Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

ет о таких пустяках Гагарин. Только торопит лихорадочно людей, сам следит за работами и высчитывает дни, когда его широкие начертания, его замыслы, навеянные строительной манией Петра, примут осязательную, прекрасную форму, подобную той, как выведено на ворохах чертежей, составленных учеными шведами-пленниками, первыми теперь пособниками губернатора в его зодческих затеях.

   Разборы дел торговых, розыски по делам о наглых, жестоких разбоях и грабежах, чинимых чуть ли не открыто, среди бела дня, русскими людьми, даже служилыми и дикими инородцами, прием даней, оброков, мехов, проверка и разборка их, вороха бумаг, получаемых отовсюду и рассылаемых из губернаторской канцелярии, - все это если даже и слегка тревожило Гагарина, однако отнимало у него почти весь день. И только тогда он чувствовал себя спокойным и довольным, когда возок быстро уносил его в заветную слободу, где отдыхал от забот и хлопот хозяин Сибири на груди своей красавицы поповны...

   Но и здесь порою принимал по делам своих помощников губернатор, если случай был очень важный, ожидающий неотложного решения, если бумага, полученная в Тобольской канцелярии, носила подпись Петра и требовала немедленного обсуждения и скорейшего ответа.

   Незаметно во всех этих хлопотах и в сладком отдыхе прошло лето, осень, снова подбежала зима...

   Обрадовался ей Гагарин. Уставать уж он начал, более продолжительного покоя запросило немолодое тело князя. Да и кроме телесной устали, духом стал неспокоен губернатор. На вид все хорошо шло кругом, но словно затемнело что-то вдали, слухи недобрые стали приходить с разных сторон, как будто удача и лад, какие встретили его в новом месте служения, готовились уйти, давая место неурядицам и урону всякому.

   Первым ушатом ледяной воды было довольно обширное послание, писанное под диктовку Петра и его рукой подписанное. Царь, очевидно, принял к сердцу вести Гагарина о богатых золотых россыпях в степях, которыми, конечно, нетрудно будет овладеть впоследствии, пользуясь внутренними раздорами между кочевниками, которым сейчас принадлежат золотоносные реки и озера среди гор и песчаных пустынь.

   Но намерений князя теперь же послать на разведку из Тобольска небольшой отряд Петр не одобрял. Царь решил, выбрав удобную минуту, дослать от себя надежного человека, дать ему сильный конвой, чтобы можно было оружием очистить себе путь к золотым пескам, если бухарцы, каменные казаки или мунгалы решились бы преградить путь смелым разведчикам, послам великого московского царя.

   И про разлад между владыкой и губернатором было помянуто в этом письме. Петр давал полную веру сообщениям Гагарина о "мятежном духе" монаха, обещал убрать его, но не сейчас. Теперь и царю не время заняться вплотную этим вопросом: шведская война слишком много отнимает сил и времени. Да и нет пока серьезных оснований, мало высказано недовольства со стороны тоболян, иных сибирских обывателей, чтобы убрать архипастыря, чем можно только раздражить остальных попов и членов Синода особенно.

   По привычке то вытягивая, то втягивая свои толстые губы, прочел письмо Гагарин и грубо, злостно выругался:

   - Жди да пожди! Видно, уж я не хозяин в этом вонючем, диком углу, за который столько тысяч отвалил нашему "капитану"! Добро! А второе дело и того лучше. Я ему золото открыл, путь указал... А он не хочет, чтобы я и нос совал в дело. Сам от себя и людей пришлет, и снарядит отряды... А я - ни при чем! Ну уж дудки! Коли не мне, так и другому не будет! Как Бог свят! - присягнул даже в уме разозленный вельможа. - Уж там хоть целый поход снаряди, а этого золота не видать тебе без моей помощи, как затылка своего не видать человеку! Только бы Федька с добрыми вестями вернулся... Я уж по-своему тут разберуся. А как золота нагребу и ему пошлю для расходов военных, авось тогда "капитан" и не подумает других еще сюда помощников посылать либо на своеволье мое гневаться...

