Дмитриев Михаил Александрович - Мелочи из запаса моей памяти

во сне, что он стоит у вырытой мо­гилы, а по другую сторону стоит Екатерина Андреевна (на которой он после женился) и через могилу подает ему руку. Этот сон тем страннее, что в эти минуты, заня­тый умирающею женою, он не мог и думать о другой же­нитьбе и не воображал жениться на Екатерине Андреев­не. Он сам рассказывал этот сон моему дяде. На Екате­рине Андреевне он женился, в 1804 году.

   Не было равнодушнее Карамзина и к похвале и к кри­тике: первой не давал он большой цены, потому что его славолюбие было не мелочное авторское самолюбие? второю он не_ возмущался, потому что мелочи не тревожили никогда его философского спокойствия. В его характере было какое-то высокое спокойствие духа, которое мы на­ходим у древних философов. Сердце его могло страдать,

   но дух не возмущался.

   Кстати, о похвале и критике. Когда А. С. Шишков на­писал против нового Карамзинского языка целую книгу: Рассуждение о старом и новом, слоге (1803), мой дядя принес эту книгу к Карамзину и советовал отвечать. Но Карамзин, пробежав книгу, бросил куда-то, где она и осталась. В другой раз, это было при мне, казанский про­фессор Городчанинов прислал ему печатную книжку: Разбор речей из Марфы Посадницы и еще чего-то из его сочинений, разбор, наполненный похвалою. Та же участь постигла и эту книжку!

   Он оставлял иногда без ответа письма, наполненные похвалами уважения, Которые для всякого другого были бы очень приятны; также и присылку к нему книг. Дядя мой, строгий наблюдатель приличий, часто упрекал его в этом. Но это было не по гордости, а потому, что Карамзин не любил пустого труда и берег дорогое время. Нынче не­которые тоже не отвечают на письма, но, во-первых, они не имеют тех прав: это не Карамзины; во-вторых, эта неучтивость так сходится у иных с образом жизни, с их обращением, что, очевидно, она происходит у них от одно­го недостатка воспитания. Карамзин был выше мелочей, хотя и его дядя мой в этом не извинял; а иные вообра­жают себя выше других, потому что не разберут чужого достоинства,

   Карамзин, говоря о русском языке, употреблял иногда вместо правила подобие, которое делало правило очевид­ным. У одного журналиста в Москве нашел он слово: кормчиев вместо кормчих. Он сказал ему: "Разве вы напиши­те: певчиев вместо певчих?" Что сказал бы он о нынеш­них помимо и совпадать?

   Возвратясь в Москву после нашествия французов, Ка­рамзин жил сперва в доме Селивановского, на Большой Дмитровке; потом на Воздвиженке, в угольном доме Ф. Ф. Кокошкина, против церкви Бориса и Глеба. Я не­редко бывал у него сперва вместе с моим дядею, а потом и один, после вторичного отъезда его в Петербург на ми­нистерство.

   Не было человека обходительнее и добрее Карамзина в обращении. Голос красноречивейшего нашего писателя был громок и благозвучен. Он говорил с необыкновенною ясностию; спорил горячо, но логически и никогда не сер­дился на противоречия. Вот как изобразил его Жуковский в письме к моему дяде. Хотя эти стихи и были напе­чатаны вполне в Москвитянине, но помещаю здесь этот отрывок по верности изображения. Это писано в 1813 го­ду; но относится к времени, предшествовавшему 1812 го­ду. Жуковский говорит о доме И. И. Дмитриева, сгорев­шем во время нашествия иноплеменников, и вспоминает о тогдашнем его обществе, собиравшемся в его саду, за чаем, под тению широкой липы.

  

   Сколь часто прохлажденный

   Сей тенью Карамзин,

   Наш Ливий-Славянин,

   Как будто вдохновенный,

   Пред нами разрывал

   Завесу лет минувших

   И смертным сном заснувших

   Героев вызывал

   Из гроба перед нами!

   С подъятыми перстами,

   Со пламенем в очах,

   Под серым юберроком

   И в пыльных сапогах

   Казался он пророком,

   Открывшим в небесах

   Все тайны их священны!

  

   Я видал Карамзина в этом виде: с поднятыми перста­ми и с пламенем в очах. Изображение очень верно! - Эти стихи напечатаны ныне вполне в последних трех томах сочинений Жуковского.

   Образ жизни его в Москве был чрезвычайно правилен. Всякое утро посвящал он труду, истории российского го­сударства; всякий день ездил верхом или ходил пешком перед обедом; в 10 часов вечера выходил в гостиную пить чай и принимал тех, которые приезжали к нему на вечер.

   Император Александр не знал Карамзина до 1811 го­да. В этом году, намереваясь посетить в Твери великую княгиню Екатерину Павловну, которая была тогда в су­пружестве за герцогом Голштейн-Олъденбургским, госу­дарь пожелал видеть там Карамзина, который по пригла­шению великой княгини и приехал в Тверь. Здесь-то чи­тал он в первый раз государю свою историю: что пред­ставлено на одном барельефе памятника, воздвигнутого историографу на его родине, в Симбирске. Жаль очень, что и государь, и историограф изображены на нем не в современном костюме.

