Белый Андрей - Серебряный голубь

вок, не понимал, лишившись рассудка, да и был он при одном своем отдаванье Богу души; только крепко душа Луки Силыча, знать, была привязана к телу; из недели в неделю тянулось это Богу души отдаванье; и даже странно сказать: доктора ждали смерти со дня на день, а вот уже более недели к Луке Силычу слабое вернулось и руками обладание и ногами; последние же дни он все что-то ворочал языком и тянулся с постели; а три дня назад взял да и спустил ноги с кровати; и заставил-таки себя по комнате провести; с этих пор каждый день старухи его по комнатам перед сном проводили; доктор же уверял, что это последние Луки Силыча дни.

   Грех сказать, чтобы Фекла Матвеевна мужа смерти хотела, а только, думалось ей, - ну как слово к нему вернется, да он ей и скажет: "А что, матушка, это у вас завелось: а правда ли?" Только если бы и вернулся язык, никак не вернулся бы разум: мозги потрясенные были у Луки Силыча; так вот вчера: как мужнину комнату Фекла Матвеевна посетила, все трясущейся он рукой невнятные перед ней чертил знаки, а у самого-то слезы, слезы ручьями: пришлось снять очки да глаза обтирать; а он смотрит в глаза ей, так жалобно, и, что малый ребенок, заливается в три ручья; поплакала с мужем и Фекла Матвеевна; и запомнились ей дрожащие мужниной пораженной руки знаки: все будто "о" у него выходило, потом "т е " буква и "е р ": отр..., а дальше Фекла Матвеевна понять не могла: думала слово продолжить, и вышло: О т р ы г а н ь е в а (родом она была Отрыганьева); думала, не ей ли, Отрыганьевой родом, смерть Лука Силыч пророчит: эти нищие духом, у которых мозги болят, тоже ведь иной раз не хуже мудрых провещиваются.

   - Осподи, Осподи! - вздыхала купчиха в красном свете лампад.

   - Осподи!

   И тяжелая серебряная птица простирала над ней свои крылья...

   Вдруг - в пустой зале стук, и легкий туфельный лепет; туфлями кто-то шаркнул; выбежала "лепешка" в одной исподней сорочке в коридор и выглядывает в залу; и видит: посреди-то залы сам стоит Лука Силыч с дрожащей в руке свечой: встал-таки ночью да и поволочил ноги по комнатам, еще свечку сил хватило с собой забрать (видно, сиделка уснула, а он встал да пошел); только какой же это Лука Силыч? Смерть черными окнами очков уставилась на купчиху; видит ее, за ней, Отрыганьевой родом, протягивается: одна рука пляшет со свечой, другая о - т е - е p выводит в воздухе, дрожа; а губы-то Лука Силыч раздвинул, рот раскрыл и ворочает бессильно языком; может, оскалился он на "лепешку"?

   Только "лепешка" и ахнула да присела на корточки, прикрывая руками груди (так как была раздевшись), на мужа глядит.

   А он от тихого ее "а х у " свечу уронил, и обоих супругов тьма обуяла; слышался Феклы Матвеевны плач, да легких туфель к ней в темноте приближенье, да тяжелое грохотанье подсвечника, покатившегося в угол.

  

  

  

   Из-под бледного-бледного, черным покрытого платком лица глядели Петру в лицо Аннушкины большие глаза так задумчиво, так уверенно, так спокойно; строго она там стояла с приподнятым в руке фонарем, ей бросавшим в восковые черты легкосветный, кровавый отсвет; другая же ее рука дверь распахивала в темноту; и протянутая та рука будто ему указывала беспрекословно снизойти туда, где не видел он ничего, кроме тьмы, да лепета листьев, да ему в лицо оттуда бившего ветру; родненькая сестрица, за собой его она туда уводила, без слов с очами его очи ее внятно так ему говорили: "Все-все-все расскажу: все-все-все..."

