Дмитриев Михаил Александрович - Мелочи из запаса моей памяти

- Я вижу, что баран

   Нейдет тут ни к чему, где рифма барабан!

   Вы лучше дайте мне зальцвасеру стакан

   Для подкрепленья сил! Вранье не алкоран - и проч.

  

   Херасков чрезвычайно насупился и не мог понять, что это такое! - Это были bouts rimes, стихи на заданные риф­мы, которые можно найти в собрании русских стихотворе­ний, изданных в 1811 году Жуковским. Важный хозяин дома и важный поэт был не совсем доволен этим сюрпри­зом; а Пушкин очень оробел. Дядя мой сказывал, что это было очень смешно.

   Хераскова уважали, как поэта, и Державин и Дмитри­ев. Первый упоминает об нем в стихах своих Ключ.

  

   Певца бессмертной "Россиады", Священный Гребеневский ключ,

   Поил водой ты стихотворства.

   А второй написал известную надпись к его портрету!

   Пускай от зависти сердца в Зоилах поют;

   Хераскову они вреда не принесут!

   Владимир, Иоанн щитом его покроют

   И в храм бессмертья приведут!

  

   "Россиады" и "Владимира" нынче уже и не читают; но кто не знает имени Хераскова! А что такое наше земное бессмертие? Имя. Деревня Хераскова, где он жил каждое лето и где написал большую часть своих сочинений, на­зывается Очаково, по Можайской дороге, в стороне, налево от дороги.

   Когда Херасков написал Россиаду, несколько петер­бургских литераторов и любителей литературы собирались несколько вечеров сряду у Н. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разбор поэмы; но не могли: тогда еще было не по силам обнять столь большое произведение поэзии! - Оставались одно безотчетное удивление и похвала востор­га! Пусть судят по этому, насколько выше был Херасков тогдашних литераторов! А мы, не принимая в соображение пи времени, ни степени просвещения современников, не даем никакой цены такому произведению, которое, однако, показывает меру духа поэта, несмотря на свои недостатки! Имя Хераскова все-таки живет 70 лет, а нынешние гении живут года по два, да и то с помощью друзей! А на чем еще основана эта дружба? Кончу стихам Капниста!

  

   О боже! Положи устам моим храненье!

  

   Наконец этот разбор написал немец Юлий Иванович фон Каниц, директор Казанской гимназии, и поместил его в рижском журнале. Тогда перевели его с немецкого языка на русский и напечатали в "С. Петербургском Вестнике" (Авг. 1779 г.), который издавал г. Брайко, чиновник иностранной коллегии. Впрочем, и этот разбор состоял почти только в похвале поэту и изложении содержания поэмы.

   Странное дело: первый разбор "Россиады" написал не­мец; первую оду Ломоносова отдали на рассмотрение нем­цу Штелину, правда, вместе с Ададуровым; первый объ­яснил наши летописи - немец Шлецер, которого перевел на русский язык Д. И. Языков, однако не вполне. По край­ней мере, мы не имеем прибавлений, для полноты всего труда необходимых. Итак, чтобы знать критически самое темное время русской истории, надобно знать по-немецки! В нашей учености и в нашей литературе есть что-то чуд­ное, не такое, как у всех; а все нет оригинальности! Блажен потомок, который уразумеет объяснить это!

   А я объясняю это тем, что у нас нет. терпения, мало любви к литературе; что просвещение не разлилось равно, а скопилось в одном углу, в который большая часть людей грамотных и не заглядывают!

   Херасков упал в нашем мнении вот с какого времени.

   Первый открыл пальбу на Хераскова - Строев в своем журнале "Современный Наблюдатель" (1815). Большая часть пишущей молодежи давно уже не читала Хераско­ва; старый слог и длинная поэма у нас редко находят чи­тателей. Им понравилась резкость молодого критика. Кро­ме того, у нас всякий рад поверить смелой выходке в ли­тературе. Известно общее изречение: "Каково он его отде­лал!" Собственный суд требует поверки; поверка требует труда; а до трудов у нас мало охотников, кроме специали­стов, кроме людей, посвятивших уже себя или науке, или литературе. Тогда и тех было мало!

   Правда, в то же время (1815) Мерзляков в своем "Амфиопе" напечатал дельный разбор "Россиады". Его разбор был верен и справедлив. Он показывал недостатки поэмы, но сохранил уважение к поэту и нисколько не унижал его произведения. Мерою суждений Мерзлякова был сколько природный вкус критика, столько и система тогдашней пии­тики и строгих правил классицизма, которых оп держался. Уморенный тон Мерзлякова и дельность его замечаний были приняты литераторами с уважением, и как противо­действие выходкам Строева, но другие и в этих замечаниях ученого видели только критику на Хераскова, в том смыс­ле, как обыкновенно критика принимается толпою, т. е. порицанием, Хераскова. И эта смелость разбирать достоин­ства признанной знаменитости подстрекнула даже и тех, которые без примера Мерзлякова не смели бы поднять руки на уважаемого дотоле поэта и посягнуть на его память. Не имея ни вкуса, ни таланта, ей знания Мерзлякова, они заменили и то и другое дерзостью приговоров! Так мало-помалу упал Херасков в мнении следующих поколений. Жалка участь нашей литературы!

