Дмитриев Михаил Александрович - Мелочи из запаса моей памяти

XIV и Людовика XV" Вольтера, Издал "Образцовые сочинения в прозе", 5 частей (как продолжение издания Жуковского "Собрание русских стихотворений" 1811 года). Потом вместе с Жуковским и А. И. Тургеневым издал "Собрание образцовых сочине­ний в стихах и прозе", 12 частей 1815-1817. Потом один "Новое собрание образцовых сочинений и переводов, вы­шедших с 1816 по 1821", 4 части; и еще "Собрание новых русских сочинений и переводов, с 1821 по 1825"" 4 ч. - С 1821 по март 1822 он издавал "Сын Отечества"; с 1821 по 1822 "Русский инвалид" и с 1822 по 1826 "Новости литературы", выходившие при Инвалиде. - Не худо бы было издать стихотворения Воейкова, в которых несравненно более ума, таланта и поэтического содержания, чем, например, в сочинениях Милонова, которые были недавно перепечатаны вторым изданием. Их надобно отыс­кивать в Вестнике Европы, Сыне Отечества, Трудах об­щества любителей словесности, в Литературных прибав­лениях к инвалиду, и в других периодических изданиях его времени.

   Упомянувши здесь о "Собрании русских стихотворений", изданных Жуковским, и об "Образцовых сочине­ниях в стихах и прозе", я нелишним почитаю обратить внимание на эти две книги. Кроме хорошего выбора, они в нынешнее время могут служить к напоминанию многих имен и произведений, которые были впоследствии забыты по тому случаю, что произведения некоторых авторов не были никогда собраны в одну книгу и изданы отдельно под их именем. Некоторые же из писателей, встречающихся в этих сборниках, или написали так мало, что не могли собрать своих сочинений в одну особую книгу; или из всего, написанного ими, отличились только немногими пиесами и только ими были в свое время достойны из­вестности. Таковы были, например, сатирик Марин и кн. Д. П. Горчаков, отец нынешнего генерала, командо­вавшего войсками против Турции. Имена их и многих других найдутся в этих книгах вместе с лучшими их произведениями.

   Александр Федорович Воейков был женат на Алек­сандре Андреевне Протасовой, которой Жуковский посвя­тил свою "Светлану" и которую он назвал Светланой в обращении к ней в конце баллады:

  

   О не, знай сих страшных снов

   Ты, моя Светлана!

  

   Гнедич в начале своего литературного поприща напи­сал роман, ныне мало известный, под заглавием "Дон Керрадо де Геррера, или Дух мщения и варварства Гишпаниев, российское сочинение", 2 части. Москва. В типо­графия Бекетова. 1803. - Этот роман можно вспомнить потому только, что он написан Гнедичем, переводчиком Илиады; но не должно забыть притом, что это - произ­ведение его молодости. Он написан в роде тех ужасных романов, которые были тогда в моде, но не в подражание г-жи Радклиф, а более в роде романов немецких.

   Вот окончание предисловия автора: "Горе же мне, если надежда обманет меня и труд мой останется напрасен, презрен! - презрен! Нет! Люди, умеющие прямо ценить знания и таланты - ценили уже и мои! - Ободрися, молодой автор! И если факиры будут шипеть позади тебя - презри их! Первое перо Вольтера, Шекспира и Шиллера, конечно, было не без слабостей; так почему ж не простить их молодому русскому автору - Николаю Гнедичу?"

   Гнедич получил окончательное образование в Москов­ском университете, но вскоре переехал в Петербург, где и провел всю жизнь свою. Он не примыкал к московской литературе, т. е. ни к лицам ее составлявшим, ни к ха­рактеру ее произведений. Долго его путь был особый и не сопровождавшийся известностию, кроме перевода Вольтсрова Танкреда, предпринятого им для актрисы г-жи Се­меновой, которую он учил и чтению. Но чтение самого Гнедича было неприятно. Это было какое-то громозвуч­ное, но глухое пение, почти завывание. - Полную извест­ность получил он уже за перевод Илиады, достойно прославивший его имя. Ближайшее его знакомство было между теми литераторами, которые составляли круг Алек­сея Николаевича Оленина. В числе их были самыми заме­чательными лицами Крылов и Гнедич.

   Известно, что сначала Гнедич хотел продолжать пере­вод Кострова и перевел уже несколько песен Илиады ше­стистопными ямбами, с рифмами. Но когда было отыска­но продолжение перевода Кострова, полторы песни Илиа­ды, дотоле неизвестных, - тогда по совету А. Н. Оленина и С. С. Уварова он решился переводить Илиаду сначала, и уже гексаметром. Без этого важного труда, составляю­щего великую заслугу для нашей литературы, имя Гнедича, конечно, осталось бы неизвестным в потомстве.

   Обращаюсь опять к тем писателям, которые примыка­ли к московской литературе, к Карамзину и Дмитриеву, печатали более в московских журналах, хотя и не жили постоянно в Москве, и которые принадлежали, к друже­скому кругу Жуковского, Батюшкова и других. Между ними должно считать и Дениса Васильевича Давыдова.