   Так решил Гагарин. Келецкий, с которым он советовался, согласился с князем, но тут же прибавил:

   - Делать, конечно, надо так, как вельможному князю тут, на месте, виднее и лучше кажется... А одного упускать не надо. Хороший случай припадает. Задумал царь сильный отряд за золотом отрядить. Чего лучше! Для этого прежде всего надо много припасу запасти, и ружей, и пушек, и амуниции, и продовольствия, а главное, пороху и свинцу. Раньше до остатку почти это увозилось отсюда. И на войну надо было, и, просто сказать, не любит, опасается царь в далекой Сибири оставлять много военного припасу... Теперь иначе должно выйти. Наберем вороха разного добра, и боевых снарядов, и оружия... Людей, когда надо, тоже собрать недолго... Для себя, конечно, не для тех франтов, что сюда явиться могут против воли вельможного князя... А там? Кто знает?.. И для походу за песком золотым пригодится оружие, свинец да порох... И для других причин! Война - дело темное! Вон, под Полтавой сам шведский король был ранен! От этого не застрахованы владыки земные, как и от самой смерти! А если что случится?.. Тут, далеко от Москвы, от всей России... Мало ли тут что произойти может! Хорошо наготове запасы военные иметь... Да побольше преданных людей... Как скажешь, вельможный князь?

   - Скажу?.. Дьявол ты! Змий-искуситель! - глядя в умные, словно смеющиеся сейчас, глаза советника, ответил Гагарин и задумался глубоко.

   Оставя князя с его думами, тихо выскользнул из покоя Келецкий. А Гагарин, через несколько минут подняв голову, словно очнувшись, вскрыл еще два письма, пришедшие с той же эстафетой, которая принесла "меморию", памятку государя.

   Одно письмо было от близкого родича и друга стольника Василия Ивановича Гагарина, который, сидя на важном посту в Сибирском Приказе, оберегал Матвея Петровича от нападок и подкопов, какие были возможны со стороны различных завистников и врагов.

   Сейчас Василий Иваныч сообщал князю, что приходят разными окольными путями доносы и жалобы на губернатора со стороны приказных дьяков, воевод и иных служилых людей, которым не по нутру пришлись новшества Гагарина. Митрополит и лично, и чрез преданных ему попов и обывателей тоже старается насколько возможно очернить Гагарина в глазах Петра.

   "Все бы то ничего! - писал Стольник между прочим. - Царь цену наветам завистников добре знает и мало верит таковым. Но одна беда. Сведал я от наших доброхотов, денщиков царских, да и от других, Апраксина, Головина и самого Данилыча, - что объявился на очах царевых некий злодей, смерд последний, строчило, приказный подхячишко никчемный, кой двоих апонских людей государю привез на показ. И той смерд, именем Ивашка Нестеров, многие вести наносные и клеветы черные на тебя, брат и благодетель, хитро нанес. Особливо о самоцвете диковинном многие сказки поведал государю и того в интерес привел и в сумнение. И даже сверх меры подлые слова о тебе говорил той Ивашка, ловко одно к одному прибирая, так, что веру ять можно было бы, ежели бы не он смерд, холоп последний, и не на тебя те вины и клеветы возводил. Друг и заступник наш неизменный Данилыч государю говорил против тех речей облыжных и успел, кажись. Но ежели хотя што мало и похоже есть - сам о том понимай и поисправить не замедли, врагов своих упредя."

   Так из Москвы писал родич Гагарина. Во втором послании старик Апраксин из Питера почти то же сообщал, осторожно намекая между строк, что одна надежда и защита Гагарину - от Меншикова. Но и тот, конечно, в свою очередь, "всухую" помогать не станет и надо хорошенько поблагодарить сильного заступника за помощь. А еще лучше, если Гагарин под каким-нибудь предлогом поскорее приедет в столицу и уладит эти запутанные вопросы, устроит лично свои дела.

   - Вот оно што значит: тринадцатый-то годок, чертова дюжина подбегает! И никому, и ни мне, видно, покою не знать в нем, в треклятом! - пробормотал Гагарин, оттолкнув листок. - Придется снова ломаться, скакать за тысячи верст, а пошто?.. Леший знает, да...

   Остановился князь, огляделся, не слушает ли кто... Снова в думы погрузился. Наконец решительно тряхнул головой, позвал слугу, приказал заложить легкий возок, чтобы ехать на постройки.

  

   Несмотря на наступление холодов, работа там еще кипела. Крыли крышу на возведенных, законченных корпусах; изнутри выводили перегородки, складывали деревянные стены и переборки, строгали, отделывали полы, штукатурили стены и прилаживали окна, двери.