   Первая супруга Державина была Екатерина Яковлев­на Бастидонова. Отец ее был португалец Бастидон, камер­динер Петра III, а мать - кормилица императора Павла. Вторая его супруга была Дарья Алексеевна Дьякова, род­ная сестра супруги Василия Васильевича Капниста, кото­рый, следовательно, был Державину свояк. Первую он вос­певал под именем Плениры, почему она и в стихах Ивана Ивановича Дмитриева, на ее кончину, названа Пленирою. Вторую он называл в стихах своих Миленою:

  

   Нельзя смягчить судьбину,

   Ты сколько слез ни лей;

   Миленой половину

   Займи души твоей.

  

   Державин, любя нежно вторую жену свою, не мог за­быть первой! Вскоре, после второй его женитьбы, обедал у него Иван Иванович Дмитриев. Он заметил, что Державин несколько уже минут сидит нагнувшись над своей та­релкой и, водя по ней вилкой, чертит что-то остатком соу­са. Он взглянул на него: глаза полны, слез. Взглянул на тарелку и видит, что он чертит вензель первой жены сво­ей. Дмитриев шепнул ему, что, если заметит Дарья Алексеевна, ей будет это неприятно. Державин стер написан­ное и зарыдал; так что Иван Иванович принужден был вывести его в другую комнату, под предлогом дурноты, чтобы не обнаружить причины слез молодой жене его.

   Державин любил природу, как живописец, и никакая красота ее пег только не ускользала, от его взгляда, но оста­валась навсегда в его памяти и при нервом же случае вы­зывалась наружу его воображением. Иван Иванович Дмит­риев говорил, что память его была запасом картин и кра­сок! - Однажды видел он, что Державин стоит у окна и что-то шепчет. На вопрос об этом Державин отвечал: "Лю­буюсь на вечерние облака! Какие у них золотые края! Как бы хорошо было сказать в стихах: Краезлатые!" - И действительно, вскоре этот эпитет явился в стихах его! - В другой раз за столом долго смотрел он на щуку и сказал, обратись к Дмитриеву: "Я думаю, что очень хорошо будет в стихах и щука с голубым пером!" и этот стих пропал из его запаса!

   Дядя мой пришел однажды к Державину в то время, когда он сидел над окончанием Видения Мурзы. - Он ос­тановился на двух стихах:

  

   Как солнце, как луну поставлю

   На память будущим векам!

  

   Выше луны и солнца лететь было некуда, и он стал в тупик. Дмитриев сказал ему, шутя: "Вот бы как кончить:

  

   Превознесу тебя, прославлю,

   Тобой бессмертен буду сам!"

  

   "Прекрасно!" - сказал Державин: написал эти два сти­ха и кончил.- Действительно, нельзя было, лучше приду­мать окончания, тем больше, что оно совершенно в роде Державина: гордо и благородно!

   Когда Екатерина отправилась из Петергофа в Петер­бург для принятия короны, Державин был гвардии солда­том и стоял на часах. Думала ли Екатерина, проходя мимо этого солдата, что это будет певец Фелицы, поэт, который прославит ее царствование!

   Державин был правдив и нетерпелив. Императрица по­ручила ему рассмотреть счеты одного банкира, который имел дело с Кабинетом и был близок к упадку.- Прочи­тывая государыне его счеты, он дошел до одного места, где сказано было, что одно высокое лицо, не очень любимое государыней, должно ему такую-то сумму. "Вот как мотает! - заметила императрица: - и на что ему такая сум­ма!" - Державин возразил, что кн. Потемкин занимал еще больше, и указал в счетах, какие именно суммы.- "Про­должайте!" - сказала государыня.- Дошло до другой ста­тьи: опять заем того же лица,- "Вот опять! - сказала им­ператрица с досадой: - мудрено ли после, этого сделаться банкрутом!" - "Кн. Зубов занял больше",- сказал Дер­жавин и указал на сумму. Екатерина вышла из терпения и позвонила. Входит камердинер. - "Нет ли кого там, в секретарской комнате?" - "Василий Степанович Попов, ваше величество".- "Позови его сюда".- Попов вошел. - "Сядьте тут, Василий Степанович, да посидите во время доклада; этот господин, мне кажется, меня прибить хо­чет"...