   В это же время представил он Екатерине Павловне Записку о древней и новой России, написанную по ее же­ланию. Великая княгиня просила написать ее только для своего собственного прочтения и обещала хранить в тай­не. Но, выслушав чтение этой Записки от самого Карам­зина, она так прельстилась сказанными в ней истинами, что взяла ее из рук у автора и заперла в столик; а потом показала ее государю. Государю сначала не понравились откровенные замечания историографа. После благоволе­ния за чтение Истории Александр на другой же день пос­ле прочтения Записки оказал к нему холодность и, раз­говаривая милостиво с супругой Карамзина, Екатериной Андреевной, не обращал к нему ни слова. Но на третий день все стало по-прежнему, как будто ничего не бывало.

   Государь, между многотрудных дел войны и полити­ки, брал с собою в путешествие рукопись Истории государства российского; читал со вниманием и даже делал на полях отметки, особенно в 9-м томе. На вопрос Карам­зина: прикажет ли исправить места, им отмеченные? го­сударь отвечал, что он делал эти отметки только для себя; но чтобы печатал, как есть в рукописи.

   История, государства российского была напечатана в 1818 году без цензуры, по высочайшему повелению...

   По летам государь любил жить в Царском Селе. Ка­рамзин, переехавший в Петербург для печатания Истории, проводил каждое лето тоже в Царском Селе, где для него, по приказанию государя, всегда приготовлялось по­мещение...

   Расскажу здесь, как я получил камер-юнкерство. Дядя мой уже был семь лет в отставке и жил в Москве. Я тогда помолвил жениться. Дяде хотелось к моей свадьбе доставить мне звание камер-юнкера. Не смея писать об этом прямо к государю, несмотря на уверенность в его мило­сти, он написал к Карамзину, что желал бы узнать, со­хранил ли к нему государь прежнее благоволение и может ли он написать к нему о своей просьбе. Император жил тогда в Царском Селе, Встретившись с Карамзиным в саду, он сел на скамейку и посадил его подле себя. Пер­вый вопрос был, как почти и всегда: "Пишет ли к тебе Иван Иванович и здоров ли он?" - "Пишет, государь; я еще имею от него и поручение",- "Какое?" - "Он жела­ет узнать от меня; сохранили ли вы к нему прежнее милостивое благоволение?" - "Что это значит? Разве он сомневается?" - "Нет, государь; но у него есть прось­ба".- "Какая?" - Карамзин сказал о камер-юнкерстве.- Надобно сказать, что государь при начале разговора с Карамзиным взял у него трость.- Не отвечая ничего на последние слова его, он начал писать на песке тростью и написал: быть по сему. Карамзин, видя это, ободрился и решился спросить: какой же ответ прикажете мне напи­сать, государь? - Александр отвечал: "Ты ответ ви­дишь!" - "Но это, государь, написано на песке!" - заме­тил Карамзин с улыбкою.- "Что я написал на песке, то напишу и на бумаге!" - По уведомлении об этом, дядя мой написал уже письмо к самому императору. Таким образом 19 августа 1821 года получил я звание камер-юнкера.

   При Александре этим званием жаловали не за службу, а по известности фамилии или во уважение службы род­ственника; оно давалось как милость, а не в награду. В 1818 году мы трое - Д. П. Голохвастов, М. Ап. Волков и я - были представлены к этому званию от графа Нессельроде, при канцелярии которого мы тогда находились некоторое время; но государь изволил отвечать, что он за службу не награждает придворным мундиром.

   Отец Карамзина, Михаил Егорович, был симбирский дворянин. Он был женат два раза. От первого брака были у него сыновья: Василий Михайлович, Федор Михайло­вич (род. 1767) и Николай Михайлович (род. 1765). Я знал и тех обоих братьев. Во втором браке был он же­нат на родной сестре моего деда и родной тетке моего дяди и отца, Авдотье Гавриловне Дмитриевой. От этого брака имел он сына Александра Михайловича и дочь Мар­фу Михайловну, по мужу Философову. Таким образом, младший брат и сестра Николая Михайловича были моему дяде двоюродные; а Николай Михайлович не родня. Но они были с ним ближе родных по своей дружбе.

   Много писали в журналах о месте рождения Карамзи­на. Я имел случай получить об этом вернейшее известие, от его родного племянника, а моего внучатого брата, жи­вущего и ныне в Симбирской губернии, известие, подтверждённое и другими лицами. Это сведение прошу по­читать самым достоверным.

   Карамзин родился, по нынешнему разделению России, Симбирской губернии и уезда, в деревне Карамзины, она же и Знаменское; а по тогдашнему разделению: Казан­ской губернии, Симбирской провинции и того, же уезда.

   Некоторые полагали, что он родился в Оренбургской губернии. Но это решительно неверно. Оренбургская де­ревня, которую считали местом рождения Карамзина (ныне Самарской губернии, Бузулукского уезда), именуе­мая Преображенное, она же и Михайловка, тогда еще не была поселена: тут была в 1765 году степь.- Я желал бы, чтоб будущие биографы Карамзина приняли это, к сведению, как окончательное решение вопроса о месте рождения нашего историографа.

   Еще доказательство. В 1767 году (два года после рож­дения Карамзина) во время бытности императрицы Ека­терины в Симбирске мать его сожалела, что не могла ехать в Симбирск и видеть государыню, по причине своей беременности (третьим сыном, Федором Михайловичем), хотя она жила и близко от Симбирска, в той же деревне Карамзинке. (А оренбургская деревня очень далеко).- Следовательно, если она третьим сыном была беременна, все еще живучи в Карамзинке, то и подавно второй сын Николай Михайлович родился там же.

