

   Ряд празднеств по случаю праздника Рождества Христова и наступившего нового года не давали влюбленным видеть как летит время. Марья Осиповна узнала от Кости, что он уже вступил во владение своим громадным состоянием, но это заинтересовало ее лишь в смысле разгадки отношений к ее жениху "власть имущей в Москве особы", которой, кстати сказать, не поставили в вину его прошлое потворство Дарье Николаевне Салтыковой. Константин Николаевич жил в доме "особы", продолжая числиться на службе при Панине.

   Молодые люди, отдавшись сладким мечтам и надеждам, конечно и не могли мыслить даже о близком будущем в ином смысле, как в том, что они будут навеки принадлежать друг другу, но как придворных, так и вообще "московский свет" поражало, что молодые оказываются бесприютными, так как было известно, что медовый месяц они проведут в доме "власть имущей в Москве особы", где для них и отделывалось заново несколько комнат. Но это, видимо, временно. Рачинский же, при своем громадном состоянии, мог бы тотчас купить лучший дом в Москве или Петербурге и, таким образом, свить себе прочное гнездо. По этому поводу все перешептывались и недоумевали, и даже затевали разговор с "власть имущей особой", как будущим посаженным отцом жениха, и с приближенными императрицы, но те молчали, отделываясь ответом:

   - Такова воля ее величества.

   Наконец, наступило 8 января - день, назначенный для свадьбы Рачинского и Олениной. Бракосочетание было совершено в дворцовой церкви, в шесть часов вечера, в присутствии всего двора и московской аристократии. На невесте сияло великолепное жемчужное ожерелье с аграфом из крупных бриллиантов, подарок венценосной посаженной матери. На одном из пальцев левой руки жениха блестел золотой перстень с изумрудом.

   Он возвратился к своему владельцу при довольно странных обстоятельствах. Марья Осиповна Оленина, с разрешения государыни, поехала в день Крещения к обедне в Новодевичий монастырь, и после службы посетила игуменью Досифею. Из рук последней она получила перстень. Молодая девушка вопросительно поглядела на нее.

   - Мне принес его вчера после трапезы какой-то парень...

   - Кузьма?..

   - Он назвал себя так... Он повинился мне во всем... Присылка руки было, действительно, дело рук Салтыковой... Прости ей, Господи... Этот Кузьма купил руку в "скудельне" и надел утаенный от тебя перстень, который твой теперешний жених дал ему для передачи... Затем он подстерег Ананьича и отнял у него руку... Старик, царство ему Небесное - Ананьич умер за полгода до момента нашего рассказа - утаил от меня это происшествие, боясь обеспокоить...

   Мать Досифея вздохнула.

   - Этот Кузьма, - продолжала, после некоторого молчания, игуменья, - узнав, что сама матушка-царица выдает тебя замуж за Константина Николаевича Рачинского, мучаясь угрызениями совести, просил меня передать тебе этот перстень, а для себя молил о совете, куда укрыться ему от греха и соблазна... Я дала ему грамотку к игумену Соловецкой обители и благословила образком Божьей Матери на дальний путь.

   - И он пошел туда? - спросила Марья Осиповна.

   - Не знаю, дитя мое, чужая душа потемки...

   Марья Осиповна в этот же день отдала перстень Константину Николаевичу и рассказала ему, как о полученном ею более трех месяцев тому назад в стенах монастыря роковом подарке, так и о последней беседе с игуменьей Досифеей, возвратившей ей перстень. Маша взяла с него слово, что он будет носить его не снимая как воспоминание о годах разлуки, которые не в силах были погасить их взаимных чувств. Наконец, эти чувства были освещены небом. Из церкви молодые поехали в дом "власть имущей в Москве особы", где состоялся роскошный бал, на котором государыня пленила всех своею милостивою веселостью.

   Вскоре узнали, что Константин Николаевич Рачинский уезжает с молодой женой в чужие края, с поручениями самой императрицы к русским посольствам при разных иноземных дворах. Этим объяснялось временное пристанище "молодых" в доме "особы".

   По окончании медового месяца, проведенного шумно и весело, Рачинские действительно уехали из России.

  

  

   Императрица, удалив молодых Рачинских из Москвы и Петербурга, словом из России, сделала это с целью окончательно обезопасить их от Дарьи Николаевны Салтыковой. Екатерина хорошо понимала, что ей, несмотря на Богом дарованную власть, предстоит нелегкая борьба в деле этого "урода рода человеческого", борьба со старыми порядками, с волокитой суда и следствия. Родственники арестованной "Салтычихи" продолжали действовать при посредстве связей и золота, и вскоре после отъезда из Москвы государыни добились того, что Дарья Николаевна была снова выпущена из-под ареста, но с тем, чтобы она жила безвыездно в Троицком, под наблюдением полицейского офицера и двух полицейских солдат. Это был род домашнего ареста, весьма, впрочем, снисходительный, благодаря подачкам со стороны обвиняемой, которыми не брезговали ее бдительные стражи.

