Дмитриев Михаил Александрович - Мелочи из запаса моей памяти

ой разговорной народной речи до­ходит в этой книжке до неподражаемого, оригинального со­вершенства! - Оригинальность была одним из отличитель­ных свойств гр. Ростопчина.

   В Смирдинском издании сочинений графа Ростопчина напечатаны еще Мысли не вслух у деревянного дворца Петра Великого. Нужным считаю заметить для библиогра­фов, что эта статья написана совсем не графом Ростопчи­ным. Это произведение автора, мне неизвестного, но не гр. Ростопчина. Когда Глазунов напечатал Мысли вслух, то, видя необыкновенный успех этой брошюрки и, вероятно, желая тем воспользоваться, он напечатал вскоре и дру­гую: Мысли не вслух. По сходству названия и она пошла в книжной торговле за произведение того же автора. Это была коммерческая уловка. А Смирдин, или тот, кто изда­вал под его именем сочинений гр. Ростопчина, не справясь с современниками, поместил и ее в его же сочинениях. Ме­жду тем он пропустил в них повесть, кажется, под назва­нием Ой, французы, которая несколько лет тому назад была напечатана в Отечественных Записках.

   В 1809 году гр. Ростопчин написал комодию Вести, или Убитый живой. Здесь другая сторона той же цели: истребить предубеждение к французам и пустые слухи и толки, которых много было в Москве в предшествовав­шую войну с французами. Одно действующее лицо то же: Сила Андреевич Богатырев. Все другие лица - верные копии с тогдашних вестовщиков и вестовщиц. Современ­ники узнавали в Маремьяне Бобровне Набатовой, в Горюнове и других - лица, всем знакомые. Ростопчин не пощадил даже известного издателя "Друга детей", автора драм "Лиза, или Торжество благодарности", "Рекрутский набор" и многих других, Н.И. Ильина, которого впослед­ствии, будучи уже генерал-губернатором Москвы, он взял в правители своей канцелярии. И он был изображен в этой комедии, и его узнали под именем Николая Ивановича Пустякова. Успех этой комедии, появившейся впору, кста­ти, ко времени, был необыкновенный; но Москва обиде­лась личностями. Впоследствии, смотря на Горе от ума Грибоедова, она уже не обижалась: другие времана, дру­гие нравы!

   Здесь кстати заметить, что наша комедия всегда лю­била личности. Таковы, например, были две комедии Веревкина: Так и должно и другая Точь-в-точь, сочиненная в Симбирске, что означено на ее заглавии. Дядя мой пом­нил еще воеводу и секретаря, изображенных в последней. Комедия кн. Дашковой Господин Тоисёков была тоже копиею с лица известного. О комедии Лунина Мот, любовию исправленный говорит Новиков в своем словаре писателей, что "сочинитель ввел в свою комедию два смешные подлинника, которых представлявшие актеры весьма искусным и живым подражанием, выговором, ужимками и телодвижением, также и сходственным к тому платьем, зрителей весьма много смешили". Комедия Крылова Проказники была написана на семейство Княжнина. Комедии князя Шаховского Новый Стерн и Липец­кие воды возбудили негодование многих современников тоже за намерение изобразить известные лица. Многим памятны еще эпиграммы, которые во всех журналах по­сыпались тогда на автора. В Горе от ума Грибоедова тоже узнавали в Москве людей известных и в Фамусове Алек­сея Федоровича Грибоедова, дядю сочинителя. Этою аристофановскою вольностию воспользовался и гр. Ростопчин в своей комедии.

   В 1812 году, перед вступлением в Москву неприятеля, гр. Ростопчин прославился своими афишками. Это тоже мастерская, неподражаемая вещь в своем роде! Никогда еще лицо правительственное но говорило таким языком к народу! Притом эти афишки были вполне ко времени. Они производили на народ московский огненное, непре­оборимое действие! - А что за язык! Один гр. Ростопчин умел говорить им! Его тогда винили в публике: в афишки казались хвастовством, и язык их казался непри­личным! Но они были вполне согласны с его прочими дей­ствиями; они много способствовали и к возбуждению на­рода против Наполеона и французов, и к сохранению спо­койствия Москвы. Кто другой, кроме гр. Ростопчина, мог бы успокоить народ в таких трудных обстоятельствах? - Будем благодарны и скажем, что гр. Ростопчин был имен­но человеком необходимым в эти затруднительные минуты; что он много содействовал к гибели врагов и что ему принадлежит вечная слава, как гениальному человеку, понявшему свое время! Он один из последних, оставших­ся в памяти народа.

