Гейнце Николай Эдуардович - Людоедка

ообразием, умственной, духовной пищей жестокой помещицы, а в этой пище нуждался даже этот лютый зверь в человеческом образе, эта, сделавшая свое имя, именем исторического изверга, - Салтычиха. Развязка плана близилась к концу. Ее ускорила сама Фимка.

  

  

   Прошло несколько дней со дня описанного нами разговора Фимки с Кузьмой. Первая ходила как тень, мрачная, с распухшими от слез глазами. Мера ее душевного терпения переполнилась. Она не могла выносить вида Глеба Алексеевича, от которого была окончательно отстранена Дарьей Николаевной, и который быстрыми шагами шел к могиле.

   Салтыкова смотрела на свою бывшую любимицу, злобно подсмеиваясь над ней, но не говорила ни слова, не спрашивала ее о причине ее печали. Она хорошо знала ее, а вид нравственных страданий ближнего причинял ей такое же, если не большее по своей новизне, наслаждение, как вид страданий физических.

   В один из этих дней Глебу Алексеевичу стало особенно худо. Он лежал у себя в спальне, не вставая с утра и был в полузабытьи. Его красивое, исхудалое лицо было положительно цвета наволочки подушки, служившей ему изголовьем, и лишь на скулах выступали красные зловещие пятна: глаза, которые он изредка открывал, сверкали лихорадочным огнем, на высоком, точно выточенном из слоновой кости лбу, блестели крупные капли пота.

   Фимка тайком пробралась к барину и неслышными шагами подошла к постели. Но чуткий слух больного, а, быть может, и чуткое сердце подсказало ему приближение единственного любящего его в этом доме, да, кажется, и в этом мире существа. Глеб Алексеевич открыл глаза.

   - Это ты, Фимочка? - нежным грудным голосом, в котором слышалась хрипота пораженных легких, заговорил он. - Пустила?

   - Нет... Я тайком... - полушепотом ответила Фимка. Больной вздрогнул.

   - А как узнает?

   - Не узнает, на поле...

   - Донесут...

   - Ничего... И чего вы барин, мужчина, так ее боитесь.

   - Ох, Фимушка... - простонал больной вместо ответа. Наступило молчание. Фимка стояла и глазами полными слез

   смотрела на Глеба Алексеевича.

   - Ох, смерть моя, ох, умру! - начал причитать он. - Вгонит она меня в гроб... Вчера опять была.

   - Да вы бы, барин, ее прогнали... Ну, ее... Господин ведь вы здесь, хозяин! Что на нее смотреть... Показали бы свою власть... Не умирать же в самом деле... Ведь она к тому и ведет.

   - Ведет, Фимушка, ведет...

   - А вы не дозволяйте... Ведь вы же муж, глава.

   - Ох, Фимушка...

   - Прогоните ее от себя... Хоть раз соберитесь с силами и прогоните...

   - Не могу, Фимушка, не могу...

   В этом "не могу" сказалось столько болезненного бессилия воли, что даже Фимка поняла, что этот живой мертвец не в силах бороться с полной жизни и страсти женщиной, какой была Дарья Николаевна.

   - Ах, вы, болезный мой, болезный... Сгубит она вас, проклятая, - только и могла сказать Фимка.

   - Сгубит, - горько улыбнулся больной, - уж сгубила... Мне бы хоть денек, другой отдохнуть от нее... Я бы поправился... Может Бог милостив.

   - Это я устрою, - твердым голосом сказала Фимка.

   - Как? - даже приподнялся на локоть лежавший Глеб Алексеевич, но снова упал на постель.

   - Мое уж дело, как? Устрою...

   - Ох, голубка, как бы тебе не попало, только и живу теперь, что о тебе думаю да в грехах каюсь...

   - Милый, милый барин.

   Фимка наклонилась к Глебу Алексеевичу и нежно поцеловала его в лоб. По лицу его разлилось какое-то необычайное спокойствие, он нашел в себе силы обхватить голову Фимки руками и, наклонив к себе, поцеловал ее в губы. Это был нежный поцелуй чистой любви, который способен вдохнуть в человека не только нравственные, но и физические силы. В нем не было разрушительно адского огня, в нем был огонь, дающий свет и тепло.

   - Однако, мне пора, не ровен час, вернется.

   - Иди, иди... - испуганно заговорил Глеб Алексеевич.

   Самая любовь его к Фимке не могла победить страха перед женой. Он снова откинулся на подушки. Фимка взглянула на него взглядом, полным любовного сострадания и, махнув рукой, вышла.

   Дарья Николаевна действительно уже вернулась. Она была в хорошем расположении духа и сидела у себя в комнате за столом, на котором раскладывала старые засаленные карты. Карты, видимо, предвещали ей что-то хорошее, и Салтыкова улыбалась. Это случалось очень редко.

   Фимка, выйдя от барина и узнав от встретившейся ей девушки, что барыня вернулась, прямо направилась к ней. Вошла она нервной походкой, бледная, возбужденная.

   - Ай, Фимка! Что с тобою? - встретила ее Салтыкова, медленно повернув в ее сторону и держа в руках десятку червей.

   Фимка не сразу ответила.