   При императоре Павле Державин, бывший уже сенато­ром, сделан был докладчиком. Звание было новое; но оно приближало к государю, следовательно, возвышало, дава­ло ход. Это было несколько досадно прежним его товари­щам. Лучшее средство уронить Державина было настро­ить его же. Они начали говорить, что это, конечно, возвы­шение; однако, что ж это за звание? "Выше ли, ниже ли сенатора, стоять ли ему, сидеть ли ему?" - Этим так раз­горячили его, что настроили просить у государя инструк­ции на новую должность. Державин попросил. Император отвечал очень кротко: "На что тебе инструкция, Гаврила Романович? Твоя инструкция - моя воля. Я велю тебе рассмотреть какое дело или какую просьбу; ты рассмот­ришь и мне доложишь: вот и все!" - Державин не унялся, и в другой раз об инструкции.- Император, удивленный этим, сказал ему уже с досадою: "Да на что тебе инструк­ция?" - Державин не утерпел и повторил те самые слова, которыми его подзадорили: "Да что же, государь! Я не знаю: стоять ли мне, сидеть ли мне!" Павел вспыхнул и закричал: "Вон!" - Испуганный докладчик побежал из ка­бинета; Павел за ним: и, встретив Ростопчина, громко ска­зал: "Написать его опять в Сенат!" и закричал вслед бегу­щему Державину: "А ты у меня там сиди смирненько!" - Таким образом Державин возвратился опять к своим то­варищам.- Это рассказывал граф Ростопчин.

   Обыкновенное общество Державина составляли: И. Ф. Богданович, Алексей Николаевич Оленин, Николай Александрович и Федор Петрович Львовы, П. Л. Вельями­нов и Василий Васильевич Капнист, когда он приезжал из Малороссии.

   А. Н. Оленин известен своею изобретательностию и та­лантом в рисовании, известен как знаток и любитель ху­дожеств.

   Н. А. Львов - кроме ученых сочинений, должен быть известен в нашей литературе, во-первых, началом бога­тырской повести Добрыня, написанном в духе старинной русской поэзии и весьма оригинальном; во-вторых, пере­водом в стихах Анакреона с подстрочного русского перево­да, который сделан был для него Евгением Булгаром, ар­хиепископом Таврическим. Этот перевод был издан с гре­ческим подлинником в С.-П.-Б. 1794 года и почитается знатоками весьма близким. Перевод Мартынова известен более; но перевод Львова глаже, мягче и читается свободнее, что составляет большое достоинство, особенно в пере­воде такого поэта, как Анакреон.

   П. Л. Вельяминов известен был многими переводами; между прочим, народною песнею: "Ох, вы, славные руски кислы щи!" Вот конец ее:

  

   Проскакал конек поле чистое,

   Доскакал конек до крутой горы,

   По горе коньку, знать, шажком идти!

  

   Все это небольшое дружеское общество Державина отличалось просвещением, талантами, вкусом, любовию к ху­дожествам, к музыке и вообще к изящному. До 1782 года, то есть до отъезда своего в Смирну, к нему же принадле­жал и Хемницер, который много обязан ему чистотою сло­га своих басен, особливо Оленину и Н. А. Львову. Они строго разбирали его погрешности, советовали и даже с его позволения поправляли слог его. Хемницер прошел чрез сильное чистилище.

   Из письма Державина к первой своей супруге {Оно было напечатано мною в "Москвитянине". (Прим. ав­тора.)} изве­стно, что государыня приказала было напечатать сочинения Державина, и что по этому случаю он поручил Капнисту и Ивану Ивановичу Дмитриеву пересмотреть их и выбрать лучшие для издания.- Они для этого пересмотра собира­лись у него в доме. Но выбор их показался автору слиш­ком строгим. Войдя в комнату, где они занимались этим разбором, и увидя малое число пьес, отобранных и отло­женных в сторону, он взял и все перемешал, сказав им: "Что ж! вы хотите, чтобы я снова начал жить!" Тем раз­бор и кончился.

   Державин решительно не мог поправлять своих сочи­нений: он мог их переделывать совсем, но не исправлять. Вероятно, немногие знают, в каком виде был напечатан его Вельможа, в "Одах, писанных при горе Чаталагае", где эта ода названа "На знатность". Вероятно, не многим из­вестно и первое издание его псалма: К властителям и судииям, напечатанное в С.-Петербургском Вестнике 1780 года под названием: Ода, преложение 81 псалма. Вот оно:

  

   Се бог богов восстал судити

   Земных богов во сонме их,

   Доколе, рек, неправду чтите,

   Доколе вам щадити злых?

  

   Ваш долг законы сохраняти

   И не взирать на знатность лиц;

   От рук гонителей спасати

   Убогих, сирых и вдовиц.

  

   Не внемлют! грабежи, коварства,

   Мучительства и бедных стон

   Смущают, потрясают царства

   И в гибель повергают трон!

  

   Кто узнает в этих плохих стихах ту прекрасную оду, которую мы нынче читаем в сочинениях Державина под другим, всем известным названием Властителям и Судиям.

  

   Восстал всевышний бог да судит

   Земных богов во сонме их:

   Доколе, рек, доколь вам будет

   Щадить неправедных и злых?

  

   Ваш долг есть: сохранять законы,

   На лица сильных не взирать,

   Без помощи, без обороны

   Сирот и вдов не оставлять.