   Начало службы Карамзина было, как и всех дворян хорошей фамилии того времени, в гвардии. Гвардейская его служба продолжалась недолго; но сколько и с кото­рого года по который, не знаю; знаю, однако, что он в своей молодости (это было до 1787 года) приезжал на свою родину, в Симбирск, и едва там не остался.

   Там молодой человек, умный, хорошенький собою и приехавший из Петербурга, разыгрывал роль светского юноши. Танцевать он, вероятно, не танцевал, потому что был и не мастер: он сказывал при мне, что за его танцеванье было заплачено танцмейстеру всего 15 рублей медью; он взял 30 уроков, по полтине за урок, но в замену этого он пристрастился было к картам. К счастию, в это время был в Симбирске Иван Петрович Тургенев (отец Александра Ивановича). Он знал способности молодого человека; знал его переводы, первые его опыты в литера­туре. Ему стало жаль умного и талантливого юношу, ко­торый губит свои способности в кругу людей, которые не могли и оценить их, не только придать им силы. Он усты­дил молодого Карамзина образом его жизни, уговорил его ехать в Москву и приняться за что-нибудь полезное. Это­му-то достойному человеку обязаны мы сохранением Ка­рамзина от рассеянной, пустой жизни и неразлучных" с нею искушений. Тогда-то возвратился Карамзин в Москву и тогда-то, по рекомендации Тургенева, вступил в Обще­ство Новикова, к которому принадлежал уже его Агатон - Александр Андреевич Петров.

   Первые опыты Карамзина, до его путешествия, были следующие: Деревянная нога, швейцарская идиллия; перевод из Геснера - 1783.

   Некоторые переводы, напечатанные более в двух пер­вых томах Детского чтения - 1785. В последующих он помещал их изредка, без постоянного участия.

   О происхождении зла, поэма, перевод из Галлера - 1786.

   Юлий Цезарь, трагедия, перевод из Шекспира - 1787.

   (Замечу для библиоманов, что есть другой старинный перевод Р. А., то есть: Арсеньева. Перевод Карамзина на­печатан был в типографии компании типографической.)

   Эмилия Галотти, трагедия Лессинга - 1788.

   Все эти опыты предшествовали путешествию Карам­зина в чужие края. Он сделался известен с издания Мос­ковского журнала в 1791 году, особенно по Письмам рус­ского путешественника, которых были помещены в нем первые четыре части.

   В книжке Карамзина Мои безделки напечатан был рассказ под названием: Фрол Силин, благодетельный че­ловек, с таким примечанием автора: "Он еще жив, один из моих приятелей читал ему сию пиесу. Добрый старик плакал и говорил: я этого не стою, я этого не стою!

   Я обязан сказать, что все написанное о Фроле Силине совершенная правда. Он был крестьянин моего деда Ива­на Гавриловича Дмитриева, из деревни Ивановское, более известной под другим названием: Чекалино, в семи вер­стах от нынешнего моего села. Я знал Фрола Силина и помню, как теперь гляжу, его умное лицо, высокий рост, редкую седую бороду и красный нос, потому что он лю­бил-таки выпить.- Сколько раз, в моем детстве, он при­носил мне меду, только что вынутых сотов, потому что он был зажиточный.- Приятель Карамзина, читавший Фролу Силину описание его добрых поступков, это мой дядя Ив. Ив. Дмитриев.- Фролу Силину казалось чрезвычайно дико, что о нем написано в книге: как-то он не верил и думал, кажется, не шутят ли над ним н не читают ли на­изусть, чего совсем не написано.

   Есть пословица: "Каков корень, таковы и отростки".- Но, видно, она не совсем справедлива.- Расскажу проис­хождение Фрола Силина, годное хоть бы в роман.

   Мать его; молодая баба, работала в поле; наехали разбойники и увезли ее с собой. У них прожила она целый год. Наконец, когда они в ней уже уверились и могли, по их соображениям, безопасно оставлять ее одну, они от­правились на разбой, оставивши ее без надзора. Она скры­лась, ушла к своему мужу и, говорят, не без денег. Один из разбойников, который был к ней ближе, отыскал ее, приехал к ней в дом и велел дать знать - в известное место - когда она родит; и ежели родит сына, дать ему имя Фрол Силин. Так и сделалось.

   Скажут: "Где же разбойники могли жить зимою?" - Во-первых, их так боялись в старину, что им везде было пристанище. Мог же разбойник безопасно приехать в дом к этой бабе. - А если бы его схватили и представили в го­род, товарищи его не оставили бы без отмщения: подпус­тили бы красного петуха, т. е. зажгли бы все селение.- А во-вторых, сколько других убежищ! Недалеко от моей деревни, в бывшем имении моего деда, находится и доныне пещера из одного камня, в которой может поместиться че­ловек двадцать и более. Вход в нее низкий, ползком, но в ней высоко и просторно; из нее такой же спуск в другую, нижнюю пещеру, на противоположную сторону горы. А с лесистой горы открытый вид кругом, верст на пятнадцать. В пещере заметны следы дыма; как не жить тут разбой­никам, даже и зимой!

   По странности происхождения Фрола Силина ходили о нем разные, конечно, вздорные, слухи. Говорили, что он знал какое-то слово, по которому его не трогали разбой­ники, и даже некоторые Слова, которым приписывали та­инственную силу.- Я рассказываю это натурально, не за истину, а за слухи, которые о нем ходили между крестья­нами и которым они верили.