   - Да я и сам...

   - Нет, уж нам это сказать предоставьте. . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но ничего такого промеж них сказано не было: то говорили их друг другу глаза: уста же их произносили речи иные.

   - Как - разве мне т у д а ?

   - Туды: во флигеле вам постелено!

   - А флигель-то где?

   - В плодовом саду: пожалуйте, барин.

   На минуту подумал Петр, что ему не мешало бы захватить с собой и пальто; но раздумал: близко ведь было.

   Он прошел за ней в дверь.

   И странно: все то отсутствие света и тьмы, в котором барахтался он так недавно в лиховских переулках, теперь было наполнено тьмою, но трепетало, шумело, но ликовало под порывами холодного такого ветра, будто по мановению руки новой его водительницы; тьма трепетала тысячами листочков; грушевые деревья им бросались навстречу под световой круг фонаря; в этом света кругу зацветали зеленью; а спокойная ночь раздалась необычно над их головами, указывая на свои миры и созвездья: Петру казалось, что они направлялись к звездам, и он твердо шел за мелькавшим пред ним фонарем.

   Вот он, флигелек, в глубине плодового сада, приветно моргавший в нем уже засвеченным огоньком.

   Но когда Аннушка отпирала дверь, на минуту Петр вздрогнул:

   - А флигель-то - пуст?

   - Пуст.

   - Здесь я и буду? Один?

   - Я останусь, при вас останусь, - сказала она и просто так улыбнулась; на пороге стояла она с приподнятым фонарем, а другою рукой она перед ним настежь распахивала дверь, и казалось, что эта рука, лежавшая на двери, властно показывала ему его новую дорогу.

   Петр обернулся и все надышаться не мог бурно бившим ветром ему в могучую грудь, налюбоваться не мог он теми звездами, которые ему открывала спокойная ночь; сколько раз он уже видел все это, но будто сегодня увидел все это он впервые и старался запомнить, чтобы уже не забывать никогда.

   А она стояла, ждала, указывала на дверь с высоко приподнятым фонарем.

   Петр прошел под ее фонарем: спертый его охватил запах; она заперла дверь; они были теперь с глазу на глаз в этом душном преддверье.

   Проходя в отведенную ему для ночлега комнату, он замечал, что полы здесь были вымыты квасом и прилипали к подошвам; коридорчик заворачивал вправо и влево; посреди его была дверь; они прошли в эту дверь; Петр увидал чистую комнатку, белую, с пышно взбитыми подушками, постель, красного дерева комод, ночной столик, рукомойник, прочие принадлежности ночи - все в исправном порядке: даже письменные на столе части, конверты, бумага, марки; увидел он и веревку, брошенную под постель; все то пузатенькая освещала лампа.

   "Давно в этакой роскоши мне не приходилось спать", - подумал он.

   И еще раз взглядом окинул комнатку; и тут он заметил, что над дверью было отверстие с вынутым из него стеклом, в которое можно бы было при желании просунуть голову, предварительно перед дверью подставив табурет; все это он бесцельно разглядел (как и все рассеянные люди, в глазах которых ненужные мелочи запечатлеваются мгновенно, главное же неискоренимо ускользает от наблюдения).

   В последний раз оглянулся он на своего нового, без слов его понимавшего друга. "Милая, родненькая сестрица", - дрогнуло жалостью его сердце, и всего его потянуло к ней рассказать, сказать, поделиться, братски поцеловать эти без единой кровинки уста и шепнуть, как шепчут только после долгой разлуки.

   - Ну?

   И он сказал:

   - Ну?

   Но она низко, серьезно ему поклонилась; будто молодая монашка, отдавшая в храме иконе земной, поясной поклон.

   - Ну?

   Она плотно притворила за собой дверь; она осталась за дверью. Петр был один.

