Белый Андрей - Серебряный голубь

align="justify">   - Он самый, - засуетился, заерзал столяр вокруг дорогого гостя, поглядывая на Дарьяльского и делая знаки, чтобы тот не перечил.

   Солнце уже опустилось за желтые кроны леса: пятиперстный венец царственно возносился в нежную неба голубизну; вечер был багряный, порфирородный.

   - Десь... - процедил гость, играя медной цепочкой, и потом уселся без зова в красный от зари угол избы.

   - Здравствуйте! - наконец сказал Петр, подавая руку дохлому мещанину...

   - Здравствуй, здравствуй, - снисходительно сунул два пальца ему мещанин. - А я тебя знаю... Духовным занимаешься ты делом...

   - Заниматся помаленечку, - вставил столяр, и на его лице набежали приниженные морщинки, в то время как половина лица, обращенная к Петру, грозила бедой.

   - Занимайся-ка, братец мой, делом духовным: это, знаешь ли ты, хорошо: заниматься духовным делом; я вот тоже занимаюсь этим делом - стараюсь малую толику...

   - А вы кто такой сами будете? - не удержался Дарьяльский...

   - А я буду тем самым медником: Сухоруковым; ты, конечно, слыхал обо мне: Сухоруковых знают все: и в Чмари, и Козликах, и в Петушках.

   Петр вспомнил вывеску, что на Лиховской площади и где жирными было выведено буквами: "Сухоруков".

   Между тем подан был самовар, бублики, сахар, и с гостем уселся столяр чайничать, а тот, откусывая кусочек колотого сахарку, чванно дул в кипяток толстыми губами; странно было одно: не вздували огня; так и сидели в густом красном сумраке упадающего на село вечера.

   - Важные, паря, дела для нас Сидор Семеныч обделыват - вот тоже, - подмигнул столяр Петру; и еще прибавил: - х о л у п ь з а п р а в с к и й ...

   А заправский голубь прибавил:

   - Уж таковы Сухоруковы все: весь род Сухоруковых, можно сказать, одной масти... А у вас тут - как?

   - А у нас вот так: помаленечку-полегонечку, занимамся вот тоже, д е л а н ь е м ...

   - Ну и штошь, ён делает?..

   - И ён делат...

   - С бабой?..

   - С бабой моей...

   - И баба делает?..

   - И баба моя...

   - Да ты, паря, - обратился столяр к Петру с какой-то особой сладостью, - не сумлевайся насчет таво, што... и протчее: Сидор, вот тоже, Семеныч, - как-то размяк вдруг столяр, - и ён, тоже: самый что ни на есь холупь заправский.

   А з а п р а в с к и й г о л у б ь , сидя за столом, чванно дул в кипяток толстыми губами; странно было одно: не вздували огней.

   Но никакого страха к дохленькому мещанинишке не чувствовал Петр; видел, что сидят вот они за столом втроем: он, Митрий да космач; а Сухоруков меж ними - ч е т в е р т ы й ; но страха Дарьяльский не испытывал вовсе; правда, чувствовал он какое-то отвращенье, почти гадливость к этому меднику; скоро ему стало ясно, что мещанин был способен на всякую гадость, какую только ни измыслит человеческий род; это было ясно Петру по тому виду, с каким столяр потчевал гостя. Петр догадывался, что легла между ними позорная тайна; медник же, бесстрастно, дул в кипяток с потрясающим чванством, будто и столяр, и Петр, и Матрена - предметы, которые в руки медниковы попались, да так, что добычи своей уж больше медникова рука не выпустит.

   Петра затошнило; он вышел; пятиперстный багровый венец еще все стоял вдалеке; Петр встюмнил, как день за днем проходил неприметно, как уже осень сходит и писком синиц, и желтым убором широкошумных деревьев.

   Перед избой под коровой сидела Матрена, у коровы вытягивая "титьки"; молоко попрыскивало в медное ведерцо.

   Петр задумчиво стал над Матреной:

   - Знаешь ли ты, что столяр замышляет меня погубить?

   - А ну те к дьяволу: нашел, што придумать!..

   - Да и тебя он погубит.

   - А для ча?

   - Да и добрым людям от него зло.

   - Никак ета нивазможна; натапнасти такой, стало, нет.

   - А что ж он все супится на меня, подглядывает?..

   - Для хасяйска хлаза: так себе, пасматривает.

   - Разве не замечаешь, Матрена, что мы у столяра в полону: ты и я; ни тебе, ни мне без него шагу сделать нельзя; чуть что, и за нами потащится в лес; чуть что, и свесится с полатей...