   Дело, таким образом, тянулось еще ровно шесть лет, несмотря на то, что на первом же году следствия были обнаружены все преступления этого изверга в женском образе, было доказано, что Салтыкова замучила и убила до смерти сто тридцать девять человек своих крестьян и дворовых, что последних она морила голодом, брила головы и заставляла работать в кандалах, а зимой многих стоять в мороз босых и в одних рубахах. Составлен был даже целый "синодик" жертв этой "людоедки" - так прозвал ее народ, но в этом "синодике" не значилось ни Глафиры Петровны Салтыковой, ни Фимки. Несмотря на продолжительность следствия, преступления эти остались не обнаруженными земным правосудием, тем более, что единственный свидетель, который мог бы пролить на эти дела некоторый свет - Кузьма Терентьев не был допрошен. Вскоре, после вторичного ареста Салтыковой, он исчез из Москвы.

   Наконец, 2 октября 1768 года дело вдовы ротмистра гвардии Дарьи Николаевны Салтыковой было производством окончено и представлено императрице, которая, несмотря на множество дел, вследствие готовившейся войны с Турцией, уже объявленной манифестом, тщательно несколько дней подряд рассматривала дело и собственноручно положила следующую резолюцию:

   "Виновность доказана".

   "Сей урод рода человеческого перед многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительскую".

   Тогда же сенату было высочайшее повеление составить и отпечатать указ по делу Дарьи Салтыковой, "чтобы оный был многим в назидание".

   10 октября этот указ был уже в Москве. Приводим содержание этого любопытного исторического документа.

   "Указ ее императорского величества самодержицы всероссийской. Из правительствующего сената объявляется во всенародное известие".

   "Вдова Дарья Николаевна, которая, по следствию в юстиц-коллегии, оказалась, что немалое число людей своих, мужского и женского полу, бесчеловечно мучительски убивала до смерти, за что по силе всех законов приговорено казнить ее смертью, о чем от сената ее императорскому величеству поднесен был доклад. Но ее императорское величество, взирая с крайним прискорбием на учиненные ею бесчеловечные смертные убийства, и что она, по законам, смертной казни подлежала, от этой приговоренной смерти ее, Дарью, освободить, а вместо смерти повелеть соизволила:

   "1-е. Лишить ее дворянского названия, и запретить во всей Российской Империи, чтобы она ни от кого, никогда, ни в каких судебных местах, и ни по каким делам впредь именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа".

   "2-е. Приказать в Москве, в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день, вывезти ее на первую площадь, и поставя на эшафот, прочесть перед всем народом заключенную над нею в юстиц-коллегии сентецию, с исключением из оной, как выше сказано, названия родов ее мужа и отца, с привосокуплением к тому того ее императорского величества указа, а потом приковать ее, стоящую на том же эшафоте, к столбу, и прицепить на шею лист с надписью большими словами: "мучительница и душегубица".

   "3-е. Когда она выстоит целый час на том поносительном зрелище, то, чтобы лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови человеческой смердящее ее тело предать собственному промыслу Творца всех тварей, приказать, заключить в железы, отвезти оттуда ее в один их женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там, подле которой есть церкви, посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ни откуда в ней свету не имела. Пищу ей обыкновенную, старческую, подавать туда со свечою, которую опять y нее гасить, как скоро она наестся. А из того заключения выводить ее во время каждого церковного служения в такое место, откуда бы она могла оное слышать, не входя в церковь".

   Нельзя не отметить, что на полях подлинного указа рукой императрицы против слова "она" везде написано "он". Видимо, государыня хотела этим показать, что считает Салтыкову недостойной называться женщиной.

   Как изобличенная преступница, Салтыкова была, конечно, арестована еще ранее состоявшегося указа сената. В начале октября, в Троицкое прибыли полицейские драгуны. Дарья Николаевна при аресте не оказала никакого сопротивления. Она только обводила прибывших злыми, помутившимися глазами, и лишь тогда, когда кузнец начал набивать ей на ноги, обитые железом колодки, она обвела вдруг вокруг себя диким, полным бессильной ярости взглядом и так взвизгнула, что державшие ее драгуны чуть не выпустили ее из рук, а кузнец уронил молоток.

   - У... ехидна... - глухо прорычала она.

   Это были ее последние слова.

   Она замолчала, как-то вся съежилась, косясь по сторонам и по временам рыча, как собака.

   18 октября указ сената был приведен в исполнение. День был морозный и ветреный, по временам поднималась даже вьюга, но несмотря на это, на Красную площадь, где должно было произойти невиданное позорище, собрались десятки тысяч народу. Не только площадь, но и крыши соседних домов были буквально усеяны человеческими головами. Целое море этих голов волновалось кругом высившегося по середине площади эшафота со столбом, в который были вбиты три цепи. Было множество карет, повозок и других экипажей, с сидевшими в них знатными барами. Народ толпился на площади с самого раннего утра.

