Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

меет противиться, а ради отца придется стерпеть самое худшее... Но ждет она все-таки, что скажет ей сердечный друг.

   А тот молчит, только в глаза ей смотрит, словно в душе читает у нее и ей без слов хочет показать, что в нем делается. А рука невольно за голенище тянется.

   - Миленький! - только и вырвалось у испуганной, побледневшей девушки, и даже за руку схватила она его. Вся дрожит, как в лихорадке, губы пересохли, слова больше сказать не может.

   А он вдруг расхохотался громко, хрипло так.

   - Глупая! Чево испужалася?.. Што в башку тебе пришло? Стану я из-за бабы руки марать... Да ошшо такую персону великую задевать! Уж тогда прямо надо говорить: висеть мне на виселице выше Амана... Ха-ха-ха!.. А я ошшо пожить хочу. Плохо жил, авось кончу ладно... Мне ли дело, с кем ты путаться будешь?! Покуль свежа, потуль и мне хороша... Спокойна будь... Иди, угощай князеньку... Да получше... Целуй послаще... слышь! Я велю! Сам приказываю... Закружи его башку толстую, глупую... Штоб он, ровно пес, за тобой бегал... Слышь? Мне так надо!.. Он пригодится мне для моих затей... для дела великого... Сейчас одна затея такая на ум мне пришла, в душу запала; што ежели!.. - Он вдруг оборвал сам себя и строго заговорил: - Слышала? Сам тебе велю, делай все, што он от тебя захочет... Ничево! Я же знаю, што не по своей то воле... Душа чиста была бы... А тело обмоешь - и грязь отошла! Знай это, девонька. И не смущай себя... Весела будь, пой, пляши ему... Говорю, надоть, чтобы он аки пьяный от тебя стал... Тогда ты мне ево предашь... И мне он послужит за то, што ты... Ну, слышала?.. Ступай...

   Быстро, потупив голову, почти убежала девушка.

   А Задор, до крови пожав зубами пальцы собственной руки, вдруг изо всей силы головой ударился в бревенчатую стену кладовой, и заходила ходуном высокая, сильная грудь от сдавленных, сухих рыданий.

   Но быстро овладел он собой, почесал ушибленное место и вышел из кладовой, у дверей горницы приник, слушает, что там творится...

   А там уже все четверо пьяны сидят. Агашу отец послал в украинский наряд принарядиться да гостю показаться. Сам сходил в свою боковушу, вынес целую охапку старинного восточного оружия с рукоятками из серебра и золота, усаженными бирюзой и другими самоцветами. Вынес и шлемы индийского образца, древние, поржавелые, как будто веками пролежали они в земле. Но насечки золотые на них и самоцветы, в железо вставленные, еще, как и встарь, горят... И кольчуги легкие, для копья, для стрелы, для кинжала неодолимые, вынес отец Семен. Потом запястья янтарные и золотые, подвески витые вроде серег, кувшинчики литые из серебра и золота, пояс из золотых блях. Все кажет гостю вельможному. Тот только ахает и дивится...

   - Из могил, поди, все из языческих набугровано!? Скажи, где, поп? Може, там еще осталось! Дай и мне счастья попытать! Больно я такие вещи жалую... - говорит Гагарин.

   - Ох, милостивец, государь ты мой, князь пресветлый! И рад бы сказать, сам не знаю, откуда это добыто. Есть у меня батрак старый, Юшка... Он у нас в дому, как родной... Он и нашел клад, и мне отдал, говорит: дочке Агаше в приданое... Она и то сережки носит из тово клада... И перстень невелик один ей же носить я дал. Больно чудной он, ровно жук живой сделан... А это у себя берегу... Тебе лишь и показал, потому што ты да Бог у меня! Вот видит Христос!

   Крестится, кланяется гостю хозяин. Рад, что не за сыском приехал тот, а за иным делом...

   Улыбается Гагарин.

   - А где же твой батрак? Позови. Может, мне он скажет, где клад нашел...

   - Нету ево в дому! Поехал на ярманку, коней продавать повел. Коньки у меня объявились продажные, своего разводу... Вернется, я тебе ево предоставлю, кормилец, благодетель!..

   - Ну, добро! Не кланяйся! Я же гость у тебя в дому! Так хозяину почет равный, как и гостю. Не властью, дружбой наехал, видишь сам. Так оставь поклоны...

   - Слушаю, батюшко! - отвечает поп, а сам снова поясной поклон отдал.

   Но Гагарин уж и не видит, оружие разглядывает и другие вещи диковинные. Келецкий тоже в восторге, любуется тонкой работой вещей, очевидно, привезенных с берегов Инда и зарытых потом в этой холодной стране вместе с телами знатных владельцев клада...

   Не успели налюбоваться вещами редкими, как снова появилась Агафья в горнице. Венок цветочный у нее на темных волосах, отчего еще прекраснее стало лицо девушки. Плахта, корсетка украинская и свитка тонкого сукна, яркого кармазинного цвета ловко облегают стройный стан девушки, ее округлые, точеные бедра и высокую, нежную грудь...

   Сказочно хороша поповна в этом наряде... Пожирают ее глазами все три гостя, а Гагарин больше всех...

   Пьян отец, но видит и смекает все. И доволен.

   - А ну-ка, дочка, покажи, как пляшут у нас на Украине!.. Ну-ка, утни гостям горлинку!.. А я тебе потренькаю на бандуре...

   Пошел, бандуру дедовскую принес, настроил, ударил по струнам и припевает тут же...

  

   Гой, дивчина-горлица

   До козака горнется...

   А вин обернется,

   До другой смиется.

   Гопа, гопа, гопа-па!.

