Белый Андрей - Серебряный голубь

p;   

   Миня деверь -

   Учит, жучит:

   Ат капусты

   Брюха пучит...

   Вот и весь та

   Мой сказ...

  

   А парни подхватили:

  

   А ну вас -

   Пейте квас!..

  

   Новая была песня, модная...

   Долго бы еще топотала оголтелая баба, долго бы еще гоготал урядник, раскуривая папиросы "Лев", всякие пелись бы песни - и веселые, и срамные, и жалкие, - кабы тут не произошло одно чрезвычайное происшествие: среди чада, гари, мглы и табачных окурков кто-то как гаркнет:

   - Братцы, пожар!..

   Все стихло: баба остановилась, парни застыли с раскрытыми ртами, а урядник - с зажженной спичкой в смраде, гари и мгле; на селе раздавались крики; взглянули на окна - окна красные.

   - Никак пожар? - удивился медник.

   - Пожар и есть...

   Не успели опомниться, как уже грянула целебеевская колокольня; непривычно забила медная медь в вечера мглу: быстро сменялся удар за ударом; и когда народ повалил из чайной, в небе стояла черно-багровая мгла, а в ней трещало, шарахалось, прыгало светлое пламя, туда и сюда змеилось и сверкало многим множеством искр; будто мириады красных и золотых ос, спрятанных в улье, вылетели теперь в ночи мглу, чтобы жалить людей, покрывать их смертными красного жала укусами - и роились, свивались, светились в ночь головешки, как кровавые шершни; ясные раскуривались там змеи и быстро-быстро они выползали из-под углов, протягивали свои шеи, шипели и тянулись к соседним избенкам, освещая теперь це-лебеевский луг; медленно, низко над лугом суровые черные дыма клубы перекатывались смрадом, опрокидываясь на луг и упадая на землю темно-красной завесой, из-под которой двуногие тени так быстро перебегали и взад и вперед; не были видны их лица, не были слышны их возгласы: одни черные контуры размахались там нелепо руками, визжали, бесились; казалось, что недобрая стая теней, слетевшая отовсюду, справляла свое пированье в красном блеске огней.

   - Будто там и не люди, а бесы, - усмехнулся какой-то насмешнику медника за спиной, когда стали они поодаль от пламени среди трав и цветов; но лишь на нелепую ту шутку обернулся урядник, уряднику мгла залепила пьяные глаза; поди там, разыскивай в черноте...

   - Нашли время для шуток! - заворчали кругом.

   - Их бы поколотить!

   - Не свои, а чужие: из Кобыльей Лужи парни...

   В темноте же дружно гаркнули пьяные голоса:

  

   Вставай, паадымайся, рабочий народ...

  

   И удалились в ночь.

   Колокольня кидалась медными криками: и туда, и сюда - и туда, и сюда: дон-дон-дон-дон; перекатывались душные дымы, упадая на землю кровавой завесой, из-под которой двуногие тени с криками продолжали бегать взад и вперед; был шип, треск, крик и бессильный детский плач; громким голосом возопила старуха; оголтелые хозяева выкидывались из соседних изб, и летели в дым сапоги, сарафаны, подушки, перины, юбки; полетел большой, в ночь подброшенный, куль; но пылала не лавка, а соседний с лавкой амбар.

   - Тащи-тащи-тащи-тащи! - разорвался зычный окрик, и с десяток рук из-под самой красной завесы длинный за собой потянули от пламени крюк; раскаленным железным зубом крюк выкусил из стены ослепительно пышущее бревно; оно глухо рухнуло и опалило траву; и туда и сюда попрыскивала кишка, обливая вовсе не пламя, а соседние с пламенем избы, и крыши, и траву, и людей, копошащихся с ревом под самым навесом огня; только что перед тем от усердья разорвали сельскую кишку, и кабы не Уткин, прискакавший с кишкой да крючьями из соседней деревни, скоро торчали бы из золы одни черные трубы вместо села.

   - Тащи-тащи-тащи-тащи! - раздавались громкие окрики, и алая завеса, будто протянутый атлас, вздрагивала из дымов; и - хлоп: грохнула крыша; водопад искр вскипел над жалящим жаром, точно золотое кружево кубка, пенного через край; и трескучий, ясный язык с веселою злостью протянулся под небо.

   В этот миг неожиданно осветился луг, будто вспыхнул, да так, что и стоящим вдали стало жарко, а люди, суетившиеся у огня, с криком бросились прочь, закрывая руками закоптелые лица; у смородинника тогда увидали тощенькую фигурку, всю в белом; издали показалась молящаяся фигурка с высоко на огонь воздвигнутым запрестольным крестом; это попик Вукол с развевающимися кудрями вступал теперь в единоборство с огнем Христовой молитвою; его глаза не видели красного ада; Бог весть что видели эти глаза, вознесенные горе.