   Наконец, в двенадцатом часу показался поезд. Впереди ехал отряд гусар, а за ним на простых роспусках везли Дарью Николаевну Салтыкову, по сторонам которой сидели гренадеры с саблями наголо. Когда поезд приблизился к эшафоту, Салтыкову взвели на него и привязали цепями к позорному столбу. По прочтении сентенции юстиц-коллегии и указа сената, обвиняемая более часа стояла у столба с надетым на шею листом с надписью: "мучительница и душегубица", а потом, посаженная снова на роспуски, отвезена в Ивановский девичий монастырь, где уже ранее была устроена для нее "покаянная", глубоко в земле более трех аршин, вроде склепа, с единственным окошечком, задернутым зеленой занавеской, куда ей подавалась, приставленным к узнице солдатом, пища.

   Во время экзекуции над Салтыковой, от тесноты, на Красной площади переломано было множество экипажей и погибло много народу: более ста человек были искалечены, а после окончания "позорища" поднято было около тридцати трупов. Казалось, самое присутствие "людоедки-Салтычихи" приносило несчастье и требовало человеческих жертв.

  

  

   Двенадцать лет просидела "Салтычиха" в подземельи, а затем была переведена в "застенок", пристроенный нарочно к горней стене храма Ивановского монастыря. В застенке было "окошечко" на улицу и внутренняя дверь, куда входил солдат-тюремщик, от которого, по сказанию старожилов, Салтыкова родила ребенка, вскоре умершего.

   К старости Дарья Николаевна страшно потолстела, и когда народ собирался у ее окошечка, самовольно отдергивая зеленую занавеску, чтобы посмотреть на злодейку, употреблявшую по общей молве, в пищу женские груди и младенцев, то Салтычиха ругалась, плевала и совала суковатую палку сквозь открытое в летнее время окошечко.

   Время летело. Быть может, оно шло быстро и для окончательно сошедшей с ума Салтыковой.

   В Москву назначен был главнокомандующим родной племянник мужа Дарьи Николаевны, светлейший князь Николай Иванович Салтыков, над Москвой пронеслась чума, сопровождавшаяся народным бунтом, жертвою которого пал архиепископ Амвросий, был привезен и казнен на Болоте Емельян Пугачев. Умерла Екатерина. Промелькнуло короткое царствование Павла Петровича и, наконец, вступил на престол Александр I.

   Ничего об этом не ведала Салтычиха в своей тюрьме-могиле. Не знала она и о судьбе своих сыновей, от которых и не могла требовать не только любви, но и памяти, не доставив им ничего, кроме позора.

   Младший, Николай, женился на графине Анастасии Федоровне Головиной и умер в 1775 году, оставив сына и дочь. Старший, Федор, умер несколько позднее, одиноким холостяком. Оба они ни разу не видели свою замурованную мать.

   Не знала Салтычиха и о том, что Константин Николаевич Рачинский с своей женой Марьей Осиповной, по возвращении из-за границы, поселился в Петербурге и быстро подвигаясь по службе, занимал высокий административный пост. Бог благословил их брак. Шестеро детей, четыре сына и две дочери, росли на радость их родителям.

   Верная заветам игуменьи Досифеи, Марья Осиповна Рачинская вся отдала себя семье и благотоворительности: ни один бедняк не уходил от нее без доброго слова и помощи. Имя ее благословлялось всем неимущим людом из конца в конец Петербурга.

   Так пронеслись года. После тридцатитрехлетнего заключения, 27 ноября 1801 года, Дарья Николаевна Салтыкова умерла и была похоронена на кладбище Донского монастыря, близ родового склепа Салтыковых.

   На могиле не было поставлено креста и вскоре она была затоптана прохожими и сравнена с землею. Казалось, все забыли об этом "исчадие ада".

   Лишь в Новодевичьем монастыре в сороковым день смерти Дарьи Николаевны Салтыковой был получен новой игуменьей, лет за пятнадцать перед тем сменившей отошедшую в вечность игуменью Досифею, богатый вклад, с просьбой вечного поминовения: "за упокой души боярыни Глафиры". Этот вклад был прислан Марьей Осиповной Рачинской. Не одна она сообразовала свою жизнь с советами покойной игуменьи Досифеи. В Соловецком монастыре в двадцатых годах нынешнего столетия умер, в глубокой старости, схимник Варнава, проживший в монастыре более шестидесяти лет и удивлявший братию и богомольцев своею подвижническою жизнью. Это был Кузьма Терентьев.

   Дом Салтыковой на Лубянке существует и до настоящего времени, но принадлежит другому владельцу. Существует и село Троицое, сменившее уже многих собственников.

   Застенок Ивановского монастыря, служивший тюрьмой Салтыковой, разобран вместе с церковью только в 1860 году. Провидение, видимо, не хотело, чтобы к великому в истории России и незабвенному для русского народа 1861 году оставался этот исторический памятник злоупотреблений помещичьей власти в эпоху высшего развития крепостничества.

   "Осени себя крестным знамением, русский народ!" - эти слова манифеста Царя-Освободителя невольно просятся под перо, как заключение нашего печального повествования.