   - Хрех табе, Петр Петрович, клепать!..

   А молоко попрыскивало в ведерцо, и вытягивались коровьи "титьки"; пурпурные струи облак так ясно горели где-то там, вдалеке; на востоке же мгла пепла становилась мглой сине-черной, и оттуда, из сине-черной мглы, робкие теплились звезды, а холодный осенний ветерок уж шушукал с кустом.

   Петр вспомнил, и Бог весть отчего, свое далекое прошлое; и Шмидта, и книги, которые некогда ему давал читать Шмидт; вспомнил он, Бог весть отчего, трактат Парацельса "А r с h i d o x i s m a g i с а " и слова Парацельса о том, как опытный магнетизер может использовать людские любовные силы для своих целей; вспомнил еще книгу физика Кирхера "D e a r t e m a g n e t i c a "; вспомнил он и слова великого Флюдда; ох, сказал бы Петр, ох, сказал бы Матрене насчет столяра и всего что ни есть между ними; да Матрене того не понять; вздрагивает Дарьяльский и смотрит: косолапая баба задумалась под коровой и тонкую из рук коровью выпустила "титьку"; кирпичного цвета клоки вылезли из-под платка: сидит на корточках, в зубах колупает пальцем, причмокивают навозом толстые ее пальцы: ведьма ведьмой; только вот глаза у нее - глаза! только вот над ней лучи зари холодные, красные; и вечерних туда облачков в неба голубизну тончайшие теперь закурились струи. Красными струями раскидалось все небо - и туда, и сюда.

   - А эти моленья? Разве мы знаем, Матрена, какой на нас сходит дух? Ведь то его, столяра, наважденье; а ты ему, Матрена, нужна, как и я ему нужен; столяра без нас его же сила убьет; есть слово такое, сказал бы его, да нет, того ты не поймешь слова...

   - А како тако слово?..

   - Сказал бы: не поймешь.

   - Бог с тобой, чудное слово вымозговал; оставь Митрия Мироныча, Христом Богом прошу: не ндравятца мне твои речи, вот што...

   Взяла ведро с молоком и пошла в избу; входит в избу, а столяр с медником все шушукаются в черном углу, все огня не засветят; в избе - темно; прусаки шелестят из-за хромолитографий; и с легким шелестом многих прусачьих ног легкий шелест голосов человечьих: "шу-шу-шу"...

   Как Матрена вошла, ее они не приметили вовсе: расшушукались; боязно что-то стало Матрене Семеновне; и она сказала:

   - Митрий Мироныч, а Митрий Мироныч! Не слышат: расшушукались _______- друг другу на ушко: "шу-шу-шу-шу - шу-шу-шу..."

   - Митрий Мироныч!

   - Ась? - тоненьким отозвался столяр из угла голоском, спугнутый ее окликом; будто и не Митрий он Мироныч, а какой-то петушишка.

   - Чтой-то вы там?

   - Ась? - скрипнул из угла медник, как немазаная телега.

   - Чавой-то вы там шукаетесь?..

   - А мы так; молитвы творим: иди себе с Богом, голубка...

   - Иди себе, баба, - скрипнул и медник;

   Матрена вышла к корове.

   Там стоял Петр и грустную свою додумывал думу: "И она, - обернулся он на Матрену, - моя люба".

   Петр думал о Кате (облачков легкие струйки сгорали в любви); и нет: Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать: нет для него Кати; и щемит сердце.

   - Ох, - вздыхает Матрена, - чтой-то спать хочетца... Говорить им не о чем.

   - Хочешь, бежим отсюда, Матрена: я тебя увезу далеко; я тебя спрячу от столяра; будет жизнь наша, будет: будет она вольна и свободна (вспоминает, что те же слова говорил он когда-то и Кате): убежим отсюда, Матрена.

   - Молчи: не равно caм услышит...

   - Сам не слышит: убежим, Матрена!

   - Молчи: сам все слышит, все видит; всюду сумет разыскать; никуды ат ниво ни пайду; да и ты никуды ат ниво ни пайдешь.

   - Уйду я от вас, Матрена.

   - К Катиньке-то твоей, к французенке, што ль, пайдешь: пагонит тибя от сибя французинка.

   - Тяжело мне, Матрена!

   - Полно языком-то чесать!..