   - Аль язык отнялся, промолви словечко, будь милостива! - пошутила Дарья Николаевна.

   - Дарья Миколаевна, барин-то у нас кончается...

   - Что ты! - обрадовалась Салтыкова. - Так за попом... А ты почем знаешь? - после некоторой паузы спросила она.

   - Была у него сейчас...

   - А я тебе что приказала?.. Ты моего приказу не слушаешься!...- вдруг рассвирепела Дарья Николаевна.

   - Тоже не может он, как собака, один лежать...

   - Сама идти собиралась... Не дозволила тебе, значит, и не ходи... Какая сердобольная явилась... Не может как собака! Я хочу, значит, пусть и околевает, как пес...

   - Барыня, плох он... Пожалейте...

   Фимка залилась слезами...

   - А тебе, что в том, девка! Какая забота?..

   Дарья Николаевна бросила десятку червей в груду других карт и встала. Фимка молчала и плакала.

   - Не хнычь! Отвечай, что тебе в том, что барин плох!.. Какая забота?

   - Забота та, барыня... - глухо произнесла Афимья, - что я... люблю... его.

   - Что-о-о!.. - гаркнула Салтыкова. Любишь?.. Это мужа моего любишь и мне, подлая, в лицо, в глаза, это говоришь!..

   - Хоть в глаза, хоть за глаза... Всем скажу... Любила, раньше вас любила... Сердце о нем все изныло, видя, как вы его, на моих глазах, изводите...

   - А ты должно про кнут позабыла, девка... Так я тебе напомню... Твой же дружок Кузьма тебя на отличку отхлещет. Впрочем, и ему не дам... Сама не поленюсь...

   - Всегда ждала и жду этого! - дерзко бросила Фимка.

   - Девка, уймись! - заметила Салтыкова, грозно завертев глазами и хватаясь за свой костыль, с которым не расставалась, и который служил главным орудием ее домашних расправ.

   Фимка сделала порывистое движение по направлению, где стояла Дарья Николаевна.

   - Ну, на, бей, душегубица ненасытная! - визгливо, с безумно горевшими глазами крикнула она и остановилась на шаг перед Салтыковой. - Бей, бей... Глеба Алексеевича, барина моего дорогого, убиваешь, убей и меня... Я вся перед тобой тут!..

   Салтыкова побагровела, хотела что-то крикнуть, но от сильного озлобления только издала какие-то хриплые звуки, закашлялась, подняла костыль и ударила им Фимку. Промахнувшись, она не попала ей по голове, а по плечу, а быть может она и не метила. Фимка болезненно вскрикнула, но в тоже время вскрикнула и Дарья Николаевна, а через минуту - и стройная Фимка, и грузная - она неимоверно растолстела за время замужества - Салтыкова лежали уже на полу и барахтались, старались ухватить друг друга за горло. В борьбе, видимо, преобладала Фимка. Салтыкова только громко кряхтела и старалась крикнуть, но Афимья зажала ей рот и, наконец, как-то изловчилась и схватила ее за горло.

   Дарья Николаевна захрипела. Фимка опомнилась, вскочила с полу и выбежала стремглав из комнаты. Салтыкова тоже медленно приподнялась с пола, оправила смятое во время борьбы платье и села за стол.

   - Ишь, подлая, как рассвирипела... - после некоторого молчания заговорила сама с собой. - Убить ее теперь за это мало. Пора, пора с ней разделаться... Уж и разделаюсь я... Ишь, мерзавка, как любит... За него на меня вскочила, как волчица какая... Убить могла, задушить, опомнилась... А я не опомнюсь... Не опомнюсь я... Доведу тебя, мерзавка, до конца страшного...

   Дарья Николаевна злорадно улыбнулась.

   - Чай, теперь как осиновый лист дрожит, боится, не сбежала бы только али над собой чего не сделала... Вот беда будет... Все, придуманное мной, прахом пойдет... А ловко придумано... Надо позвать ее.

   Салтыкова встала с кресла и дернула за сонетку. На звонок явилась другая горничная.

   - Фимушку ко мне... - почти с нежностью с голосе сказала Салтыкова и спокойно принялась опять за карты.

   Горничная вышла, произнеся лаконичное:

   - Слушаю-с.

   Фимка, действительно, прибежав в свою комнату, - она как в Москве, так и в Троицком, имела, в качестве приближенной к барыне горничной, отдельное помещение, и оставшись наедине сама с собой, ясно поняла весь ужас своего положения. Ее смертный приговор, - она была уверена в этом, - был подписан.

   "Что делать? Что делать?" - восстал в ее уме вопрос.

   "Бежать... - мелькнула в уме ее мысль. - А барин?"

   Сердце ее болезненно сжалось. Но чем же она могла помочь ему? Живая и мертвая она одинаково бессильна.

   "Пусть же лучше умру я здесь, около него!" - решила она.

   Фимка сидела у себя на кровати, беспомощно опустив руки на колени и бессмысленным взглядом глядела в пространство. Она как бы окаменела перед предстоящей ей участью. Ее заставил очнуться оклик горничной, которая приходила на звонок Дарьи Николаевны.

   - Афимья Тихоновна, а Афимья Тихоновна!