  

   Ваш долг спасать от бед невинных,

   Несчастливым подать покров;

   От сильных защищать бессильных,

   Исторгнуть бедных из оков!

  

   Не внемлют! - видят и не знают!

   Покрыты мздою очеса:

   Злодейства землю потрясают,

   Неправда зыблет небеса!

  

   Из прежнего остались: один стих и девять слов, означен­ные косыми литерами, прочее все написано вновь, а тре­тий куплет прибавлен весь новый. Остальные три, кото­рых не выписываю, оставлены прежние. Так переделывал свои пьесы Державин.

   Известно, что эти стихи возбудили негодование импе­ратрицы; но не всем, может быть, известно, что для них перепечатано было несколько страниц "Вестника" с тем, чтобы их выкинуть. Мне попался экземпляр, в который новый лист вставлен, а старый переплетен тут же, только надодранный в типографии. Это замечание для библиома­нов, как я. (См. том 6, стр. 315, 1780 года, месяц ноябрь.)

   В оде Державина на восшествие на престол импера­тора Александра Первого находятся два стиха, в которых упрекали Державина, находя в них изображение Павла:

  

   Умолк рев Норда сиповатый,

   Закрылся грозный, страшный взгляд.

  

   Изображение, действительно, верное, и в намерении поэ­та нет сомнения. Он любил такого рода намеки. Напри­мер, в стихах:

  

   Гудок гудит на тон скрыпицы,

   И вьется локоном хохол!

  

   Кто из современников не знал, что это Гудович (Ив. Вас.) и Безбородко?

   В этом же издании напечатана Эпистола к Ив. Ив. Шу­валову, которую Державин не поместил уже в последую­щем полном издании (1806 года) в 4 томах. Ее нет и в последних. Лучшим изданием и самым исправным я признаю это, напечатанное в типографии Шнора, и другое 1831 года, в типографии Александра Смирдина. Худшее - 1847, в 2 томах, Смирдина, как и все его дешевые изда­ния русских авторов, наполненные пропусками и опечат­ками. К ним следовало бы издателю поставить эпиграфом русскую пословицу: "Дешево, да гнило!"

   Первое издание сочинений Державина, состоящее в одном первом томе, было напечатано в Москве 1798 го­да.- Замечу для библиоманов, что в этом издании, в "Изображении Фелицы", в строке 33 (на стр. 107) про­пущены два стиха, очень известные:

  

   Самодержавья скиптр железный

   Моей щедротой позлащу!

  

   Во всех последующих изданиях, с 1808 года, они уже помещались.

   Во всех нынешних изданиях пропускаются два эпи­графа Державина, чего очень жаль. Вот они:

   К 1-му тому, который был посвящен Екатерине, эпиграф из Тацита:

   "О время благополучное и редкое, когда мыслить и говорить не воспрещалося; когда соединены были вещи несовместные- владычество и свобода; когда при самом, легком правлении общественная безопасность состояла не из одной надежды и желания, но из достоверного получе­ния прочным образом желаемого".

   Во 2-м томе, который посвящен императору Александ­ру Первому, был следующий эпиграф из Плиниева по­хвального слова императору Траяну:

   "Мы не намерены ласкать ему нигде, яко существу высочайшему, или яко некоему божеству, ибо говорим не о тиране, но о гражданине, не о государе, но об отце Оте­чества, который почитает себя нам равным, но тем паче нас превышает, чем более равняет себя с нами".

   Это замечание не лишнее для истории нашей цензу­ры, или, по крайней мере, для наблюдения различных ее фазов.

   Мне кажется, сочинения Державина надобно издавать в том порядке, в каком они были издаваемы при его жиз­ни. Новые издатели хотели привести их в некоторый си­стематический порядок; по при разнообразии его сочине­ний и смешений родов, например, оды с сатирой и прочее систематическое расположение его творений почти невоз­можно,

   Комедия Капниста Ябеда была написана им прежде лирических его стихотворений, что заметно и по языку: слог "Ябеды" груб и шероховат, хотя и силен; в лириче­ских стихотворениях он плавнее и чище, хотя и слабее. При Екатерине "Ябеда" не могла быть напечатана по причинам, как говорят ныне, не зависящим от автора. Она была напечатана уже при императоре Павле, 1798 года, и посвящена ему. Любителям безошибочных изданий сове­туем отыскивать это издание: в сочинениях Капниста, изданных Смирдиным, многие стихи так испорчены, что нельзя добраться до смысла и до меры стихов.

   Комедия Капниста Ябеда была несколько времени забыта, как пиеса старая. Очень жаль! Нынче опять иног­да ее играют на театре. Это одна из тех комедий, кото­рые делают честь не только автору, но всей литературе. Сила ее изумительная! Есть такие места, в которых порок, не теряя стороны комической, доходит до трагической силы: такова, например, ужасающая нравственное чувст­во оргия членов палаты.- Вот право Капниста на бес­смертие, а не оды.

