Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

он строго, важно приказному. - Еще раз спасибо тебе, что ты старался царское добро разыскать. Не удалось. Что поделать? Может, и вправду самоцвет у тех обоих, что сюды приехали. Или у брата у Васькиного?

   - Нету, милостивец, не... - начал было Нестеров, пожелтелый от неудачи своих блестящих планов.

   - Молчи! - сердито крикнул князь. - Бог ты, что ли, на самом деле, что все ведаешь? Видел: и в бане сам искал, и тут! Не оказалось камня. Будем еще искать. Пока возьми человека четыре, отыщи тех двоих - как ты звал?

   - Клыча да Сысойку...

   - Вот-вот, сюда их приведи. Потолкуем с ними.

   - Светлейший господин, мало четырех. Сысойку брать, роту целую надоть!..

   - С ума ты спятил!

   - И ни нишеньки, государь мой милостивый!.. И здоров сам аспид, за десятерых. Да акромя тово, он и здеся, в Тобольске, и по всей округе, на сто верст почитай кругом, у всех бродяг да беглых, у всех воров и вольницы кабацкой словно ватажка почитается. Он им много помогает, и советы дает, и выручает в беде!.. Не то, што он к народу кличь кликнет, завидя нас, - сами людишки черные отобьют ево. Не дадут взять, ежели не поведу я роту целую алибо и две!.. С им ухо востро держать надобе.

   - Вот он какой! - протянул князь, взглянув на Келецкого. - Добро. Роту с тобою пошлю. А ты уж заодно и никанца того захвати, китайца-торгаша, которому сбывать парни хотели воровское добро. И все, что найдется у вора в дому, все обшарь, сюды неси. Только гляди, чего дорогою не оборонил бы ты. Понял? - погрозил ищейке Гагарин. - Все донеси мне целиком. А я уж сам награжу тебя, по делу глядя. Не обижу. Слышал?

   - Ни синь пороха не утаю! Да можно ли?.. Никанец, чай, скажет, все ли я нашарил да принес, што в дому у нево найдем. Привезу и сдам!.. Разрази меня Господь, коли я!.. Вот, на икону Спаса Милосердного присягу даю.

   - Ну-ну, ладно, верю. Меня обмануть нельзя. А если увижу, что верный ты слуга, счастье тебя ждет большое! - посулил снова милостиво князь и отпустил Нестерова, приказав Келецкому нарядить роту для поимки обоих друзей покойного есаула.

   Китайца, пожилого степенного купца, и Фомку Клыча вечером привел только к Гагарину Нестеров, да целые тюки всякого добра привез на двух подводах, обшарил все жилище китайца сыщик, ничего не просмотрел, ничего не оставил мало-мальски ценного в опустошенных низеньких покоях. Сысойки не нашли. По словам Клыча, он назад, в слободу свою, укатил рано утром еще.

   Допрос был короткий. Клыч сознался во всем, указал среди общей груды сокровищ те самоцветы, какие утром продал китайцу. И тот отпереться не мог от покупки запретных, заведомо награбленных товаров.

   Имущества лишился торгаш, за лишним барышом, за большой наживой приехавший в холодную Сибирь из своих далеких краев.

   Клыча на другой же день с другими еще колодниками прогнали на край света, в далекую Якутскую область, где скоро и след его погиб.

   А ларцы Гагарина обогатились грудой чудных самоцветов со сказочным рубином на челе. Любуясь своими богатствами, князь все-таки не испытывал полного удовлетворения.

   Тревожила его мысль о батраке салдинского попа, так удачно избежавшем ареста. И еще больше волновала мысль о дочке попа Семена, образ которой не выходил из памяти сластолюбца Гагарина.

  

  

   Зима быстро установилась на всем просторе Сибири.

   Реки стали, окованные морозами; толстый снеговой наст окреп, зимние пути пролегли во все концы, во все углы, куда и заглянуть нельзя летом, не только осенью или весною, в распутицу либо в ростепель.

   Снегами, недавними вьюгами наполовину занесены крайние избы богатой Салдинской слободы, по длинной улице наречной сугробы высокие намело. В снегу тонет и усадьба попа Семена, его показной, на городской лад строенный домик со светелкой и кирпичным низком.

   Морозная ночь на дворе. Чистое, темное небо усеяно яркими звездами и слабо озаряет тонким серпом убывающей луны.

   Все спят в усадьбе отца Семена: усталая челядь, сам он, осушивший чуть не полчетверти зелена вина на сон грядущий... Пофыркивая, дремлют сытые кони в теплых стойлах; коровы в коровнике, лежа, пережевывают свою жвачку во сне... Псы и те забились от холода в снеговые логовища и спят, благо тихо все кругом, ни чужого человека, ни зверя и духом не пахнет, и слухом не слыхать...

   Только через сени от черной половины, в небольшой боковушке, в задней комнатке, где зимою живет Агаша, дочь попа, - там не спят сама девушка-красавица и гость ее тайный, батрак Сысойка Задор, как его кличут, а по крещеному имени Сергей Пучин, дальний родич отца Семена.

   Лампада, как обычно здесь, горит неугасимо, красноватым сиянием слабо наполняя горницу, озаряя скамьи у стен, табуреты, столик у окна, другой в углу и постель высокую, белоснежную, на которой раскинулась сама Агаша, дав место с краю и гостю своему.

   Чуть все спать залегли, прокрался он к ней, как это делает уж больше года, то чаще, то реже, то раз в два месяца, то каждый день подряд... Теперь первые пылкие ласки затихли, горячая кровь успокоена. И полулежит красавица на своих белоснежных подушках, прислонясь головкой к стене, слушает, что говорит ей этот не молодой, не красивый, но такой могучий, огненный, порывистый человек, который чуть ли не в первый день своего появления захватил ее каким-то странным обаянием, вселяя и страх, и непонятную, жгучую истому...