   Думает Петр о Кате - подумает: бросит думу; Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать; нет для него Кати; и щемит сердце. Тучек легкие прогорали крылья, будто крылья любви, превращаясь в пепел небесный, в золу; вся окрестность с избами и кустами становилась небесной и пепельной; пепла грозные ворохи повалились с востока, еще недавно прозрачного; скоро вся эта мгла и все это воздушное гарево должно было синеть, чернеть, как лицо мертвеца, засыпая окрестность до нового утра, - как лицо мертвеца, вчера еще свежее, розовое еще вчера и улыбающееся приветом да добрым словом; день - наливное яблочко - сгнил в вечере, и уже вечерняя гниль ломилась в окна, опрокидывалась на стоящих перед порогом избы, так что лица их синели, чернели, как у покойников.

   - Знаешь ли ты, что столяр замышляет меня погубить?

   - Молчи: он все слышит.

   - И тебя погубит.

   Но Матрена, повеся голову, рыжую повела корову, причмокивая навозом.

   - Скольких добрых людей загубил столяр!..

   Матрена входит в избу; все огни были не засвечены: "шу-шу-шу - шу-шу-шу все стоит там в темном углу.

   - Митрий Мироныч, а Митрий Мироныч?

   - Шу...

   - Митрий Мироныч!

   - Шу-шу-шу...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Уронила Матрена, будто невзначай, ковш.

   - Асенька? - сладко вдруг столяр отозвался из угла, как молоденький петушишка.

   - Что вы бормочете там?

   - А мы молитвы творим...

   - Да, молитвы творим, - отозвалась и немазаная телега.

   Засветили огонь...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Што ж он - ейный претмет? - тыкал пальцем то в Петра, то в Матрену лиховский мещанин; раскраснелась Матрена и уставилась себе на живот.

   - Как же-с, как же, Сидор Семеныч, как же-с: холупями они друх с друшкой милуются; цалованьем друх друха забавлят...

   - Хе-хе-хе: голубки, - заскрипел медник, будто немазаная телега.

   - Штошь, пусть милуются!

   - И то сказать: пусть, Сидор Семеныч, пусть; я вот тоже им гаварю...

   - Пфф!.. - фыркнула красная от стыда

   Матрена и забилась в угол.

   Петру стало стыдно и гадко до тошноты. Он вышел вон, хлопнув дверью; скоро гость опрокинул чашку и вместе с хозяином пошел со двора.

   Еще вдали было ясно: пятиперстный столб над селом не угас.

  

  

  

   Копоть, дым, чад, гвалт, мужики, на полу лужи - вот что встретило Петра в чайной лавке; Петр спросил себе чаю и уселся за столиком, покрытым скатертью, всю усеянную желтого цвета пятнами; кое-кто на него повернулся, кое-кто подтолкнул друг друга под локоть, кое-кто шепнул: "Красный барин", кое-кто харкнул и выругался, пьяный урядник прищурил глаза; тем дело и кончилось.

   А Петр ничего того не видел: локтями он оперся на стол, да так и застыл в думах.

   Крепко задумался мой герой над своею судьбою; он странную свою любовь и дикие эти раденья, у столяра свою службу никак себе не мог объяснить; чудилось ему: что-то огромное, тяжкое на него навалилось и душит, подкатывается к горлу, горло сжимает, греховным не то сладострастьем, не то горло щекочет удушьем, так что не мог он подчас понять, переживает ли неслыханные восторги или души и духа терзания бесконечные; только странное дело: всякий раз, когда не было радений, тяжкое это чувство претворялось в сладкую радость: обреченный на боль и на крестное распятие, которого уже нельзя никак избежать, силится ведь это распятье еще и благословлять; так тоже и зубною страдающий болью: он готов раздробить себе челюсть о камень, чтобы только усилить боль: и в том боли своей травленье - для него и вся сладость, и все сладострастье; так-то и Петр: сладко томился он, ожидая раденья; и вот в сладком том ожиданьи чудилось ему тогда среди бела дня и загадки, и тайны; и диковинная вещь: в эти дни начинал он пуще любить свою Русь: то была любовь сладострастная, то жестокая была его любовь; и в эти же дни всем для него становилась Матрена; а вместе с Матреной ждал он, как столяр Кудеяров ответит ему на его, Петра, ожиданье; пред ним ясней тогда открывался и новый мир, в котором столяр, Митрий Мироныч, за сладкой вина чашей его поджидал, то новое вино предлагая всем человекам.

   Но вот стоило той чаши вина отведать, как уже начинало казаться ему невесть что; он не знал: наяву ли, во сне ли приключения странные с ним бывали; после же тех радений с тупой болью головы он вставал, с тошнотою, с пресыщеньем душевным, - и все, что случалось с ним накануне, теперь казалось ему мерзким, стыдным и страшным; со страху оборачивался он среди бела дня на кусты, на пустые углы, и ему все казалось, что некий за ним следом ходит по пятам; душную невидимо чувствовал руку он у себя на груди; и боялся удушений; и с того стыда не подымал он глаз на людей, лошадей и скотов; и ему все казалось, будто и скоты и люди указывают на него глазами; небывалую чувствовал о себе он молву, он своего стыдился позора.