   Крестьяне - чернорабочие, землекопы, землевозы с лошадьми и каменщики, кроме печников, почти все были отпущены. Остались только наемные плотники, штукатуры, кровельщики, да помогали им арестанты, ежедневно приводимые гурьбами на работу под надзором тюремных сторожей и военной стражи.

   Кроме шведов - зодчих и десятников, кроме русских приказчиков, подрядчиков и мастеровых, еще одна необычайная фигура дьяка из канцелярии губернаторской появилась в это утро на постройках, словно ожидая приезда Гагарина.

   Он слонялся среди общего развала и рабочей сутолоки, входил в полуотстроенные корпуса, слонялся по дворам, загруженным материалами и мусором, обращался с расспросами к рабочим и урядникам, а сам все поглядывал туда, откуда должна появиться колымага князя.

   Вот и затемнел возок, показался из-за угла, направляясь к постройкам.

   Дьяк быстро подошел к одному из арестантов, кудлатому, сильному, немолодому уже мужику, убирающему мусор и отвозящему его на тачке подальше от почти законченного здания новой "важни", где взвешиваются товары для оплаты пошлиною.

   - Так, слышь, Семка, не забудь, как я учил тебя вечор при допросе... Не проворонь дела! Волю и рублевики получишь, ежели все ладно будет... А нет - не взыщи! Шкуру спущу последнюю, и головы тебе не сносить! Гляди!

   Шепнул и отошел дьяк, встречать князя кинулся вместе со всеми начальными лицами, которые были только на постройке.

   Внимательно, как всегда, осматривает работы Гагарин, обходит все уголки. Слушает объяснения и доклады начальников, дает распоряжения, подписывает требования на материалы, рабочих подбодряет ласковым словцом или крепкой русской бранью, смотря, кто заслужил чего...

   Вот и туда дошел Гагарин, где кудлатый арестант с тачкой мусор возит от готового здания к общей куче в самой глубине двора. Вдруг тачку покинул свою мужик, на землю ничком упал, кричит:

   - Милости пожалуй, князь-государь! Слово молвить вели великое, дело государево.

   Вздрогнул от неожиданности Гагарин, испугался даже сначала, но сейчас же овладел собою, видя, что никакой опасности не грозит со стороны кудлатого арестанта, смиренно лежащего ничком на грязной холодной земле.

   - Что за дело? Сказывай! - подойдя ближе, спросил отрывисто Гагарин. - Кто ты? За что взят?..

   - Посадский я, мейский холопишко твой Сенька, Вавилов сын... А по кличке Шкура. А взят за подпал... По осени пожаром пол-угла, почитай, на речном посаде слизнуло. А на меня речи, я, стало быть, подпалил... И с товарищи, кабыть, для грабежу на пожаре... И за тот подпал изловлен, бит до полусмерти... И в тюрьму до суда и сыску взят под приставы... А на сыске и повинился, на дыбе да под кнутом...

   - Ну?!

   - А теперя, как уже дело до конца приходит, хочу тебе, государь-воевода, всю правду открыть! - стоя уже на коленях, негромко, таинственно заговорил мужик. - Палил я, што греха таить! Да, слышь, не по своей воле... По чужому наущению... от богатея от нашево, от Сидора Калиныча Хони подучен был... Ворог ему был Микитка Семенов, так Хоня и подучи меня евонное жилье попалить... И за работу три рублевика сулил... И задатку полтину дал... А других недодал, как изловили меня... Вот теперя я и каюсь тебе! Суди меня, воевода-князь-государь!..

   Опять бухнулся в землю лбом мужик.

   - Вот как! - в раздумье проговорил Гагарин и повернулся к дьяку. - А ты кстати тута, Мосеич!.. У тебя, кажись, дела о пожогах... Ты знаешь ли этого Хоню?

   - Как не знать! Первый богач и скряга по всему Тоболеску! - значительно заговорил дьяк. - И лихоимец нещадный! Много народу разорил, большие тысячи и сотни тыщ, сказывают, словно домовой, в сундуках бережет... Ан, и ево Господь попутал ноне, коли правду мужик-то бает! - закончил еще значительнее свой доклад дьяк.