   В одной из этих афишек говорится о каком-то воз­душном шаре. Они все известны и были неоднократно пе­репечатаны. Вот подлинные слова: "Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пять­десят чсловек полетит, куда захотят, и по ветру, и про­тив ветра. Если погода будет хороша, то завтра, или послезавтра, ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от зло­дея: а он сделан к его вреду и погибели".

   Об этом шаре толковали много, тем более, что он не был пущен. Одни говорили, что был проект какого-то иностранца пустить с высоты зажигательные материи на армию Наполеона; другие полагали, что этот шар пред­назначен для обозрения с высоты его армий. Видно, это предприятие не удалось. Но что этот шар действительно делали, ото я знаю достоверно от дяди моего Платона Петровича Бекетова. Шар приготовляли на казенном дво­ре и Тюфелевой роще, близ Симонова монастыря, где была дача Бекетова. Далее, знаю я еще из самого достоверного источника, что этот шар делал иностранец Шмидт, что ему было отведено назначенное место, под предлогом буд­то бы частной его надобности, и что это поручение и са­мые работы ведено было содержать в тайне.

   Вот что я узнал от Д. Н. Свербеева, родного племян­ника Николая Васильевича Обрезкова, бывшего в 1812 году московским гражданским губернатором. Свербеев видел подлинные два письма императора Александра к Обрезкову, писанные из Вильны.

   В одном писал государь, что посылается в Москву иностранец Шмидт, которому отвести место в окрестно­стях Москвы, под каким-либо предлогом, будто для ча­стной его потребности; что ему поручено сделать возду­хоплавательный шар, но содержать это поручение и са­мые его работы в тайне не только от жителей Москвы, но и от самого главнокомандующего Москвы (так называ­лись еще тогда московские генерал-губернаторы). Тогда был еще главнокомандующим граф Иван Васильевич Гудович. Граф Ростопчин сменил его перед самым нашест­вием на Москву неприятеля.

   В другом письме, писанном уже во время графа Рос­топчина, государь поручает Обрезкову сообщить это гр. Ростопчину и содействовать, совокупно с ним, пред­приятию Шмидта.

   Есть еще одна книга, которая в свое время приписы­валась то гр. Ростопчину, то А. Я. Булгакову, Это Рус­ские и Наполеон Бонапарте, Ее было два издания. Слог не похож на слог Ростопчина; впрочем, с предметом изме­няется и слог. Здесь не было уже шуток; здесь были раз­мышления политика. Эта книжка имела два издания, оба с планом Москвы, на котором места, уцелевшие от пожа­ра, были означены розовой краской; а места сгоревшие - черной. Во втором же издании прибавлена картинка, изображающая пожар Москвы, и виньетка, представляю­щая орла, который щиплет петуха, т. е. Галла (gallus).

   В одну из иллюминаций, бывших в Москве в 1813 го­ду, я помню, что у двух флигелей, или беседок, стоящих и ныне по обеим сторонам ворот у дома, принадлежавшего тогда графу Ростопчину, и где он жил, бывши генерал-губернатором, были выставлены прозрачные картины. На одной из них было изображено то ?ке, что на упомянутой мной виньетке. Это было прежде издания той книги. Дом был на Лубянке; ныне принадлежит он графу Орлову-Денисову.

   Веселость гр. Ростопчина была неистощима! - В чем иногда этот умный человек находил удовольствие, почти непостижимо! Когда он был еще генерал-губернатором Москны, в 1813 году, почти всякий вечер являлся к нему какой-то московский шут, которого имя я позабыл. В ка­бинете, на столе, против самых дверей, за которым шел прямой ряд комнат, ставили казачью шапку, на которую клали целковый. Один кабинет был освещен, а все прочие комнаты оставались в потемках. Этот шутник должен был разбежаться из самой дальней комнаты и со всего разбегу схнатить зубами целковый. Если схватит, то целковый его! Случалось, что бегун растянется на полу или ударит­ся об стол; случалось, что целковый и схватит! - Это гра­фа Ростопчина чрезвычайно забавляло.

   Когда после гр. Ростопчина сделали генерал-губерна­тором Москвы графа Александра Петровича Тормасова, граф Ростопчин сказал: "Москву подтормозили! Видно, прытко шла!" - Гр. Тормасов, услыхав об этом каламбу­ре, отвечал: "Ничуть пе прытко: она, напротив, была сов­сем растоптана!"