   Говорили, например, что однажды, когда он ехал куда-то один в телеге, на него самого напали разбойники, разу­меется, уже другие, не той шайки, которая похитила его мать, потому что прошло много времени. Одни схватили под уздцы его лошадь, другие ухватились за телегу.- Он будто бы промолвил какое-то слово и закричал на лошадь. Руки их пристали к узде и к телеге, и таким образом он их привел к себе домой.- Приехавши, велел их накор­мить; но они просили только, чтобы он отпустил их. Фрол Силин взмиловался и отпустил, сказав только: "Теперь знайте Фрола Силина!" - Само собою разумеется, что это сказка, доказывающая только, как все необыкновенное вы­зывает в народной фантазии рассказы, превращающиеся по большой части в чудесное.

   Сочинения Карамзина были приняты с необыкновен­ным восторгом. Красота языка и чувствительность - вот что очаровало современников. Молодые люди и женщины всегда восприимчивее и к чувствительному и к прекрас­ному: по крайней мере, так было в то время. Их-то лю­бимцем сделался Карамзин как автор. Его слог чрезвы­чайно быстро проник в молодое поколение писателей, но тем более возбудил он против себя закоснелость стариков и старых писателей, которым переучиваться было уже поздно. Между ними восстал на него Шишков в своей кни­ге Рассуждение о Старом и Новом слоге (1802).

   Нынче эта книга забыта, но в свое время она наделала много шума в пишущей публике, и Шишков сделался зна­менем, под которое стекались литературные староверы. Впрочем, этих людей было немного; все они были люди, не отличавшиеся ни знаниями, ни талантами. Таковы были, например, Захаров (который написал Похвалу женам и в переводе Телемака прославился своею фразою: восседали старцы обоего пола); потом: Станевич, Анастасевич, Политковской. Кто об них ныне знает и помнит, что они на­писали? А язык Карамзина распространялся более и бо­лее.

   Ныне пишут о Шишкове, как об учредителе школы, противодействовавшей Карамзину, как будто Шишков имел в нашей литературе какую-нибудь силу и произвел на нее какое-нибудь влияние! Ничего этого не было! - Один Шишков писал против Карамзина, а другие, немно­гие, молча лепились около него, но зависти к недостижи­мому таланту, по недоверчивости к нововведениям в слоге и по незнанию языка, а не потому, чтобы отстаивали ко­ренные его свойства. Сам Шишков, имевший пристрастие к славянскому языку, плохо знал его и вообще не имел достаточных сведений в филологии. Если бы нынешние защитники Шишкова прочитали его книгу Рассуждение о Старом и Новом слоге; Прибавление к рассуждению, и О красноречии Св. Писания, они сами могли бы это увидеть.

   Это пишут они оттого, что книг Шишкова не читали; вот этому и доказательство.

   Г. Плаксин в своей книге Краткий курс Словесности (С.-П.-Б. 1832, стр. 161) говорит: "Критики Шишкова имели весьма значительное влияние в нашей литературе, особ­ливо: о легчайшем способе возражать на критику может почесться лучшим образцом и теориею критики". Я в этом согласен, что эта небольшая книжка действительно превос­ходный образец критики; но дело в том, что она написана не Шишковым, а против Шишкова и что в ней-то и дока­зано, что Шишков плохо знает славянский язык и что он плохой критик. Эта книжка написана Дм. Вас. Дашковым, который после был министром юстиции. Об ней я упомяну после.

   Там же говорит г. Плаксин: "Полемический спор Ка­рамзина с Шишковым - может быть читан с пользою". Не говорю о том, что полемический спор - это все равно, что спорный спор; но где бы достать прочитать такую ред­кость, которой никогда не существовало, т. е. спор Карам­зина с Шишковым. Карамзин, это всем известно, никогда не отвечал Шишкову на его нападки, ибо критики прямо против Карамзина и на его имя Шишков тоже никогда не писал! Стало быть, г. Плаксин тоже не мог читать того, что советует прочитать ученикам своим.

   Шишков находил у Карамзина галлицизмы, которых нет, а сам, употребляя славянские или старинные русские слова и думая писать подобно предкам, очень часто делал галлицизмы и не замечал этого. Причиной этого то, что он все иностранные слова (кроме немецких, ибо он по-немец­ки, как и по-итальянски, знал хорошо) принимал за фран­цузские, а не французские слова за галлицизмы. Он не знал, что галлицизм, германизм и прочее заключается не в слове, а в обороте речи; что он относится не к этимологии языка, а к синтаксису.

   В доказательство, что Шишков сам делал галлицизмы, вот одна его фраза: "Не могла она (т. е. пчела) как токмо самомалейшую часть онаго (меда) высосать". Это оборот совершенно французский: elle ne pouvait en tirer que la plus petite partie. По-русски надобно было сказать: "Она могла только" или "Она не могла более, как только". А вот при­мер его худого знания русского языка: "Так писали пред­ки наши, которых нынешние писатели не читают, или сме­ются им". По-русски следовало сказать: "или которым смеются".

   Пример того же, что все иностранные слова он почитал французскими, напечатан был в "Москвитянине" А. С. Стурдзою. Слово Tresor (вместо латинского thesaurus) Шишков производил от trйs и or и переводил по-русски словом презлато. Его книги наполнены подобными примерами.

   Он до такой степени был нетверд в понятии о свойст­вах языка, что для него слово, оборот речи и самая метафора, все это, и фигуры, и тропы, принадлежали самому языку. Находит ли он метафору - это у него свойство и красота славянского языка: находит ли он эллинизм и та­кую перестановку, такое сочетание частей речи, от кото­рых речь запутана и вовсе непонятна для русского человека: это у него опять свойство и красота славянского языка.