   Лишь на миг на один осветилась так ясно окрестность, и потом все стало снова темнеть; и опять в ночь погрузился смородинник; погрузились в ночь и протянутый крест, и попа тощенькая фигурка; ясный язык, на минуту подкинутый в небо, быстро стал опадать; и упал; село отстояли; отстояли и лавку.

   Гоголем выступал расторопный лавочник: борода кустом, ворот расстегнут, в глазах - у, какие огни! Его обступали сельчане; полутрезвый урядник составлял протокол.

   В народе ходили слухи, что поджигатели - из Кобыльей Лужи; указывали на одного молодца; но лавочник усмехался; и, странное дело: разговор о поджоге он старался замять.

  

  

  

   Вечер осенний!

   Хорошо ли ты помнишь, как он бывает тих: как все, что ни есть в душе горестного, безропотно примиряется с невзгодой в тихий, осенний вечер, когда поля из пепельной полумглы видятся поднебесными, кажут свою кроткую пустоту, и благородный покой разливается в твоих членах, когда смотрят поля на тебя огнями селений, будто полными слез глазами, негромко беседуют издалека песнями без слов, когда многие дни душу душивший страх улыбнется безобидно тебе последней зарею: "Да меня и нет вовсе..."

   - И нет вовсе.

   Но пустоте ты не веришь; вон там недожатая полоса никлым колосом протянулась к полыни; ты глядишь в пустоту, ей не веря, потому что здесь, там и стоят, и машут руками - оттуда, отсюда: тебя зовут; все они там уставились на тебя, кивают, бормочут; и пустоте ты не веришь.

   Но пойди ты на зов, откликнись на голос; только седую метелку полыни разотрешь на ладонях да увидишь скачущего прочь небольшого зверька; горько-пряным упьешься полынным запахом вместе с прелым запахом земляным: вечером осеннее поле пусто; по краям его разливается зорька, а по ней тянется длинная вереница ворон, да оттуда, где ночь темный цвет по земле расстилает, лес пробормочет старую свою сказку все о том, об одном: как пора ему осыпаться; вдалеке осыпается лес, будто падают воды, будто ночь, наступая на землю, бьет в нее грустным рокотом снов.

  

   Кто в такие миги не испытывал души просветленья, в том душа умерла, потому что все люди - все - плакали в эти миги по своим прожитым годам; кто пустые поля не оросил ни единой слезинкой, не смотрел в уходящие с зарей за поля желтоватые жемчуга, кто не знает легких перстов на груди касанья, целованья в уста нежно-трепетных уст, - от того уходите, бегите и люди, и звери, и вы, травы, осыпайтесь, если только заденет грубая поступь ваши тонкие стебельки: нужно плакать в такие ночи и гордиться покорным рыданьем, отдавшим себя полям: это слезы святые, в них смывается преступленье, в них душа беспокровно предстает пред собой.

   И душа Петра омывалась в слезах: он шел за зарей по пустому полю, растирал горько-пряные травы, смотрел в уходящие с зарей за поля желтоватые жемчуга; на его груди были перстов незримых касанья, на устах - целованья нежно-трепетных уст; и все дальше он шел по пустому полю; убегала по полю в желтоватых жемчужинах вечерница-заря; иногда ему начинало казаться, что уже вот совсем настигает он вечерницу-зарю, лишь под ноги ему протягивалась жнива, лишь звучали ему негромко бессловесные песни, да все тот же голос - искони знакомый, давно забытый, опять зазвучавший голос: "Приди ко мне - приди, приди".

   И он шел:

   - Я слышу, я возвращаюсь, - не уходи, подожди... - Легких перстов он слышал в груди касанье, за родными руками протягивал руки: но в его объятьях холодных посвистывал ветерок; а искони знакомый, давно забытый и опять прозвучавший голос безответно рассыпался негромкой песнью без слов: нет - были и слова у той песни; вот они - далеко по росе убегающие слова:

   "Уунее-сии тыы маа-ее гоо-рее-ее, быы-страа реечуушка... с са-абой", - отозвалось на перекрестке и замерло: слышалось громыханье телеги, виделся огонек папироски и... больше ничего.

   "Все-все-все унесу: все-все-все-все-все-все", - пробормотала струйка у его ног.

   - Я и сам понесу...

   Тревожный набат гулко бросился за Петром по пустым полям; Петр обернулся: над Целебеевом стоял огненный столб.

  

  

  

   Еще не выглянуло и солнце, еще первый утренний заморозок на колеи натягивал легкохрустные ледяные пленки, а дорога, будто каменная, еще все бледнела морозной своей мертвизной, как под окнами Шмидтиной дачи остановилась тележка; нацепив на руку кнут, с нее соскочил подпоясанный медник и довольно-таки решительно застучал в окно кнутовищем.

   - Выходи, што ль!

   Он стал прислушиваться у окна, поджидая Дарьяльского; право, чудное дело; с поля не вернулся Дарьяльский в столярову избу; прямо с пожара да к Шмидту; о чем дачник с Петром тарабарил, какие промеж них выходили такие дела, ни медник, ни столяр не понимали; только видели оба, как во всю долгую сентябрёвскую ночь не угасали в окнах Шмидтиной дачи огни; оттого и беспокоились оба, оттого и ранее сроку поспешил медник с своею тележкой.