   Вот сейчас вздрогнул он, стал озираться: копоть, дым, чад, гвалт, мужики; и среди всего этого явственный такой голос: "Посмотрите-ка, добрые люди: вот сидит красный барин".

   - А приллианты, стало, у ния ни нашлись, - довольно явственно раздалось за соседний столом, и два мужика укоризненно поглядели на Дарьяльского: слава Богу, всех этих намеков он и не понимал да и не слышал: "красный барин" все стояло у него в ушах; но как раз этими-то словами не обмолвились мужики; и Дарьяльский снова уткнулся в скатерть.

   Вот и Матрена: она казалась ему все последние дни не той уже любой, за которую следует отдать жизнь с душою в придачу; нет, не такой любой казалась ему Матрена: она ему казалась бабёхой грязной, глупой и при том чересчур жадной до грубых ласк; одна обоюдно содеянная срамота его еще, пожалуй, удерживала при ней; а всего более его удерживали глаза столяра: ведь как на кого столяр глянет, так, милый ты человек, и будешь к тому взгляду, как пес на цепи, привязан.

   Уже он незаметно спросил себе водки, колбасы да коробочку папирос (по названию "Л e в " - пять копеек десяток); наливал водку из чайника и опрокидывал в рот жгучую влагу: уже горло драло, в груди разливался огонь и в голове начиналось приятное такое шумление, как вдруг он увидел пьяненького старичка с седыми бачками, во всем в сером, который, снявши картузик, протирал слезливые свои глаза красным платком.

   - Евсеич!

   - Батюшка, Петр Петрович: похудели-то как, голубчик, почернели, бородой обросли... Господи, Боже мой, батюшка ты мой!..

   - Садись со мной, старина: давай водку пить...

   И Евсеич почтительно присел за столик.

   - Барышня-то наша с бабинькой ихней да с Павлом Павловичем, сынком, в город уехали. Ах, Петр Петрович, барин хороший: что вы только наделали с нами; барышня убивалась - хорошая барышня: дите Божье, Катинька... И как-то вам не грех-с себя да ее, ребенка малого, мучить: ведь ребеночек-с барышня Катинька... Ах, Петр Петрович!

   - Выпьем, старина.

   - За ваше здоровье...

   - Не будем поминать прошлое: что было - прошло...

   - Вернитесь к нам, барин, голубчик; вся дворня вас поминает: не любят они ефтава ахвицера.

   - Какого такого?

   - Корнета-с Лавровского...

   - Это еще что за корнет?..

   - Барынин сродственник: гостит у нас, погоди: с Третьего Спаса приехали не то из Питербурха, а не то из Сарани, деревни ихней.

   - Выпьем же, старина!

   - За ваше здоровье-с!..

   - А помните, батюшка, как я за вами бежал, а вы от меня, старика, изволили, да вприпрыжку: ведь меня, почитай, кажный день барышня, Катинька, на село гоняла - с письмами: думали мы, што вы у Шмидта-барина остановитесь: а оно вон што, - задумался старик, исподлобья поглядывая на Петра, - а вышло-то вон што: нехорошо, нехорошо...

   Как нож в сердце, впивались те в Петра слова.

   - И похудели же вы: опять-таки скажу - почернели, бородой обросли, еще вот...

   Но Петр не слушал: вниманье его отвлеклось: он видел, как столяр с медником пробирались между столов, заняли столик и, увидев Петра, да еще в "компанействе" с Евсеичем, почему-то сделали вид, что и вовсе не замечают их встречи; Евсеич же к тому был и пьян: всхлипывая, вовсе он говорил невнятные речи; но Петр уже больше взглядом не отрывался от того далекого столика, возле которого столяр да медник расположились повыпивать: он видел, что им уже несли водку. "Что бы такое их сюда привело? - думал Петр. - Одна эта гадость", - почему-то заключил он; и знакомая дрожь пробежала по его спине; но столяр и медник занялись своим делом: они наклонили друг к другу свои лица и тусклыми очами своими уставились друг в друга, с нежностью даже такой да с томностью, будто они не могли ни единой минуты друг без дружки теперь пробыть.

   - Ты, ты, значит, и всыпал ему, купцу-то?..

   - Не я, Анка всыпала...

   - Ты, стало быть, Анке приносил порошка?..

   - А я, стало быть, Анке снес порошка, малую толику...