   Истинный знаток языка, как, например, Евгений Иоаннович, епископ Карловацкий (написавший недавно грам­матику церковнославянского языка) различает легко ошиб­ки неискусных переводчиков от истинных свойств языка. На это же указывал и Дашков в своей маленькой, но дра­гоценной книжке; написанной против Шишкова. Но Шиш­ков принимал эта за раскол в словесности и вместо дель­ного возражения укорял своих противников, что сроду не бывали ни у заутрени, ни у обедни. (См. Цветник, изд. Измайлова и Никольского, 1810, т. 8, стр. 430).

   Вот подлинные слова Шишкова: "Новораспространив­шееся о словесности толкование умы многих молодых лю­дей, впрочем весьма острых и благомыслящих, удивитель­ным образом заразило. Иной, не читав ничего, кроме, пере­водимых по два тома в неделю романов, и не бывав сроду ни у заутрени, ни у обедни, не хочет верить, что благодатная, неискусобрачная, тлетворный, злокозненный, багрянородный - русские слова, и утверждает это тем, что он ни в Лизе (т.е. в "Бедной Лизе" Карамзина), ни в "Аню­те" их не читал". (См. перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика.)

   В "Рассуждении о красноречии св. писания" говорит он о разделении славянского и русского языка, между прочим, следующее: "На что ж чуждаться нам первого из оных и стараться приводить его в забвение и презрение? Для того ли, чтоб ум и сердце каждого отвлечь от нравоучительных духовных книг, отвратить от слов, от языка, от разума оных и привязать к одним светским писаниям, где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности, что, совлеченная единожды, она непременно дол­жна попасть в оныя. Какое намерение полагать можно в старании удалить нынешний язык наш от языка древняго, как не то, чтобы язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей".- Таковые-то мнения включал Шишков в простое рассуждение о языке!

   И таковы-то были тогдашние споры филологов! - Когда сравнишь их с нынешними филологическими иссле­дованиями, когда вспомнишь тогдашнее издание Россий­ской Академии, под названием сочинений и переводов и сравнишь их с нынешними трудами Академий наук по 2-му отделению, то ясно увидишь, что с того времени мы_ сделали великие успехи и что только ныне филология сде­лалась у нас наукою; а тогда была только поприщем, на котором изощрялась охота к словопрению.

   Надобно, однако, отдать справедливость Шишкову в том, что он был как бы предшественник нашей филологии, хотя не имел о ней понятия ученого. Большую честь де­лает ему и то, что в своих разговорах о словесности (1811) он силился обратить внимание словесников к простонарод­ным русским песням, которые тогда были в пренебреже­нии.- Время много значит! Пиши он ныне - он писал бы не так, и не так бы понимали его направление! У него не­доставало критики и разумного, хладнокровного исследо­вания: в направлении того времени было много увлечения и не было разумного отчетливого созерцания науки.

   Шишков, под неприветливою наружностью, был до­бродушен; под холодною наружностью, пылок. Таков он был и в молодости. Дядя мой, С. Ф. Филатов, капитан пер­вого ранга и георгиевским кавалер, служил с ним вместе в морской службе и знал его коротко, как товарища. Он рас­сказывал, что Шишков в молодых летах влюблялся беспрестанно и страдал от любви. Он не изменил себе и под конец жизни: в глубокой старости он вторично женился на женщине молодой, в сравнении с ним, летами.

   Добродушный, честный, благонамеренный, он увлекал­ся слепою страстию к старине и к красотам славянского языка; говорю: слепою, потому что он худо знал и пони­мал предмет своей страсти. Эта слепая страсть делала его несправедливым; при цели, с его стороны, конечно, благонамеренной, он почитал дозволенными все средства. В своей книге О слоге он беспрестанно употребляет вот какую уловку. Он выписывает фразу Карамзина, всем известную; а вслед за нею фразы плохие или смешные других моло­дых прозаиков: так, чтобы не знающий или недогадливый читатель подумал, что и последние принадлежат Карам­зину же. Этими уловками и тоном нетерпимости, господствующим в его книге, он более всего возбудил против себя почитателей Карамзина; а примерами собственного незнания, соединенного с уверенностию знатока и с уп­реками, не всегда умеренными, возбудил негодование про­свещенных литераторов.

   Но со стороны нравственных требований от слова чело­веческого, которое, особенно в руках писателя, может сде­латься и благотворным и, вредным орудием, Шишков, не­смотря на свои крайности, был прав: в этом отношении нельзя не пожалеть, что люди его времени оставляли в пренебрежении его указания. Он восставал, например, не собственно против французского языка, но против его без­рассудного употребления, которое было таково, что нынче мы устыдились бы видеть это между нами. Одним словом: до 1812 года чистый французский язык был у нас - и гра­мота на благородное происхождение, и аттестат на отлич­ное воспитание. Один Шишков видел, задолго до нашест­вия врагов; что под этим скрывается пристрастие не к од­ному языку, а ко всему чужому; что и посредством языка Франция, так сказать, налагала на нас безотчетное покорство самому образу мыслей чужого народа. Кроме того, он видел, хотя и не умел выразить этого, что одна чужая ли­тература, особенно же французская, красивая, легкая, не­глубокая, ведет к расслаблению понятий и к односторон­ности; что русские писатели, не зная других литератур, не могут извлекать пользы из сравнения, и потому, вместо расширения своих понятий, суживают свои понятия; что они осуждены черпать из одного источника, и то не из чи­стой глубины, а по большей части тинистую мутную воду пологого берега, к которому доступ легче. Шишков пред­сказывал многие плоды этого пристрастия к чужому, это­го отчуждения от самих себя: что и сбылось и что мы только теперь поняли. Шишков был, в некотором смысле, пророк; за то его и не слушали, как в древности проро­ков! Несмотря на все, что сказано много выше, несмотря на его исключительность, на те средства обличения, которые он иногда позволял себе в своем негодовании, несмот­ря, говорю, на все это, честная его память, как человека, заслуживает вечное уважение.