   Так он думал, раскуривая цигарку, перекладывая в тележке сено, бутыли и запихивая в передок серый кулек; все это он разложил, подумал; да и опять забарабанил кнутовищем в окошко.

   - Выходи, што ль!

   Дверь отворилась - и черт бы их всех побрал! Заморгали, заерзали сухоруковские злые глазенки, за его толстые пальцы ухватилась трясучка; он было даже ухватился за картуз, да одумался вовремя: чтобы их всех побрал черт!

   Главная же причина чрезвычайного такого волнения была та, что медник в Петре не узнал давешнего молодчика, потому что на том был довольно-таки помятый, но все же плотно сидевший пиджак, а крахмальный воротничок высоко подпирал Петрову небритую шею; серенькое пальтецо трепыхалось на ветру, широкополая шляпа накренилась на лоб; а - что больше всего волновало медника - рука в перчатке сжимала тяжелую трость с костяным набалдашником; заморгали, заерзали недоуменные злые глазенки, когда Петр, пожимая руки седому дачнику, довольно-таки высокомерно меднику так-таки бросил:

   - Ну, подавай!

   - Садитесь же, барин! - не выдержал медник такого тону и уронил неожиданно для себя сухоруковскую свою спесь перед столь чудесным превращением драного молодца в барина.

   - Вещи же мои, - обращался Петр к дачнику, - ты мне вышлешь, коли понадобятся.

   Сели: тележка тарарыкнула, захрустели морозные пленки, на широкий простор высовывалось солнце; день обещал быть холодным, высоким и бледно-голубым.

   Круто Петр повернулся; махнул дачнику на прощанье носовым он платком; последнюю свою благодарность Петр посылал тому, кто не только сумел обернуть в дело Петрово решенье и дать ему силу для предстоящей тяжелой борьбы, но и самое его позорное поведенье и гибель в ночь одну обернул только в необходимый искус, посылаемый на жизненном пути; будут дни, - и странные этих недель приключенья издалека покажутся ему разве что эпизодом, разве что тяжелым, давно забытым сном; нет, никогда не задумается он более над нелепым судьбы узором, который он сам невольно с таким стараньем расшил.

   И еще раз обернулся он на свое прошлое: но, должно быть, там он увидал такое, что лучше бы ему никогда не видать; потому что вздох сожаленья, похожий на стон раскаянья, внезапно вырвался из его груди; и уже он его подавил.

   Что же он видел?

   Там, там стояла она, с коромыслом, над прудом, вслед глядела ему из-под того же все красного с белыми яблочками платка; знала ли она, что они последним обмениваются взглядом? если б знала, в траву упала бы она с коромыслом, платок сорвала бы она с головы; и долго-долго бы билась она о землю, забывая честь и женский свой стыд; нет, не упала она; нет, не знала она; там вон стояла она над прудом, нет, не упала она, с коромыслом на плечах, ему будто бы даже весело вслед глядела она, приложив руку к глазам; и красный ее платочек трепыхался по ветру. Столяра же Петр не приметил и вовсе. И как только они от села поднялись, и теперь уже вовсе вдали и внизу расстилалось село, так что в утреннем дыме пропали и избы, и огороды, а блистал только большой резной целебеевский крест, - Дарьяльского охватила бурная радость, точно все наваждения, которые за последние месяцы грянули над его головой, - жениховство, Гуголево, Целебеево, Кудеяров, Матрена - теперь от него уносились туманом, как и он уносился с медником от Целебеева; и мир, еще безмерный вчера для него самого, собрался там вдали в одну волокнистую прядь дымов; и в глаза ему бил колкой искрой своей целебеевский колокольный крест; о городе он подумал, об оставленных там он подумал друзьях; и он думал о Кате, как оттуда, из нового мира, к Кате вернется своей, улыбаясь, - и свободный от прежних бредней.

   Прикосновенье к шее медниковой руки заставило его передернуть гадливо плечами:

   - Ты что?

   - Я сукно щупаю: ничего себе, харошее сукно...

   - Что?

   - Из хорошава, говорю, сукна у вас пальтецо сшито, а вы по скольку платили?..

   - А зачем ты его щупал?

   - Ворот пальта у вас приподнялся: а сукно, верно, это я говорю, - аглицкое...

   Дарьяльский сунул руку в карман; "бульдог" был с ним.

   - Вы уж, сударь мой, меня не обессудьте, што вчера обошелся я с вами не так; кто ж вас знает, какие вы? Вижу, у столяра служите; ну, думаю, из прастова звания... А вы кто же такой?

   - Писатель.

   Молчание... Тарарарыкает тележка; кругом - пустые поля...