   Давыдов до 1812 г. не был известен в числе записных поэтов, хотя в Собрании русских стихотворений, изданных Жуковским, и напечатаны некоторые из его стихов, по­мещенных прежде в журналах. Он сделался известен сво­ими стихами в одно время с своими подвигами, т. е. в войне 1812 и 1813 годов. Началом его стихотворческой известности были стихи его "Призывание на пунш" и "К Бурцеву". Последние начинаются так:

  

   В дымном поле, на биваке,

   Средь пылающих огней,

   В благодетельном араке

   Зрю спасителя людей...

  

   Ныне печатаются они во всех изданиях сочинений Да­выдова, но тогда распространялись в рукописи, помнились наизусть и были началом его поэтической славы. Потом, уже в 1815 году, он, напечатал в "Амфионе", журнале Мерзлякова, некоторые свои элегии, писанные отчасти в подражание Парни.

   Эти страстные элегии, в которых дышит пламень чув­ства, были писаны для красавицы, которая была недо­ступна ни поэтической, ни гусарской славе, ни сердцу поэта, именно к танцовщице Московского театра Ивано­вой, которая после вышла замуж за балетмейстера Глушковского. Она была действительно прекрасна собою, вели­чественна и роскощна в своих позах, особенно в русской пляске, требующей от женщины скромной и величествен­ной пантомимы.

  

   Давыдов был не хорош собою; но умная, живая фи­зиономия и блестящие, выразительные глаза - с первого раза привлекали внимание в его пользу. Голос он имел пискливый; нос необыкновенно мал; росту был среднего, но сложен крепко, и на коне, говорят, был как прикован к седлу. Наконец, он был черноволос и с белым клоком на одной стороне лба. Одно известное лицо, от которого могла зависеть судьба его, но которым он почитал себя вправе быть недовольным, спросил его однажды: "Давыдов! От чего у тебя этот седой клок?" - "C'est un bout de chagrine - отвечал, не задумавшись, смелый Давыдов.

   Он был, как я сказал, приятель Жуковского и других лучших современных поэтов. К нему писали они послания и считали его по праву принадлежащим к их поэтическо­му созвездию, хотя, повторяю, он стихотворствовал только набегом и никогда не делал из стихотворства постоянного своего занятия. Я не много говорю о Давыдове, потому что мало знал его.

   К тому же авторскому кругу, в котором был Жуков­ский, принадлежали Д. Б. Дашков, Михаил Васильевич Милонов и Николай Федорович Грамматин. Все они были его современники, по воспитанию в Университетском Бла­городном пансионе.

   Милонов известен в нашей литературе своими сатира­ми; а между современниками славился еще острыми от­ветами и беззаботною, разгульною своею жизнию, которою он отличался от всех упомянутых мною его товарищей по литературе. Грамматин, напротив, составлял совершенную противоположность с Милоновым; он был человек тихий, скромный, безобидный, медлительный.

   Сатиры Милонова никогда не пользовались всеобщею известностию, а возбуждали внимание и говор более в кругу петербургских литераторов, журналистов и молодых знакомых автора. В его сатирах есть сила укоризны, но не сила поэзии. Милонов был, по своей натуре, человек доб­родушный; а потому и та сатирическая сила, которую я ему приписываю, была более плодом мысли, чем убежде­ния и негодования. Почти все его сатиры писаны в подражание другим: Персию, Ювеналу, Буало; а одна взята даже из Виже. Что же произвело их временную известность? - Применения к некоторым известным лицам, не только к поэтам, но и к тогдашним вельможам; теперь, через сорок лет, эти применения уже незаметны, и времен­ный интерес исчез с временем. Надобно признаться, что и тогда его портреты были очень далеки от подлинников: их находило близкими только желание видеть в сатире известные лица; одно оно видело в Рубеллии, какого-ни­будь современника. Иногда, конечно, нельзя было не заметить осмеянного автора, особенно, если сатирик выписывал какой-нибудь его стих. Например:

  

   А Вздоркин, что ни день, то басня или ода;

   А Вздоркин, нового произведя урода,

   Скропавши два стиха, надулся и кричит:

   "О радость! О восторг! И я, и я пиит!"

  

   Все знали, что это стих Василия Львовича Пушкина из перевода одной оды Горация. - Мудрено ли после этого сделаться известным в сатире? Но личность - не сатира.

   Да позволено мне будет при этом случае сказать мое мнение вообще о сатире. Истинная сатира есть или та, в которой сам автор в стороне как в Чужом толке Дмитрие­ва; или, когда поэт является шутливым и добродушным зрителем, как Гораций; или, наконец, когда он переводит на свой язык общее негодование своего времени, как Ювенал. Но сатира, в которой поэт хочет казаться злым, как Милонов, будучи, впрочем, очень добрым человеком, или в которой сатирик бранится, как Капнист в известной своей сатире: такая сатира или оставляет читателя холод­ным и равнодушным к изображению порока, или произ­водит неприятное чувство, как при виде сердитого челове­ка, который мало ли что наговорит в минуты личной до­сады.

   Милонов служил при министерстве юстиции в то вре­мя, когда мой дядя был министром; он любил окружать себя людьми с талантом и никак не думал, чтобы наклон­ность к поэзии мешала делу. Потом Милонов вступил в службу по военному министерству, под начальство гене­рала Абакумова, который не только принял его, но и одел на свой счет. Милонов был беден, а беззаботная жизнь еще более погружала его в недостаток. Кажется, и тут остался он ненадолго. По его добродушие заставляло вся­кого любить его.