   - Чего тебе...

   - Барыня вас к себе требует...

   - Барыня? - повторила Фимка.

   - Так точно, звонок давала...

   - А что с ней? - спросила Фимка.

   - Да ничего-с... На картах гадают...

   - На картах... Сейчас иду... Девушка ушла.

   "Начинается... - мелькнуло в голове Фимки. - Ну, да будь, что будет!"

   Поправив на себе тоже помятое от борьбы платье и растрепанные волосы, Фимка твердой походкой, на все окончательно решившегося человека, пошла в комнату барыни. Она застала ее спокойно гадающей в карты.

   - А, это ты, Фимушка... Помиримся, у меня сердце уже отошло. Ну, потрепала ты меня, потрепала я тебя и квиты, - ласково заговорила Дарья Николаевна.

   Фимка не верила своим ушам, и широко раскрыв глаза, глядела на барыню. Та, между тем, продолжала:

   - Чай, выросли мы с тобой вместе, Фимушка... Должна я это чувствовать или нет... Не слуга ты мне, а подруга, да и виновата я перед тобой... Невдомек мне, что ты барина так любишь, а ты, поди какая, меня за него чуть не придушила.

   - Барыня... - могла только и произнести ошеломленная Фимка.

   - Какая я тебе барыня, коли деремся мы с тобою не хуже подруг-подростков...

   - Забылась... простите, - прошептала бессвязно Афимья.

   - Чего тут прощать... Ничего... Уму-разуму меня выучила, я перед Глебушкой действительно виновата... Ох, грехи мои тяжкие...

   Салтыкова тяжело вздохнула.

   - После трепки-то твоей я пораздумала, и вижу, действительно, что в могилу его свожу я... Права ты, Фимушка... Кровь из него я пью... Может и ненароком, а пью... Женщина я молодая, сильная, тоже жить хочу. Ну, да с нынешнего дня шабаш, и не пойду к нему... Выходи его, голубушка, Фимушка, родная моя. Выходи... Сними хоть этот грех с черной души душегубицы ненасытной, как ты меня обозвала, в ножки тебе поклонюсь.

   - Барыня, голубушка, да неужели!..

   - Иди к нему... Хоть безотлучно будь. Выходи, коли время не ушло еще. Говорю, в ножки поклонюсь.

   Фимка бросилась перед Дарьей Николаевной на колени и стала порывисто целовать ее руки...

   - Матушка-барыня, голубушка моя... Хорошая моя, добрая...

   - Ишь какой теперь я стала, а то душегубица, - заметила Дарья Николаевна.

   - Простите, барыня... в сердцах мало ли что скажешь.

   - В сердцах-то ты правду сказала, Фимушка, а теперь ложь... Какая я хорошая, добрая... Душегубица я подлинно... Не отрекаюсь, я обиды от тебя в этом не вижу... Ну, вставай, чего в ногах-то у меня ползать... Иди к своему ненаглядному барину... То-то обрадуется.

   В голосе Салтыковой снова прорвались злобные нотки. Их не заметила, окончательно растерявшаяся о такого исхода дела Фимка, и еще раз поцеловав руку Дарьи Николаевны, вышла из комитаты и через несколько минут уже была у постели Салтыкова.

  

  

   Дни шли за днями. В Троицком доме Салтыковых царила какая-то непривычная для его обитателей тишина. Дарья Николаевна, казалось, совершенно преобразилась. Ни костыль, ни рубель, ни даже тяжелая рука грозной помещицы не прохаживались по головам и лицам дворовых и крестьян. Кузьма Терентьев слонялся без дела и был в горе, так как Фимка, отговариваясь недосугом - не ходила к нему на свидания. Недосуг этот был вследствие тщательного ее ухода за больным барином. Ревнивые мысли снова зароились в голове Кузьмы, и хотя он, припоминая объяснения Фимки ее отношения к Глебу Алексеевичу, гнал их от себя, но они, как злые мухи в осеннюю пору, настойчиво летели в его голову и отмахиваться от них он положительно не был в силах.

   Фимка пришла окончательно в себя только через несколько дней. Первые дни страшное сомнение не оставляло ее сердца. Великодушное прощение со стороны барыни, дозволение ухаживать за барином, прочти раскаяние Дарьи Николаевны, казались ей зловещим предзнаменованием близкой беды. Не к добру это, не к добру, - неслось в ее голове, - не переменилась же она так сразу лишь оттого, что я задала ей взбучку... Затеяла она что-нибудь, замыслила...

   Но дни шли, повторяем, шли за днями, а Дарья Николаевна была в совершенно непривычном для окружающих ровном, тихом, прекрасном настроении духа. Несколько провинившихся в неряшливости - что особенно преследовала Салтыкова - слуг отделались выговором, даже без брани. Весь дом был в полнейшем недоумении, для всего дома наставшие мир и благодать казались первые дни зловещими, как тишина, наступающая перед бурей.