   - Вы не думайте, што я што-либо такое имею в мыслях: мыслей никаких особенных у меня нет: я отдельнава от столяра придерживаюсь мненья, вы меня с ним не мешайте: вполне порядочный я человек; кого хотите спросите - медники мы...

   Дарьяльскому становилось противно в присутствии эдакого попутчика; на самый он отодвинулся край тележки; но неприятный попутчик обнаружил удивительную наклонность незаметно прижиматься к нему.

   - Штошь, а как жа насчет мебельнава заказа?

   - Насчет заказу? Закажу, а после вернусь: ты это не смотри, что я барин; я оттого только столярничал, что мне нужно ближе узнать народ.

   "Соглядатай! - растревожился пуще прежнего про себя медник; руки его тряслись. - И сплоховал же столяр, пади, теперь, как с таким п о с т у п и т ь ? А п о с т у п и т ь надо: нельзя так оставить, - все, все погибнут, ни за грош!"

   - Так, стало быть, вы не в Москву?

   - Нет, я вовсе не намерен уехать; я еще вернусь... - А сам думал: "Что это он меня про Москву выспрашивает и откуда он знает?"

   Не без легкого опять шевельнувшегося под сердцем страха Петр на медниковы поглядывал руки и на его бегающие глазенки; некоторое время оба они друг возле друга тяжело пыхтели. Вдруг Дарьяльского охватила дрожь; и, выхватывая из бокового кармана пальто маленькую книжку с фиговым листком на обертке, он ткнул ее под нос меднику и почти закричал ему в ухо;

   - Это вот мое сочиненье; я - писатель; все меня знают; тронь меня кто-либо, сейчас напишут в газетах.

   Но, должно быть, в крике его что-то нескладное про себя понял медник: тотчас он дышать перестал, подтянулся и мало-помалу забрал себе прежний тон:

   - Мы, Сухоруковы, испокон веков лужением занялись; конечно, я етта не про господ, а к слову сказать: умней нас в Лихове нет...

   Так ехали они по пустым полям, оба красные, оба взволнованные, и Бог весть почему громко они кричали, перебивая друг друга, друг перед другом выхваливая себя...

   Верст на пятнадцать уже они отъехали от села, как стал Петр замечать, что с Целебеева с самого впереди них на изрядном-таки расстоянии кто-то гнал во всю прыть караковую лошаденку; это были беговые, легкие дрожки, а на дрожках бочком поместилась темненькая фигурка; все нахлестывала она лошаденку, беззвучно она точно их вперед за собой манила, будто с ними она без слов говорила.

   Скоро стал примечать мой герой, что та темная сидящая в дрожках фигурка будто с ними нарочно придерживалась одного расстояния; они тише - и дрожки тише, быстрее они - тоже и дрожки; иногда пропадали дрожки в оврагах и их уже не было видно в полях; и никого в полях не было; и потом снова ныряли те из пологого лога дрожки и, вынырнув, мчались во всю прыть по горе. Скоро праздное любопытство охватило Дарьяльского.

   - Погоняй-ка ты прытче, - и, поводья выхватывая из рук мещанина, он принимался что есть мочи нахлестывать лошадь, думая те беговые дрожки обогнать; но темненькая фигурка пуще прежнего принималась нахлестывать лошадь; и мчались они во весь дух по полям, и никого больше в полях не было; у Петра же окрепло тайное одно намеренье; и он украдкой поглядывал на часы, думая, что еще поспеет к поезду, отходящему в Москву. "Только бы сесть в вагон!" - думал он; уже ему рисовалось то, как, устроившись в вагоне, будет он беззаботно покуривать папиросы "Лев", под чугунный качаясь грохот колес: дивная песня, уносящая из этих мест.

   Но лиховский мещанин за плечами Петра что-то опять распыхтелся, и Петр искоса обернулся назад: он ясно видел и поганый взор, устремленный ему прямо в спину, и поганую руку с трясущимися пальцами, прямо протянутую за его палкой; тогда в другую руку незаметным движеньем перекинул он вожжи, а свободной своей рукой ухватился за сбоку торчащий палки конец; палка теперь была у него в руках, но так, что это меднику не могло быть заметно; с бьющимся сердцем Петр ждал, что будет, но ничего не было; уже они подъезжали к Мертвому Верху, уже грачихинский шпиц давно прободал неба голубизну; уже с дрожками темненькая фигурка опрокинулась вниз под верх; почему-то Петр стал придерживать вожжи, ожидая, что дрожки поднимутся вверх; но дрожки как нырнули, так и не поднимались, темненькая фигурка, знать, в овраге застряла и не хотела оттуда выехать; ясно Петр чувствовал у себя за спиною жаркое медниково дыханье; шею жгло то дыханье, забираясь за ворот.

   Над Мертвым Верхом Петр осадил лошадь: никого не было внизу; обернувшись назад, он увидел, как озабоченно медник оглядывает и подовражные земли, и к Грачихе в глубине верха убегающую дорогу; ему стало понятно, что оба они думают об одном; на один только миг встретились их глаза и закрылись ресницами.