   Его неумеренность известна. После Кострова ни о ком из писателей не было столько анекдотов. Однажды, идучи по улице, он имел несчастие не сохранить равновесия и упал; товарищ хотел поднять его, но он отвечал стихом: Земля - моя постель, а небо - мой покров.

   Грамматин начал писать стихи тоже с Университстского благородного пансиона, как и Милонов. Он был человек с познаниями, но в таланте поэзии уступал Милонову. Его стихотворения изданы были сперва в одной книжке, потом в двух больших томах. Главный труд его состоит в изда­нии "Слова о полку Игореве" с двумя переводами: один прозою, другой стихами, с объяснениями. Еще издал он (1808-1817) Английско-российский словарь. Вот все, что я знаю о литературных трудах его.

   Обоих их я узнал в 1813 году, когда оба они служили в министерстве юстиции. Грамматин, с тихими склонно­стями от природы и нисколько не честолюбивый, предпочел впоследствии удалиться на свою родину в Кострому, где он получил место директора гимназии. Там-то занимался он исследованиями Слова о полку Игореве, Он был человек добродушный, степенный и с основательными све­дениями.

   О Дмитрии Васильевиче Дашкове я упоминал уже как об антагонисте Шишкова; там же сказано и о превосход­ной его книжке "О легчайшем способе возражать на кри­тику". Я знал его тоже с 1813 года, знал его как литера­тора и потом как министра. Это был человек большого ума, обширных сведений и великих достоинств.

   В самой молодости между товарищами Дашков пользовался уже преимущественным уважением и к своему лицу, и к своим мнениям. Он и тогда имел над ними ка­кую-то моральную власть, которой они покорялись, призна­вая его превосходство перед собою. Его приговор литературным их произведениям почитался важным и оконча­тельным; его насмешка была метка и неотразима, хотя никогда не была оскорбительна. Милонов, а особенно Грам­матин часто бывали предметом его верных замечаний и приятельских шуток; но плохие авторы испытывали всю силу его иронии.

   Свойство ума Дашкова могло служить примером того, что глубокомыслие не противно шутке и веселости. Вопре­ки мнению людей, судящих по наружности, надобно во­обще заметить, что важность, пренебрегающая веселостию и шуткою, бывает всегда признаком односторонности ума, и если не тупости, то, по крайней мере, ума, ограниченного недалекими пределами; а нередко важность есть признак и надутой глупости. Не таков был Дашков. Имея важную наружность от природы, он никогда не важничал, был разговорчив и охотно сообщал замечания светлого ума своего о предметах и важных и легких; но был тверд в своих мнениях: ибо мнения его были плодом зрелого убеждения. Он следил за всеми отраслями паук и литера­туры; он читал беспрестанно и проникал глубоко в исто­рию народов и в политические происшествия своего вре­мени. Русскую литературу знал во всех подробностях и ни одного произведения ее не оставлял без внимания даже и тогда, когда впоследствии занимал важные долж­ности.

   Вот одна черта его веселой иронии. Дашков был чле­ном С.-Петербургского общества любителей словесности, наук и художеств. Предложили в почетные члены извест­ного гр. Д. И. Хвостова. Дашков был против этого, но большинство голосов решило выбор; надобно было поко­риться. Дашков, уступив большинству, просил общество, по крайней мере, дозволить ему сказать обычную приветственную речь новоизбранному члену; и общество, не подо­зревая никакой шутки, на это согласилось.

   Дашков сказал речь, наполненную похвал, но вместе такой иронии, которая бросалась в глаза всякому и унич­тожала все другие мнения в пользу поэзии нового члена. Это было в заседании общества 14 марта 1812 года. В пер­вом издании Мелочей я выписал только два небольшие отрывка из этой речи; теперь, в конце книжки, прилагаю её вполне.

   В то время Дашков служил в департаменте министер­ства юстиции. Иван Иванович Дмитриев, бывший тогда министром, по преимуществу любил Дашкова и высоко ценил прямоту его характера и необыкновенные его спо­собности. Но, узнавши об этой выходке, как ни смеялся, однако пожурил оратора, разумеется, не как подчиненного, а как молодого человека, в котором он принимал особенное участие и который сам был ему искренно предан.

   Гр. Хвостов поступил, однако, с своей стороны хорошо; т. е. хорошо вышел из затруднения признаться в вытерп­ленной насмешке. На другой же день он прислал звать Дашкова обедать. Дашков пришел к Дмитриеву просить его совета, ехать ли ему на этот обед. Дмитриев сказал ему решительно: "Советую ехать, Дмитрий Васильевич. Знаю, что тебе будет неловко; но ты должен заплатить этим за свою неосторожность". - За обедом гр. Хвостов благодарил Дашкова и рассыпался в похвалах его достоин­ствам; но за кофеем, в стороне от других, сказал ему: "Неужели вы думаете, что я не понял вашей иронии? Конечно, ваша речь была очень забавна; но нехорошо, что вы подшутили так над стариком, который вам ничего дурного не сделал. Впрочем, я на вас не сержусь; останемтесь знакомы по-прежнему". Иван Иванович, от которого я это слышал, находил, что это было очень хорошо и благородно со стороны оскорбленного стихотворца. Тем эта история и кончилась между ними. - Но Общество (это справедливо напомнил мне один мой критик) исключило Дашкова из своих членов.