   - А купец-то и?..

   - А купец-то и вовсе стал дохлый.

   - Лишимшись языка?

   - Лишимшись языка.

   - И всего протчава?

   - И всего протчава...

   - Ай да Сидор Семеныч!..

   - Мы все Сухоруковы на одну стать...

   - Народ твердый!..

   - А то как же!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Ах, барин, барин: с кем вы связались: можно сказать, с отребьем, с гулящей бабой; и как вам не стыдно; да я за барышню за свою сколько ночей проворочился, не спамши: жалко барышню-то было!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Што ж ты, Сидор Семеныч, маленечко оплошал: ты ему бы еще всыпал...

   - А уж ты миня не учи: я себя человека умней не встречал - па палитичности; ежели б всыпал больше, оно бы стало ясно, што, значит, атрава...

   - Да я и не говорю, а только ты слухай...

   - Нет, пагади: я тебе должен, странный ты субъехт, доложить, што купец больше месяца не протянет...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тили-тили-бим-бом, - задилинькал в углу треугольник; три мужика хлебали из блюдечка чай, а вокруг них толпилась кучка; то были захожие по осени мужики: молотильщики, народ ученый; каждую осень показывались они в наших местах; один все рассказывал, какая звезда п л а н и д а , а какая нет; другой же мужик машинку такую выдумал, что могла сама от себя бесконечно вертеться * [Полагаю, что речь идет о perpetuum mobile -А. Б.]; третий же мужик шибко дилинькал в треугольник; была осень: и появлялись с ней на селе три осенних мужика: один мужик говорил, что покажет свою машинку, другой мужик разъяснял, какая звезда п л а н и д а , а какая и нет; третий мужик шибко дилинькал в треугольник; четвертого мужика - не было.

   Тили-тили-бим-бом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Как оскаливший зубы волк, загнанный гончими, щетинясь, готовится на последний бой с подлыми псами, так и Дарьяльский: приподнявшись на локоть, жадно пытался он уловить в шуме, гаме и гвалте, о чем такое парочка там расшепталась; но он слышал только дилиньканье треугольника да наставительный голос:

   - Земля, братцы мои, есть шар: и мы, значит, на том шаре и обитаем...

   - А я полагаю, - выскочил голосишко, - што мы проживаем в шаре...

   - Чудак, а как же там в шаре-то без воздуха: штошь ты думаешь, форточки в шаре-то открывают для слаботнава духа!.. Только всего и слышал Дарьяльский: думы опять совершались в его душе: он вспоминал, что в дни, следовавшие за моленьем, ему казалось, до очевидности, что кто-то промеж людей, с ним завязывающих беседу, есть, кого ни ухом, ни глазом, ни обоняньем ты не откроешь; столярничает ли он в избе, полдничает ли с хозяевами - все ему это кажется: ведь вот они трое строгают; ан нет: опустишь глаза, и кажется, что четверо: кто же ч е т в е р т ы й ? Поднимешь глаза - опять-таки трое; вновь опустишь - и все-то кажется, будто столяр зашушукался с тем, с ч е т в е р т ы м ; а ч е т в е р т ы й - т о на Петра показывает пальцем, посмеивается, столяра подуськивает на Петра: "Да ты бы его, да я бы его, да мы бы их!" А столяр-то рубанок отложит, высморкается, будто бы даже переконфузится, долгоносый свой нос оботрет, да на слова ч е т в е р т о г о потешается, а все же прислушивается:

   - Да я уж и так, да куды мне, да мы все - да ты бы сам...

   - Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами, - подуськивает столяра ч е т в е р т ы й , и все вместе смеются, и даже Матрена вытягивается из двери посмотреть, каков из себя этот четвертый; тут Петр не выдержит: пилу отшвырнет да уставится на ч е т в е р т о г о , а ч е т в е р т о г о -то и нет: в пустой уставится угол и видит, бывало, что как было их в рабочей комнате т р о е , так т р о е и осталось. Вспоминая все это, как оскаливший зубы волк, загнанный псами, что готовится на бой, Петр вытягивается к меднику.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Да ты думаешь, земля-то мяч, што ли, будет, на вервии подвешенный к небасводу?..

   - А я тебе говорю: земля - шароподобна... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Да я и так, да мне куды, да мы все - да ты сам, - шептал столяр, отстраняясь от медника.

   - Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - И мы, значит, в пространстве летаем...

   - Как же!..