  

   Играет, сам плечами шевелит, ногами притоптывает... И все гости за ним, даже Келецкий...

   А глаза их так и прикованы к девушке, которая под звуки струн то гоголем плывет по горнице, то кружится вихрем, постукивая красными каблучками своих сафьяновых сапожек, медными подковками...

   Привстал, не вытерпел Гагарин, платочком помахивает, вот-вот вприсядку по-русски, по-московски, пустится, хотя бандура совсем другое выводит... Трубников тоже вскочил - красный, возбужденный... Ногамиипритопывает, гикает... Не будь здесь князя, уж он бы знал, что делать... Но даже неудержимый порыв страсти, овладевший юношей, не смеет прорваться при Гагарине, который неспроста, конечно, заехал в усадьбу к попу салдинскому...

   - А где Сысойка? - вдруг вспомнил хозяин. - Вот он утнет так утнет гопака! Зови его! - крикнул в дверь отец Семен девке, которая как раз выходила из покоя, нося лишнее со стола.

   - Сысойко? - спросил Гагарин, что-то припомнив при этом имени. - Это кто же?

   - Батрак мой. Из наших краев. Земляки мы... Плясать больно горазд... Вот увидишь, благодетель!.. Вот он! - указывая на входящего Задора, сказал поп. - Ну-ка, хлопче, потешь гостя дорогого... Спляши с дочкой... Пусть знают, как на Украине люди веселятся. Ну!

   И еще круче, задорнее затренькал на бандуре.

   А Задор, спокойный, невозмутимый на вид, низко поклонился Гагарину, изготовился, плечами повел, дал выступить вперед девушке, которая сразу оживилась при появлении друга, и вдруг, как орел на добычу, кинулся за пляшущей девушкой, то вихрем проносясь мимо и вокруг, то обвивая ее тонкий, сильный стан своей сильной рукой, и так увлекал за собой подругу, словно легкое перышко; потом снова покидал ее, пускался вприсядку, совсем припадая к полу и взлетая снова кверху с непостижимой силой и легкостью, какой нельзя было ожидать от этого костистого, нескладного на вид парня.

   Лицо его безбородое, как у скопца, только с редкими усами, обычно кажущееся немолодым, загорелось, помолодело. Глаза засверкали особой удалью и затаенной злобой. Если бы тигра можно было заставить плясать, он имел бы такой вид.

   Но гости мало обращали внимания на танцора. Девушка сводила их с ума, тоже преображенная, трепещущая от страсти! Как птица, легко носилась она в танце, неутомимая, знойная, словно одержимая демоном сладострастия и пляски... Ее возбуждение заражает гостей и без того полных желаний.

   Пляшет и видит все это Задор. Вдруг остановился он в самом разгаре танца, поклонился еще раз князю и быстро вышел.

   Оборвал игру отец Семен. Остановилась Агафья.

   Но гости и не возражали против такой неожиданной остановки. Слишком устали они глядеть и переживать то, что огнем наполняло им голову и грудь...

   И словно рады были передышке. Даже хмель от вина ослабел, испарился у них из головы после этой опьяняющей, волнующей пляски.

  

   Далеко за полночь окончилась пирушка и на отдых разошлись хозяева и гости. Отец Семен под конец уже совсем опьянел, и его пришлось унести в чулан, где постлано было для него на этот раз. В боковушке, где спал обычно хозяин, Келецкого уложили. Трубникову постель устроили в той же горнице, где ужинали, составя рядом две широкие скамьи, покрыв их сенниками и периной.

   - А тебя, князь милостивый, уж не погневайся, - прошу в моем покое почивать. Так батюшко мне наказывал. Тамо постеля получше и прибрано попригляднее... Уж не взыщи. Люди мы простые!.. Чем богаты, тем и рады! - говорила Агаша.

   - На твоей постели?! Да я вот уж почитай сорок ден, как приехал, тебя увидал, о том и мыслил: на твоей бы постели... - почти задыхаясь, негромко говорит Гагарин, следуя за девушкой, которая сама со свечой в руке показывает ему дорогу в темных сенях.

   - Ступай! - вдруг обратился он к камердинеру, который до сих пор вел осторожно под руку охмелелого князя. - Иди себе, Иваныч! Я сам... Меня, коли что, хозяюшка поддержит... доведет... А?.. Доведешь? - кладя горячую, влажную руку на плечо девушки, спрашивает князь.

   - Доведу! - шепчет она, потупясь, косясь глазами на камердинера.

   Но того вдруг и видно не стало, словно исчез, провалился он, - так быстро юркнул верный, сметливый слуга в ближайшую дверь.

   Вдвоем очутилась она с Гагариным в своей спаленке. Высоко постлана постель ее девичья, белая, такая свежая, целомудренная на вид... Две перины положены одна на другую, подушек груда, как любит князь. И поверх всех - его две думки в чудесных шелковых чехлах... И одеяло его собственное, на гагачьем пуху, шелковое, стеганое. Туфли стоят, кувшин с квасом на столике у постели... Золотой подсвечник с прозрачной, витой свечою из воска крашеного... Еще меньше кажется теперь самой девушке ее спаленка. Тесно, душно ей здесь. Довела она гостя, уйти бы. Да он не пускает...

   - Пожди, не беги так скоро... Что скажу, послушай!.. Я спать еще не сбираюсь. Уж и ты побудь со мною... Часочек... Слушай...

   - Слушаю... - шепчет невнятно девушка. Поникла головой, ловит чутким слухом не речи важного гостя, а иное: не бродит ли под дверьми дружок ее, не хочет ли и он подслушать и узнать, что здесь творится?

   Но тихо кругом. Ни шороха, ни звука... И уже смелее говорит она:

   - Слушаю, князь-воевода! Сказывай, што изволишь...