   Долго еще он сидел, нагнувшись над столом; он писал Кате, лихорадочно, спешно, точно желая в одном этом письме высказать ей всего себя, объяснить ей все эти дни себе самому непонятное, а теперь вдруг ставшее ясным до очевидности поведенье; и мы поверим Петру, что слова эти свои - он нашел; он надписал конверт, наклеил марку, сунул письмо в карман пиджака; а все еще он сидел за столом: "Сестрица, родненькая - ты открыла мне очи; ты мне вернула меня самого..." Душа Петра омывалась в слезах: уже был он в забытьи: и ему казалось, что далеко Лихов остался у него за плечами, а что шел он по пустому полю, растирал горько-пряные травы, смотрел в уходящие с зарей за поля желтоватые жемчуга; на его груди были перстов незримых касанья, на устах - целованья нежно-трепетных уст; все дальше он шел по пустому полю на негромко звучавшие ему песни без слов; и все тот же искони знакомый, давно забытый, сестринский слышался ему голос: "Приди ко мне - приди, приди!"

   - Я слышу, я возвращаюсь...

   И возвратился из забытья: должно быть, его разбудил шорох, и, когда он обернулся, была открыта в его комнату дверь.

   - Ну? В дверях он увидел грустное, чуть насмешливое Аннушкино лицо во всем белом:

   - Вам не надать ли еще чево-либо?

   - Ну?

   Она вызывающе засмеялась; и казалось, что ей самой было трудно сказать эти бессвязные, ухо Петра резнувшие слова:

   - Я иетта к таму, што маладым людям ни услужливала...

   - А что же мне может быть нужно?

   - Не знаю, в чем маладые люди нуждаются...

   - Нет, не нужно, - грубо отрезал Петр.

   Тут он увидел, что рука ее тянулась за ключом, вставленным в дверь с его стороны.

   - Нет, оставьте: на ночь я запру дверь.

   И быстро он кинулся к двери, и быстрым движеньем она перед носом его дверь захлопнула, тихо смеясь и поддразнивая, но неземным задором.

   Петр был теперь заперт на ключ.

   Тут он все понял: он погасил лампу и остался в совершенной темноте; когда же он подбежал к невыставленному окну, чтобы выбить стекла, у самых стекол увидел он какую-то харю, нагло глядевшую на него в упор; он увидел под окном и несколько быстро перебегающих фонарей в руках у темненьких, суетливо руками ему махавших фигурок; тогда он бросился к двери, и с ужасом стал прислушиваться, и поглядывать на окна; в окнах продолжали мелькать темненькие фигурки, за стеною же все было тихо, хотя из отверстия над дверью колебалось пламя свечи; мгновенно Петр подставил к двери табурет и, вскочив на него, высунул в отверстие голову: четыре прижатые друг к другу темных спины и четыре таких же картузика он увидел, склоненных над дверью; лиц он не видел; отскочил, чтобы выхватить свой "бульдог"; и тут только вспомнил, что "бульдог"-то его остался в доме, вместе с палкой и сереньким пальтецом. Тогда он понял, что все кончено.

   - Господи, что же это такое, что же это такое? Закрыл пальцами лицо, отвернулся и заплакал, как покинутое дитя.

   - За что?

   Но голос нелукавый кротко ему ответил:

   - А Катя?

   Стоя в углу, он понял, что ему бесполезно сопротивляться; с молниеносною быстротой метнулась в его мозгу только одна мольба: чтобы скоро и безболезненно о н и над ним совершили то, что по имени он все еще не имел сил назвать; все еще верил он, все еще он надеялся:

   - Как, через несколько кратких мгновений буду... "этим"?

   Но эти несколько кратких мгновений тянулись, как тысячелетия.

   - Отворяйте же скорей, отворяйте! - крикнул он не своим голосом, а внутри его все дрожало:

   - Господи, что же это, Господи, такое со мной? Что же это такое?..