   По приказанию ли графа Ростопчина была зажжена Москва и русскими ли была сожжена Москва, или французами, это доселе осталось неизвестным. Тогда многие были уверены, что се зажигали сами русские, как афиня­не сожгли свой город, чтоб он не достался персам; другие обвиняли в зажигательстве французов. Иные сперва винили гр. Ростопчина, потом ставили этот пожар в честь ему и русским. Но брошюрка гр. Ростопчина La verite sur l'incendie de Moscou удивила всех. Вдруг одним почер­ком пера, по прошествии долгого времени, когда уже пе­рестали винить его, когда за русскими утвердилась слава этой жертвы, он разрушил наше убеждение и приписал сожжение Москвы самим неприятелем. Для русских чтение этой брошюры осталось и неразгаданным и неприят­ным. Нельзя подумать, чтобы гр. Ростопчин отказывался от славы пожертвования, которая уже утвердилась за рус­скими; нельзя подумать, чтоб он боялся упреков, которые тогда уже умолкли; нельзя подумать и того, чтоб он хо­тел упрекнуть французов, между которыми он жил тогда в Париже. Не побудили ли его к этому сами французы, которые даже издали его портрет с надписью: La verite sur l'incendie de Moscou! - Не хотел ли он отплатить им?

   Впрочем, в 1813 году вышла одна небольшая книжка под названием Московские небылицы в лицах, которая очень замечательна по этому нерешенному вопросу. Если вспомнишь, что она напечатана еще при гр. Ростопчине, и сравнить ее с книжкою La verite sur l'incendie de Moscou, то увидишь, что с самого начала гр. Ростопчин отрицался от славы сожжения Москвы. Хотя это было, конечно, в то время, когда эта слава была не по сердцу русским; одна­ко, тем правдоподобнее делается его последующее, собст­венное отрицание. Эта книжка замечательна вообще, как современный памятник о духе того времени.

   Известно, что при приближении французов к Москве он сжег свой великолепный дом в селе Воронове, оставив на пожарище надпись, что он зажег его собственными руками, чтобы он не достался французам и не был осквернен злодеями. Пе всякий решился бы на такой по­ступок!

   После своего генерал-губернаторства гр. Ростопчии жил недолго в Москве, Он путешествовал в чужих краях; он жил и в Париже, где французы, ротозеи от природы, жадничали смотреть его, как зажигателя Москвы, как лю­доеда. - Ничего нет легче французу, как поверить всякой небылице и из всего сделать себе спектакль! Они, повто­ряю, гравировали его портреты, с надписью: le feroce, l'incendiare Rostopchine; а кончили тем, что дивились его остротам и каламбурам. А он смеялся над ними и дока­зал, что не хуже их умеет владеть французским оружием шутки и насмешки, именно тем, что они называют le perciflage! - Его удаление в Париж невольно напоминает Фемистокла, удалившегося к первым врагам своим, пер­сам. Это, впрочем, не значит, чтобы я сравнивал Ростопчина с Фемистоклом. Всякому свое; но и роль гр. Ростопчина в нашей истории не последняя!

   В последние годы, живучи в Москве, в отставке, он хотя и не упал духом, но был уже не так весел: фортуна двора несколько от него отворотилась, хотя это и не име­ло влияния на личное к нему уважение. В это время был вылитографирован его портрет, на котором он представ­лен с поджатыми руками и с надписью, им самим сочи­ненною: "Без дела и без скуки сижу сложивши руки!"

   Гр. Ростопчин умер в Москве, как обыкновенно уми­рают в России великие люди, в немилости, как умер и Ермолов, т. е. его похоронили с военными почестями, по его чину, и потом его забыли. В газетах было напечатано о его кончине и погребении коротко и сухо, как ныне пи­шут в петербургских газетах о смерти всякой почетной гражданки или какой-нибудь богатой купчихи первой гильдии Распекаевой! - О, Русь!

   Гр. Ростопчин оставил после себя записки, которые должны быть очень любопытны и из которых я знаю толь­ко одни отрывок о кончине императрицы Екатерины и о первых днях царствования императора Павла. Эти запис­ки представлены были покойному государю Николаю Павловичу; а копии с них не было. Таким образом, этот драгоценный документ правдивой истории, без сомнения, хранится и поныне; но у наследников Ростопчина его уже нет.