   Эта-то его односторонность и раздражительность и восстановляли против него: хладнокровные указания и стро­гость мысли были бы действительнее. Это надобно принять в соображение и нынешним славенофилам.

   Карамзин не возражал Шишкову. Первый восстал на книгу Шишкова О старом и новом слоге Петр Иванович Макаров в своем журнале Московский Меркурий (1803 го­да). Макаров этой дельной рецензией сделал себе почетное имя между тогдашними литераторами. Ранняя смерть не допустила его до дальнейших успехов на поприще словес­ности; но он был один из самых благоразумных и беспри­страстных последователей Карамзина. Его слог был след­ствием изучения языка, а не подражательности. Он не за­ботился поддерживать его легкими и пустыми фразами, как другие, не замечая, что ле в пустоте фразы состояла лег­кость Карамзииского слога.

   Сказавши с похвалою о слоге и дельных замечаниях Макарова, я не могу, однако, умолчать о направлении его журнала. Легкость была тогда достоинство; но у некото­рых она переходила границы, обнаруживаясь не в одном слоге и содержании, но и в самом образе мыслей относи­тельно до тех понятий, которые ныне остановят руку пи­шущего, не дожидаясь напоминания цензуры. Довольно взглянуть в его журнале на поклонение женщинам, совсем не однозначащее с уважением; довольно видеть его апо­феозу Ниноны Ланкло! - Мы, кажется, в этом отноше­нии лучше и застенчивее наших предшественников.- Еще одна заметная сторона этого журнала, относящаяся тоже более к тому времени. Чуть появлялась книга важного со­держания, критик (т. е. сам издатель) оказывался, при всем своем уме, incompetent, неспособным произнести суж­дение и отделывался короткою фразой или отказывался от произнесения своего мнения.- Одним словом, до указа 1809 года, заставившего нас учиться, и самые просвещенные литераторы были так небогаты основательными зна­ниями, что каждый из нас, нынешних стариков, не говорю уже о учившихся после нас молодых людях, показался бы в то время ученейшим человеком! - И в этом видно, как Карамзин был выше своих современников между писателями! - А как подвигалось просвещение, еще до упомя­нутого указа, и как важно было в этом отношении содей­ствие университетского благородного пансиона, близкого к университету, доказывает собою Жуковский.

   Кстати, о тогдашней легкой литературе. Я не знаю, чи­тал ли кто из читателей моих Мелочей "Журнал для милых", издававшийся (1804 года) другим Макаровым, Михайлою Николаевичем, недавно умершим.- Довольно на­звания, чтобы разинуть рот от удивления! А если бы зна­ли содержание: пустота, и под фирмою сентиментальности какое-то жалкое и бессильное поползновение к непристой­ности! - Ныне это - морально невозможно! Правда, Ми­хаил Николаевич Макаров был тогда очень молод; но ны­нешняя молодежь имеет притязание на лучшую извест­ность по уму и постыдилась бы нескромности! - Михаил Николаевич Макаров рассказывал мне, что в первый раз он встретил Карамзина в типографии и тотчас поднес ему билет на "Журнал для милых". Карамзин поблагодарил его и сказал: "В первый раз еще вижу детей журналиста­ми". Он знал уже журнал Макарова. А Северный Вестник Мартынова поспешил дать совет, чтоб "милые" и в руки не брали этого журнала. "Это,- говорил мне в старости сам издатель,- было и справедливо".

   Любопытно, однако, знать и цель, и участников этого журнала. Семнадцатилетний Макаров начал его с помощию одного студента Славяно-греко-латинской акаде­мий И. В. Смирнова. А цель их была не одно угождение милым; но (как признавался мне в старости сам издатель), "ниспровергнуть варварские укрепления Шишкова про­тив Карамзина" - хотя во всем журнале и подозревать нельзя такого героического предприятия! Полемика была поручена сотрудницам, известным только одним издате­лям.- Но кто же были эти сотрудницы?

   Завлеченные какими-то обстоятельствами, приехали в Москву две молодые кроатки княжна Елизавета Трубеска и сестра ее А. Безнина. Они учились по-русски у того же студента Смирнова. Им-то вверена была критика.- Жур­нал не мог, однако, продолжаться. Тогда издатели уговори­ли одну из сотрудниц издавать другой от своего имени.- Она не задумалась и немедленно объявила в газетах о но­вом журнале Амур и перевела свою фамилию по-русски, т. е. вместо кн. Е. Трубеска подписалась под программой: княжна Елизавета Трубецкая.- Княжна такого имени и фамилии была известна в Москве в большом свете: можно себе вообразить, сколько хлопот стоило это бедному Ма­карову! - Журнал не состоялся; а Безнина и Трубеска уехали в свою сторону, не в Кроацию, а в Богемию.- Все это читаешь ныне, как сказку.