   Но по истечении первых дней неожиданной перемены с барыней, вся дворня, так же и Фимка, пришла в себя и искренно поверила в благодетельную для них перемену домашнего режима. Человек охотно верит тому, чему ему хочется верить. Радостное, возбужденное состояние охватило всех обитателей дома Салтыковых и, страшное дело, отсутствие зверских расправ повлияло даже благодетельно на порядок в доме, на службу дворовых и на работу крестьян. Все они изо всех сил старались угодить переменившейся барыне, исполнить лучше, рачительнее свое дело, хотя начали уже совершенно серьезно думать, что пора кровавых наказаний за малую вину прошла безвозвратно. Если бы Дарья Николаевна захотела обратить на это внимание, то быть может, установленный ею домашний режим показался ей пригоднее прежнего в деле ведения как домашнего, так и полевого хозяйства. Но не тем были заняты мысли этого притаившегося зверя, этой пантеры, изгибающейся и спрятавшей свои когти, чтобы более легкими ногами сделать роковой для намеченных жертв прыжок.

   Только наивные дворовые Салтыковой, с Афимьей во главе, могли серьезно думать, что пора зверств их помещицы прекратилось, что она устала мучить и убивать неповинных людей, что она пресытилась человеческой кровью и мясом. Но не будем предупреждать событий.

   Недели через две после описанной нами сцены схватки между барыней и горничной, Дарья Николаевна, по обыкновению, после обеда прогуливалась в ближайшей роще. День был жаркий и она искала холодка под свежей листвой берез и лип. В роще действительно было прохладно; легкий, мягкий ветерок шелестел листвой деревьев, откуда-то с поля доносилась удалая песня. Песня эта была явление необычное в Троицком, где под тяжелым ярмом бесчеловечных наказаний, работа производилась молча, угрюмо, озлобленно. Она от этого-то не особенно спорилась, так как тяжесть души отягчает физический труд. Песня эта была именно доказательством уверенности крепостных Салтыковой, что для них наступили красные дни.

   Дарья Николаевна прислушалась к доносившей до нее песне, и губы ее искривились в злобную улыбку.

   - Ишь горланит... Пой, пой... Хорошо поешь, где-то сядешь, - проворчала сквозь зубы она.

   Песнь, между тем, лилась и переливалась на все лады. Салтыкова шла медленно, куда глаза глядят, видимо, в глубокой задумчивости. Она вышла на полянку и вдруг очутилась лицом к лицу с Кузьмой Терентьевым. Последний стоял прислонившись к одному из деревьев, в позе ожидания. Он давно уже ожидал Фимку, которая, видимо, и на этот раз, как уже неоднократно перед этим, обманула его и не думала являться в условленный час и в условленное место. Условленный час уже прошел, но в сердце Кузьмы все еще таилась надежда, что его "ненаглядная краля" сегодня придет.

   Услышав шум шагов, он насторожился, улыбка удовольствия появилась на его лице, он сделал даже несколько шагов по направлению приближающейся и вдруг очутился перед Дарьей Николаевной. Улыбка исчезла с лица парня, он даже побледнел и сделал под первым впечатлением встречи движение, чтобы бежать, но быстро сообразил, что это невозможно, сняв шапку, в пояс поклонился Салтыковой.

   - Здорово, Кузьма, - приветливо улыбнулась она ему. - Не ждал меня встретить или, лучше сказать, не меня ждал встретить...

   Кровь бросилась в лицо Кузьмы.

   - Грибов пособирать хотел на досуге, - смущенно отвечал он.

   - Какие теперь, парень, грибы, дождей-то ведь и не бывало, сушь такая, откуда же грибам взяться... Не искал ли ты ягодку...

   Дарья Николаевна даже ласково подмигнула ему.

   - Ягод ноне тоже нет...

   - Чего ты, парень, мне тень-то наводишь, точно не знаешь, что я говорю про двуногую ягодку... Фимку ждешь?

   Кузьма стоял потупившись и молчал,

   - От меня нечего скрываться, сам, чай, знаешь, что мне о вашей любви ведомо давно уж... Для Фимки я тебя к себе и во двор взяла... Недавно еще подумывала поженить вас и ей дать вольную... Пара вас, не пара, дорогой марьяж... Ты, парень красивый, видный, она тоже краля писанная... Служить бы у меня и вольные может быть стали бы...

   Салтыкова остановилась и пристально поглядела на Кузьму, как бы проверяя, по выражению его лица, впечатление своих слов. Кузьма Терентьев уже глядел ей прямо в глаза и на лице его сияло удовольствие.

   - Спасибо, барыня-матушка, на добром слове... Не оставьте своими милостями... Дозвольте с Фимкой в закон вступить, а так что, грех один... - поклонился ей Кузьма.

   - Вестимо грех... Подумывала я об этом, парень, ох, подумывала...

   - Сделайте такую божескую милость, барыня, дозвольте... - поклонился ей почти до земли Кузьма.

   - Я-то дозволю, мне что не дозволить... Я рада, Фимку я люблю, тобой довольна... Только вот как она...

   - Она-то тоже будет рада-радешенька...

   - Ой ли! Я, парень, смекаю совсем не так...

   - С чего же ей, матушка-барыня? - побледнел Кузьма. - Неужели так любиться, без благословения-то лучше...

   - Постой, я вижу, ты, парень... Любилась она с тобой, пока другой не подвернулся, лучше...