   Возвращаюсь к литературе. Все, о чем я упоминал доселе, было в первой четверти нынешнего столетия. С того времени и литература и читатели много переме­нились. Не скажу, чтобы в читателях было тогда более вкуса; но они состояли из другого, образованнейшего класса. Переменился не вкус; переменились читатели. Прежде сами авторы образовывали вкус читающей пуб­лики; нынче они сами применяются ко вкусу читающих. Нынешняя наша литература богаче числом произведении и читателей; до каких? А прежняя хоти была беднее числом и тех и других, но она была изящнее, разборчивее в цели и в средствах, метила на образованнейший круг чи­тателей, и действительно класс читателей был образован­нее нынешнего.

   Прежде журналы были служителями литературы; ныне они над ней господствуют. Прежде не они, а пи­сатели давали направление литературе; ныне сами писа­тели подчинены направлению журналом. И потому преж­де литература наша была в руках всех писателей; ныне в руках двух-трех лиц, т. е. журналистов. А так как ныне она приняла еще характер торговый, то позволительно и сравнить ее с торговлей: монополия вредна для торговли; вредна и для литературы. И потому, при всем обилии про­изведений, которое привело время и пример литератур­ных образцов Европы, она не может не быть несколько одностороннею: т. е. хотя род и форма произведений мо­гут изменяться через несколько времени, прогрессивно, по в одно и то же время все они бывают ныне одного и того же рода и вида. Например, было время, когда тре­бовалось исторических романов по образцу Вальтер-Скот­та; ныне требуется домашних, семейственных романов, на мапер английских. Одним словом: прежде всякий писал по-своему; публика и журналы разбирали только то, что хорошо, что худо; ныне требуется, чтоб всякий писал толь­ко то, что в ходу, и писал бы так, как все пишут в его время. Если б появилась ныне классическая ода, как бы она ни была превосходна, ее осудили бы непременно; или бы, по крайней мере, о ней умолчали, и то в таком случае, когда предмет ее не позволяет осуждений; а тогда появи­лась вдруг первая баллада Жуковского, и ее приняли с восторгом, несмотря на то, что так не писали в то время. Итак, мы стали богаче произведениями литературы; но не подвинулись нисколько вперед в чистых понятиях о литературе: они нынче у нас условные, подчиненные времени, как мода. Поэзия совсем упала.

   В домах светских, в домах высшего общества, редко увидишь ныне русские журналы, А где нельзя было най­ти "Московского журнала" и "Вестника Европы" Карам­зина, или того же Вестника до 1814 года, или "Сына Оте­чества", который после войны обратился тоже к литера­туре? - Зато этих журналов нельзя было найти у лавоч­ников или по трактирам, где, как я слышал, нынешние пользуются известностию. Конечно, и нынешние журна­лы не все наследовали читателей "Благонамеренного", о котором сказал Пушкин:

  

   Я знаю: дам хотят заставить

   Читать по-русски. Право, страх!

   Могу ли их себе представить

   С Благонамеренным в руках?

  

   однако у которых есть читатели этого рода, то уже го­раздо в большем количество, чем у Благонамеренного.- Это не значит, чтоб я сравнивал с ним нынешние жур­налы. Они, без всякого сомнения, выше, и по литерату­ре, и по статьям о науках, которые и в лучших журналах прежнего времени появлялись редко и которые составля­ют лучшую сторону нынешних. Я не сравниваю, а гово­рю, что было и что есть.

   При первом издании моих Мелочей в одном петербург­ском журнале похвалили их; но не хвалят моих мнений: не нравятся мои замечания; но нравится, зачем я рассуж­даю о литературе. Я отвечал и то же повторяю ныне, что рассуждаю совсем не для журналистов, а для читателей. Первым, может быть, неприятно, что я краткими моими замечаниями говорю невыгодную правду; а из последних некоторые, может быть, довольные, что я навожу их на прямую точку зрения. Я хочу показать читателям, осо­бенно иногородним, что не все же принимают направле­ние журналов за законодательство в литературе.

   Сим заключаю до времени мои Мелочи. Если буду продолжать их, то мне останется писать ужо о тех лите­раторах, с которыми я имел ближайшее и долговремен­ное знакомство. Им намерен я посвятить каждому статью отдельную. Но будет ли это исполнено, не обещаю. О лю­дях, недавно живших между нами, говорить трудно; к ним примыкают еще наши пристрастия, наши выгоды, наша дружба и ненависть.