   Быстрым взглядом обменялся Гагарин с дьяком, как будто сейчас только понял всю важность неожиданного признания кудлатого арестанта мужика.

   - Угу!... Ин, ладно! Так вели мужика отсюда в Приказ вести... Допрос ему учини наново... попристальней... Да... и за этим... за богатеем-скрягой... за Хоней спосылай... Я сам скоро тоже к вам буду. Надо дело вывести...

   Повернулся, дальше по стройке пошел.

   А дьяк, потирая руки, поспешил в канцелярию, куда и арестанта за ним повели. А там и старика-богача Хоню доставили.

   Жалел скупой старик от сотен тысяч поделиться кой-чем с новыми хозяевами города, хотя те и подсылали к нему "своих человеков"... Теперь узнал, что ни года, ни положение, ни богатство не спасают от лап приказных пьявок того, на кого глядит их жадное око.

   Почти полгода протомился в темнице грязной старик... Поджигатель, поклепавший на него, уже и бежать успел... А Хоню на допросы тягают, голодом морят, все новые вины на нем отыскивают, так что уж и сам верить стал несчастный, что казни и пытки заслуживает он... Только когда сын скряги, по приказанию отца, раскрыл похоронки заветные и чуть не полсостояния принес и сдал, кому следует, дело вдруг получило новый оборот: домой вернулся старик, потеряв половину состояния и весь остаток сил, здоровья. Скоро умер он.

   А у Моисеича с товарищами почти удвоились их сбережения, лежащие на дне старинных дедовских укладок. Да и губернатору "челом ударили" его помощники, в белом убрусе "дар" принесли - мешок золота тысяч на пятнадцать рублей торговой ценой.

   Но пока тянулось это дело и другие, ему подобные, пока удачи и неудачи переплетались, творя причудливый узор жизни, Гагарин только об одном и думал: поскорее бы урваться к своей любимой подруге, к поповне косоглазенькой, ненаглядной и бесценной для князя по-прежнему.

  

   Снова декабрь на исходе. Роковой 1713 год близок к концу. Опять Гагарин второй день гостит у попа Семена в слободе, справляет веселое Рождество.

   Не узнать теперь скромного поповского дома. Тесом он обшит, изукрашен, размалеван, словно игрушечка. А внутри прямо рай земной. Нет того дорогого и отборного из тканей, мебели, утвари и мехов или ковров, чего бы не наслал Гагарин в избытке попу с дочерью для убранства гнездышка, где живет его "сладкая курочка".

   Все, что любит Гагарин в своем обиходе, здесь постоянно находится или привозится за ним, когда князь собирается в Салду на погосте.

   Но не только любви отдается здесь губернатор. Долгие разговоры с глазу на глаз с Сысойкою ведет он часто или третьим Келецкого приглашает... Батрак дает отчет князю обо всем, что слышит в народе... Говорит о ропоте и недовольстве против Петра, растущем в целом крае, что ни день, что ни час.

   - Только бы весть подать... Клич бы только кликнуть! Полста тыщ робят и мужиков набежит... И не с пустыми руками... А дать им ошшо пищалей, мушкетов да с казаками, с драгунами спаровать... Так в те поры... Приди кто ни есть, сунься! Вот чего выкусит!

   И огромный увесистый кулак Задора, сложенный особенным образом, мелькнул в воздухе.

   Несмотря на серьезность минуты, усмехнулись Гагарин и Келецкий.

   - Не бахвалься, парень! - заметил князь. - Знаешь, не хвалися, идучи на рать!.. А и шкуры не дели, бирюка не изымавши!.. Подождем, поглядим еще... Ежели нельзя будет полой воды удержать, так хотя пустим ее на наши колеса...

   И после этих таинственных, неясных разговоров долгое время какой-то странный бывает Гагарин, даже на Агафью почти не глядит, а перед собою смотрит, словно видит вдали что-то большое, яркое, отчего даже жмурит свои заплывшие небольшие глаза.

   Все Рождество собрался провести у подруги своей Гагарин. Здесь надеялся отвести сердце, найти забвение, избавиться хоть на время от забот, которые теперь все чаще и тяжелей ложатся на душу новому хозяину Сибири.