   - Другой... лучше... - задыхаясь от волнения, повторил Кузьма и глаза его засверкали злобным огнем.

   - Залетела ворона в высокие хоромы, ни мне, ни тебе ее не достать теперь... Не тебе у меня, мне у тебя впору помощи и заступы просить...

   Кузьма глядел на Дарью Николаевну во все глаза и, видимо, нисего не понимал.

   - Мужа у меня отбила... мужа... - с печалью в голосе продолжала Салтыкова. - Гонит меня от себя он, гонит, с Фимкой спутался...

   - Барин... - прохрипел Кузьма.

   - А то кто же муж-то мне...

   - Да как же она, матушка-барыня, мне сама надысь говорила, что барин-то совсем при смерти... Что вы его и изводите, а она, по сердобольству своему, его жалеючи, за ним ухаживает... На ладан-дё он дышет.

   - Ишь, подлая, как повернула... Для меня больной он, это верно... Притворяется... А для нее-то, что твой добрый молодец...

   - Ах, подлая... - не утерпел повторить и Кузьма.

   - Да ты может не веришь мне, парень, крале-то своей верить охоты больше?..

   Дарья Николаевна вопросительно посмотрела на Кузьму.

   - Как не верить... верю... - нерешительно, после некоторого паузы, произнес Кузьма.

   - Вижу, что верить-то тебе этому не хочется... Да я и не неволю,.. Глазам своим может поверишь больше... Приходи завтра в это же время ко мне... Я проведу тебя в садик в беседку, где голубки-то милуются, сам увидишь... Участь моя горькая, что мне делать и не придумаю... Намеднись стыдить ее начала, так она со мной в драку...

   - Это Фимка-то?..

   В голосе Кузьмы Терентьева послышалось явное сомнение.

   - Да, Фимка-то... Ведь не горничная она мне, подруга, вместе выросли... Чай, и во мне чувство есть, хоть и бают, что я душегубица... Вспылила, действительно, себя не помню, а на нее рука не поднимается... Со свету меня и Глеб Алексеевич сживет, коли узнает, что я его полюбовницу обидела...

   - Ишь, подлая, а мне баяла, барин-то святой...

   - Тихоня, а в тихом омуте, известно, черти водятся... Сам меня же, негодяй, с первых дней брака на людей науськивал, а сам в стороне... Святой...

   Салтыкова дико захохотала.

   Кузьма стоял перед ней бледный, с горящими, как у волка глазами и даже трясся весь от внутреннего волнения. Сделанное ему барыней сообщение подтверждало все терзавшие его уже давно подозрения. Он не мог не верить Салтыковой, хотя в первые минуты, зная ее нрав, у него мелькнула мысль, что барыня строит шутки. Когда она сама отказалась, чтобы он ей верил на слово и обещалась воочию доказать неверность и коварство Фимки, Кузьма Терентьев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в голову, в глазах стало темно, а затем в них появились какие-то красные круги. Он бессмысленно смотрел на Дарью Николаевну, но, казалось, не видел ее.

   - Так приходи, парень, завтра, тоже жаль и тебя, ишь как она к себе приворожила... Сам не свой стал, как узнал о ней всю правду-истину... Приходи же...

   Салтыкова кивнула ему головой и пошла дальше. Он глядел вслед за ней, пока она не скрылась в чаще деревьев, тем же бессмысленным взглядом, затем упал на траву и стал биться головой о землю, испуская какие-то дикие вопли, смешанные с рыданьями.

  

  

   Глеб Алексеевич был прав. Даже кратковременный отдых от роковых для него ласк его супруги благодетельно отозвался на его разрушающемся организме. Нежный уход Фимки еще более способствовал если не окончательному укреплению его сил, то все же сравнительному их восстановлению.

   Через несколько дней он уже встал с постели, и хотя слабою, неровною походкою мог сделать несколько шагов по комнате, а через неделю даже, поддерживаемый Фимкою, уже гулял по маленькому садику. "Маленький садик" был огорожен высокой железной решеткой, и калитка, ведущая из него в поле, была всегда заперта. Купы выхоленных и искусно подстриженных деревьев давали прохладную тень. В садике была одна лишь аллея из акации, разросшейся густыми сводами, оканчивающаяся миниатюрною беседкой, с двумя окнами с разноцветными стеклами и такой же дверью. Убранство беседки было просто, но комфортабельно; в ней стояли диван, несколько стульев, стол, пол же был покрыт мягким ковром. Самая беседка была круглая, с остроконечною крышею, на вершине которой, на железном шпиле вертелся флюгер - золоченый петух.

   В первые годы супружества это было любимое место уединения Глеба Алексеевича и Дарьи Николаевны, где они в любовном тете-а-тете проводили послеобеденные часы. Когда же бочка супружеского меда молодого Салтыкова была отравлена ложкой жизненного дегтя, Глеб Алексеевич не взлюбил этой беседки, напоминавшей ему, как и многое другое в его московском доме и в Троицком, о сделанной им роковой ошибке в выборе жены.