   Но никто не писал против Шишкова так сильно и ос­новательно, как Дмитрий Вас. Дашков, первоклассный знаток русского языка, в своем разборе двух статей из Лагарпа (Цветн. 1810) и в упомянутой выше книжке о легчайшем способе возражать на критику (1811) он вы­водит на свежую воду всенезнание Шишкова и поражает его строгою логикою и строгим знанием языков славянского и русского.

   Дашков доказал что некоторые примеры, приводимые Шишковым из старинных книг, как красоты славянского языка, суть не что иное, как буквальный перевод с гре­ческого, противный словосочинению славянского языка. Он указал ему на предисловие Св. Синода к изданию Библии 1758 года, где упоминаются слова одного из трудив­шихся в издании Острожской Библии: "Аз, рече, составих, елико могох, умалением си смысла; ибо училища николи же видих, по повеления Благочестиваго Князя отрешися отнюдь не возмогох".- Это был бой зрелого просвещения с упрямой стариной, достойный и нынче быть в памяти. Небольшая книжка Дашкова доставила ему ме­жду беспристрастными литераторами большую славу.

   В этой книжке, очень дельной и по содержанию сво­ему важной, есть, однако, и смешное. Шишков, например, говорит, что мудрые составители славянского языка (как будто язык кем-нибудь составляется) для изображения предметов круглых выбирали и буквы круглые, так в слове око находятся два О,- Дашков спрашивает его, от чего же эти мудрецы забыли при этом два прототипа круглости шар и круг, в которых нет ни одного О? Шишков, разгоря­чившись на своего противника, говорит, что он никогда не утверждал, что все славянские выражения принадлежат к высокому слогу; что есть и низкие, например: "И сотворю ти подзатылницу". Дашков отвечает, что он в этом со­гласен; но что на это можно возразить высоким слогом: "И абие воздам ти сторицею!" - и что это будет гораздо сильнее! - Вот что находится в этой книжке, которую г. Плаксин приписывает самому Шишкову.

   Против него-то и других тогдашних славенофилов, в отчасти против Державинской Беседы, где они нашли себе прибежище в литературе, учреждено было в Петер­бурге та шутливое Арзамасское общество, о котором напе­чатал в "Москвитянине" А. С. Стурдза.

   Оно назвало было Арзамасским вот по какому случаю. Воспитанник петербургской Академии художеств живопи­сец Ступин переехал на житье в Арзамас и завел там шко­лу живописи. Я, в один проезд мой через Арзамас с моим дядею, посещал его и с ним познакомился. Молодые ли­тераторы, которым, при всем уважении к предприятию Ступина, казалось смешным, что в Арзамасе есть школа живописи, назвали ее Арзамасскою Академиею и в подражание этому учредили в Петербурге Арзамасское уче­ное общество.

   В этом обществе, посвященном шуткам и пародиям, каждый член имел свое имя. Некоторые имена я помню: Жуковский назывался Светлана; А. И. Тургенев - Эолова Арфа; С. П. Ж. - Громобой, Д. Н. В.- Кассандра; Ф. Ф. Вигель - Ивиков Журавль; Д. П. С.- Резвый Кот; С. С. Уваров - Старушка; В. Л. Пушкин - Вот. Других не помню. Они читали пародии, и каждое заседание начи­налось похвальным словом какому-нибудь из литератур­ных староверов, противников Карамзина, или кому-нибудь из стихотворцев.

   В этих пародиях и речах, произносимых членами, мно­го упоминался известный гр. Дм. И. Хвостов. Кстати вспомнить при этом случае об нем.

   Гр. Хвостов теперь забыт; но в наше время он состав­лял наслаждение веселых литераторов и молодых людей, не чуждых литературе, которые хотели позабавиться. Слу­шатели бегали от его чтения; но словесники находили в его сочинениях неисчерпаемый источник, забавы и шуток.

   Он был по происхождению не граф и начал свое лите­ратурное поприще еще в старинном журнале Собеседник, потом печатал в Аонидах Карамзина, еще без графского титула. Но он был женат на племяннице Суворова, кото­рый и выпросил ему графство у короля Сардинского.

   Его сочинения замечательны не тем, что они плохи: плохими сочинениями нельзя прославиться, так как не прославился своими Николев. А он, в Петербурге и в Москве, составил себе имя тем, что в его сочинениях сама природа является иногда навыворот. Например, известный закон оптики, что отдаленный предмет кажется меньше; а у него в притче Два прохожие сперва кажется им из­дали туча; потом она показалась горою; потом подошли ближе, увидели, что это куча, У него, в тех же притчах, осел лезет на рябину и. крепко лапами за дерево хватает; голубь - разгрыз зубами узелки; сума надувается от вздо­хов; уж - становится на колени; рыбак, плывя по реке, застрелил лисицу, которая, не видала его потому, что шла к реке кривым глазом; вор - ружье наметил из-за гор. И множество драгоценностей в этом роде, особенно в пер­вом издании его притчей 1801 года.

   Журналы наконец неохотно печатали его сочинения, Были и другие стихотворцы, которым еще меньше было счастья у журналистов; трое из них, Гр. Хв., П. И. Г.- К. и С., согласились издавать журнал для помещения своих со­чинений и уговорили П. П. Бекетова печатать этот жур­нал на его счет в его типографии, рассчитывая на -большие выгоды. Таким образом составился в 1803 году Друг про­свещения, памятный только тем, что в нем поместил Ев­гений начало своего Словаря светских писателей. Три сти­хотворца (имена их обозначены при имени этого журнала в росписи книг бывшей библиотеки Плавильщикова) со­бирались вместе читать свои произведения и решать, до­стойны ли они помещения в журнале. При этом разборе, как скоро пиеса третьего оказалась плоха, двое наперерыв превозносили ее, для того только, чтобы их собственные произведения при ней показались читателям лучше. После этого можно судить каковы были вес стихотворения, по­мещаемые в этом журнале!