   Своим криком и приглашеньем н а д н и м и с п о л н и т ь з а д у м а н н о е он себе как бы сам под прожитой жизнью подписывал: "смерть".

   Тогда щелкнул замок, и о н и появились; до того мгновенья о н и все еще размышляли, переступать ли им роковой порог: ведь и о н и были люди; но теперь о н и появились. Петр видел, как медленно открывалась дверь и как большое темное пятно, топотавшее восемью ногами, вдвинулось в комнату; это он видел потому, что видимая свеча из коридора освещала им путь; чья-то там свечу держащая дрожала рука. Но они еще его не видали, хотя с осторожностью двигались прямо к нему; и остановились; и чье-то над ним наклонилось лицо, обыденное до чрезвычайности и скорей испуганное, чем злое, и прошел промеж них от того лица шепот...

   - За что вы это, братцы, меня?

   Бац: ослепительный удар сбил его с ног; качаясь, он чувствовал, что уже сидит на корточках: бац - удар еще ослепительней; и ничего; рвануло, сорвало - . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Давай-ка!..

   - А?

   - Тащи, тащи!..

   "Ту-ту-ту", - топотали в темноте ноги.

   - Веревку!..

   - Где она?..

   - Давни ошшо...

   "Ту-ту-ту", - топотали в темноте ноги; и перестали топотать; в глубоком безмолвии тяжелые слышались вздохи четырех сутулых, плечо в плечо сросшихся спин над каким-то предметом; потом явственный такой будто хруст продавливаемой груди; и опять тишина... "Ту-ту-ту", - затопотали в темноте ноги . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   В эфире Петр прожил миллиарды лет; он видел все великолепие, закрытое глазам смертного; и только после того уже он блаженно вернулся, блаженно глаза полуоткрыл и блаженно он видел . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   что какое-то бледное над ним склонилось лицо, темным покрытое платом; и с того лица на его грудь капали слезы, а в вознесенных руках этого грустного лица, как водруженное распятье, медленно опускалось тяжелое серебро.

   "Родненькая сестрица", - пронеслось где-то - там."

   "Почий, братец", - отозвалось оттуда.

   Она ему еще живому прикрыла глаза; он отошел; он больше не возвращался...

   В хмуром, едва начинающемся рассвете, на столе плясало желтое пламя свечи; в комнатушке стояли хмурые, беззлобные люди, на полу же - судорожно дышало тело Петра; без жестокости, с непокрытыми лицами о н и стояли над телом, с любопытством разглядывая то, что они наделали: и смертную синеву, и струйку крови, сочившуюся из губы, прокушенной, верно, в горячке борьбы.

   - Жив ошшо...

   - Дыхает!

   - Давни-ка ево...

   Простертая женщина накрыла его серебряным голубем.

   - Оставь: он ведь - наш братик!

   - Нет, ён придатель, - отозвался из угла Сухоруков, свертывая цигарку.

   Но она обернулась и укоризненно сказала:

   - Ведь ты не знаешь: а може, и он - братик.

   И стоял кругом соболезнующий шепот:

   - Сердешный!

   - Не додавили...

   - Коншается!

   - Сконшался!

   - Царства ему небесная!..

   - Заступы-то готовы?

   - Готовы.

   - А куда?

   - А на агород.

   И явственный из угла опять-таки дошел голос:

   - Еттой я ево сопсвеннай ево палкай, которую он у меня в дороге вырывал.

   Одежу сняли; тело во что-то завертывали (в рогожу, кажется); и понесли.

   Женщина с распущенными волосами шла впереди с изображением голубя в руках

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Утро стояло свежее: лепетали деревья; пурпуровые нити перистых тучек, ясная кровь, проходили по небу ясными струйками.

  

  

  

   Роман был опубликован впервые отдельными частями в журнале "Весы" (NN 3,4,6,7,10,11 и 12за 1909 г.), отдельным изданием впервые - издательство "Скорпион" в 1910 году.