   В департаменте министерства юстиции поручаемы были Дашкову от министра все бумаги, требовавшие особенно обдуманного изложения, строгой точности и ясного, хоро­шего слога, качеств, из которых особенно два последние Дмитриев первый начал вводить в деловые бумаги этого министерства, истребляя прежний тяжелый канцелярский слог и прежние устарелые, окаменелые от времени формы речи. Дашков в этом отношении много способствовал к улучшению.

   До 1812 года и лет десять после средоточием русской, литературы была Москва. И те писатели, которые не жили в ней постоянно, например, Батюшков, Воейков, Давыдов, примыкали к ней же и печатали свои произведения больше в московских изданиях: в Аонидах Карамзина, в Вестнике Европы потом в Амфионе, в Российском Музеуме и про­чее. В Москве же, в Московском Зрителе, 1806, были напе­чатаны, как я сказал уже, первые две басни Крылова. Там же, в Музеуме Измайлова, начали печатать первые свои стихи Пушкин и Дельвиг. Петербург имел тогда своих особенных поэтов и писателей, не без таланта, но далеко не равнявшихся с теми, которые принадлежали к школе Карамзина и Дмитриева, ни живостию поэтического чув­ства, ни красивостию языка. Многие из них примыкали к Российской Академии и впоследствии к Державинской беседе любителей российского слова. Даровитые поэты на­чали группироваться в Петербурге, со времени появления альманахов например, "Северных Цветов" Дельвига.

   Между поэтами Державинской беседы не должен быть забытым кн. Сергей Александрович Шихматов, бывший по­том иноком под именем Аникиты. Его Песнь Сотворивше­му вся исполнена картин великолепных, представленных языком звучным, ясным и соответствующим высоте пред­мета. У нас многое хорошее или не пользовалось в свое время известностию, потому что не подходило под общий тон своего времени, под направление господствующего вкуса; или забыто теперь, и его надобно отыскивать в куче прошлого. И потому я нахожу особенное удовольствие воз­давать справедливость всему, чему не была она воздана в свое время...

   Князь Шихматов отличался, между прочим, богатыми рифмами и тем, что избегал рифм на глаголы. А, Ф. Воей­ков говорил очень забавно, что он "у кн. Шихматова кра­дет иногда рифмы; но что у такого богача не грех и украсть"; а Батюшков в своей пародии "Певца" Жуков­ского назвал его "Шихматов безглагольный", что значит просто: неупотребляющий рифм на глаголы. В приведен­ном мною выше отрывке Батюшкова из "Видения на бе­регах Леты" стих "0ни Пожарского поют" и следующий за ним относятся тоже к поэме кн. Шихматова, которой заглавие я упомянул перед этим, исчисляя его сочинения.

   Несмотря на беспристрастие тогдашней литературы, старое и новое направление отделялись резко: это разделе­ние состояло более в различии внешней формы и языка. Те, которые держались прежних лирических форм, введенных с Ломоносова, а в языке высоких выражений; те, ко­торые не приняли в слоге новейшей свободы, легкости и игривости выражения: те, несмотря на другие достоинства, стояли как бы на втором плане. Сперва это разделение обозначалось отклонением от языка Карамзина и Дмит­риева; а потом от языка и новых форм поэзии Жуковского и Батюшкова. К числу исследователей старой школы принадлежали и Князь Шахматов, и Н. М. Шатров, кото­рому Жуковский, я помню, отдавал справедливость как человеку с природным талантом; но в то же время нахо­дил, что его искусство заключалось только в том, чтобы сказать известное и обыкновенное необыкновенным обра­зом. К этому можно бы прибавить: "Сказать сильно и кра­сиво".

   Правда, что Шатров, в первых своих произведениях отличался не красотою слога, а только силою, на которую но только тогда, но и ныне мало обращают внимания. Было, однако, и для него время, если не полной славы, то, по крайней мере, известности! Эту известность дала ему песнь Праху Екатерины великой (1805), хотя, впрочем, эта песнь имеет менее достоинств, чем его Подражания Псалмам.

   Причиною малой известности Шатрова было то же, что я сказал о князе Шахматове; то же, что всегда у пас было: непринадлежность к господствующей школе. Кроме того, Шатров был еще и противником Карамзина.. Я знал его с 1820 года, когда Карамзин издал уже свою Историю. Шагров и тогда видел в нем все еще автора Бедной Лизы и не отдавал ему должной справедливости. Он не получил ни­какого образования, только знал по-русски; но был чело­век умный и всем был обязан природному уму и природно­му таланту; Такие люди стойки в своих однажды приня­тых направлениях. Не имея широкого горизонта, они упря­мо держатся в том кругу, который им доступен.

  

   При выходе в свет книжки Карамзина Мой безделки Шатров приветствовал молодого автора следующею эпиграммою, которая тогда была всем известна:

  

   Собрав свои творенья мелки,

   Русак немецкий написал:

   "Мои безделки",

   А ум, увидя их, сказал:

   "Ни слова! Диво!

   Лишь надпись справедлива!"

  

   Он не заметил, что это были безделки только для Ка­рамзина; но что в этих безделках скрывалось преобразо­вание языка и открывалось уже избранным того времени. Иван Иванович Дмитриев возразил на эпиграмму следую­щими тремя стихами:

  

   А я, хоть и но ум, но тож скажу два слова:

   Коль будет разум наш во образе Шатрова,

   Избави боже пас от разума такого!