   Только любовь к Фиме и желание уединения с предметом своей любви натолкнули Глеба Алексеевича на мысль снова проводить несколько часов в этой беседке, в обществе Фимки. Служащая когда-то местом единения супругов, она теперь служила противоположную службу разъединения, так как Дарья Николаевна терпеть не могла "маленького садика", как не любила всего, что было изящно и нежно, и никогда не ходила в него. Глеб Алексеевич и Фима были в нем, таким образом, в безопасности. Прислуга, кроме садовника, проводившего в садике раннее утро, не имела никакого права без зова являться в него. "Маленький садик" таким образом представлял уютно-укромный уголок, который был как бы создан для идиллических свиданий, любящих друг друга людей.

   На другой день после встречи Дарьи Николаевны с Кузьмой Терентьевым, Глеб Алексеевич и Фимка после обеда - обедали в Троицком в полдень - отправились на свою обычную прогулку в "маленький садик". Прошло около часу. Дарья Николаевна нервными шагами ходила по своей комнате и тревожно поглядывала в окно. Она ждала Кузьму.

   - А как не придет... Может она с ним успела повидаться и разговорить... Влюбленные - дураки, всему поверят... Меня же, может, теперь клянет во всю да разные ковы против меня же строит.

   Наконец, взглянув в окно, она увидела бредущего по двору ожидаемого гостя. Салтыкова позвонила.

   - Позвать ко мне Кузьму, кажись он здесь, на дворе! - приказала она явившейся горничной.

   - Слушаю-с! - отвечала она и вышла.

   Через несколько минут перед Дарьей Николаевной уже стоял Кузьма Терентьев. Вглядевшись в него, она, даже при всей крепости своих нерв, вздрогнула. Он был положительно непохож на себя. Бледный, осунувшийся, с впавшими глубоко в орбиты, блестевшими зловещим огнем глазами, с судорожно сжатыми в кулак руками, он стоял перед Дарьей Николаевной каким-то карающим привидением. Салтыкова в первую минуту отступила от него на шаг, но затем быстро пришла в себя и не без злобной иронии спросила:

   - Что с тобой, Кузьма, ишь тебя подвело как...

   - Ништо, пусть подвело, дуракам поделом...

   - И чего ты кручинишься? Парень ты из себя видный, красивый, мало ли девок на дворне, любую выбирай, отдам за тебя.

   - Спасибо на добром слове, барыня, не надо мне их, ну их в болото...

   - Как знаешь... Женись, пожалуй, на барской полюбовнице.

   Кузьма злобно сверкнул глазами, но не отвечал ничего. Страшный остаток дня и ночи провел он после встречи в роще с Дарьей Николаевной. Недоверие к ее словам, появившееся было в его уме первое время, сменилось вскоре полной увереностью в истине всего ею сказанного. Наглый обман со стороны так беззаветно любимого им существа, превратил кровь в его жилах в раскаленный свинец.

   Мы оставили его бившимся головой о землю в роще. Пролежав затем некоторое время в полном изнеможении, он очнулся от своего страшного кошмара, когда он очутился в роще, затем постепенно стал припоминать все совершившееся и снова беседа с Дарьей Николаевной как бы тяжелым молотом ударила его по голове. Он вскочил и быстро пошел в сторону, противоположную от дому. Целую ночь пробродил он без сна в роще, обдумывая месть, обманувшей его, девушке. Как безумно еще утром он любил ее -т так безумно теперь он ее ненавидел. Все ее поступки и слова получили теперь в его глазах другую окраску, все они являлись не опровергающими, а напротив, всецело подтверждающими слова Салтыковой.

   "А может и брешет Салтычиха..." - лишь на мгновенье появлялась в его голове успокоительная мысль, но тотчас исчезала под напором зловещих доказательств подлой измены.

   "Уж натешусь я над ней... Дозволит барыня али не дозволит, все равно... Встречу и... натешусь..." - предвкушая наслаждение мести, думал Кузьма Терентьев.

   "Знамо дело дозволит... К тому и речь вела... На даром поведет меня накрывать их на свиданьи... - продолжал размышлять он. - Ну, Фимка, берегись... Просто не убью... Натешусь..."

   Короткая летняя ночь миновала. Солнце встало сияющее, радостное, как бы безучастное к тому, что оно должно было осветить сегодня на земле.

   "Скорее бы полдень..." - думал, между тем, Кузьма, поглядывая на небо и все бесцельно ходя по роще взад и вперед.

   Он вступил, наконец, на ту полянку, где вчера утром поджидал Фимку и встретил барыню, сел под то же дерево и просидел среди этих мест, навевавших на него тягостные воспоминания, далеко за полдень. Прямо отсюда пошел он на барский двор, откуда и был позван к Дарье Николаевне.

   - Так хочешь видеть свою лапушку, как она милуется с голубчиком своим - моим супругом? - спросила Салтыкова.

   - Дозволь, матушка-барыня, мне с ней расправиться...

   - Расправляйся, твоя воля, ты в своем праве... - заметила Дарья Николаевна.

   В глазах Кузьмы засветился луч злобной радости.

   - Коли впрямь, накрою... Уж и натешусь я над ней...

   - Смилуешься... - подразнила Салтыкова.

   - Ни в жисть... Под кнут пойду, на пытку, а уж ей не жить...