   Граф Хвостов был известен охотою читать всякому свои сочинения. Ф. Ф. Кокошкин был его племянник. Од­нажды в Петербурге гр. Хвостов долго мучил его чтением. Наконец, Кокошкин не вытерпел и сказал ему: "Извини­те, дядюшка! Я дал слово обедать; мне пора! Боюсь, что опоздаю; а я пешком!" - "Что же ты мне давно не сказал, любезный! - отвечал гр. Хвостов: - У меня готова карета; я тебя подвезу!" - Но только что они сели в карету, гр. Хвостов выглянул в окно и закричал кучеру; "Ступай шагом!" - а сам поднял стекло кареты, вынул из кармана тетрадь и принялся запертого Кокошкина опять душить чтением,

   Летом 1822 года несколько петербургских литераторов, в том числе и Крылов, нанимали на общий счет дачу близ Руки. Иногда бывали у них и чтения. В этом маленьком обществе прозвали Крылова Соловьем. Вдруг является к ним гр. Хвостов, с стихами певцу-соловью. Ему объявили, что если кто хочет быть членом их общества, тот должен покоряться их правилам; что они готовы его слушать, но за каждое рукоплескание - у них положена с автора бу­тылка шампанского! Граф Хвостов начинает читать: за каждым куплетом раздается рукоплескание; за каждым необыкновенным стихом, в его роде, опять рукоплескание!- Их нашлось так много, что автор должен был отплатиться таким количеством шампанского, которое стои­ло ему довольно дорого.

   Но он же был добродушен. Алекс. Еф. Измайлова, издателя Благонамеренного и баснописца, просил о пособии в бедности бедный и больной симбирский баснописец Маздорф (я знал его лично); но с тем вместе он просил не объявлять об этом в Благонамеренном. Гр. Хвостов, как скоро сказали ему об этом, по неимению на этот раз наличных денег, немедленно взял вперед 100 руб. из свое­го жалованья и отдал их Измайлову для отсылки к Маздорфу (1819).

   С ним делали много мистификаций, которые были тогда в употреблении. 1 апр. 1822 прислали к нему печат­ное траурное приглашение на похороны Измайлова, кото­рый совсем был здоров. Гр. Хвостов, несмотря на то, что Измайлов написал на него несколько сатирических басен, огорчился; но, наконец, догадался и выразил в письме сво­ем к Измайлову все неприличие огорчать подобными шут­ками. Говорили, будто он явился на похороны; но это не­справедливо! Как, однако, тогда все были веселы и на­клонны к шуткам: это надобно заметить!

   Известно четверостишие Буалр на поэму Шапеленя, написанное его жестким слогом. Некоторые тогдашние литераторы (Жуковский, Дашков, Воейков и А. И. Тургенев) в подражание этому сочинили надпись к портрету русского стихотворца, которая была напечатана в Вестни­ке Европы. Вот она:

  

   Се росска Флакка зрак! Се тот, кто, как и он,

   Выспрь быстро, как птиц царь, нес звук на Геликон!

   Се лик од, притч творца, муз чтителя, Свистова,

   Кой поле испестрил российска красна слова!

  

   В числе авторов, страдавших от Арзамасского общест­ва, был и кн. А. А. Шаховской, известный драматический писатель. Но это по особой причине. Он не любил Карам­зина. В одной из первых своих комедий, Новый Стерн, он представил в карикатуре чувствительного автора; он ме­тил в ней на князя Шаликова, но стороной хотел выста­вить направление, будто бы данное Карамзиным. Потом в комедии Липецкие воды метил на Жуковского, хотя и невпопад. Этим его комедия наделала в Петербурге много шума; этим раздражил он всех почитателей Карамзина и Жуковского, всех лучших и даровитых литераторов.- В Москве печатали на него эпиграммы. Три замечатель­нейшие из них были напечатаны в 12-й книжке Россий­ского Музеума,- (1815) под заглавием Целительные воды, просто Эпиграмма и К переводчику китайского си­роты (потому что кн. Шаховской переводил трагедию Вольтера этого имени).- Там же помещено еще письмо с Липецких вод, аллегория, в которой под видом посети­телей этих вод представлены лица из комедии кн. Шахов­ского.

   Вот как принимали в члены Арзамасского общества Василия Львовича Пушкина. Это происходило в доме С.С.У.

   Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили его на диван и навалили на него шубы всех прочих чле­нов. Это прообразовало шутливую поэму князя Шаховско­го Расхищенные шубы (которая была напечатана в "Чте­ниях Беседы любителей Российского слова") и значило, что новопринимаемый должен вытерпеть, как первое ис­пытание, шубное прение, т. е. преть под этими шубами. Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, оп должен был выслушать чтение целой французской траге­дии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор. Потом с завязанными глазами водили его с лестницы на лестницу и привели в комнату, которая была перед самым кабинетом. Кабинет, в котором было заседание и где были собраны члены, был ярко освещен, а эта комната оставалась темною и отделялась от него ар­кою, с оранжевою, огненною занавескою. Здесь развязали ему глаза - и ему представилась посредине чучела, огром­ная, безобразная, устроенная на вешалке для платья, по­крытой простынею. Пушкину объяснили, что э