   Помнит она его приход... Года три назад это было.

   Оборвыш какой-то, бродяга появился в осеннюю пору у них во дворе. Отец на крыльце стоял, смотрел, как недавно купленного жеребца в бричку закладывали, в Тобольск собирался ехать.

   Как раз на другой день было рождение Агаши, восемнадцать лет ей исполниться должно было, и отец хотел закупить кое-что для предстоящего семейного праздника, тем более что и гостей они ждали на этот день.

   А оборвыш прямо подошел, шапку снял, поклонился, как свой, и по-украински, забытым говором, родной речью попа Семена заговорил:

   - Здоровеньки булы, батько Семене! Бог на помочь! Чи приймаете гостей? Титка Дария кланяться наказывала...

   И снова отдал поклон.

   Вслушивается, вглядывается отец... Вдруг и глаза выпучил.

   - Ты!.. Ты как сюды?.. Да разве?..

   Не дал договорить отцу бродяга.

   - Я, я самый! Сысойко Задор!.. Из вашего села... Из Украины... из-под Киева... Да оттуда уж давно... И в Питербурхе побывал, и на Москве... И здесь побродил, пока не сведал, что вас, батько Семене, тоже Бог в эти края занес. Вот я и пришел...

   Ничего не сказал отец, увел в дом бродягу. Сидели долго вдвоем, о чем-то толковали... Потом позвали старого батрака Юхима, который с отцом и матерью из-под Киева сюда приехал, лет двадцать тому назад... Потом батрак вышел с бродягой, к себе его повел, там ему одежду дал получше...

   А на другое утро этот бродяга очутился между челядью на поповском дворе. Работает весело, один за пятерых легко справляется, песни такие лихие, чудные поет... И на баб поглядывает своими зоркими, липкими глазами, от взгляда которых словно жаром в голову ударяет, сердце в груди тише бьется и замирает или так колотится, что выскочить готово...

   Боялась его сначала красавица. А он словно и не замечал ее. Так года два прошло. Узнала она, что это - дальний родич отца... Был духовным, расстрижен, в солдатах служил, бежал... Из тюрьмы бежал, чуть ли не клеймо каторжное носит на плечах... И теперь решил искать приюта и отдыха у отца Семена... Трезвый - неутомим в труде был Сысойко... Но случалось, что запивал он. И тогда распутнее, бесшабашнее человека не было на много, верст кругом. Драки затевал, один на целую стену парней выходил и разбивал их... Девок силой брал, где ни застанет. Ни одна смазливая баба от него не могла увернуться... И никто по-настоящему не сердился на Сысойку за беспутство и разгул - столько силы и шири, такую незаурядную ясность мыслей даже пьяный проявлял этот загадочный человек...

   Года два сторонилась его Агаша, а самое так и тянуло поближе подойти, заглянуть в его глаза, прозрачные и бездонные, в его душу, такую извилистую, на другие души непохожую...

   Заметил ли он или просто по своей привычке решил сорвать и это запретное яблочко... Но помнит Агаша жаркий летний день... Она стояла в огороде, у реки, где густо заплетались плети хмеля на тычинах. Обрывая хмель, собирала она легкие пахучие шишечки его в решето. Вдруг зашуршали плети, сквозь которые пробирался кто-то быстро и порывисто.

   Сысойко встал перед нею, бледный, напряженный. Ни слова не говоря, обнял ее и стал бешено целовать... Выронила девушка решето, крикнуть хотела.

   - Попробуй! - зажимая ей рот, шепнул насильник. - Видишь!

   Длинный острый нож, вынутый из-за голенища, сверкнул у него в руке.

   - Лучше нишкни! Уж коли я не стерпел... Два года маюсь... И не стерпел! Так лучше не кличь никого! Каждого уложу... и тебя... и себя напоследок... Молчи!

   Грозит... А сам так ее целует, что и без угроз умолкла, сомлела, как обожженная молнией, девушка...

   А когда опомнилась, он еще в последний раз поцеловал ее и шепнул:

   - Уж и как же ты люба мне, кралечка... горлинка моя... Ласточка сизокрылая... жди нынче... приду, как улягутся наши...

   Обнял, долгим, жадным поцелуем впился снова в ее пылающие губы, в глаза, сразу окруженные темными кольцами, и исчез быстро, как пришел... А она, оправя свой сарафан, волосы, корсаж, разорванный на груди, села на землю и долго сидела так, ошеломленная, потрясенная, напуганная и счастливая...

   Пришел он в ту ночь, как обещал... И потом приходить стал. И не знала девушка, что лучше, за что она больше привязалась к этому дикому человеку. За те взрывы чувственных восторгов, какие переживает она с ним, или за его речи смелые, складные, за те необычайные случаи из его бурной жизни, о которых так красиво и красочно говорит он ей в спокойные часы после жгучих ласк...

   Одно только тревожило девушку. Живя близко к природе, к домашним животным и к челяди, которая так же мало стеснялась во всех своих проявлениях, как коровы и быки отца Семена, она знала все последствия сближения своего с мужчиной.

   - А што, коли я... понесу от тебя, Сереженька! - спросила она однажды друга, вся рдея. - Знаешь, тогда я от стыда руки на себя наложу... В Тобол-реку кинусь! Видит Бог!