   - Нет уж, ежели земля - шар, наподобие, скажем, мяча, так мы в том мячике, скажем, сидим, а черти-то нас перекидывают друг другу; аттаво, как ты баешь, и кружение п л а н и д . "Земля - чертов мяч", - подумал Дарьяльский и опять погрузился в думы. Или еще вот, как начнут они выходить из избы: смотришь - в горнице трое; а вышли на улицу да пошли по деревне: е й - е й , не трое, а ч е т в е р о ; остановится Петр да станет считать: и опять-таки - всего т р о е : ч е т в е р т о г о как и не бывало.

   Так ему все эти дни казалось, а столяру он про свое душевное состоянье - ни гугу: говорил с Матреной...

   - Матрена, люба моя, а сколька нас всех в избе?

   - Как сколька: вот сколька - я, ты да Мироныч.

   - А еще кто, четвертый?

   А глупая баба возьми да скажи про то столяру, а столяр ничего на это не ответил: себе в ус усмехнулся.

   Все то быстро теперь пронеслось пред Петром, когда он издали разглядывал медника; вон, значит, кого он все ждал: вот он кто, этот ч е т в е р т ы й ; только какие же у него могли с этим медником произойти приключения? Да и к тому же вовсе он не похож на ч e т в e р т о г о : весь-то он из себя никакой..- н у л е в о й .

   С диким смехом Петр поднял чайник:

   - Выпьем, Евсеич!

   - За ваше здоровье!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Видит Бох, што ефтат твой с купцом паступак церкве нашей дело угодное.

   - А ты зубы-то не заговаривай: кака там церква!..

   Прилетела желтая муха и села на нос к столяру.

   - Да ведь тах-та ано, без церквы, хрех...

   - Коли так, без церквы, оно грех, то оно и по-всякому выходит, что грех...

   Столяр согнал муху: она описала круг и мертвенно уселась на скатерть, обтирая ножками поганое желтое брюшко.

   - Ну, вот: нашел с чем равнять: са смертаубивством.

   - А то разве не убивство? Да ты не дыхай: греха-то ведь нет.

   - Как нет?

   - Да так: все ведь то адна бабья рассказня; а муху-то ты придави; ана - трупная...

   - Да што же есть, кали и хреха нет?

   Трупная муха снялась и улетела.

   - Да ничаво нет...

   - А Он, праведно судящий на небеси?

   - Чево-сь?

   Муха села на палец Дарьяльскому.

   - Ты уж миня не учи: я еще умней сибя не встречал; уж ты мне паверь: ежели грех есть, то касательно Луки Силыча травления ты, почитай, супостат явный; уж я это тебе аткрываю по дружбе: и церквой ты не накрывайся; только - греха нет: ничаво нет - ни церквы, ни судящего на небеси.

   - Да пастой!..

   - А чаво мне стаять: как я ему всыпал, так вот и понял, што и нет ничаво; хошь шаром покати; адна пустота; што курятина, што человеческое естество - плоть единая, непрекословная...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - И стала быть, - ходим мы галавами вниз?

   - Етта не мы, а американцы.

   - Ни за што в етту Америку бы я ни поехал!

   Копоть, дым, чад, гвалт, мужики; с другого конца лавки зашумели:

   - А я, гврю: табе, гврю, Митюха, гврю - да: кол, гврю, асинавай, гврю: всадить... за тваю, гврю, паскудную, гврю, писулю...

   - Так, так...

   - Мутьянят народ!

   - Стервецы!..

   - Скубенты!

   - Ну и что же он? - допытывался урядник.

   - Он - гврит: стаим, гврит, за правое дела... А я, гврю: дела, гврю, жидовские, гврю; народ, гврю, портите, окаянные, гврю.

   Так наперерыв плевались мужичонки, лезли из кожи вон, чтобы угодить уряднику; пьяный урядник в компании курносых парней бражничал в этот день по случаю праздничного кануна; и с ним дебелая пила потаскуха-бабёха.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Копоть, дым, чад, гвалт, мужики: Петр открыл окно - из окна тянула прохлада; Евсеич, уже совершенно пьяный, спотыкался за соседним столиком:

   - Пра приллианты ты, старина, зубы не заговаривай; пра приллианты ты етта оставь; прапали у вас приллианты...

   - Вот те хрест, - приллианты нашлись!

   - Ври больше!..

   - А хочешь к уряднику?

   Петр ничего не слышал, погруженный в думы; он лишь думал о том, что с некоторой поры тот на себе хмурый взор столяра испытывал, - тот самый взор, от которого, как говорили в народе, падают куры; пуще хмурился на Петра столяр, дозирая за ним неустанно; дозирал и Петр за столяром, подмечая все новые его для себя ухватки; так и следили они друг за другом.