   - "Князь-воевода"!.. Как это ты приговариваешь?.. И глядишь так строго... Зачем? Боишься што ли меня? Не бойся! Я добрый... Ково полюблю, рай тому устрою... Слышь? Да постой... Сама же ты где ляжешь, коли меня на свою постель уложить собралась?.. Где же ты?..

   - Я... я в светелке, наверху... Тамо мне постлано...

   - Одна туды собираешься?! Хе, хе, хе!.. И не боишься?.. Или ждешь, что придет дружок ночку коротать?.. А?.. Не стыдись, не гляди так в землю... Ишь, вся огнем вспыхнула qt стыда! Не надо! Я уж не молодой парень!.. Меня не стыдись. И ты, гляди, какая! Не девочка... Чай, знаешь, што на свете за любовь живет?.. А?.. Есть дружок, а?

   Молчит, рдеет Агаша, слезы брызнули даже из глаз.

   - Ну, ну... Ладно, верю, што нету никого... Умница... Хорошая девушка... Береги себя до замужества... На шею парням не кидайся... И счастье найдешь... - неожиданно меняя тон, уже не так цинично и сластолюбиво, с оттенком отеческой ласки заговорил Гагарин. Слезы девушки убедили его в невинности ее. И он решил иначе пойти к цели.

   - Ну, милая, коли проводила, так и уложи, помоги старику... Хе, хе, хе... Вот шлафор мой одеть помоги. А я пока разоболокусь... Отвернися...

   Быстро разделся Гагарин, при помощи девушки надел свой шлафрок, сел на край кровати и поманил к себе девушку.

   - Ну, умница, спасибо, что помогла. Поди, поцелую тебя и спать отпущу... Иди, не бойся...

   Как осужденная, подошла Агаша. Князь сперва нежно, по-отечески, коснулся ее лба губами и вдруг неожиданно обхватил за талию, привлек, усадил рядом с собой, трепещущую, бессильную. Прижался к ее груди плечом и зашептал, словно тайну великую сказать хочет:

   - Слушай, девушка... Чего дрожишь?.. Зачем боишься?.. Не бойся! Счастье твое пришло к тебе... Слушай... Как увидал тебя, по тебе тоскую, словно мне двадцать, а не сорок лет, словно я и девок не видал!.. Слушай... Успокойся... Ты же, поди, знаешь, што на свете творится?.. Вот и пойми, не могу без тебя! Приласкай малость... Саму малость... А я за то...

   Задыхается на самом деле от волнения, договорить не может князь.

   - Боюсь... пусти!.. - залепетала пересохшими губами Агаша.

   - Не бойся... погоди... Слушай... Не противься... Не хочу я силом... Сама ты... поняла?.. Чтобы обиды тебе не было... Чтобы вольной волей все, а не силком!! Тогда мне радость будет полная... Не хочу насильно... Так не противься... Мила ты мне... Больше всех на свете!.. По-моему сделаешь, так я... Золотом осыплю... Слышишь? Выше всех поставлю во всей земле!.. Царицей сделаю, слышишь? Я же Гагарин-князь! Повелитель всей Сибири... А може, и взаправду царем тут стану... Особливо, если ты захочешь... Слышишь?.. Да не молчи... не сиди так... не трясись, как у волка в пасти... Не волк я... Ласки твоей хочу... Полной, вольной... Видишь, как мила ты мне! Вольной ласки жду, а не то чтобы, как других, заставлял отдавать мне тело ихнее... мила ты...

   Шепчет, ласкает ей шею, грудь, которую обнажил уже своими дрожащими руками. Силится совсем стянуть с нее и свитку ярко-красную, и лиф высокий, бархатный, расшитый шелками... И плахту уже разворачивать стал, плотно окутавшую пышный стан.

   Сидит, дрожит девушка, ни да, ни нет не отвечает на шепот лихорадочный и знойный. Только слезы катятся по бледным щекам.

   Остановился князь, целовать перестал, только жмет в объятиях девушку и снова шепчет.- Чего боишься?.. Чего стыдишься? Знаешь сама: нет той женщины в краю, которая не захотела бы на твоем месте побыть!.. Знаешь сама, красавица моя!.. Ну, так не упрямься... Ну... ну!.. Сбрось, сбрось это... Своими руками... Хочу, что бы сама ты... Ну!..

   С трудом разжала губы девушка и сквозь зубы, как будто сведенные судорогой, проронила глухо:

   - Стыд... грех... Кто меня потом замуж возьмет!..

   - Вот оно что! - радостно подхватил Гагарин, услыхав, наконец, что причиной этого пассивного сопротивления, неожиданно выказанного со стороны девушки. - Какой же стыд алибо грех? Пустое... И замуж тебя выдам так, как и самой не снилось! Вот хоть за этого красавчика, который со мной приехал, за Федьку Трубникова. Приметил я, как ты на него поглядывала, плутовочка... А ты и пожилыми не брезгуй... Такие, как я, тебе больше не. попадутся... Ну, брось... Сними это скорее...

   И снова сам стал срывать с нее досадные покровы. Не противится больше девушка, но и на ласку не склоняется, сидит, как кукла живая, шепчет:

   - Стыд... грех!..

   - Пустое!.. Ты читала... слыхала, поди, не раз... У Соломона тысяча жен было, а не сочлося за грех! И у Давида тоже немало начтешь... А праведен он пребывал до конца жизни своей! Не в этом грех, красавица... Эсфирь припомни! Я и тебя также возвеличу... Ну, брось шептать свое... Ну, приласкай...

   Теперь уж полную волю дал себе вельможа...