   Императорская российская академия в 1831 году из­дала стихотворения Шатрова; но многое, не знаю почему, не вошло в это издание, между прочим, превосходная его "Ода" на новый 1817 год, напечатанная в том же году в Сыне Отечества, и Подражание Псалму 136-му, тоже от­личающееся силою...

   Псалмы Шатрова замечательны не только яркостию картин, силою выражения и красотою языка, но и тем, что многие из них содержат применения к Отечественной вой­не 1812 года и к последующим великим событиям. В то время восторг и молитва выражались во всех формах. В Псалмах Шатрова высказаны многие библейские исти­ны, близкие к тогдашним современным обстоятельствам: истина всех времен приходилась у поэта впору по истине времени. - Замечательно еще его Послание к моему сосе­ду, помещенное Жуковским в изданном им Собрании рус­ских стихотворений, но которого не находится в собрании стихотворений Шатрова.

   Надобно упомянуть, как об авторе, и о графе Федоре Васильевиче Ростопчине. Я узнал его в 1813 году, когда он был еще генерал-губернатором Москвы; я видал его в Мо­скве по вечерам у моего дяди. Разговор его был всегда ори­гинален и занимателен: Это был один из тех умных людей, которые умеют сказать что-нибудь интересное даже и о погоде. Об остроумии его и говорить нечего: оно всем из­вестно, но в последние годы, в отставке, когда фортуна двора от него несколько уже отступилась, он хотя и не упал духом, однако был уже не так весел, хотя веселость природное его свойство, все-таки его не оставляла.

   Известно, что он был любимцем императора Павла; известно, что за несколько времени до смерти Павла он пришел у него в немилость и послан был в Москву. Эта немилость была некоторым образом произведена заговор­щиками: потому что, если б Ростопчин находился безот­лучно при Павле, очень вероятно, что заговорщики не ус­пели бы в своем злодейском предприятии.

   Многое слыхал я от гр. Ростопчина самого, многое об нем. Расскажу, что вспомню. О нем много слышал я от Александра Павловича Протасова, который был сенатором. Он был двоюродный брат графине Ростопчиной, урожден­ной Протасовой, по родственной связи часто с ними видал­ся и был с ними в коротких отношениях.

   Однажды Протасов, служа еще при Московском воен­ном генерал-губернаторе, приехал вечером к гр. Ростопчи­ну, который был тогда уже в отставке и жил в Москве, хотя незабытым, но, как человек частный, уединенно.

   Протасов, войдя в кабинет, застал его лежащим на диване; На столе горела одна свеча.

   "Что делаешь, Александр Павлович? Чем занимаешь­ся?" - спросил гр. Ростопчин.

   - Служу, ваше сиятельство! Занимаюсь службой! (Протасов всегда употреблял титул.)

   "Служи, служи, да дослуживайся до наших чинов.

   - Чтобы дослужиться до вашего звания, - отвечал Протасов,- надобно иметь ваши великие способности, ваш гений!

   Ростопчин встал с дивана, взял со стола свечу, поднес ее к лицу Протасова и сказал: "Я хотел посмотреть, не смеешься ли ты надо мною".

   - Помилуйте! - возразил Протасов. - Смею ли я над вами смеяться!

   "Вижу, вижу! Так, стало быть ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до знат­ных чипов? Очень жаль, что ты так думаешь! - Слушай же, я расскажу тебе, как я вышел в люди и чем дослу­жился.

   Отец мой хотя был небогатый дворянин, но дал мне хорошее воспитание. - По тогдашнему обычаю, для окон­чательного образования молодого человека надобно было отправить его путешествовать в чужие края; и меня отец мой отправил. Я был тогда еще очень молод, но был уже поручиком.

   В Берлине пристрастился я к картам и обыграл одного старого прусского майора. Майор отозвал меня в сторону и говорит мне: "Herr Lieutenant! Мне заплатить вам нечем: у меня денег нет; но я честный человек. Прошу пожало­вать завтра ко мне на квартиру. Я могу предложить вам некоторые вещи: может быть, они вам понравятся".

   Я пришел к майору. Он привел меня в одну комнату, которой все стены были в шкафах. В этих шкафах, за стек­лом, находились, в маленьком виде, всевозможные оружия и воинские одеяния: латы, шлемы, щиты, мундиры, шля­пы, каски, кивера; одним словом, это было полное собра­ние оружий и воинских костюмов всех веков и народов, начиная с древности. Тут же стояли и воины, одетые в их современные костюмы.

   Посередине комнаты стоял большой круглый стол, на котором тоже было расставлено войско. Майор тронул пру­жину, и они начали делать правильные построения и пе­редвижения.

   "Вот, - сказал майор, - все, что мне осталось после мо­его отца, который был страстен к военному ремеслу и всю жизнь собирал этот кабинет редкостей. Возьмите это вместо уплаты.

   Я, после некоторых отговорок, согласился, - продолжал гр. Ростопчин; - уклал все это в ящики я отправил водой в Петербург. По возвращении в Россию я расставил все это на своей квартире, и офицеры гвардии ежедневно лю­бовались моим собранием.

   В одно утро приходит ко мне адъютант наследника (Павла Петровича) и говорит, что великий князь желает видеть мое собрание и для этого приехать ко мне. - Я на­турально отвечал, что сам привезу это к его высочеству. Привез и расставил все мои игрушки.