   Столяр же Петра невзлюбил и за то, что тот волю его на Матрене не так выполнял, и за то, что не было у Петра той силы, на какую столяр рассчитывал; а под ту столяр силу, как под процент с верного капитала, положенного в б а н к у , речи свои о д и т и усугублял; выходило же, речи-то он усугублял зря; а коли Петр Матрену не до дна души возлюбил, выходил - ф а х т н е в а ж н ы й : обыденная житейская срамота; оттого-то скверные бывали с л у ч а и с п р и з р а ч н о й д и т е й , возникающей от испарений четырех человечьих дыханий.

   Пуще же всего столяр Петра невзлюбил за то, что к Петру крепко-накрепко привязалась Матрена: глупую бабу от него теперь вовсе не оторвешь, а отрывать приходилось, да еще как!

   И пока ходили они друг за другом, высовываясь из углов, из кустов, свешивались с полатей, Петр догадывался, что ходит меж них и ч е т в е р т ы й , страшные свои он нашептывает речи, подсматривает, подуськивает, грозится, но все же крепко-накрепко связывает всех одной роковой, позорной и страшной тайной.

   Помнит Петр, как недавно, когда он вовсе засыпал, растянувшись на лавке (уже от него вернулась Матрена и полезла к себе на постель), - помнит Петр, как ему показалось, будто накрепко у него на шее стянули веревку, да, упершись ему ногой в грудь, как рванули, сапогом раздавливая грудь и затягивая шею; охнул Петр и открыл глаза; смотрит - столяр над ним в задумчивости стоит и теребит бороду, рассматривает так внимательно его раскрытую грудь; Петр с лавки как вскочит. Мироныч же, тот его видя испуг, от него повернулся, руку за ковшом протянул, будто бы испивая водицы: испил, жалобно так раскашлялся и пошел себе спать, не сказавши ни худого, ни доброго слова. Петр же долго не мог успокоиться; все на лавке сидел да давил тараканов, пока желтое око рассвета не глянуло в избу из окна, выслеживая на полу соринки да крошки; с той с самой поры на ночь Петр спать уходил к сеновалу: душно было ему в избе от дыханий четырех человечьих, жаром пышущих тел; и биения сердца делались.

   Все то, Бог весть почему, проносилось в его голове, когда издали дозирал он за медником. "Вот они теперь там сидят, - думал он, - столяр да ч е т в е р т ы й ; ч е т в е р т ы й ли? А может, н и к а к о й , н у л е в о й ? Сидят, подуськивают друг друга, а скажи вот тому или другому: добрые люди, или у вас глаз на э т о в с е нет? - засмеют, не поверят".

   И пока он так думал, в противоположном углу продолжали шептаться, искоса поглядывая на Петра, но дым, чай, ученые мужики да урядник заглушали тот шепот...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - И видел я, братцы мои, сон: будто у меня три халавы, и каждая халава на свой образец: адна псиная, а друхая щучья; и только адна собственная; и те холовы про самих аспаривают себя; и от того у меня трешшали мозги - оченно...

   - Ну, и ты тилилюй же!

   - А што?

   - Быдлом тебя пабычить...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Черт бы его подрал: а решенье нашшот таво приять должно; ты сам, Сидор Семеныч, рассуди: атпустить на чатыри на стараны ево никак нивазможна; етта ты сам понимашь; и опять-таки, зачем мне ево держать - лишний рот, - коли проку ат ниво никакова; даром только аткармливать.

   Когда Петр проходил мимо них, направляясь к выходу с твердым решеньем, в котором он себе даже не признавался, ласково его так окликнул столяр:

   - Подь сюда, подь сюда...

   - Ну? - повернулся на них Петр, да так, что вздрогнули оба: с вызовом, с гордостью, с высоко закинутым лбом; в эту минуту в нем обнаружился барин, хотя клочкастая (в этом месяце выросшая) борода, и шапка нечесаных волос, и дырявые на рубахе локти барства в нем выказывали мало.

   - Слухай-ка, барин, - сладко к нему подъехал столяр, - дело есь да табя: Сидор, вот, Семеныч, паутру едет абратна; ты бы с ним съездил: там табе Еропегиха, купчиха, передаст мне заказ по мебельной части...

   - Что ж, пожалуй!

   - Так уж вы постарайтесь пораньше: едем-то мы - чуть свет, - обратился к нему Сухоруков, удостоивая этим вы неизвестно по какой причине. Молньей что-то в голове Петра пронеслось, и он даже радостно чуть было не улыбнулся, но ради каких-то целей счел нужным поломаться.

   - Эх! - деланно почесался Петр...