   А девушка свое твердит, не отталкивает, но и на ласку лаской не отвечает... И это полусогласие, эти выкрики:

   - Мамонька!.. Грех... Стыд!..

   Эти истерические восклицания, звучащие и в те минуты, когда сама девушка стала трепетать под поцелуями князя, - все это, как жгучие удары бича, подхлестывало вспышки желаний у жадного к наслаждению, но слабого, изношенного до срока Гагарина...

  

   Утро настало. Все поднялись в усадьбе. Только тихо в покое, где спит Гагарин. Не смеет никто и мимо пройти на той половине дома. А Агафьи не видно. Должно быть, тоже не решается по скрипучей лестнице сойти, чтобы не нарушить сон дорогого, высокого гостя.

   Так отец Семен и оба гостя говорят, так вслух и челядь толкует. А все между тем совсем иное думают...

   Но вот наконец звонок прозвонил из опочивальни князя. Камердинер, давно сидящий наготове, туда бросился. А ему навстречу по лестнице стала и поповна спускаться. Бледная, усталая, круги под глазами, словно и не спала всю ночь до позднего утра... Не глядит на встречных, в шубейке, в платке на голове, мимо спаленки своей шмыгнула, где теперь Захар князю мыться подает, одевает его...

   Вот и на крыльце девушка. Огляделась, увидала на дальнем конце двора своего милого и помертвела, потом пурпуром лицо ей залило... Еле сошла она с крылечка.

   Связка ключей позвякивает в руке, которая ходуном ходит... В дальний угол двора прошла она мимо Задора, амбар раскрыла, туда вошла, будто корму для птицы набрать... Но слышит, что дружок тянется за ней, как игла за магнитом тянется... Она и оглянуться боится... Подошла к мешкам с мукой и зерном... И не видит, что сзади делается... Хорошо, что не видит... Бледный прокрался за ней в амбар Задор, а сам уж нож наготове держит, на груди, под кафтаном... Уж ударить готов... Но вдруг четко так перед ним другое женское лицо пронеслось, лицо бабы, которую зарезал он безвинно... И эта же не виновата... Сам же он вчера чуть не приказал ей... Мгновение-другое... Зазвенел нож, падая между мешками на землю...

   А он, охваченный внезапным порывом ярости, смешанной с дикой, необузданной страстью, накинулся на девушку, даже не дав ей времени обернуть к нему лицо, и стал осыпать ее бурными ласками, грубо, порывисто и молча, без единого звука... Кофта не выдержала, лопнула на груди... И он так сильно сжал пальцами эту нежную, трепетную грудь, что багровые следы его пальцев сразу проступили на атласистой коже...

   Девушка все терпела и тоже молчала, как немая... Вот он с последним поцелуем зубами впился ей в плечо у самой груди... И тут, несмотря на острую боль, не вскрикнула Агаша, только в самозабвенье, словно потеряв сознание, порывистым, частым трепетом отвечала на его дикие ласки. И вдруг изогнулась змеею, одним сильным, порывистым движением оторвала его губы от своего плеча и прижалась к ним своими жадными, пересохшими губами... Так они и замерли на миг...

   Затем его не стало.

   Когда он ушел, девушка огляделась, вся растрепанная, оправила волосы, запахнула полуизорванную кофту, в платок завернулась, вышла, шатаясь, словно пьяная. Но ей было легко и хорошо, как бывает в знойный летний день после нежданно налетевшей бури и грозы...

   Забыла она все: муки стыда и эту мучительную ночь, долгие часы душевной и телесной пытки с Гагариным... С поднятой смело головой, с порозовелым лицом поднялась на крыльцо своего дома девушка...

   А ей во след понеслись звуки лихой, разухабистой бурсацкой песни, которую поет знакомый, дорогой для нее голос...

   Коней повел поить Задор, а сам так и заливается на всю слободу:

  

   Сидел я с поповною раз на печи.

   Совал я поповне в карман кирпичи!

   Поповна, поповна, поповна моя,

   Попомни, попомни: любил я тебя!

   Сидел я с поповной под лестницею,

   Кормил я поповну яечницею,

   Поповна, поповна...

  

   Льется глумливая песня... Но не обидна она для Агафьи. Пусть поет, что хочет, лишь бы пел... Да не смотрел так на нее, как вечером вчера во время пляски... как нынче поглядел, уходя сейчас из амбара...

  

   И этот день минул, и ночь прошла. Никак на охоту не может выбраться Гагарин. Что-то недужится ему. Днем спит либо выпивает слегка со своими спутниками и хозяином. А ночью?..

   Он один да Агаша знают, что происходит в эти долгие, зимние ночи...

   И Сысойко догадывается, да молчит... в руки себя взял, решил к делу приступить...

   Вечереть стало. Лежит в спаленке своей тесной Гагарин. Агаша тут же, слушает, что говорит ей князь, какие сулит награды да радости за каждую искру нежности, за призрак ласки с ее стороны.

   И в Москву, и в Питер ее повезет, и чужие края покажет, где круглый год лето и розы цветут, и птицы райские поют, зреют плоды, словно литые в золоте.

   И нарядов нашьет, и самоцветов, и золота надарит... Уж и теперь полный ларец у нее всяких чудесных, дорогих подарков. Запаслив князь, с собой немало захватил женских украшений, на "охоту" сбираясь в слободу Салдинскую.

   Но не тешат эти подарки и посулы князя девушку. Об ином она думает. Скорее бы надоесть вельможному любовнику... Бросил бы ее!.. Тогда она и счастлива будет. А тот с каждым часом разгорается больше, совсем обезумел на старости...

   На короткое время затих, замолчал Гагарин: ни с ласками не пристает, ни речь его не тянется докучна...