   Николева я видал. Можно, ли вообразить, судя по его сочинениям, слабым и вялым, что это был человек ума тонкого и остроумный! Известно, что он был слеп. Неко­торые поклонники называли его Мильтоном; но импера­тор Павел называл его гораздо лучше! l'aveugle clairvoyant!

   Литературная Москва исстари соперничала с Петер­бургом. В то время, когда в Петербурге были в большой славе трагедии Княжнина, Москва превозносила Сорену Николева; на петербургском театре играли трагедии Княж­нина, а на московском - Николева. И те и другие забы­ты; но между ними была большая разница! Николев был в большом кругу, в лучшем обществе: со стороны Мо­сквы это было упрямство пристрастия!

   Из всех томов, написанных Николевым, осталась в па­мяти или, по крайней мере, долго держалась в памяти одна песня!

  

   Вечерком, в румяну зорю,

   Шла я с грусти посмотреть;

   А пришла все к прежню горю,

   Что велит мне умереть.

  

   В ней есть искреннее чувство. Вот два куплета, которые в свое время находили большое сочувствие:

  

   О, души моей веселье,

   Для кого мне жизнь мила!

   Я последне ожерелье

   За тебя бы отдала!

  

   Люди с солнцем, людям ясно;

   А со мною все туман!

   Без тебя оно напрасно;

   Без тебя мне жизнь обман!

  

   Будем справедливы; если кто написал хоть один стих, до­стойный памяти,- и того не забудем. Этим беспристра­стием окрыляется дарование.

   Есть пять стихов и у Тредьяковского, очень порядоч­ных, а по его времени даже и хороших:

  

   Вонми, о небо, и реку!

   Земля да слышит уст глаголы!

   Как дождь, я словом потеку,

   И снидут, как роса к цветку,

   Мои вещания на долы!

  

   Есть и у графа Хвостова стихи, которые назвали бы французы des vers а retinir. Например:

  

   Потомства не страшись: его ты не увидишь!

  

   или:

  

   Выкрадывать стихи - не важное искусство!

   Украдь Корнелев дух, а у Расина чувство!

  

   Это напоминает мне, что когда, бывало, у графа Хвостова случится порядочный стих, то Ал. Фед. Воейков уверяет, 'что это он промолвился.

   В старину все писали оды и песни. Одни предполага­ют восторг, другие чувство. Ныне не пишут ни од, ни пе­сен. Неужели из этого должно заключить, что в наше время нет ни восторга, ни чувства? И все эти песни пе­лись и в обществе светском, и в народе. Пятнадцать мне, минуло лет - Богдановича; Выйду я на реченьку - Не­лединского; Стонет сизый голубочек - Дмитриева; Кто мог любить так страстно - Карамзина. Кто не знал этих песен?.. и чувства их, и слова, и голоса были просты и всем доступны. Таким образом, чувства поэта переходили в народ. Нынче нет этого! - Песен было множество; нын­че едва две-три песни наших поэтов дошли до народа, между прочим: Вот мчится тройка удалая - Ф. Н. Глин­ки и Зоринька ясная - А. Ф. Вельтмана.

   Наша литература последней половины прошедшего века была не так слаба и бесплодна, как некоторые об ней думают. Она ограничивалась не одними цветочками, но приносила и плоды, которыми в свое время пользова­лись и наслаждались. Взглянем, например, на переводы. В семисотых годах у нас переведены были с древних языков Гомера: "Илиада", "Одиссея" и "Ватрахомиомахия"; Гезиод, Анакреон (в стихах), Гелиодор, Исократ, Ксенофонт, Платон, Аристотель, Эпиктет, Плутарх, Эвклид, Архимед (с лат.), Павзаний, Аполлодор, Диодор Сици­лийский, Элиан, Геродиан, Теренций; Виргилия: "Энеи­да" (в стихах) и "Георгики"; Горация: послание к Пизонам (в стихах), Сатиры (в стихах же); Овидий, Диони­сий Катон, Клавдиан, Авл Геллий; Цицерона: О должно­стях, О старости, О существе богов; Сенека: О промысле; Петроний, Юлий Цезарь, Саллюстий, Корнелий Непот, Светоний, К. В. Патеркул, Валерий Максим; Тацита:

   О нравах германцев и Жизнь Агриколы; Курций, Л. Анний Флор; шесть писателей истории о Августах, и Иосиф Флавий (с латинского).

   Много ли имели эти книги читателей, я не знаю; но так как они печатались и так как издания повторялись, то, стало быть, от них не было убытку издателям.- Мне хотелось бы когда-нибудь составить полный каталог всем этим переводам, с обозначением годов изданий и имен переводчиков, если найду нужные для этого библиогра­фические пособия.

   Эти переводы упали более с эпохи усовершенствования слога. Со времени Карамзина людям, узнавшим язык но­вый, благозвучный, тяжело стало читать старые.