   Великий князь был в восхищении. "Как вы могли со­ставить такое полное собрание в этом роде? - вскричал он в восторге: - Жизни человеческой мало, чтобы это ис­полнить".

   "Ваше высочество, - отвечал я: - усердие к службе все превозмогает; военная служба моя страсть!"

   С этого времени я пошел у него за знатока в военном деле.

   Наконец, великий князь начал предлагать, чтобы я про­дал ему мою коллекцию. Я отвечал, что продать ее не могу; но почту за счастие, если он позволит мне поднести ее его высочеству.

   Павел принял мой подарок, бросился обнимать меня; и с этой минуты я пошел за преданного ему человека.

   "Так вот чем, любезный друг, - заключил гр. Ростоп­чин, - выходят в чипы, а не талантом и не гением!"

   Анненский орден до императора Павла не считали в числе русских. Это орден голштинскнй, который перешел к нам с Петром. Екатерина хотя жаловала этим орденом, но грамоты подписывал великий князь Павел Петрович, в качестве герцога Голштинского. И потому почти всегда доставался этот орден не тем, которым хотел бы дать его Павел, как герцог и гроссмейстер ордена, что было ему очень досадно. Чрезвычайно хотелось ему пожаловать им кого-нибудь из своих любимцев; но им-то и де давала его Екатерина.

   Наконец, придумал он вот что. Он призывает к себе Ростопчина и Свечина (который в одно время с Ростопчи­ным был любимцем Павла), подает им два анненских кре­стика с винтами и говорит: "Жалую вас обоих анненскими кавалерами; возьмите эти кресты и привинтите их к шпа­гам; только на заднюю чашку, чтобы не узнала императ­рица".

   Свечин привинтил, хотя и со страхом. А Ростопчин, ду­мая, что это будет плохая шутка, если узнает об этом императрица, решился сказать об этом Анне Степановне Протасовой, которая была ему родня по жене и была любима государыней.

   Анна Степановна обещала сказать об этом Екатерине, чтобы узнать ее мнение; и, действительно, она передала это императрице, сказав, что Ростопчин очень опасается но­сить орден, а между тем боится оскорбить великого князя. Императрица улыбнулась и промолвила: "Ах, он горе-богатырь! И этого-то получше не выдумал! Скажи Ростопчину, чтобы он носил свой орден и не боялся; а я не буду замечать". - Вот происхождение 4-й степени Анны.

   После этого ответа Ростопчин смело привинтил свой орден не к задней, а к передней чашке шпаги и смело явился во дворец.

   Павел заметил это подходит к нему и говорит: - "Что ты делаешь! Я велел привинтить к задней чашке, а ты при­винтил к передней! Императрица увидит!

   - Милость вашего высочества так мне драгоценна, - отвечал Ростопчин, - что я не могу скрывать ее!

   - Да ты себя погубишь!

   - Готов погубить себя; но докажу этим преданность вашему высочеству.

   Павел чрезвычайно удивился этой преданности и твер­дости, а Ростопчин остался при своем.

   Вышло, что Свечин дрожал от страха за себя, Павел за себя и за обоих кавалеров, а Ростопчин остался героем твердости и преданности, и один без опасения.

   У него было множество анекдотов об императоре Пав­ле. - Один раз он говорит ему: "Ростопчин! Ростопчин! Пойдем походим по саду инкогнито!" - Это инкогнито со­стояло в том, что вместо мундира и он и его спутник наде­вали военный сюртук, по-тогдашнему юберрок...

   Однажды Павел приказал послать фельдъегеря за од­ним отставным майором, который уже давно был в отстав­ке и состарился в своей деревеньке. Майора привезли пря­мо во дворец и доложили Павлу.

   "А! Ростопчин! Поди скажи, что я жалую его в подпол­ковники!" - Ростопчин исполнил в возвратился в кабинет.

   "Свечин! Поди скажи, что я жалую его в полковни­ки".- И тот исполнил.

   "Ростопчин! Поди скажи, что я жалую его в генерал-майоры".

   "Свечин! Поди скажи, что я жалую ему анненскую ленту".

   Таким образом, говорил гр. Ростопчин, мы ходим попеременно жаловать этого майора и сами не понимаем, что это значит; а майор, привезенный прямо во дворец фельдъ­егерем, стоит ни жив ни мертв!

   После последнего пожалования Павел спросил: "Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?" - "Ни слова, ваше величество!" - "Так позовите его в кабинет!" - Майор вошел.

   "Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршею милостию! Да! При вашем чине нужно иметь и соответст­венное состояние! Жалую вам столько-то душ (200 или 300). - Довольны ли вы, ваше превосходительство?" - Майор благодарит, как умеет, то сам себе не веря, что с ним делается, то принимая это за шутку.

   "Как вы думаете: за что я вам так жалую?"

   "Не знаю, вате величество, и не понимаю, чем я заслу­жил".

   "Так я вам объясню! Слушайте все. - Я, разбирая ста­ринные послужные списки, нашел, что вы, при императрице Екатерине, были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается! - Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожало­ванные вам милости будут к вам присланы на место ваше­го жительства".

   Майора схватили и опять увезли в деревню. Старуха жена встретила его в страхе, со слезами и с вопросами: "Что такое? Что с тобою было?" - "И сам не понимаю, ма­тушка! - отвечал старик: - думаю, что все это шутка!" - и рассказал ей все, что и как было.