   Пользуясь минутой, нерешительно заговорила девушка:

   - Князенька... свет, Матвей Петрович... Слышь, што скажу...

   - Говори, кралечка... Курочка моя... Давно я жду, ты бы заговорила, пожелала чего, мне бы словечко ласковое шепнула...

   - Стыжусь я! - шепчет девушка. Потом громче свое повела: - Слышь, тамо Сысойко... хотел тебе челом бить... Про твою милость припас подарочек, сказывал... А што - не говорит... Войти ему позволишь ли?..

   - Сысойко... Это он в пору пришел. Я и сам думал позвать парня. Еще за пляс не наградил его. Да и потолковать надо. Зови, пусть идет, несет, что там есть у него. Ежели занятное, в долгу не останусь... Зови...

   Агаша вышла и через несколько минут вернулась с Задором, которого пропустила вперед.

   Отдав низкий поклон, батрак остановился почти у самой двери, а девушка тоже задержалась, замерла чуть ли не рядом с ним, словно настороже. Ее тревожила, даже пугала первая встреча наедине Гагарина с сердечным дружком, тем более что от Задора сильно несло сивухою, хотя шел он твердо, держался прямо.

   Побледнелая, скользила взором девушка от одного к другому, не зная, добра или зла надо ожидать от этой встречи. И стыдно было ей, так стыдно, что убежала бы далеко... Но оставить их совсем вдвоем было выше ее сил. Клялся, правда, дружок, что дурного не сделает гостю, что мог бы и без ее посредства посчитаться с ним тут же, в доме, на каждом шагу... Уверял, что особые замыслы явились в его голове и для них нужна дружба Гагарина, а не смерть этого вельможи... И верит, и не верит Агаша словам Задора. По ее мнению, и сам плохо знает парень, чего он хочет, что может сделать неожиданно для самого себя. И потому стоит, как на горячих, углях, девушка и ждет...

   Милостиво свысока кивнул Гагарин на поклон Задора...

   - Здорово, парень! Что нам скажешь?

   - Челом бью его превосходительной милости, стольнику государеву, боярину-князю пресветлому, Матфею свет Петровичу, велемочному губернатору всея Сибири Северныя, Восточныя и Западныя! Да живет он многая лета!..- с новым поясным поклоном гулко отчеканил Задор, совсем на манер царского многолетия в храме. - Здравия и радости, удачи и счастья желаю вашему превосходительству! - неожиданно совсем по-военному закончил свое приветствие странный парень. А глаза его, светлые и блестящие, смело выдержали пытливый взор нахмуренных очей вельможи.

   - Начал словно бы от крылоса, а кончил по-иному! - покачивая головою, медленно заговорил Гагарин. - Мудреный ты. В монахах не бывал ли, а?.. Ишь, грива какая у тебя долгая...

   - Сподобил Господь, удостоен быть служити у алтаря святого... - совсем по-иночески прозвучал ответ батрака.

   - А в солдатах?.. Служивал, а?..

   - Так есть, ваше превосходительство! - внезапно вытягиваясь, отрезал Задор, как на плац-параде.

   - Может, и разбойничал ненароком, парень?.. Кайся уж заодно! Колесовать стану, было бы за што!.. Хе-хе-хе... Не трусь, неси правду... Знаешь, правда из огня выводит, из воды вызволяет... Хех-хе-хе... Ну... был грех?..

   - Как перед Господом, так и пред тобою, князь-воевода, не потаюся!.. Давно, правда... а бывало дело... Да ноне быльем поросло... Опамятовался. Черту послужил, теперя надо душу спасать. Тебе да Богу послужу, коли не побрезгуешь рабским усердием моим. Авось и я, смерд последний, милости твоей на што пригожуся... Как в побасенке говорится, што и мравий ничтожный может льва из беды выручить, коли Божья воля на то...

   - Вижу, бойкий ты, парень... Наметанный, начетчик... И недаром мне про тебя толковали... Да ладно! Поглядим... А там что у тебя, а? Подарок - не отдарок, как в сказке, а?.. Сказывай, бахарь.

   И князь, усмехаясь, кивнул головой на кошелку, которую держал Задор.

   - Угадал, вельможный боярин! Тебе ли не угадать, светлый князь-воевода? Ничем ты раба своего не жалуй, не отдаривай, только милостью высокой порадуй, не оставь!.. А я князю-воеводе Гагарину - птицею редкостной, гагаркой-красноперкой индийскою челом бью!..

   Вынув из кошелки птицу величиною с молодого гуся, Задор отставил на скамью свою кошелку, где что-то мелодично звякнуло, а сам приблизился к губернатору, осторожно держа в руках птицу, которая трепыхалась от испуга, сразу из темной, закрытой кошелки очутясь на свету, среди людей, которые говорят, двигаются, тормошат ее, дикую, пугливую.

   Залюбовался Гагарин невиданной птицей. Темное, блестящее оперение делало ее похожей на других уток. Только шея и голова горели от сверкающего красного оперения. Сверкали также красновато-золотистые круглые глаза птицы, блестящие, как два живых топаза, когда гагара, подняв голову, окидывала покой своим быстрым встревоженным взглядом. А на голове красиво рдел небольшой хохолок, словно корона, данная самой природой своему созданию.

   - Хороша!.. Впервые и видеть довелося, хотя немало лет прожил сам в Сибири тута! - осторожно поглаживая птицу по блестящим, мягким перьям, сказал Гагарин. - Слышь, "гагарой индийской" ее звать?.. И откуда ты все знаешь?.. И где ты взял эту диковину?.. Да еще середь зимы! Не ворожбит ли ты, слышь? Не чудодей ли, кудесник?.. А?..

   - Для твоей милости на все руки от скуки готов! Што повелишь, то и буду.