   - Дура! - спокойно ответил тот. - Разве ж я попущу! Небось! У меня про вас, девок, снадобье припасено. Всегда при себе есть... Порошочек такой. Видала на ржи таки рожочки черны бывают? Я их сбираю, сушу, натолку и девкам, бабам даю пить, кому нужно... Поняла?.. Только гляди за собой, не пропусти дней-то... А там без заботы живи!..

   Поверила Агаша другу, успокоилась, и еще горячее, беззаветнее стали их ласки...

   Сейчас тоже, негромко, чтобы не услыхала стряпуха, спящая в кухне, ведет рассказы свои дружок Агафьи, а она затихла и слушает.

   - Н-да... немало пришлось изведать мне... Знаешь... как сказывают: кулику на веку - не привыкать куликать!.. И кнутов, и батогов пробовал... Золото сеял, не потом, кровью его поливал... Все пустое, трын трава! Одного забыть не могу... За што и в солдаты попал. Женка была у нас во дворе... Так себе, не больно пригожа, только тихая... И свалялся я с нею... А отец мой - старик, прокурат, тоже зуб на нее наточил... И застал я их однова. Не помню, как и вышло... Ножом по брюху, по белому, по голому полосанул я Марию... Отец и с места двинуться боится: его ли не полосану... А я уж опамятовался, бросая нож, убежал... Ну, стонет баба негромко, жалится: "Ой матушки мои! За што помираю?.." Попа наутро позвали, пособоровали, причастили... К полудням и отошла... A тут и нагрянули, меня пытать стали: "Как да как бабу зарезал?" Суд был... засудили... Я бежал, в солдаты подался... Много потом всего было... И на войне врагов губил, и так народ хрещеный... А той бабенки и по сю пору забыть не могу... Вот ровно вижу ее брюхо белое, распоротое... слышу, как причитает тихо да жалостно: "Мамоньки, за што погубил он меня? Без времени жисти лишил!" И теперя она мне снится порою. Правда, нешто могла она отцу моему супротивничать, батрачка?.. Не ее вина была... А я...

   Замолк Задор.

   Просто рассказал он этот ужас.

   Просто выслушала Агаша. Жаль ей бабу зарезанную. Но не противен, не страшен и тот, кто ее зарезал, кто часто людскою кровью обагрял свои руки, а теперь этими же руками обнимает ее так сильно, гладит ей плечи, лицо, упругую, атласную грудь...

   И он не виноват, что убивал... Так выходило, так надо было... по крайней мере, по его словам это видно. А девушка верит словам этого человека, который перед нею ничего не скрывает о себе... Словно бездну черную, страшную, распахивает ей душу свою. Многие там гибель нашли... Но не она, Агаша, должна бояться этой бездны. Перед нею смиряется этот неукротимый человек. И ласки его, дикие, жадные, бурные, все-таки озарены каким-то огнем поклонения и восторга перед красотою тела и души гордой умной девушки.

   Он не скрывает своего поклонения.

   - Других я только так... словно петух курочек, топчу... А тебя всей душой люблю, моя горлинка! - часто шепчет он ей.

   И верит девушка, нельзя не верить ему... И она счастлива... Хотя в то же время чего-то еще ждет ее душа... Сама не знает чего, но именно не хватает чего-то в отношениях Задора...

   - Скажи, Сереженька, коли любишь по правде меня, как ты можешь еще и на иных баб да девок зариться?.. Знаю я, слышь... Да и сам ты не таишь...

   - А чево мне таить?.. Боюсь я, што ли, тебя ай ково иного? Себя самово - и то не боюся!.. А почему я на девок, на баб такой лютый? Сама суди... Сердечная сухота - одно дело... А телесное озлобление - иное... Ты мне и по сердцу мила... И хочу я быть часто с тобою... Да не во всяку пору оно можно. Я и беру, хто под руки попал... Таков уж норов мой. Себя не перетешешь, как чеку неподхожую. Навек такой отесан, таким и помру... Смолоду у меня на вашу сестру охота неуемная!.. Да сама видала, каков я... Большой да дюжой!.. Работаю за семерых. Тягаться ль с парнями почну - дюжей меня и нету на полста верст кругом. Впятером одново меня не одолеют. Так и бабу мне не одну, десяток надобно их! И вина, и елею вволю!.. Сказывал я тебе, каки дела делывал, как из бурсы из Киевской утек. И бродяжил, и воином был, и требы справлял, попил у тутошних у хрестьян, кои священства не приемлют, и... Да што перебирать! И не вспомнишь тово, што творить-то ли доводилось. Только так скажу: с чертом не тягался да в петле не висел... Хоша и близко тово было... годков шесть тому назад. Как в Астрахани с казачками со тамошними бунт мы затеяли великой...

   - Што за бунт, не сказывал ты мне, миленькой... Уж ли и вешать тебя сбиралися?

   - Совсем уж было собрались. Да позамешкались. А я не будь глуп, дожидаться не стал... Придушил двоих сторожей, что меня да товарищев стерегли, да и гайда... Так и пропали два столба с перекладиной, што на нашу долю были налажены!

   Смеется Задор. А девушка слушает, бледная, даже теперь напуганная при мысли о том, что грозило ее другу сердца!

   - Што ж то за бунт был, миленькой?