   Но тогда еще мало знали иностранные языки. В сто­лицах не было еще библиотек для чтения книг за неко­торую плату; не было еще огромных журналов, в которых ныне печатаются целые романы, и потому переводы боль­ших и многотомных книг имели много читателей. По де­ревням кто любил чтение и кто только мог заводился не большой, но полной библиотекой. Были некоторые книги, которые как будто почитались необходимыми для этих библиотек и находились в каждой. Они перечитывались по нескольку раз, всею семьею. Выбор был недурен и до­вольно основателен. Например, в каждой деревенской биб­лиотеке непременно уже находились: Телемак, Жилблаз, Дон-Кишот_г Робинзон-Круз, Древняя Вивлиофика Нови­кова; Деяния Петра Великого и с дополнениями, История о странствиях вообще Лагарпа, Всемирный Путешествователь Аббата де ла-Порта, и Маркиз Г., перевод Ив. Перф. Елагина, роман умный и нравственный, но ныне осмеян­ный. Ломоносов, Сумароков, Херасков непременно были у тех, которые любили стихотворство.

   После уже начали прибавляться к этим книгам и сочинения г-на Вольтера (3 тома, 1802); и романы и пове­сти его же, и "Новая Элоиза". В начале нынешнего сто­летия вошли у нас в большую моду: романы Августа Лафонтена, г-жи Жанлис и Коцебу. Но никто не пользовался такою славою, как г-жа Радклиф! Ужасное и чувствитель­ное - вот были, наконец, два рода чтения наиболее по вкусу публики. Чтение этого рода заменило наконец преж­ние книги.

   Впрочем, Вальтер-Скотт, в своем жизнеописании г-жи Радклиф, воздает ее романам большую похвалу, осо­бенно же ее искусству возбуждать в сильной степени во­ображение читателей.

   Все эти книги, т. е. романы и немецкие и английские, переводились уже большею частию с французского: почти один этот иностранный язык был у нас известен: даже знание немецкого было большая редкость почти до два­дцатых годов нынешнего столетия. Когда я был в универ­ситете (1813-1817), почти никто не знал по-немецки.

   В старину читали с величайшим вниманием. Я помню спор одного почтенного старика с его приятелем.- Прия­тель сказал о чем-то, что он читал это в "Деяниях Пет­ра Великого".- Старик возразил: "Там этого нет! - "Есть!" - "Нет!" - "Я принесу книгу!" - "Принеси!" - и побились об заклад.- Приятель отыскал и несет в тор­жестве книгу: "Вот она! Выиграл!" - "Нет, проиграл! Я не хочу и смотреть книгу: это не "Деяния!" - "Да что же это такое?" - "Это "Дополнения!" - возгласил ста­рик, не смотря на книгу; и заклад выиграл!

   Я помню и деревенские чтения романов. Вся семья по вечерам садилась в кружок, кто-нибудь читал, другие слу­шали; особенно дамы и девицы.- Какой ужас распрост­раняла славная г-жа Радклиф.- (Славная - печаталось иногда при ее имени на заглавии книги.) Какое участие принимали в чувствительных героинях г-жи Жанлис! - Страдания Ортенберговой фамилии и Мальчик у ручья Коцебу - решительно извлекали слезы! Дело в том, что при этом чтении, в эти минуты вся семья жила сердцем, или воображением, и переносилась в другой мир, который на эти минуты казался действительным; а главное - чув­ствовалось живее, чем в своей однообразной жизни.

   Когда я был еще ребенком, дед мой, отец Ив. Ив. Дмит­риева, разговаривая с своими гостями о времени Екате­рины, о ее славе, о ее учреждениях, о хорошем и о худом, приходил или в восторг, или негодование и, смотря по этому, посылал меня достать из своей библиотеки или Державина, или Хемницера; и я, с чувством своего до­стоинства, читал вслух перед гостями или оду Держави­на, или какую-нибудь замечательную басню Хемницера. Особенно любил он три его басни: Орлы, Лев, учредивший совет и Лестница. Все слушали с уважением и с живым участием.

   Август Коцебу был у нас переведен почти весь. Было время, что только его пьесы и игрались на наших теат­рах: это было в восьмисотых годах. Их ставил и в театр, и книгопродавцам, по большой части Алексей Федорович Малиновский, который был тогда еще секретарем в Архиве Иностранной Коллегии. Он сам не знал ни слова по-немецки. Их переводили большею частию чиновники Архива; он исправлял слог и печатал, или отдавал за деньги Медоксу, содержателю тогдашнего театра.- Любимые пиесы публики были: "Сын любви" и "Ненависть к людям и раскаяние".

   Московский театр был не роскошен декорациями и ко­стюмами; в этом отношении он начал улучшаться с того времени, как поступил в казенное управление. Репертуар был числом пьес не беднее нынешнего, только в другом роде. Играли комедии и драмы. Оперы повторялись одни и те же: Редкая вещь, Дианино дерево, Деревенские пе­вицы, Мельник, Добрые солдаты. Водевилей не было. Лю­бопытно видеть тогдашние афиши. Одна драма или одна комедия, маленький балет; вот и весь спектакль!