   - Это значит: "как ни зови, только в куль не вали!" Разумею. Так где же ты выловил "тезку" мою, а?.. И когда?..

   - Недалече, князь пресветлый. Есть озера лесные, до Верхотурья не доезжаючи. Я больно охоту люблю, часто на них бывал, зверя, птицу бивал разную и силками лавливал. А энтих гагар-красношеек все ищут... Их, слышь, у нас "царь-птицей" прозвали. Потому, пока гагара не прилетит - и весна не придет, пока не улетят их стаи последние - и зима не станет... Так старики сказывают.

   - Так по осени, значит, поймал ты еще птицу и выдержал?

   - Не! Недавнушка совсем. Как слух прошел, што жаловать твоя милость изволит к нам в государево место... Вышел я с ружьишком, сам и помыслил: "Дай-ко на счастье на воеводское поохочусь!.." И под самым под Туринском попал на озеро на одно. Все заледенелое, а посередь него - полынья и пар валит, ровно дым из трубы. Энто теплый ключ изо дна бьет. Туды остяки летом собираются да иные народцы; в том озере посередке окунаются. Сказывают, ломота ли али на теле вереды какие бывают - все тою водой горячею смоет и унесет... А зимой, как все кругом замерзает, на той полынье, на воде на теплой видимо-невидимо всякой птицы остается зимовать, котора улететь не поспела со стаями...

   - Вот как... Недалеко от Туринска?.. Добро. Запомню. Ну, далей!

   - И вижу я: пуста полынья заветная. Одна только плавает "царь-птица" моя, гагарушка запоздалая, от своей-= стаи отсталая... Ровно осенило меня: на то и набрел-де, о чем думал... Надо живьем, смекаю, взять! А птица куды чутка! На триста шагов не подпущает. Я на хитрость и пошел. Взял жилу тонкую, крепкую, что на лески берут, в воде и не видать ее. Изловил рыбку невелику, продел ей в жабры струну мою, к струне - бечевку привязал. Рыбку в воду пустил, другой конец бечевки за колышек привязал и замотал некрепко, чтобы размотаться малость он мог, когда потянет птица... А колышек глыбоко в лед забил. Сам далеко отшел, на берегу, за кустами притаился. Почитай, часа три дожидался, пока гагарка моя успокоилась, вернулась на полынью, на воду села... А тута приманка моя в глаза ей бросилась... Рыбка-то поверху плавает, не может глыбоко нырнуть!.. Гагарка-то и заглонула ее... Сразу, как они любят... Я тута и кинулся к полынье... Взлетела птаха, да нет! Леска-то не пущает... Опять на воду гагара пала... Уже ей бы и выбросить из зобу рыбку заглоченную, да силы-возможности нету! Жадна, заглонула сильно... Я в ту пору за бечевочку, потихонечку... помаленечку и потянул к себе красавушку, и в мешок, и до дому ее... А теперя тебе челом ударил удачей моей! В добрый час, коли примета добрая! Господину всея Сибири "царь-птица" и подобает... Такой, гляди, и в Питербурхе, у самово царя в евонной Кунсткамере нету, хоша и охочь государь на диковины на всяческие.

   - А... ты, видно, и тамошни порядки знаешь, парень? - снова вглядываясь в Задора, спросил Гагарин. - Слышь... и сам ты мне штой-то приметен, ровно бы я где видал тебя... а?

   - И, князь-милостивец! Мало ли нас таких, корявых, по свету шатается?.. Все лапти на одну колодку ковыряны...

   - Может, и так. Ну, за птицу спасибо, парень... Сысойко ты?.. Удружил. Я ее, уж как хочешь, царю отошлю... Он, правда, любит такие диковины. Ты недаром помянул... И тебя не за...

   - Ошшо, пожалуй, дозволь слово молвить! - смело перебил Гагарина батрак, так что тот даже опешил и только молча кивнул головой.

   - Ошшо есть штуковина... Слышь, вельможный князь, уж прямо для твоей чести! Уж ты ее никому, ни царю, ни царице, ни красной девице, не давай, не дари, себе одному бери! Вещь заветная... хоша и не от дедов-прадедов мне досталася... А получче тово, как я смекаю... Слышь, государь-милостивец, все в ту же пору было, как я на счастье на твое вышел в лес да в поле на добычу... И набрел на курган на одинокой... Сразу признал, вижу: могильник стародавний... Копну, думаю... Заступ, как на счастье, со мною. Я к ему живо древо приладил, обошел курган, снег сгребаю, примет ищу... И, гляжу, с одного боку уж рыли ево... Не то люди, не то звери лесные логово себе пробивали... Я тут и стал далей вкапываться... На вторы сутки до сердца дорылся. Камни открылись могильные. Отворил я дверной камень, а там костяк лежит... весь разбитый. И, окромя черепков да уздечек, окромя железа ржавого кругом, и не видать ничего. Думаю: добывали уже тута добытчики ранней меня!.. Копаю себе, ворошу в мусоре заступом... Глянь, блеснуло чтой-то! Нагнулся, поднял, к свету поднес... И вот гляди, што в руки тем, иным, не попало. Што на твою долю в могильнике осталося, кня-зенька.

   Из своей кошелки Задор быстро извлек и подал с поклоном Гагарину что-то сверкнувшее прямо в глаза князю блеском старинного червонного золота.

   Эта была широкая головная повязка, вроде тиары, какую в древние века носили цари восточные, жрецы великие и верховные сановники персидские, индийские и индийские раджи, надевая поверх тюрбанов или обвязывая вокруг шлемов в бою.

   Овальные золотые пластины были связаны между собою золотыми кольцами, украшены чудесно тонкой резьбою, изображающей богов и сказочных животных.