   - Дурацкой! Начали-то по-хорошему. Письма писали в ближние города, по всей Волге. Мол, "за веру поруганную, за брадобритие, за немецкое платье кургузое да за табак решили встать люди православные! Как пришла ноне пора последняя и на троне не царь христианский, а Антихрист ноне, немчинов сын... И удумал он Русь хрещеную на ересь повернуть..." Идолов сам завел и у всех воевод в городу из домов идолов же мы вынимали... поднялись казаки и горожане. Старый клич "Сарынь на кичку!" кликнули. Заперлися мы в кремле. Воевод побили, в в воде потопили... Да промеж себя разлады пошли. Иных закупили, другие так изменили от страху! И прахом дело пошло... А главно дело: царя у нас не было алибо царька бы, хоша какова, самого плохонького. Для закрасу. Тогда бы и другие за нами пошли. Да мы раней не изготовились... Так все и ряхнуло. Старшин наших вешали, четвертовали. Иные, как и я, уйти поспели... А жаль... Затея была басская. По-старому свои круги завести, без бояр, без воевод, без попов-хапунов. Без даней, без пошлины... Одно словом мужицкое царство наладить норовили!.. Сохе молитися, своему брюху есак нести. И боле ни-нишеньки!.. Мироедов: на кол да в воду. Вот басско бы! Потолстели б тогда, отвисли поджары брюха мужицкие, не плоше приказных да боярских, толстенных, уемистых!.. Эх, не задалось! Я и пошел по свету блукать... Года три маялся... А вот теперя: третий год и у батьки твоево пристал.

   - Вот какой ты! - протяжно заметила только Агаша: и снова ждет, что будет ей говорить этот странный человек.

   А он привстал, сидит на постели с раскрытой косматой грудью, с руками сильными и волосатыми, словно в шкуре звериной одет. А сам подмигивает ей и весело говорит.

   - Дак што же мне баба! Сама посуди! Я их вот, словно орехи кедровые, щелкать навык. Щелк да щелк, пока охота. А там шелуху и выбросил. Не хмурься. С тобою я по-иному, по душе. И баба ты, и сестра мне, и друг! Товарищу ни одному я тово не сказывал, што ты сейчас от меня слышала, да и в иные часы... Так ты и не завидуй, не ревнуй, девушка. Понимай меня. А я от тебя не отлипну! Приворожила, што говорить, красуля ты моя чернобровенькая!..

   Притянул к себе на колени девушку, как дитя, ее баюкает и песню запел тихо, заунывно:

  

   В Астраханском городке,

   Да на Волге на реке

   Удалой казак погуливал,

   Семен Тимофеич хаживал,

   За собой ватаги важивал.

   Разбивал суда купецкие,

   Шутил шутки молодецкие.

   Воевод топил, бояр губил,

   Круг казацкий всей землей водил.

   Хороша была головушка,

   Да сгубила, слышь, зазнобушка.

   Опоила и глаза отвела,

   Лютым ворогам на глум отдала!..

  

   Тихо, протяжно закончил свою песню Задор и смолк. Колыхать продолжает красавицу, а та лежит, закрыв глаза, довольная, замирая от тихого восторга и блаженства.

   И вдруг поднялась, сорвалась с его колен, отодвинулась с нахмуренными бровями, бледная, словно боль нестерпимая пронизала ее всю.

   - Ты тоже ловок глаза отводить! С чево начал, куды привел! О бабах речь шла. Как это можешь ты? Таковы слова улестливые мне говоришь... а сам же не отпираешься, што на всяку поневу готов накинуться, коли под руку попала. И меня так же, "словно шелуху орехову" - метнешь, коли надоем... Диавол ты лукавый, нечистый сам, а не человек! Вот ты хто! Меня, девушку, смутил! Стыд позабыть заставил. Жалеть меня станешь ли?! Иная подвернется - и плюнешь! А я... Нет! Не бывать тому. Лучше ж сама я от тебя отстану! И уйди, слышь... И не ходи, не мути души... Слышь? Не то... сама не знаю, што над собою поделаю. Вот поёшь ты... Я бы, кажись, и померла тут, у тебя на руках... А как подумаю, скольким ты свои песни напевал колдовские. А потом покидал... И што меня покинешь! Так вот и удушила бы тебя... алибо ножом... сюда, по горлу по твоему, по языку лукавому... по лицу поганому!.. А глаза бы... их бы так и вырвала, собакам бросила. Штобы не глядели, души не холодили, сердца бы не колдовали девичьи!.. Уйди, ненавистный... постылый... Кобель ты, не парень! Вот!..

   - Ишь, расходилась! - с доброй полуулыбкой, словно ребенку, заговорил Задор, когда смолкла, тяжело дыша, девушка. - Убить меня охота?.. Изрезать, глаза изодрать? Ин, добро! Бери, режь!

   Нож, лежащий постоянно в голенище у Задора, сверкнул в полутьме.

   Боязливо попятилась к стене девушка, упала в подушку лицом и не то зарыдала, не то завыла от злобы и страсти, от налета безотчетной ревности.