   Тот же Алексей Федорович Малиновский написал оперу: Старинные святки, которая так нравилась публи­ке, что ее играли лет тридцать сряду. Такова сила народ­ности в литературе.

   Но Русалка приводила в восторг. Великолепные деко­рации, превращения и легкая музыка арий, которые лег­ко удерживались в памяти, были причиною ее долговре­менного успеха. Русалка была в большой моде, даже у высшей публики; потом, когда вкус к музыке сделался и ученее и утонченнее, она упала до простого святочного или масляничного спектакля! Но долго, долго еще дере­венские барышни пели: "Приди в чертог ко мне златой" или;

  

   Мужчины на свете,

   Как мухи, к нам льнут,

   Имея в предмете,

   Чтоб нас обмануть!

  

   Так мало-помалу изменялся ход нашей литературы и вкус нашей публики. От важного читатели переходили к легкому, ко всему, что в европейской литературе всплы­вает наверх по недостатку веса.

   Обращаюсь опять к старине. До Новикова мало было книг для общего чтения: они были редки; и потому меж­ду грамотниками простого парода, между купцами, между помещиками и их людьми более нынешнего были извест­ны церковные книги и духовные церковной печати. По­учительные слова свят. отцов Греческой церкви, Минея-Четия и Пролог были всеобщим чтением. Мало-помалу это вывелось с умножением книг светских. А теперь что читает наш народ! - Мне случалось в Москве, проходя мимо читающего лавочника, посмотреть у него книгу.- По большей части Поль де Кок или другие французские романы, из которых они учатся семейному разврату и об­ману. Из поэзии - одна любимая книга, которой нынче не могут начитаться: Конек Горбунок...

   Есть пословица: "По платью встречают, по уму прово­жают!" Не знаю, провожают ли у нас по уму, но встреча­ют действительно по платью.- Сперва было у нас рус­ское, национальное платье: встречали поклонами, и уго­щением.- Потом ходили в немецких кафтанах, или в том, что у кого есть: начали встречать с важностию, с почте­нием и с оглядками.- Потом появились французские кафтаны и фраки: стали встречать первых с тонким при­личием, вторых с свободною, непринужденною вежливостию. Теперь все любят свой покой, ездят с визитами в сюртуках и пальто и ни на кого не смотрят; оказывается, что и на них не смотрят, встречают не глядя и никому не оказывают уважения.- В последнее время начали носить уже косматые пальто, по образцу медведей, которые, ка­жется и называют ours: этих уж совсем никак не встре­чают! До чего наконец дойдут встречи и провожания, это­го не отгадает и сам Нострадамус!

   История нашей поэзии делится на три периода. От Ломоносова до Дмитриева: период старого стиля, и в слове и, в формах поэзии; от Дмитриева включительно до Пушкина: период нового стиля и художественности; пос­ле Пушкина период произведений без всякого стиля и формы. Само собою разумеется, что лучшие поэмы нашего времени принадлежат тоже к школе и стилю Пушкина; но их немного: они не составляют общего характера эпохи. И во втором периоде оставались люди, принадлежавшие к старой школе. Я говорю о характере периода вообще.

   Дядя мой говаривал, что нынешние поэты оттого не пишут длинных торжественных од, что у них дух коро­ток; а я думаю оттого, что ныне дух не тот. Нынче нет удивления!

   История нашей прозы, или литературы нашей вообще, имеет тоже свои резкие разделения. Период первый - от Ломоносова и Сумарокова до Новикова: тяжелый слог и слабые попытки составляют его характер, почти бесплод­ный и неуклюжий. От Новикова до Карамзина: предпри­имчивость, движение в литературе; появляются дельные книги, памятники истории, умножаются переводы; но слог остается тяжелым, неловким, отчасти неправиль­ным.- Третий период от Карамзина - и до кого же? - до журнала Телеграф, родоначальника нынешних толстых журналов,- эпоха, от которой начался упадок слога, на­чалось искажение Карамзинского языка, окрепшего в его Истории; а вместо Новиковской благородной предприим­чивости наступила предприимчивость торговая и поддель­ная универсальность. Полевой воображал, что он пошел вперед; а он пошел от Карамзина, только в сторону.

   В первый раз я узнал Карамзина 5 июня 1812 года, когда я еще был в университетском благородном пансио­не. Он приезжал к начальнику пансиона Антону Антоно­вичу Прокоповичу-Антонскому и пожелал меня видеть, сколько по дружбе своей с моим дядей, столько и по вос­поминанию о моем отце. Мне было тогда 15 лет. Я смот­рел на него с благоговением: таким уважением я был пре­исполнен к его сочинениям, которые были мне известны с малолетства; так привык я слышать в нашей семье его имя, повторяемое с уважением к его дарованиям. Пришедши назад в пансион, я записал все, что Карамзин го­ворил, и сохранил доныне эту тогдашнюю записку...

   Карамзин, с первой молодости, был другом моего дяди: по ещё прежде, нежели сблизился с ним, он был дружен с моим отцом. Военная служба в отдаленном краю России, а потом смерть моего отца разлучили их.