   - Эта дорога ведет к селу?

   - К селу...

   На один только миг встретились ему медниковы глаза, а все же успел он прочесть в тех глазах волненье, будто даже на что-то досаду. Петр пустил лошадь под гору, и когда они были в самой глубине верха, жаркое дыханье лиховского мещанина обожгло ему снова темя:

   - Остановите-ка, барин, лошадку...

   - А что?

   - Да хомут-то развязался, думается мне...

   Лошадь стала: конец палки был у Петра в руке, кто же сойдет с тележки?

   Но медник не сходил; еле заметно Петр тронул палку; палка не поддавалась: значит, другой конец был у медника в руках. "Вот сейчас он сойдет поправлять хомут, и палку из рук я уж не выпущу больше; сойдем, я увижу, что вся эта нелепица мне мерещится".

   Но медник с тележки и не думал сходить.

   - Что же хомут?

   Наступило неловкое молчанье; Петр повернулся: глаза их встретились.

   В самое это мгновенье он заметил на ощупь, как медникова рука явственно потянула палку к себе, но Петр палки не выпускал; и палка мгновенно перестала двигаться; тогда Петр, в свою очередь, ее к себе потянул: но медникова рука явственно палки не выпускала.

   Все это произошло в одно только краткое мгновенье, но в это мгновенье пристальный взгляд Петра, на один только миг, старался уплыть в бесцветно моргавшие, убегающие от него глазки.

   - Едемте с Богом: етта мне показалось; хамут цел...

   Петр понял, что медник с тележки не слезет и палки не выпустит. "Для чего ему нужна моя палка?" Он старался поставить себе этот вопрос и старался себя уверить, что действительно это - вопрос: в бессознательной же души глубине в с е э т о для него с некоторого времени перестало быть даже вопросом.

   Тогда Петр свободной рукой что есть мочи хлестнул лошаденку; они теперь вылетели вверх; он повернулся к меднику; он видел прямо перед собой и медникову руку, державшую набалдашник палки, и всю дохленькую фигурку, подпрыгивающую в тележке; но, заметив глаза Петра, вопросительно следящие за его движением, лиховский мещанин принял невинный вид, будто он внимательно разглядывает резьбу костяной ручки.

   - Что, хорошая палка? - криво улыбнулся Петр.

   - Ничаво себе палка, - криво улыбнулся и медник. - Я вот смотрю, какую она из себя представляет кость?

   - Дай сюда, я тебе покажу...

   - А вот тут, пагадите-ка - есть клеймо.

   - Да нет же - вот оно.

   И после легкой, едва заметной борьбы Петр с силой выдернул палку из рук медника...

   Они были на другой стороне верха; и снова мчались по полю.

   А когда они были от верху уже опять далеко, Петр, оглянувшись, увидел, как из того верха беговые вылетели дрожки и все та же темненькая фигурка беззвучно махала рукой, нахлестывая лошадь, точно призывно она манила, точно она без слов говорила; но случай в овраге внушил Петру бодрость. "Нет, нет, нет, в с е э т о мне показалось", - уверял он себя; "Да, да, да - в с е э т о есть" - стучало сердце в ответ... И палки из рук Петр уже не выпускал.

   Медник же, сидя теперь на краю тележки, и не сопел, не пыхтел: казалось, он вовсе не волновался; но его надутые губы еще надулись, и он довольно-таки явственно повернул Петру спину.

   - А вы знаете этих купцов Еропегиных? - кинул ему, будто невзначай, Петр.

   - Их у нас все знают: спросите последнего лиховского мальчишку...

   - Нет, а так: вы у них лудите посуду? (Невольно Петр с медником перешел снова на "вы", когда ему показалось, что успокоились его подозренья.)

   - Нет: я у них посуды еще не лудил; у них другой медник; и даже медника етава я не знаю..

   Так: сомнения успокоивались.

   Петр задумался; утренней веселости все же как не бывало; уже они подъезжали к Лихову. "Как бы теперь только спровадить э т о г о ; а там - и на станцию; еще, пожалуй, увяжется медник, вызовется к Еропегиной провожать!"

   Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни.

   Петр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык: в острожных, решетчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате. "Вероятно, э т о кто-либо из Фокиных, либо кто из Алехиных", - Петр подумал; и пока он разглядывал бритое это лицо, соскочивший с тележки медник подбежал к низкому домику и упорно о чем-то шептался с таким же картузником, как и он; картузник кивал головой в знак согласия, с любопытством искоса поглядывал на Петра и поплевывал семечками; все то произошло незаметно; и когда Сухоруков взлез на тележку и завладел вожжами, Петр разглядывал бритое то лицо, ему улыбнувшееся из решетчатого окошка; они поехали дальше.

   - Что так тихо?