   - То-то! На словах вы, бабы да девки, куды ретивы! А к делу взять - и реветь только можете!.. Ну, нишкни. Батько услышит, придет. Неладно выйдет... Э-э-эх, девонька! Жалкая ваша доля. Што вам Бог дает, то вам мало. Чево сами хотите взять - руки у вас коротки. Кабы и Богом был, не создал бы я вас на такую маяту... Да гляди, и много бы иначе сделал!.. Ну, буде! Слушай... Скажу тебе ошшо словечко. Какова никому не сказывал... Жалеешь ты меня, вижу, так, што себя не помнишь... Мил я тебе пуще всего на свете! Ровно Бог для тебя. А так не надо! Слышь! Ты оглянися: как кругом-то все хорошо! Вот ночь, зима. А выйдем со мною, пойдем туды, за реку. Небо горит звездами. От месяца снег загорается. Даль словно зовет тебя. Вой волчий слышен, псы лают, словно о чем тебе сказать хотят, да не могут!.. И в душе так станет сладко, легко на сердце. Тут и меня, и все забудешь. Алибо в лес пойдем... Там сосны, ровно столпы в соборе московском в Успенском, стоят... И сами ангелы службу служат в том храме Творцу земли и неба. И самой молиться захочется. А уж по весне либо летом пойдем в степь да в горы высокие. Либо по реке по быстрой в душегубке поплывем. Небо над головою светлое, солнышко светит да греет, птицы поют, звери на водопой сбегаются. Травы пахнут слаще ладану. Цветы лазоревы по траве раскинуты. Господи! Неужто и тут о парне каком либо парню о девке вспоминать захочется!.. Дышешь да полететь готов от веселья, от шири земной, от красы той несказанной... Я, девушка, ежли и помню часочки отрадные, так провел их в пустыне-матушке, на лоне сырой земли-кормилицы... И ты попытай... Может, и твоя душа того просит, што моя всегда просила... Воли да красы земной... А ласки наши?.. И они хороши ко времени. Ты молода еще. Тебе в новинку. Вот и яришься, и ремствуешь! А потом все надоест, примелькается. Может, тогда и вспомянешь слова мои.

   - Мели, мели... с пути сбил меня... А теперя про пустыню заводишь речи! Шайтан!

   - С пути сбил? Врешь, девка! Нешто я бы тронул тебя, кабы не подглядел, как очи твои загораются, чуть я в их гляну? Душегуб я, бродяга, вольная душа... Да не зверь! Не чуял бы я, што саму тебя несет ко мне навстречу, как пичужку малую во родное гнездышко...

   - Молчи, молчи, лукавый...

   - Ну, ин ладно... Помолись, окстись - лукавый-то и отстанет...

   - Молилась... не помогает! Обошел ты меня, диавол. Погибла душа моя!..

   - Врешь, девка!.. Душа не гибнет людская от того, что любит она... Ну, добро... Давай разом помолимся... в таку пору ночную, тихую, я, хоша и душегуб, и диавалу слуга, а охоч молиться. Ежели душу перед Благим раскрыть, не хуже станет, чем на раздолье степном. Ровно годы и беды с себя стряхнешь, малым пареньком сызнова станешь... Молитва - велико дело, коли с верою. А я верю! И ты веришь, Гашенька. Давай же молиться!..

   Первый скользнул он к образам в углу, осенил истовым, широким крестом свою грудь обнаженную и зашептал какие-то слова, не то молитву заученную, не то слагал сам жаркие призывы, обращенные к Божеству.

   Потом рухнул ниц, головой ударил об доски пола... еше... еще... Стих невнятный шепот. Словно увидал он что-то дивное перед собой. Поднял голову к образу Богоматери, озаренному лампадой, бледный, неподвижный, с руками, крепко стиснутыми на груди, да так и застыл...

   С удивлением глядит девушка. Эта восторженная безмолвная молитва, этот полубезумный неподвижный взгляд, словно устремленный на что-то нездешнее, они и пугают и влекут ее. И, тихо скользнув с постели, она стала рядом с ним, перекрестилась, робко озираясь на Задора, и зашептала обычные молитвы. А потом, подобно ему, пала на колени, отбивая земные поклоны, зашептала от себя, не по требнику:

   - Господи! Прости и помилуй меня, грешную... Да што бы он не покинул меня, бесталанную... Господи... Мой бы он был навеки!

   Долго молились оба. Потом словно водой холодной обдало первую девушку. Она встала с колен, еще торопливо совершая знамение креста, а сама подумала:

   "Ох, грех-то какой! С полюбовником тута перед иконами стала, молитву творю! Все он! Прямо обошел меня..."

   И быстро кинулась на постель, укуталась в одеяло до подбородка, глаза закрыла, словно внезапный сон свалил ее.

   Медленно поднялся и Задор. Молитвенный восторг в нем остыл. Он огляделся, словно от сна проснулся, кинул взгляд на девушку, усмехнулся, все понимая, что творится в ней. Потом сел на край кровати, оделся неторопливо и вышел из горницы, не тронув девушки, ничего ей не сказав.

   Слабое предрассветное сияние одевало восток и пробивалось в щели ставень, крепко припертых снаружи на окнах домика отца Семена.

  

   Не совсем и рассвело еще, как сразу проснулся, ожил поповский двор. Раньше обычного закипела работа кругом, потому что воскресенье нынче и гостей ждут в усадьбу.

   Девка-чернавка первая с ведрами по воду к речной проруби спустилась, постукивая по обледенелому, водою политому с вечера снегу своими тяжелыми, крепко сшитыми сапожками. Скотница с подойником в коровник пробежала, поеживаясь от холода, еще неостывшая после сладкого, крепкого сна. Старый Юхим к лошадям прошел.

   Первый дымок над людскою избой беловато-молочным винтом поднялся прямо к небу в ясном морозном воздухе. А там и еще дымки из труб повалили...

   Словно улей пробудившийся, усадьба полна движения, говора, мычанья коров, овечьего блеянья... А тут скоро прокатился в воздухе первый удар колокола, зовущего к ранней службе и самого отца Семена, и его прихожан...

   Весело, дружно день начался, шумно катился, и только к сумеркам стало потише, поспокойнее в усадьбе поповской. Гости, какие были, разошлись и разъехались. Только остались человека четыре из соседнего поселка, давние приятели отца Семена. В чистой горнице за столом сидят, остатки допивают изо всех сулей, четвертей и ендов, какие за весь день наливались да подавались на стол и во время трапезы, и до, и после нее...