   - Зачем под кнут, дело домашнее... - вставила Дарья Николаевна.

   - Да и умереть скоро не дам... Терзать буду... По капле кровь точить, жилы по одной тянуть.

   Дарья Николаевна любовно вскинула на него глаза. Она почувствовала какое-то духовное сродство между ею самой и этим озверевшим парнем. Кузьма, действительно, был зверем, глаза его были налиты кровью, зубы стучали и скрипели, сам он весь дрожал, как в лихорадке.

   - Тешься, парень, тешься... Душу-то она из тебя выматывать не жалела, не жалей и ты ее тела...

   - Не пожалею...

   - Пойдем, а то еще улетят голубки-то наши...

   Дарья Николаевна пошла вперед. Кузьма Терентьев шел за ней, неумело ступая по крашенному полу босыми ногами. Они прошли в гостиную. Салтыкова отворила дверь, ведущую на террасу, выходящую в "маленький садик", а с нее они спустились в самый садик и пошли по аллее из акаций и вскоре достигли беседки. Дверь беседки была наглухо затворена. Вся беседка была освещена солнцем и представляла из себя изящное, манящее к покою и неге здание. Ни Дарья Николаевна, ни ее спутник не обратили на это, конечно, ни малейшего внимания. Для них оно было лишь западней, в которой находились намеченные ими жертвы. Тихими шагами подкрались они к ней сбоку, и Салтыкова осторожно заглянула в окно.

   Глеб Алексеевич сидел на диване, а рядом с ним сидела Фимка. Он обвил одною рукой ее стан, а другой держал ее за руку. Она склонила на его плечо свою голову и оба они любовно смотрел друг на друга. Вот он наклонился к ней, и губы их слилились в нежном поцелуе.

   - Так вот как ты, мерзавка, ходишь за барином... - раскрыла дверь Дарья Николаевна и появилась на ее пороге вместе с Кузьмой Терентьевым.

   Глеб Алексеевич и Фимка вскочили и стояли бледные, растерянные.

   - Кузьма, тащи-ка ее, подлую, на погребицу! - крикнула Салтыкова.

   Как разъяренный зверь бросился Кузьма Терентьев на Фимку. Глеб Алексеевич, напрягая последние силы, хотел отстранить его, но Дарья Николаевна ударила его в грудь кулаком и он покатился на пол, ударившись головой о край стола. Кровь хлынула у него из горла, раздался глухой, хриплый вздох, и Салтыков остался недвижим, распростертый у ног своей жены. Кузьма, между тем, ударом кулака в голову ошеломив Фимку и бесчувственную схватил в охабку, бросился со своей ношей из беседки. Выбежав в сад, он не сразу вернулся в дом, а подскочил к забору, перекинул через него несчастную девушку и сам через балконную дверь вбежал в комнаты и через них выбежал во двор и обогнул сад.

   "Не отдохнет, здорово хватил!" - думал он на бегу.

   Он и не ошибся. Фимка лежала недвижимо на том же месте, где была им брошена. Он снова схватил ее в охабку и потащил к волчьей погребице, ключ от которой он, по должности домашнего палача и тюремщика, носил на поясе. Отперев им страшную тюрьму, он бросил в нее бесчувственную девушку, затворил дверь, задвинул засов и запер на замок.

   - Ужо понаведуюсь! - сказал он сам себе.

   Он почувствовал, что силы его, вследствие бессонной ночи и вынесенных потрясений, слабеют. Обогнув погребицу, он лег под ее холодную стену на густую траву и мгновенно заснул, как убитый. Дарья Николавена, оставшись в беседке, несколько времени смотрела на лежавшего мужа.

   - Кажись капут, - злобно усмехнулась она и, наклонившись к лежавшему, дотронулась до его груди. Она не ощутила биения сердца.

   - Так и есть... Ну, царство ему небесное...

   Салтыкова медленно вышла из беседки и направилась в дом. Позванные ею люди, которым она сказала, что барину сделалось дурно в беседке, а Фимка куда-то скрылась, принесли в дом уже холодеющий труп своего барина. Дарья Николаевна удалилась к себе. Без нее совершили последний туалет, отошедшего в вечность Глеба Алексеевича Салтыкова: обмыли тело и положили на стол под образа в зале. У стола зажгли принесенные из церкви свечи.

   Священник села Троицкого явился служить первую панихиду, на которой появилась и Салтыкова. Лицо ее изображало неподдельную печаль. Глаза были красны от слез. Она усердно молилась у гроба и имела вид убитой горем безутешной вдовы. Священник даже счел долгом сказать ей в утешение что-то о земной юдоли. Она молча выслушала его и попросила благословения.

   За панихидою присутствовали все дворовые. Не было только Кузьмы Терентьева. Он продолжал спать мертвым сном.

  

  

   Кузьма Терентьев проснулся лишь ранним утром. Солнце только начало бросать свои первые лучи из-за горизонта. Несмотря на то, что голова его была несколько свежее, он все окинул вокруг себя удивленным взглядом. Вдруг все события последних двух дней восстали с роковой ясностью в его памяти. Кровь снова прилила к его голове. Он весь задрожал.