   Через несколько времени действительно прислали майо­ру все документы на пожалованные милости.

   Однако, когда его схватили и увезли и Петербург, ста­руха жена чуть не умерла с горя и с испуга.

   Гр. Ростопчин и сам получил почти так же все свои чины, хотя и не с такой скоростию.

   Император Павел, в первые дни своего восшествия на престол, говорит ему: "Ростопчин! Жалую тебя генерал-адъютантом, обер-камергером, генерал-аншефом, андреев­ским кавалером, графом; и жалую тебе столько-то тысяч душ! - Нет, постой! - Вдруг это будет слишком много! Я буду жаловать тебя через неделю!" - Так и жаловал, каждую неделю по одной милости, или по крайней мере вскоре одну за другою.

   Известная история Верещагина, убитого в Москве на­родом, вероятно, теперь забыта. Я расскажу, что знаю.

   Это было в Москве, в 1812 году. Я был еще в Универси­тетском благородном пансионе и только что был произве­ден по экзамену 12 июня в студенты Университета; но в то же время, будучи давно уже записан в архив иностранной коллегии, по понедельник я ездил в архив на службу. Однажды в архиве показывают мне в рукописи, в перево­де на русский язык, прокламацию Наполеона, и мы все принялись читать ее. В ней были обещания русскому на­роду свободы, и прочее. В это время приезжает наш начальник (второй по Бантыш-Каменском), Алексей Федо­рович Малиновский. Увидя нас, читающих бумагу, он спро­сил: "Что вы, господа, читаете? Верно, эту прокламацию? Не верьте ничему этому. Советую нам не читать ее и не переписывать: вы увидите, что из этого выйдет что-нибудь нехорошее и опасное".

   После 12 июня, получивши звание студента, я уехал на вакацию в Симбирскую губернию. Вот что происходило без меня, перед самым уже приближением французов к Москве.

   Гр. Ростопчин велел сделать об этой прокламации розыскание, тем более, что такого рода бумага, напечатанная в иностранной газете, не могла пройти через газетную цен­зуру: этот номер был бы запрещен.

   Оказалось, что эту бумагу переводил купеческий сын Верещагин и что он получил эти газеты от сына москов­ского почт-директора Федора Петровича Ключарева. Когда надобно было взять Верещагина к допросу, оказалось, что он укрывается в доме почтамта на Мясницкой.

   Гр. Ростопчин послал туда полицейского чиновника; но почт-директор Верещагина не выдал, отвечая, что полиция не имеет права входить в ведомство почтамта и что у них есть своя полиция. Гр. Ростопчин на это послал сказать почт-директору: "А ежели бы мне надобно было взять под стражу самого вас, ваше превосходительство, кого бы я по­слал с этим поручением, когда я не имею права послать к вам полицию?" (Последствия доказали, что эти слова были пророческие; может быть, гр. Ростопчин знал уже кое-что и пророчествовал наверное. Об этом я упомяну после). - Как бы то ни было, но Верещагина взяли. Известно, что гр. Ростопчин, перед самым выездом своим из Москвы, от­дал его народу и что народ растерзал его. Но как это было, и Ростопчин ли его предал, или сам народ отбил его и за­мучил, это оставалось тайного; мнения и слухи были раз­ные, а теперь и совсем это забыто: прошло почти ужо пол­века.

   Вскоре после французов (1813) я ехал на извозчике мимо дома гр. Ростопчина, бывшего на Лубянке, почти против церкви Введения. Дом этот принадлежит ныне (1853) графу Орлову-Денисову. Извозчик, указывая кну­том на дом, сказал мне: "Вот здесь, барин, убили Вере­щагина!" - Я спросил: "Разве ты знаешь?" Он отвечал мне; "Как же! При мне и было! Граф вывел его на крыль­цо и сам вышел. Народу было на дворе видимо-невидимо! Вот он и сказал пароду: "Народ православный! Вот вам изменник; делайте с ним, что хотите!" Сказавши это, он дал знак рукой казаку. Казак ударил его саблей, по голо­ве ли, по плечу ли, и разрубил; а потом его и бросили с крыльца народу. - Граф ушел, и двери за ним затвори­лись; а народ бросился на Верещагина в тут же разорвал его живого на части. Я сам это видел!" - вот свидетельст­во очевидца.

   Другое свидетельство, тоже очевидца, рассказанное не мне, а Дмитрию Николаевичу Свербееву, родственником его Василием Александровичем Обрезковым, который был впоследствии, в конце царствования Александра и в нача­ле царствования Николая, московским полицмейстером. В 1812 году он был адъютантом гр. Ростопчипа. Он рас­сказывал то же: гр. Ростопчин лышел на крыльцо п сопро­вождении своих адъютантов, в число которых был и сам Обрезков. Верещагин был заранее истребован из острога; перед домом было скопище народа. Гр. Ростопчин, указав пароду на Верещагина и сказав, что он изменник, велел полицейскому драгуну (а не казаку, как говорил извозчик) рубить его; драгун не скоро повиновался, но, по сторону строгому приказанию, вынул саблю и начал. Прочее тоже, что мне рассказывал извозчик. Как скоро бросили Вереща­гина народу, гр. Ростопчин ушел; двери за пим затвори­лись; а он тотчас же сел ыа дрожки а с заднего крыльца уехал из Москвы вслед за армией. Это было 2 сентября, утром.