   Красны лица у всех, хриплы голоса. Поют нескладно, бранятся неистово, похабные сказки говорят или грязные свои похождения описывают. Вышла из горницы Агаша, оставила отца с гостями. Девка, которая услуживать осталась, тоже бы рада уйти, но расходившиеся гости не выпускают ее. То и дело, что один либо другой утащут бедную в соседнюю боковушку и целуют, тешатся всласть. Потом выпустят, идут снова пить... А хозяин только гогочет, слушая, как девка отмаливается, хоть душу на покаяние пустить просит...

   В сенях Агафья остановилась, услышав знакомые шаги. Задор вошел со двора, хотел в кухню пройти, увидел девушку, остановился.

   - Ай меня поджидаешь... Што надоть?

   - Так, ничего... Ты у коней был? Снаряжался?

   - У коней... Все снарядил... А сам не снаряжался... Ныньче не еду я с ими...

   - Вот-вот... И я просить сбиралась: не езжай, миленький... Штой-то у меня на сердце тяжело, непокойно... Ровно беда грозит...

   И вдруг оборвала речь, подозрительно, почти враждебно поглядела на друга.

   - А скажи? Што за помеха тебе, што сам ехать не схотел?.. Бабы сызнова? - не выдержав, спросила она, пронизывая его глазами.

   - Ополоумела ты, пра! Стал бы я из-за баб от дела отлынивать... А иное дело, тово поважнее, подоспело. В городу побывать надоть нынче, в Тоболеске... повидать дружков... Ду-урочка ты! Все тебе бабы мерещатся...

   - Не мерещится мне. Знаю я тебя... И сам не кроешься... Да пропади ты совсем! Штобы не сохнуть мне... А, слышь, какая у тебя там затея новая?.. Скажи... Больно знать охота... Миленький... Скажи...

   - "Миленький, пригожий, обшит рогожей!" Ишь, Евье отродье. Все знать хотят. Да тебе скажу... Задумал я тут дело знатное!.. Вольницы много кругом, люду гулящего... А и те, хто побогаче, тоже печалуются: поборы московские да воеводы лихие доняли всех! Ловко бы тут, как в Астрахани, кашу заварить покруче. Тута от Москвы далеко да от Питербуха, от гнезда Антихристова... Може... Хто знает!.. Може, наша и выгорит!.. Вон, слышно и помер уже государь в чужих землях... Не то ево янычары зарубили под Прутом, не то сам помер... Царевич-то Алексей молод, несмышлен... Он бояр своих не любит, которые сенаторы да начальники первые у отца... И они ево не жалуют... Там своя каша на Москве может завариться... А мы тут и угораздимся... Може, своево осетра в чужой верше изловим... Не поняла!? Волю сыщем! Помнишь, как ночью я сказывал... Царство мужицкое... Вот и сбираю я дружков, булгачу народ по малости... А ноне и надоть повидать иных... Оттого не поеду в наезд. Поняла? Заспокоилось твое сердечушко несытое, ревнивое? Эх, ты, краля!..

   Он хотел обнять ее, но, услыхав шаги на крыльце, быстро распахнул ближнюю дверь и переступил порог кухни, куда шел раньше.

   Агафья медленно, в раздумье поднялась по скрипучей лестнице в светелку свою, где работала целыми днями.

   А в большой горнице попойка наконец кончилась. Две сальные свечи вместе с большой лампадой у киота слабо озаряют покой. Гости стали собираться. Тут уже и Юхим, старый батрак отца Семена, появился, тоже одетый в дорогу.

   Несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, он был крепок, хотя и держался сутуло; широкие плечи, высокая грудь и большие руки говорили о незаурядной силе старика. Щетинистая борода, усы и волосы, стриженные по-украински, в кружок, совсем седые, странно сочетались с густыми, клочковатыми, совершенно черными бровями, изпод которых угрюмо глядели небольшие, еще ясные глаза былого запорожца.

   - Ну, сядем перед путем-дорогой! - пригласил отец Семен, стараясь держаться твердо на своих отяжелелых ногах.

   Первым подошел он к скамье и грузно опустился на место в переднем углу под иконами, как хозяин и лицо духовное. Гости тоже уселись. Юхим приткнулся у дверей, посапывая по своей стариковской привычке.

   Через несколько минут хозяин встал и обратился к киоту. Все тоже повернулись туда лицом и начали молиться, осеняя грудь крестом, творя поклоны.

   - В добрый час! Пошли Господь удачи, дружки мои! - кончив тихую молитву, пожелал гостям хозяин. - Только и вы уж тово... Не как прошлый раз... Не пригоже так!.. Своих не обижайте... хрещеный люд православный не замай, слышь!.. Мало нехристей, бусурман што ли!? Теперя самая пора! Ясачные ясак отовсюду везут. Вот вам и охота знатная... А своих ни-ни!.. Не то анафему скажу, а не то, што бы тут с вами!..

   - Ну, уж ладно! Вестимо! Расталалакался... Однава промашку дали. Боль тово не будет! Чай, и самим неохота своих резать... Души хрестьянские губить...

   - Гляди же, кум Савелий, вы все!.. А с тебя, Юшка, и пуще других взыщу! Ты, старый, гляди да их остерегай... Не то и удачи вам не будет! В яму попадете!.. Слышали, какой лютой новый губернатор наехал?.. Уж его шпыни и тут у нас, на слободе, побывали у просвирни у моей... У Перфильевны... Вынули есаула Ваську...