   Средняя бляха была украшена одной большою бирюзой, потемнелой, позеленелой от времени, носящей на себе два каких-то загадочных начертания, глубоко врезанных в камень, так что даже века не могли изгладить этих знаков.

   Вся повязка наложена была на кожу, узкие концы которой когда-то могли завязываться узлом. Но теперь одного конца вовсе не было, а вся кожа полуистлела, заскорузла, и только клочки ее болтались, крепко соединенные с короной золотыми же гвоздями.

   Даже привстал с постели Гагарин, потянувшись за диковиной, которую подал ему Задор, и стал разглядывать при свете свечи, взвешивал на руке, вглядывался в письмена на старом, потускнелом камне, на огромной, но теперь утратившей свою цену бирюзе. Чем больше вглядывался, тем больше убеждался князь, что эти знаки совершенно сходны с теми, какие начертаны на его рубине-амулете.

   - Что бы это было?.. - словно про себя, стал соображать он. - Пояс... Так - мал, короток... Наручник?.. Так не похоже!.. Великану бы в пору такой... На ногах тоже не носили... На голове, видно?..

   - Вот, вот, милостивец! Верное твое слово... Череп и лежал поверх этой штуковины... Кто там ранней был, видно, обробел, когда кости мертвые увидел, схватил што поближе лежало, да и наутек!.. А эта самая... корона царская и осталась. Не приметил он ее под черепом... лежала до тебя, князь-воевода! Великое место твое у нас, так и корона тебе! Исполати, господине!

   И почти до земли снова поклонился Гагарину Задор, выпрямился, смотрит, словно хочет прочесть сейчас мысли князя.

   А тот затих, задумался... То на корону поглядит, то на Задора, а про девушку, которая стоит вдали, в тени, и забыл на это время.

   Потом, словно желая отогнать от себя какие-то заманчивые, но опасные мечты, даже плечами встряхнул Гагарин. Обернулся к Задору и совсем ласково заговорил:

   - Ну, парень... Ты мне по совести ответы давал, не крылся... И я тебе скажу, что было у меня на уме, что теперь стало... Разбойника Сысойку чаял видеть, про дела которого много слышать привелось... и все - плохое... А ноне вижу, не таков ты, как мне наносили на тебя... Умен, вижу... Плут тоже немалый... И грехов, поди, на душе твоей не один короб, хотя и старых, да не малых!.. Но за исповедь твою за смелую... за уменье, за удачу охотничью все прощается тебе, так и знай! До новой вины... Ежели ты и вправду решил честно послужить, не пожалеешь... А покуда... вот, возьми от меня...

   Тяжелый вязаный кошель с рублевиками, лежащий на ближнем столе, взял он и швырнул батраку, который на лету подхватил подачку и за пазуху спрятал ее, твердя с поклонами слова благодарности.

   - Не стоит, не стоит, Сысоюшко... Я у тебя больше еще в долгу! Так и знай... Ну а теперь ступай с Богом... Я малость вздремну перед ужином... Ночь плохо спалося что-то... Досада, что моего горбуна шута не взял я с собою. Как не спится мне, он сказки товорит... Я заслушаюсь - и сам не слышу, как усну... А теперь...

   - Князенька светлый! А я на што? - неожиданно подхватил Задор и снова приблизился к постели от дверей, куда отступал с поклонами. - Спроси людей, все скажут: нет другова бахаря, как Сысойка Задор. Ложись, изволь... да прикажи только!.. Какую тебе... веселую алибо страховитую? Быль стародавнюю али из Писания... Все могу...

   - Ну?! Да ты клад сам по себе, парень!.. Давай, давай... Я вот прилягу... Гашенька, ты что стоишь все! - вспомнил наконец и о девушке Гагарин. - Присядь с нами, послушай, что он тут станет...

   - Я ево байки знаю, слышала! - с затаенной досадой, которая против воли овладела ею, проговорила девушка. - Он - мастак... Хоть ково заговорит... Уж послушаю и то! - присаживаясь на скамью у стены, словно нехотя согласилась она.

   Ей показалось, что Задор решил сразу завертеть, забрать в свои руки князя. Она была уверена, что это ему удается. И не знала, радоваться ли ей такому повороту дела или грозит ей самой что-нибудь плохое со стороны мстительного, беспощадного человека, каким знала девушка своего друга.

   А в это время Задор уже окутал заботливо ноги лежащему Гагарину одеялом, сам опустился тут же на пол, уселся по-восточному, откашлялся и спросил снова:

   - Так какую зачинать?..

   - Какую сам хочешь... только бы позанятнее... Чтобы заснул я под твое сказанье... Мне все любо.