   - Нет, уж ты, етта, друх, для меня сделай. - И столяр положил руку свою ему на плечо; странная вешь: почтенное это лицо с длинной, протянутой вниз бородою (смесь свинописи с иконописью), внушало Петру все еще уважение и страх; а то, что столяр был пьян (первый раз видел Петр столяра пьяным) и взволнован - все это внушало сквозь ненависть его к столяру и еще какую-то нежность. "Как это я прежде не замечал, - подумал он, - что с в и н о п и с ь в этом лице перемешана с и к о н о п и с ь ю ?" Это слово он только что придумал, и, как ему казалось, придумал удачно.

   - Хорошо: поеду.

   - За ваше здоровье, - протянул ему медник водку.

   Выпили.

   И Петр вышел: темный на него бросился вечер с все еще красной зарей; и обвил его этот вечер темнотой да зарей; Петр пошел на зарю...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Шум, гром, гвалт, тяжелый дух: подавались на стол тарани, селедки, в больших чайниках водка, всякая иная дохлятина и в красненьких коробках папиросы "Лев" (пять копеек десяток); не всякому был тот "Лев" по карману, а курили - д л я р а д и ш и к о з н о с т и ; вокруг пьяненького урядника кучкой теснились пьяненькие мужики.

   - А ты их лови, да в воду.

   - Да што, да я...

   - Да мы...

   - Истинная, позволю себе заметить, правда: потому такое их, значит, дело.

   - Потому, дубатол ты эдакий, они и мутьянят народ...

   - Истинная, позволю себе заметить, ваше благородие, правда: потому, значит...

   - А потому ты лови их, да в воду...

   И урядник, проведя ногтем по красной коробочке, вытащил трясущимися перстами папиросу "Лев" и с наслаждением закурил.

   - Ну, и штошь?..

   - Да што: а по-моему, сбежит.

   - А ежели б он убег?..

   - Тагда, Мироныч, пиши прапало...

   И столяр задумался.

   - Никак ефтава случая нельзя допустить...

   - Помяни ты мое сухоруковское слово: сбежит.

   - А ты бы всыпал?

   - А я бы и всыпал...

   Молчание...

   - Только как етта ты мне предлагаешь, так я должен тебе сказать, што за такое дело должен ты будешь мне...

   - Вво - как: пакланюсь я табе...

   - И тышами еропегинскими поклонишься?

   - Пакланюсь табе в ноги еропегинской тышшой.

   - То-то: теми тыщами и поклонись...

   - И поклонюсь...

   Молчание...

   - Только вот...

   - А я тебе говорю: греха никакого тут нет: ничаво нет - как есть пустота, плевое дело...

   - Ладно, вези его в город...

   - И повезу...

   - Здесь-та с им неспадручна; здесь с им нельзя наступить никак: баба тут у миня, Матрена...

   Молчание...

   - А когда с им поступлено будет?..

   - Да уж будет поступлено: не сумлевайся... В наискорейший срок...

   - О Господи, Господи!..

   - Мы, Сухоруковы, за что, брат, ни возьмемся; спроси ты, каво хочешь, какие мы такие: порода известная...

   - А он от тебя не сбежит?

   - Так вот тебе и убежит!..

   - Так ефта я...

   - Убежит: ат миня еще нихто не бегал!..

   Молчание...

   - А только я табе говорю, а ты слушай внимательно: што куренок, што человек - одна плоть; и греха никакого тут нет; одинаково завелись и люди, и звери, и птица - на адин фасон; и как я тебе это по дружбе сказал, то ты меня должен за это благодарить... Понял?..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Завизжала гармоника; к урядникову столу прилетела желтая муха и села; пьяная баба пошла в пляс; она выбивала пыль из-под юбок с жеманством, с достоинством даже, поджимая губы и держа руки в боки:

  

   Д'ах, пошла я

   Пад винец -

   Д'мужинек мой

   Был стервец...

  

   Пьяный урядник гоготал, а курносые парни дружно разорвали рты и гаркнули:

  

   Я и едак,

   Я и так:

   Мижду прочим -

   И никак...

  

   Лихо топотала баба и голосила:

  

   Ели редьку

   Да капусту -

   С галадухи

   В брюхе пуста...

  

   А парни подхватывали:

  

   Д'я и едак,

   Д'я и так:

   Мижду прочим,

   Все никак...

  

   Новая была песня, модная: перед тем пели с и ц и л и с т и ч е с к и е песни в округе; а как попика Николая скрутили да в тюрьму сволокли, струхнула окрестность маленечко; прекратились митинги, побросали оружие, пошли доносы; пошли новые распевать песни:

&nbs