   - Сами видите, какая у нас тут дорога. Картузник следовал вслед за ними; теперь к тому дому, около которого только что медник шептался, подъезжали и дрожки; если бы Петр обернулся, он увидел бы темненькую фигурку, слезавшую с дрожек, и обступившие его две другие фигурки увидел бы он; но Петр соображал теперь, как избавиться ему от медника; и он был удивлен, когда медник остановил лошадь при въезде на базарную площадь под вывеской "С у х о р у к о в ".

   - Ну, барин, прощай; я тебя подвез, а таперича уж ты ходи на своих ногах; мне пора восваяси.

   - Так, спасибо, спасибо! - Петр, слезая, протянул ему плату.

   - Нет, погоди: деньги-то ты аставь при себе; мы - С у х о р у к о в ы : и денег за т а к и е д е л а мы не берем (он опять держался с достоинством; он опять перешел на "ты").

   - Ну, все же спасибо! - вместо платы Петр протянул ему свою руку (правда, в перчатке - и замашки же у Петра с вчерашнего дня завелись, прямо сказать, барственные!).

   Он вздохнул облегченно, что с медником у него так все это обошлось просто; он корил себя за позорные подозренья; быстро, свободно теперь он шагал по направлению к станции; еще п о л ч а с а - и все будет кончено; его постыдная связь с этой местностью оборвется навеки. Так он шагал и помахивал тростью, и никто из встречных мещан при виде этого горожанина не мог бы сказать, что вчера г о р о ж а н и н ходил в заварызганной красной рубахе и с продранным локтем; проходили мещане - не оборачивались; только все один мещанин, неотступно следовавший за Петром, с его спины не спускал глаз; ни обгонял, ни отставал лиховский мещанин, равномерно следуя по пятам.

  

  

  

   - Черт бы побрал медника!

   Подходя к кассе, Дарьяльский видел, что она заперта.

   - Когда же поезд?

   - Э-э, барин, поезд ушел, тово более часу!..

   - Когда следующий - в Москву?

   - Только завтра.

   - А куда есть поезд?

   - В Лисиченск...

   Из упорства чуть было не уехал в Лисиченск, но раздумал вовремя: делать нечего в Лисиченске - все равно; денег же с собой у него только всего до Москвы.

   И остался.

   А подкрадывался вечер; и все Петр сидел тут, отхлебывая пиво - золотое пиво, запекавшееся пеной у него на усах.

   О чем же он думал? Но разве думают в т а к и е минуты? В т а к и е минуты считают пролетающих мух, в т а к и е минуты глухо молчит та души половина, которая ранена насмерть: проходят так дни, недели, года.

   Петр катал катушки хлеба, отхлебывал пиво и испытывал одну только приятную теплоту да удивленье, что все это легко кончилось и что просто так он вырвался из бесовских сетей; сладостное он испытывал волненье; и глотал пиво; пересчитывал мух да следил, как в стороне осанистый офицер подзывал другого:

   - Корнет Лавровский, вы еще пьете?

   - Пью-с...

   - Еще по одной - тиснем!

   Тиснули: и осанистый офицер снисходительно сказать соизволил:

   - Ах вы, эдакий гвардафуй!..

   "Где я слышал все это? Все это уже было, - но где, но когда? - подумал Петр. - К о р н е т Л а в р о в с к и й : и это имя я слышал". Что было, то есть; что есть, то будет: все бывает; и проходит все.

   Лиховский мещанин, следовавший за спиной у Петра взад и вперед, теперь одиноко шатался по станции.

  

  

  

   День был лазурный, когда он входил на станцию; день был... - но нет: когда он оттуда стал выходить, дня не было; но ему показалось, что нет и ночи; была как есть темная пустота; и даже не было темноты: ничего не было на том месте, где за час до того суетились мещане, шумели деревья; стояли домишки - одно сплошное ничто кинулось на него, или, верней, он в него кинулся; ни звука, ни шелеста, ни стукушки; ему показалось, что прибыл он из лазурного мира в вокзальное помещение; и оттуда прямо выбыл - в город теней; между тем городом Л и х о в о м , по которому так недавно он проезжал, и этим Лиховом было, по крайней мере, миллион верст расстояния: то был - город людей; это был - город теней.

   Кое-что все же он разобрал. Как будто на серой плоскости, прилипавшей к его глазам, робкой рукой провели кое-где, кое-как черные пятна и кое-где, кое-как снимкой посняли тушь: он даже стал ощупывать и темные эти, и белесоватые эти пятна; скоро он убедился, что пятна - не пятна, а самые настоящие предметы, третье имеющие измерение; вот даже издали он увидел глаз фонаря, другой и огни: но все это было тускло и будто под траурным крепом.

   Куда же теперь он пойдет?

   Отчего заблаговременно не уехал он в Лисиченск? Но разве он знал, что все так быстро и бесповоротно изменится.

   Озираясь, он только всего и видел, как какая-то там вовсе темненькая фигурка выдавалась из всего, темного не вовсе.

   - Как пройти? Как пройти тут? Ей, послушайте!