   - Добро. Есть у меня одна сказочка... И не сказывал я ее никому... Тебе скажу, князенька мой пресветлый... Слышь, давно дело было... в некотором царстве, в некотором государстве народился и проживал злой, великий чародей. Народился он от немца-знахаря, лекаря, продойхи-аптекаря, да от ведьмы бесстыжей, дщери Вельзевуловой. Только немец хитер был, выждал пору, как царица тово краю хрещеного брюхата была, рожать собралася, - скрал у ней дите рожоное, царевну-красавицу, а свово черномазова детеныша и подложил на царское место... И росло исчадие Антихристово не по дням, не по часам, а по минуточкам... Месяц минул, вся пасть у нево зубаста стала, ровно у щуки, да говорить уже стал, да все словеса таковы нехорошие... И жрать мяса запросил, у кормилки груди прокусил, живой крови испил, только не померла бедная, еле отходили. А у тово звереныша-дьяволеныша силы прибыло столько, што и сказать неможно! Трех лет он, как парень большой, выровнялся, шутки стал шутить негожие. Хватит ково за руку - рука вон, повернет за голову - голова напрочь летит... А он присосется губами, кровь живую пьет, гогочет от радости. И запечалились родители, царь, с царицею, как им быть с таким нещечком?.. Судили-рядили да и порешили. Построили терем крепкий, башню белокаменну, с подводами глыбокими, туды засадили на цепях на тяжких чадушко нароженное. А он с тово еще лютее стал, крови живой просит! И пускали к ему злодеев-душегубцев, кои на смерть были засужены. С ними тот царевич, Антихристов сын, и расправлялся... Да недолго так было. В едину ночь прилетел Змий огненный, полстолицы спалил, вдарил крылом - снес полбашни, вызволил свово сынка-царевича нареченного. На трон ево посадил, а старого царя и царицы следов не стало нигде... И ни роду, ни племени их державного, стародавнего. Все сгинули. Стал править новый царь в те поры. По виду ровно бы и человек. Только попов хрестианских не терпел, виду ихнево не сносил. Самово святейшево вовсе убрал, других менять стал, насажал на приходах и повсюду слуг своих, тех же бесов, людьми переряженных... Стали те бесы народ мутить, от веры отбивать от стародавней... Святые книги стали портить... И обличье приказано было людям хрещеным менять... Помаленьку народ стали готовить: Бога бы он забыл, Антихристу поклонился, душу продал бы диаволу...

   Говорит сказку Задор, а сам исподтишка на Гагарина поглядывает.

   - А што, князенька, не скушна моя сказочка... Може, кинуть? - спросил он вдруг, остановив свой плавный, звучный рассказ.

   - Ну, нет. Завел, так уж досказывай... Послушаем! - отозвался тот, пытливо вглядываясь в неподвижное, загадочно-бесстрастное лицо Задора, где только глаза заискрились зеленоватым светом, как у рассерженного гада.

   - Доскажу уж... твой слуга. И, слышь, немало годов минуло... Забываться стала вера старая, былое благочестие. Брат на брата пошел в земле той хрещеной, усобица почалася... Иноземные цари было тоже на тово чародея пошли, почуяв, што за черные дела он затеял! Да тот и сам не промах. Станет по книгам своим по чародейным, по бесовским диаволу акафисты петь со всеми своими бесами, кои для глумленья ризы напяливали, - и развеет вихрем рати вражеские... Ни звон церковный, ни молитва, ни хрест - ништо помочь не могло супротив тово чародея. А питался он все только кровью живою по-старому. Сам суд чинит, сам к пыткам да казням присуживает, сам и казни вершит своими руками... А чуть голова у казненного прочь отлетит, он тут и всосался, пьет кровушку во свое удовольствие... И полцарства, почитай, так извел, тех людей, што за старую святую старину стояли... А вторая половина, слышь, сбиралась уже поклонитися Антихристу, клеймо ево принять и поругаться над Господом Распятым, как оно в Писании есть сказано... Да не попустил Господь... Укрылся в некоторых дальних областях тово царства благочестивый некий человек, Орелко Будимирович по имени. И родом был он от тех старых государей земли, которых корень самый пытался Змий проклятый и чадо ево извести да выжечь... Вот так пришло, што ослепил Господь очи зверю-владыке, сыну диавола. Он того Будимирыча к себе приблизил, возвеличил, послал ево править в некую область - вотчину дальнюю, што за горами лежала высокими, за лесами темными, за песками горючими... А в той дале-дальней области немало собралося людей, кои не хотели старины решиться, зверю кланяться, душу загубить... По борам, по оврагам, по пещерам глыбоким крылися те люди. И в единой пещере сидел старец святой, што видел дваста и двадесять и два раза, как зима уходила, как весна налетала раскрасавица со своими пташками да зверюшками, с горячим, ярким солнышком да с привольицем степным, со зеленым!.. И была у тово старца книга великая, святая, стародавняя, а в той книге огнистыми азами начертано было заклятье тяжкое!.. И ежели то заклятье перед самим Антихристом прочесть, и тот сгинет, не устоит, провалится в преисподню, в тартарары-тараринские, ко Вельзевулу, отцу своему, к Луциперу, деду окаянному... Давно бы хотел тот старец заклятье объявить, да, слышь, с зароком оно было дадено. Не всяк ево без вреда и говорить может... А должен найтись муж добрый, роду древнего, царского... Штобы все ево чтили... Штобы он веру древнюю почитал да боронил, новых затей диавольских сторонился... Тот и может заклятье прочесть, антихристова сына прогнать; сам может на ево место, на трон прадедов и пращуров своих воссесть людям на радость, веры на укрепление, себе на вечное прославление... А не спишь ли уж ты, князенька, от байки от моей незанятной? - вдруг снова задал вопрос лукавый бахарь.

   - Дальше! - только и крикнул Гагарин. Он уже не лежал, а, приподнявшись, сидел на постели и слушал, словно боясь пропустить малейший звук, не отрывая глаз от лица, от губ рассказчика, как будто одного слуха недостаточно было для восприятия мудреной сказки хитрого батрака.

   - А дальше все ладно стало, князенька. Дошел до тово старца мой Орелко Будимирович. Книгу ему старец дал, благословил на подвиг. И говорит: "Перва сила у чародея тово в очах. Помни то! Глянет он кому в очи, все знает, што на уме у человека, и может мысли тех как хочет сам повернуть... Либо так заворожит, што и с места двинутся нихто, рукой не может шевельнуть, не то меча поднять!.. Так, перво дело, не гляди в очи огневые ты чародею тому, когда пойдешь на нево! А второе дело - не думай ни о чем, коли станет тебя смущать он чудесами диаво