   - А... подлая!.. - прохрипел он и, обогнув "волчью погребицу", подошел к запертой двери.

   Не отпирая ее, он приложил к ней ухо и слушал. Из глубины тюрьмы доносилось лишь изредка подвывание волка. Человеческого стона или голоса не было слышно.

   "Уж не околела ли, неровен час... - мелькнуло в его голове. - Не саданул ли я ее вчера чересчур?.. - Да нет, легка была бы собаке смерть... Посмотрим..."

   Он не спеша отпер замок, отодвинул засов и стал спускаться в погребицу, в которую вели пять каменных ступеней, затворив за собой дверь. Потревоженный стуком отпираемой и затворяемой двери и шорохом человеческих шагов, волк заметался на цепи, завыл и залаял, но среди этого гама до слуха Кузьмы Терентьева донесся и человеческий стон и даже голос, произнесший:

   - Господи!..

   - Жива, тварь... - со злобною радостью прошептал он.

   Он стоял уже на землянном полу погребицы. У его ног лежала и стонала Фимка. В погребице царствовал полумрак, но через несколько минут пребывания в ней глаз привыкал и свободно различал предметы. Их было, впрочем, там не много. Куча соломы в том месте, где был прикован четвероногий узник, и другая, такая же куча, в противоположном углу, для двуногих узников. На стене, около дверей, на железных крюках были развешены кнуты разных размеров и толщины. Кнуты были под номерами, и часто сама Дарья Николаевна назначала номер, который должен был быть употреблен для наказания того или другого провинившегося. Фимка лежала прямо на голой земле, на том месте, куда была брошена Кузьмой, так как, видимо, не имела сил, а быть может, и не желала добраться до более удобного ложа на соломе. Кузьма наклонился к лицу девушки. Оно было в крови.

   - Узнала... - прохрипел он.

   - Изверг, душегубец... - простонала она.

   - Дождался я, наконец, с тобой свиданья любовного... Сколько разов занапрасно ждал тебя, непутевую, когда ты со своим полюбовником миловалась-целовалась... - прошипел Кузьма.

   - Кабы знала я, что полюбит он меня, разве бы с тобой, подлым, спуталась, разве отдала бы тебе мою первую ласку девичью... - заговорила Фимка.

   - Так ты и раньше любила его?.. - спросил, задыхаясь от приступов злобы, Кузьма.

   - Вестимо любила, о тебе еще и в мысли не имела, любила...

   - С чего же ты со мной связалась?..

   - С горя моего холопского... Полюбила барина, а он, вишь, начал к нам шастать из-за барышни.

   - И все то время меня обманывала?..

   - Надел бес лямку, тянуть надо...

   - О, подлая... - прохрипел Кузьма.

   - Что же бей, убей, ведь затем и пришел...

   - Убить... Нет, убить тебя мало, понатешуся сколько душеньке моей угодно над телом твоим белым, умел целовать-миловать его, сумею и терзать, не торопясь, всласть...

   - Тешься, терзай... А все же знай, что никогда не любила тебя, закорузлого...

   Кузьма Терентьев бросился на Фимку, приподнял ее одной рукой за шиворот, а другой стал срывать с нее одежду. Обнажив ее совершенно, он снова бросил ее на пол, схватил самый толстый кнут и стал хлестать ее им по чем попало, с каким-то безумным остервенением. Страшные вопли огласили погребицу. Но в этих воплях слышен был лишь бессвязный крик, ни просьбы о пощаде, ни даже о жалости не было в них.

   Кузьма продолжал свою страшную работу пока рука его не устала и жертва не замолкла. Тело Фимки представляло из себя кровавую массу; кой-где мясо болталось клочками. Кузьма бросил кнут возле жертвы, нагнулся над ней и стал прислушиваться. Фимка слабо дышала.

   - Жива... На сегодня будет... Будет, моя лапушка.

   Он вдруг повернул ее голову и приник устами к ее устам. В погребице раздался звук страстного поцелуя. Это любящий палач целовал свою безумно любимую жертву.

   Кузьма, после этого неожиданного для него самого поцелуя, быстро отскочил от Фимки и также быстро поднялся по ступеням, отворил дверь и вышел из "волчьей погребице". Тщательно задвинув засов и заперев замок, он пошел в людскую избу. Зверская расправа с изменившей ему девушкой, видимо, успокоила его, он был отомщен, а впереди ему предстояла сладость дальнейшего мщения.

   "Пусть отдохнет до завтра... В эту же пору спущусь, еще потешусь..." - рассуждал он сам с собой.

   В людской он узнал о смерти барина. Он понял также, что дворовые не очень-то доверяют бегству Фимки от скончавшегося в беседке барина, и знают участь, постигшую "барскую барыню". Знают также они, что молодая девушка, которую, несмотря на близость ее к барыне и барину, все же любили в доме за кроткий нрав и даже порой небезопасное заступничество перед барыней за не особенно провинившихся, находится в погребице, в распоряжении его, Кузьмы. Дворовые молчали, но последний догадался об этом по выражению их лиц и далеко неприветливым взглядам, которые они бросали на него. От глаз некоторых из них, вероятно, не ускользнуло и то, как тащ