   - Слыхали... знаем! Да мы, почитай, верст за триста на работу ездим! Аж под Тюмень!.. Оттоле как сыпанем сюда, черт сам следов не сыщет, не то новый губернатор да шпыни евовные!.. Не ему одному разбойничать да воеводам ево наезжим!.. Им бы хотелость все себе загрести! Они и десятой доли в казну не довозят, што тута грабят... Так ужли же нам невольно и малость пощупать бока у окаянных бусурман, у самоеди алибо у остяцких собак там да у купцов бухарских!? Буде толковать! Благослови, батько. Вечереет, ехать пора!..

   - Ну, Бог вас благослови!.. Езжайте, в добрый час!..

   Подошли к Семену под руку "гости", поцеловали благословляющую десницу и вывалили шумной, галдящей гурьбой на крыльцо.

   Там уж стоят широкие, особливо прочно состроенные пошевни, запряженные тройкой на подбор. А две запасные лошади сзади привязаны. И вид они дают, словно на ярмарку на конскую едет народ коней продавать...

   Уселись, в ногах, в сене, "снаряд" уложили: пищали, топоры, кистени и пороху со свинцом добрый запас. Тут и мясо мороженое под облучком лежит. А за спинкой пошевней, на задке, туйясы крепко привязаны с пельменями морожеными, с молоком, обращенным в лед, и с квасом таким же. Случается, что без дороги надо двое-трое суток ехать "охотникам", чтобы свои следы получше замести... Нарочно приходится попутные деревеньки, села и города объезжать стороной... Так вся эта провизия и нужна бывает. Костер стоит разложить, котелок на рогульке подвесить - и мигом пища готова. А фляги, полные хлебным вином, у каждого при себе на перевязи болтаются, и бочонок полный еще про запас у возницы в ногах лежит, лучше шубы ноги греет...

   Сел на козлы дед Юхим, натянул вожжи... Все умостились в санях, укрылись потеплее. Ворота настежь стоят распахнуты. Два человека, которые держали под уздцы пристяжных, пустили повода, отскочили. Гикнул могучий старик... с места кони рванули, как бешеные, только мелькнули в воротах, гремя бубенцами, и вихрем уже мчатся по дороге, круто сбегающей к реке, по которой уноситься стали вдаль, звонко и часто выбивая подковами по ледяному покрову, одевшему широкий речной простор...

   Только спустились сани к реке, а отец Семен вернулся в горницу, собираясь прилечь на отдых после тревожного, шумного дня, как Задор тоже выехал из усадьбы верхом, направляясь к Тобольску.

   Стоя у окна в светлице, Агаша видела, как он стал подыматься на холм, за которым тянулась зимняя ближайшая дорога, ведущая в город из слободы.

   Вот он уж и на вершине холма. Сейчас начнет спускаться и скроется из глаз.

   Но этого не случилось.

   Видит девушка, остановился ее милый на самом гребне, вырезаясь так четко на светлой глади порозовелых закатных небес. Руку поднял к глазам, словно приглядеться хочет к чему-то вдали... И вдруг поворотил коня, назад скачет что есть духу к усадьбе.

   Не помня себя, чуя что-то зловещее, неодетая кинулась на крыльцо Агаша и через несколько минут увидела, как подъехал сюда встревоженный, хмурый Задор.

   - Батьку буди! - кинул он ей. - Скажи: едут сюды сызнова... Целый поезд... По возку сказать, чуть не сам Гагарин!.. Видно, с выемкой... Искать будут... Я побегу поприпрячу кой-чево получче... А ты живей отца упреди...

   - К нам, думаешь?.. Може, сызнова к Перфильевне? - кивая на недалекую хатку просвирни, говорит девушка, словно желая обмануть себя самое и свои злые предчувствия.

   - Э!.. Што мне с тобой?.. К нам, говорю... Беги!..

   И сам, уже не дожидая ничего, кинулся почему-то прямо к одному из погребов, где обычно стояли скопы молочные...

   - К нам?.. С выемкой! - испуганно забормотал отец Семен, которого подняла дочь этой тревожной вестью с постели. - Господи, помилуй! Помяни царя Давида и всю кротость ево!.. Добро, што я ранней сдогадался... Поубрал малость кругом себя, што надо было... Да, може... и не к нам, мимо проедут!? Господи!..

   И, кидаясь растерянно по горнице, бормоча что-то под нос, то за одно, то за другое хватался напуганный отец Семен.

   Четверти часа не прошло, как верховой драгун подъехал к крыльцу и громко позвал:

   - Гей, хто тут?.. Свету давайте! Ево милость князь Матфей Петрович Гагарин жаловать сюды изволит... На охоту мы собрались, да опознились. Здеся желает ево милость опочив держать.

   - Сам!.. - только и мог выговорить отец Семен и даже протрезвел окончательно при такой ошеломляющей вести.

   Весь двор на ноги поставлен был мгновенно. Стол в горнице накрыли лучшей скатертью, уставили всем, что было в запасе у домовитого попа. Кто уже снял праздничное платье, в обыденное нарядился, ко сну готовясь, те снова, как по щучьему веленью, обрядились во все лучшее и, стоя гурьбой у ворот, готовились встречать нежданного высокого гостя.

   Отец Семен на крыльцо вышел с хлебом-солью, дочь рядом стоит и держит наготове поднос, сулею и чарку серебряную, золоченую, старинную.

   И холода не чует никто от волнения. Очевидно, не беда грозит, если упредить хозяева посланы, да еще прямо сказано, что мимоездом заглянет гость высокий, что на охоту он собрался, а не с грозой и карой судебной... Вот за холмом уже и бубенцы, колокольчики серебристые заливаются... На бугор вынеслась тройка редкой красоты, мчащая тяжелый возок на полозьях по накатанному пути снежному...