   Об нем говорит Карамзин в Письмах русского путешественника, в письме от 26 мая 1789: "В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Дмитриеву, нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек от­крыл мне свое сердце: оно чувствительно - он несчаст­лив! - "Состояние мое совсем твоему противоположно,- сказал он со вздохом.- Главное твое желание исполняет­ся; ты едешь наслаждаться, веселиться, а я поеду искать смерти, которая одна может окончить мое страдание". Я не смел утешать его и довольствовался одним сердеч­ным участием в его горести. "Но не думай, мой друг, ска­зал я ему, чтобы ты видел перед собою человека довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого, и жалею.- Оба мы вместе от всего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. По вече­рам прохаживались в летнем саду и всегда больше дума­ли, нежели говорили; каждый о своем думал".

   Об нем же упоминает он в статье Цветок на гроб мое­го Агатона. Вот это место: "Я говорил с ним за два дни до кончины его (пишет ко мне любезный Дмитриев) и никогда не перестану удивляться силам души его". "А я за сие удивление никогда не перестану любить тебя, ми­лый Дмитриев".- Это писано 28 марта 1793.

   Под именем Агатона Карамзин разумел товарища сво­ей юности Александра Андреевича Петрова. В первом году журнала "Москвитянин" помещен был мною отрывок из Записок моего дяди, где было сказано о Петрове: И по­тому повторяю в коротких словах, но с некоторым пояснением то, что было уже напечатано.

   Петров был молодой человек глубокого ума и с вер­ным критическим взглядом. Он знал языки древние: гре­ческий и латинский; из новейших: немецкий, английский и французский; в русском имел глубокие сведения. Сам он не писал ничего, а занимался переводами. Из переве­денных им книг известны: Учитель, или система воспита­ния, в 2 томах; Хризомандер, повесть, которую мой дядя называл мистическою. И то, и другое с немецкого. Эта повесть более аллегорическая; под видом приключений и перемен в судьбе лиц в ней повествуется (для тех, кто может понять) тайна алхимии и так называемый процесс великого дела (le grand-oeuvre), т. е. составление фи­лософского камня.- С английского языка перевел он Бауатгету, эпизод из Магабараты, замечательный глубо­ким философско-религиозным содержанием. Он же издал, под руководством Н. И, Новикова, первые четыре части Детского чтения.

   Детское чтение было едва ли не лучшею книгою из всех, выданных для детей в России. Я помню, с каким наслаждением его читали даже и взрослые дети. Оно вы­ходило пять лет, с 1785 по 1790, особыми тетрадками при Московских Ведомостях...

   Карамзину приписывают ныне книгопродавцы, а за ними и журналисты издание Детского чтения. Никогда он не издавал ни одного тома; есть только в нем немногие его переводы, и то более в первых двух томах. С тех пор, как прекратилось родословное дерево нашей литературы, у нас прекратились в ней предания.

   Еще повторяют наши журналы, будто Карамзин был отправлен путешествовать на счет Общества Новикова: это совершенно ложно! - Он путешествовал на собствен­ный счет. Я знаю, что некоторые люди из стариков, и люди, впрочем, почтенные, находят некоторую выгоду повторять, что Карамзин принадлежал к их Обществу; что будто оно дало ему первый ход; что Карамзин был многим ему обязан и потом его оставил, что ставили ему в вину. Карамзин не скрывал что принадлежал к их Об­ществу в первых летах своей молодости, т. е. к масонской ложе Новикова, Шварца и других; он при мне один раз рассказывал об этом, также и о том, что оставил его, не найдя той цели, которой ожидал. Вот самое ясное оправ­дание против неясных обвинений! Карамзин был ума глу­бокого и ясного; при этих двух качествах ума он мог до­вольствоваться только ясною истиною.

   Н. И. Новиков всегда сохранял к нему прежнее благо­расположение, что свидетельствует его переписка; два письма его были напечатаны в Москве, в книжке Письма С. И. Г. (Гамалеи). Но некоторые невзлюбили Карамзина за отступление от их круга.

   Карамзин хотя уступал моему дяде в даровании поэ­тическом, но много был ему полезен своими советами, своими основательными замечаниями, своей здравой кри­тикой. Когда мой дядя написал и прислал к нему из Сыз­рани, вместе с другими стихами, свою стихотворную шут­ку Каррикатура, он писал к нему, что посылает ее только для него, а не для журнала. Но Карамзин тотчас понял достоинство этой безделки, заключающееся в верности картины, в свежести легких красок и в естественной про­стоте рассказа. Он отвечал автору, что эта пиеска из всех лучшая, и что ее-то он и напечатает.

   Первая супруга Карамзина скончалась в 1802 году. Карамзин любил ее страстно. Видя безнадежность боль­ной, он то рвался к ее постели, то отрываем был срочною работою журнала, который составлял его доход и был не­обходим для семейства. Это было мучительное время его жизни! Утомленный, измученный бросился он на диван и заснул. Вдруг видит