   Но фигурка всего только и делала, что беззвучно выдавалась на фоне белесоватой стены: отвечать на вопросы, видно, она совсем не могла: может, темненькую эту фигурку углем мальчишка намалевал на стене, и то вовсе не человек. И Петр тронулся от нее в пустоту.

   Но когда тронулся он, тронулась и фигурка.

   Петр стал подходить к фонарям; хотя и тускло, а все же вырисовывался перед ним мертвый город.

   Петр даже видел, как в открытом окошке, среди всего пыльного, пыльный лиховец у самовара сиротливо пиликал на скрипке...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Все нумера заняты!

   Так сказали ему в гостинице; пустота - как есть ничего: город теней, город Лихов! Опять стал пробираться Петр в пустоте; скоро он затерялся на базарной площади; и скоро опять в белесоватую он уткнулся стену: на стене опять-таки, как где-то там, - намалеванная фигурка; знать, какой-то шутник вычернил набеленные стены тенями: человеческая тень зарисовала свою тень. И когда прочь тронулся Петр от фигурки, тогда она вновь тронулась за Петром.

   Вдруг у самого носа слышит знакомый он голос, хриплый, как немазаная телега; вдруг у самого уха слышит знакомое еще так недавно дыханье: смесь махорки и чесноку.

   - Так етта вы, сударь?

   Он узнал медника, но он не видел его: он только слышал его и еще, пожалуй, обонял: и как он обрадовался!

   - Эх, сударь, и какой же вы, простите за выраженье, тилилюй* [простофиля]: в тимнате да одни, неравен час - лихие люди.

   Петр чуть было ему не сказал: "Все тут у вас люди - лихие", - но вовремя удержался.

   - Вот не знаю, где и остановиться, где тут у вас постоялый двор?

   - Как где, а след вам ночевать у Ерапегихи! Да: вот счастливая мысль: и к тому же там он хоть увидит людей; здесь же не люди, а тени.

   - Да вот только как пройти-то мне к ним?

   - Я бы вас проводил, да мне недасуг... Эй, любезный, - табе идти не па Ганшиной ли?

   - Па Ганшиной! - раздалось где-то недалеко от Петра.

   - Праведи вот барина к Ерапегихе.

   Петр обернулся и удивился, что от темной фигурки, перед которой только что он стоял, исходил теперь голос.

   - Пайдем.

   И фигурка тронулась по стене; за ней тронулся Петр: предварительно он здорово свистнул в воздухе палкой, чтобы удостоверить фигурку, какой интересный предмет у него находится в руках.

   Потом, когда миновали эти минуты и уже остались в прошедшем, то, сидя за чашкою чаю среди ковров, Петр сообразил, что такое ему казалось, когда он шел в этой тьме: ему казалось, что шли они долгие годы, обогнав грядущие поколенья на много миллионов лет; ему казалось, что конца у этого пути нет да и быть не может, как не может быть и возврата назад: бесконечность была впереди; позади же - она же, бесконечность; и даже не было бесконечности; и в том же, что не было тут никакой бесконечности, не было и простоты; ни пустоты, ни простоты - ничего не было; белесоватая только стена; на стене же - лиховский мещанин; тщетно пытался Петр уразуметь подлинные черты лиховца, чтобы найти этим чертам хоть какой-нибудь вразумительный смысл, хоть какое-либо для здравого смысла оправданье или хоть спасительную лазейку для простой человеческой слабости; но, видно, у людей, вступающих за черту оседлости, безжалостно отымается снисхожденье, окутывающее их взор обыденною простотой; как ни тяжело, а приходится здесь эти слова повторить, потому что скользящий с Петром рядом лиховец был ни высокий, ни низкий, но беззвучный и тощий, и притом с двумя явственными рогами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Ась?

   - Гм - ничего...

   - А мне пачудилась, сударь, что вы черным изволили словам ругнуться...

   - Скоро ли?

   - А вон, там ихняя и фатера, где еще моргает фонарек.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Нет, это не был черт, потому что сзади шел черт.

  

  

  

   Бледные, бледные, бледные лица - знаете ли вы их? И с синевой под глазами? Эти лица обычно-миловидные, не красивые вовсе; но вас это-то в них и пленяет: будто из далеких снов возникают те лица и проходят через всю вашу жизнь - ни наяву, ни даже в снах или в воображеньи, а только в предощущенье; но тем не менее вы их видите или по крайней мере хотите видеть: эти лица начинают мерещиться вам (всегда только начинают - никогда вполне не мерещатся) в женщинах; женщинам же они мерещатся только в белокурых мужчинах и безбурно, насмешливо проходят, никогда не вызвав, впоследствии, встречи.

   Как удивился Петр, увидев теперь такое лицо - и где же? В еропегинской передней. И в ком же? В самой невзрачной на вид, простоволосой горничной, отворявшей ему дверь. Тихая, она не удивилась, будто даже его ждала, неизвестная ему доселе и все же милая, - при виде его улыбнулась знакомой улыбкой, будто могла что-то такое ему рассказать, что касалось гибели или спасенья жизни; а стеариновая свеча у нее так и ходила в руке. "Все, все, все расскажу", - будто она ему говорила.