   Опустились с бугра тройка и вершники, человек шесть, провожающие возок. Нырнул поезд весь в улицу слободскую и быстро покатился снова перед воротами усадьбы, стоящими настежь. Вот и у крыльца возок. Распахнулась дверка, и, поддерживаемый ездовым слугою, вышел князь из возка, на крыльцо идет, ласково кивая по сторонам людям, которые в снег повалились, отдавая земные поклоны своему повелителю, выкликая ему многие лета двумя десятками сильных голосов.

   Держа хлеб-соль перед собою, низко кланяется отец Семен, бормочет что-то невнятно... А тут и звон колокольный грянул. Это Задор догадался, побежал к звоннице, раскачал колокола, чтобы с честью встретить "бога земного"...

   Агафья тоже низкий поклон отдала, стоит с чаркой на подносе, просит милости в дом войти, осчастливить их хату бедную...

   - Войду, войду, красавица!.. И заночую, ежели не погоните незваных гостей!.. На морозе оставаться не заставите... За хлеб, за соль спасибо! А ты, отец Семен, яко пастырь, благословение мне преподай свое на пороге дома сего, чтобы мне и тебе благодать была под кровлею сею! - обратился ласково Гагарин к опешившему попу.

   Благословил он гостя, сам кланяется низко, войти в дом просит.

   Вошли все. Знакомить стал гость хозяев со свитой своей небольшой, которую захватил с собою "на охоту"...

   Келецкий неизменный с ним и офицерик драгунский молодой, женоподобный на вид, а на деле - отчаянный головорез, беззаветный храбрец, первый телохранитель князя Федор Трубников. Затем камердинер Захар и повар Алешка сопровождают губернатора. Очевидно, и на "охоте" он надеется иметь все удобства, к которым дома привык.

   Слуги князя ушли: один - готовить что-то на кухне, другой - доставать из возка вещи, необходимые на ночь господину. Конвойные всадники поехали по приказу Келецкого искать ночлега себе у слобожан, чтобы не слишком обременить хозяина своим наездом неожиданным, хотя и желанным, как явно видно было по лицам попа с его дочерью и даже всей челяди ихней.

   Усадив гостя под образа, отец Семен наконец после решительного приглашения Гагарина и сам занял место по правую сторону стола. Оба спутника уселись напротив, а Агафья стала подавать и угощать гостей.

   Теперь покой был ярко озарен не только сальными свечами в медных шандалах, как всегда, но и церковными, восковыми, вставленными в трех- и семисвечники, которые были внесены и зажжены тем же догадливым Задором.

   Только сам он, исподтишка наблюдая за гостями, особенно за Гагариным, старался почему-то, чтобы его лицо не было слишком выставлено на показ; он больше оставался в тени, а там и вовсе перестал входить в горницу, очевидно, выглядев то, что ему было нужно.

   Беседа сначала шла туго, хотя гость и постарался сразу придать ей простой, живой оттенок, чуждый натяжек и церемонии. И только после нескольких глубоких чарок, опорожненных отцом Семеном, он немного стал посмелее... А там его громкий, раскатистый смех стал часто потрясать стены просторной, ярко освещенной горницы.

   Услуживая почетным гостям, наблюдая за общим порядком и за людьми, которые приносили и уносили еду и питье, Агафья улучила все-таки минуту и прошла в людскую, куда ушел Задор.

   - Подь-ка ко мне, Сысойко! - позвала она его тем именем, как звали все кругом, кому не открывал своего настоящего Задор. - Помоги мне достать из укладки, из большой простыни новые. Крышка больно тяжела... А девки заняты...

   Он, почему-то насупленный, молча встал и пошел за девушкой в кладовую, где у стены темнел огромный старинный сундук из кедрового дерева, окованный узорными железными скобами и полосами.

   - Ты чево ж ушел из покоев? - и не думая трогать сундука, спросила девушка Задора, едва они очутились в темной душной кладовой, озаренной только тоненькой свечкой, которую она держала в руке. - Чего насупился? Аль еще ждешь беды от этих гостей? Не видел, какой сам-то добрый да ласковый!

   - Ласков не в меру!.. - криво улыбаясь, ответил Задор. - Беды тебе с отцом от нево ждать нечево, вижу... Прямо сказать надо: счастье в дом привалило в поповский... "На охоту", слышь, собрался князенька... Да еще супротив ночи! Черт усатый, старый! Жирный боров вонючий!.. Знаю я охоту евонную! Он и в Питере так "охотился", што слава про него по всем концам пошла! И на Москве, сказывают, целую уйму бабья держал при себе... Сюды с двумя приехал... Да, видно, мало. Увидал где-то тебя... Вот и прикатил...

   Слушает девушка, и кажется ей, что не Задор говорит, а она сама думы свои слышит, которые кружились в уме, едва увидала она Гагарина, его жадный масляный взгляд уловила, которым он словно ощупал ее там, на крыльце, при встрече. И первую встречу вспомнила, в соборе городском...

   А тут умный, всезнающий Задор прямо выложил, зачем приехал князь, удостоил попа слободского своим посещением под таким прозрачным предлогом.

   И просто, доверчиво, отбросив всякие обходы, девушка шепнула другу:

   - Што ж теперь будем делать мы, миленький? Как мне быть?..

   Самый вопрос показал, что девушка и не думает о сопротивлении такому поклоннику, понимает, что опасно для нее и для отца, если она обозлит князя, особенно после этой истории с есаулом раненым, который исчез так странно... Много грехов знает за собою поп Семен и, пожалуй, даже рад будет хотя бы и с левой стороны "породниться" со всемогущим губернатором... А девушка?.. Она и сама не пос