   Но я имею в руках подлинное отношение графа Ростоп­чина к моему дяде, который был тогда министром юстиции. Это отношение от 13 октября, 1812 года, за N 5-м, из Вла­димира. Из него видпо, что дядя мой спрашивал гр. Ростоп­чина, во-первых, куда и как размещены присутственные места после разорения Москвы неприятелем; а, во-вторых, о судимости Верещагина.

   Гр. Ростопчин уведомляет его о присутственных местах, что они находятся частию в Нижнем Новгороде, частию в Муроме; что в самый этот день (13 октября) получено во Владимире первое известие о опорожнении Москвы не­приятелем, а в конце отношения своего пишет слово в сло­во так: "Что ж касается до Верещагина, то изменник сей и государственный преступник был, перед самым вшествием злодеев наших в Москву, предан мною столпившемуся пред ним народу, который, видя в нем глас Наполеона и предсказателя своих несчастий, сделал из него жертву справедливой своей ярости". - Ото есть уже свидетельство истории, основанное на подлинном документе того вре­мени.

   Что касается до почт-директора, тайного советника Фе­дора Петровича Ключарева и до его сына, то обоих их, по повелению государя, отослали на жительство, кажется, в Вологду. Я видел их в Москве, по возвращении их оттуда. Старик не роптал; а на вопрос об этом моего дяди со слезами на глазах взглянул на небо: и этом взгляде ясно была видна покорность воле божией.

   Федор Петрович Ключарев был старинный масон, еще новиковской школы. Гр. Ростопчин терпеть не мог масо­нов, как и все, не имеющие об них никакого понятия. Гр. Ростопчин вообще не отличался религиозностию и ча­сто насмехался над их набожностию и обрядами. Он был рад всякому случаю представить их в карикатуре; а до ка­рикатур он был большой охотник, до насмешек тоже.

   После французов он велел обыскать дом другого масо­на, где была ложа Нептуна, дом сенатора и попечителя Московскою университета Павла Ивановича Голенищева-Кутузова. Там нашли гроб, который употребляется при приеме в третью степень. Гр. Ростопчин велел перевезти этот гроб в свой дом, поставил его в сенях и всем показывал, говоря со вздохом: "Гроб Павла Ивановича!"

   Граф Ростопчин никогда не думал быть автором. Пер­вое сочинение его было Плуг и соха, с эпиграфом: отцы наши не глупее нас были. В издании Смирдина сочинений графа Ростопчина это сочинение совсем пропущено. Здесь восстает он против введения у нас иностранного земледе­лия и доказывает примерами и расчетами, что улучшенное земледелие по старой русской методе несравненно выгод­нее иностранных нововведений. Этой мысли не должно приписывать невежеству и несмысленному обскурантисму; эти упреки нейдут к просвещенному гр. Ростопчину. А надобно взять в соображение, во-первых, тогдашнее несовер­шенное знание дела между теми, которые хотели вводить тогда иностранное хозяйство, не рационально, а по одному подражанию; во-вторых, надобно взвесить и нынешнее ра­циональное хозяйство и потом определить беспристраст­но - рационально ли применяется оно к нашей почве, к на­шему короткому лету, к нашей обширности полей, к наше­му плохому сбыту полевых произведений, к нашим рас­стояниям провоза, а, наконец, и к нашему мужику? В свое время граф Ростопчин был прав совершенно; может быть, и нынче, в глазах беспристрастного рассудка и при отсут­ствии хвастовства и шарлатанства оп показался бы не совсем неправым.

   Гр. Ростопчин, несмотря на свое воспитание, принадле­жащее тому времени, когда все были очарованы французами, ненавидел Наполеона и французов. Образованность его была блестящая, светская; но дух и речь в его сочинениях были вполне русские. Никто так, как он, не опровергал своим примером нападок Шишкова на французский язык, и никто так не доказал, как он, что, и зная хороню фран­цузский язык, можно быть совершенно русским; хотя, впрочем, и он восставал против этой жалкой и вредной моды говорить преимущественно на чужом языке.

   В 1807 году гр. Ростопчин написал Мысли вслух на Красном крыльце, ефремовского помещика Силы Андрее­вича Богатырева. Эта тетрадка разошлась но Москве в ру­кописи. Книгопродавец Глазунов напечатал ее с неисправ­ного списка. Тогда гр. Ростопчин решился сам издать ее в лучшей тогдашней типографии Платона Петровича Беке­това, с прибавленном письма Силы Андреевича.

   Эта книжка прошла всю Россию; ее читали с востор­гом! Голос правды, ненависть к французам, насмешки над ними и над русскими их подражателями, русская простая речь, поговорки, - все это нашло отголосок в целой Рос­сии, тем более что все здравомыслящие люди и самый на­род давно уже ненавидели нашу галломанию. Ростопчин был в этой книжке голосом народа; не мудрено, что он был понят всеми русскими. Оно же было и вовремя!

   Надобно сказать и то, что вместе с ненавистью к фран­цузам он соединил в ней столько забавного и в мыслях и в выражениях, что это - маленькое совершенство в своем роде! Сколько ни писали против нашей галломании и Шиш­ков, и С. Н. Глинка (с 1808 года), это небольшое произве­дение гр. Ростопчина одно было сильнее и толстых книг первого, и журнала последнего! - А русский язык во всей простоте безыскусственн