   Но в прихожую вкатилась безобразная лепешка в шоколадного цвета платье и с бородавкой на губе.

   - С кем имею честь говорить?

   - Дарьяльский, писатель - честь имею представиться!

   - Очень приятно: что же вам, собственно, нужно?

   - Будучи лично знаком с вашим супругом и приглашаем к вам в июне месяце, я, опоздав на поезд, решился просить вашего гостеприимства; не могу ли я у вас переночевать?..

   - Но ведь тут есть гостиница! - видимо, Фекла Матвеевна не доверяла странному, не в урочный час, появлению Петра.

   - В том-то и дело, что гостиница полна.

   - А муж-то мой ведь - без языка...

   - Что вы? Недавно я видел его в добром здоровье.

   - А где вы с ним виделись?

   - У баронессы Тодрабе-Граабен, где я этим летом гостил! - (последние слова он произнес с гордостью: бедный, так он боялся, что его вернут в темное небытие, где тот, ч е т в е р т ы й , его ожидает под домом.)

   Последнее заявленье имело последствие: - Аннушка, приготовь во флигеле барину постель.

   Петр видел, как свеча, капая, задрожала у той, кого неизвестно по какому предчувствию он хотел назвать р о д н е н ь к о й сестрицей, чьи черты что-то напоминали - только вот что?

   - Милости просим! - пролепетала лепешка, сложив ручки на животе, и зашлепала в комнаты мимо пузатых ваз, кресел, зеркал...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И когда миновали минуты, во время которых он превозмог бесконечность, опередив с странным спутником грядущие поколенья на много миллионов лет, когда восседал он в мягком удобном кресле за чашкою чаю, с "Львом" во рту, он думал, что Москва осталась уже позади и даже миновал Лихов, город теней; куда же он теперь тронется? Ему было удобно, и он расточал свое красноречие перед вот этой лепешкой, с добродушным лицом и скромно опущенными глазами.

   Думая быть гостем приятным во всех отношениях, он ей предложил сыграть в дурачки; но она отказалась.

   Только одно появленье или, верней, п р о х о ж д е н ь е нарушило эту идиллию - прохожденье, потому что... Но что бы ты, читатель, сказал, если бы мимо тебя проволочили смерть в погребальных свечах и с бормочущими старицами в окруженьи из вот темной той амфилады. Ты привык в романах читать о таких приключеньях, но ведь тут ни роман, ни фантазия, а ... - Петр видел, как темная амфилада комнат вся занялась свечами: две старухи вели за руку - смерть, в халате и в черных очках; смерть плелась, едва передвигая ногами, и шлепала туфлями. Сзади Аннушка со свечой, проходя, улыбалась Петру, как родная сестрица, и казалось, она его за собой манила, с ним без слов говорила.

   - Извините... мой больной муж, - поясняла Петру лепешка, - только всего с неделю, как он начал ходить...

   - Дааа... А язык?

   - Доктора сказали, что, может быть, еще и заговорит...

   - Когда-нибудь?.. Она опустила глаза:

   - Может быть, никогда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Петр задумался; но о чем думал Петр?

   Разве в такие минуты о чем-либо думают? В такие минуты считают пролетающих мух; в такие минуты глухо молчит души половина, которая ранена насмерть: глухо она молчит дни, недели, года - и только после тех уже дней, недель и ушедших лет медленно начинаешь ты сознавать, что сталось с погубленной души половиной и есть ли еще душа у того, у кого погублено полдуши; а пока ты не знаешь, умерла ли душа или то обморок, и душа тебе вновь отдается; но первое ее к тебе благотворное возвращенье дикой в тебе отзывается болью или сказывается телесной болезнью, приносящей убожество; тебе явленная смерть - ты забыл? А души половина, вся-то она еще гробовая; и, восставая от смерти, она страшному подлежит суду: сызнова она переживает все то, что тобой уже давно пережито, чтобы нелепицу прежних дней претворить в небесную красоту; если же силы такой у души твоей нет, то ее зараженные части сгнивают бесследно.

   Что же мог думать Петр в такие минуты? Он только знал, что от вчерашнего дня его отделяют миллионы прошедших верст, миллионы протекших дней. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Так, может быть, ваш муж никогда уж больше не скажет?

   - Никогда.

   - Но пора вам на отдых: Аннушка, проводи барина!

   Уже Петр давно ушел восвояси, а все еще в кровавом блеске лампад, средь перин, подушек, пуховиков, перед изображеньем птицы-голубя, вылитым из тяжелого серебра, в одной исподней сорочке и с распущенною косой поклонялась Фекла Матвеевна в своей душной опочивальне, куда не было доступа никому, кроме Аннушки Голубятни.

   Мужа она теперь не боялась, потому что муж теперь был вовсе без языка; ежели б видел он что и понимал, то и то бы не мог сказать; а он, еще вдоба