   Письма тревожные то и дело приходят из Питера и Москвы. После нового года решил князь пуститься в путь, побывать у царя, все исправить, что еще поправимо, и снова, вернувшись, спокойно зажить со своей Агашей... Очень еще беспокоит князя, что давно от Трубникова нет вестей. Последний гонец явился около месяца назад. А послан он был и того раньше, еще в июле, когда Трубников со своим отрядом стоял у самого истока Иртыша и готовился вступить в безбрежную, морю подобную, жгучую пустыню песчаную, в Шаминскую степь, за которой лежит заветное озеро золотоносное Кху-Кху-Нор.

   Еще в августе должен был явиться к князю гонец, но попал в плен, три месяца томился в неволе и только кое-как убедил своих "господ", киргиз-кайсацких узденей, чтобы повезли его к Зайсан-озеру, к русскому населению, где им выкуп дадут хороший за него.

   А после этого гонца словно сгинул Трубников и весь отряд его с лица земли - ни слуху, ни духу нет о них... В самый сочельник, в сумерки, после богослужения, в ожидании первой звезды, чтобы сесть за трапезу, беседовал Гагарин с Агашей и Келецким, поминая своего посланца, пропавшего без вести.

   - Жаль парня, коли что приключилось с ним! - искренне вырвалось у князя. - Вижу, курочка, горюешь и ты по нем! Не стыдися. Я не ревную! Славный парень Федя был! Не таясь, скажу, Бог знает, чего бы не пожалел, только бы знать, что жив он, не убит, хотя бы и не вышло проку никакого из его похода...

   - Дай Господи, жив был бы! - усердно крестясь, прошептала Агаша.

   Келецкий с явным сомнением молча качал головой.

   Вдруг какое-то особое движение послышалось во дворе, за окном; конский топот прозвучал, смолк у крыльца. Кто-то стал быстро подниматься по ступеням, тяжело стуча сапогами, как это обычно делали гонцы - драгуны и казаки, присылаемые сюда с поручениями и бумагами из Тобольска.

   - Сызнова гонец! И праздника великого спокойно провести не дают, окаянные! - заворчал Гагарин, глядя на дверь, откуда должен был появиться посланный.

   Раздался стук, послышался знакомый голос, и в раме распахнутой двери, озаренная светом зажженных на столе канделябров, отчетливо обрисовалась знакомая фигура, красивое, хотя сейчас измученное, потемнелое от непогод, от зноя и холода, лицо Федора Трубникова.

   - Федя! - в один голос крикнули Гагарин и Агаша.

   - Пан Трубников с мертвых есть встал! - в то же время возгласил Келецкий.

   - С праздником с великим, с Рождеством Христа, Бога нашего! - весело, громко проговорил вошедший, порадованный живою встречей, которая выпала на его долю.

   Гагарин первый, потом Келецкий и даже Агаша по приказу князя трижды расцеловались с нежданным гостем. Поп, пьяный спозаранку, спал в светелке, но и его послали разбудить. Вся челядь здешняя и слуги гагаринские набились в горницу, желая видеть и приветствовать подпоручика, о судьбе которого немало сокрушались наравне с господами...

   После первых шумных приветствий и вопросов, на которые не успевал и отвечать Трубников, его отправили в баню обмыться. Туда же Келецкий послал юноше один из своих костюмов, и освеженный, красивый больше прежнего, воротился офицер, сел за ужин, поданный в это время, и стал утолять голод, успев только сообщить, что отряд почти в полном составе он привел обратно, оставил его теперь в Таре, а сам скакал без отдыху день и ночь, поспешая в Тобольск. Там ему сказали, где гостит князь, и он немедленно пустился в слободу, не передохнув ни минутки!

   Говорит и почти не сводит глаз с Агаши подпоручик. А та и поглядеть не решается на него, опустила глаза и все-таки чувствует его жадный взор на своем пылающем лице...

   Гагарин и видит, и видеть не хочет ничего. Дав юноше утолить первый голод, о походе стал расспрашивать его:

   - Ну, сказывай, что же было после, как в степь ты пошел со своими людьми?.. Почему вестей оттоле не слал?.. Все говори, без утайки, я знаю, ты прямой парень, воин смелый... А неудача со всяким приключиться может... Ну, сказывай...

   Оставя початой кусок, заговорил Трубников.

   Просто льется речь его, но умеет как-то юноша двумя-тремя словами передать все, что видел, что было с ним самим и с его людьми, что пережить им всем пришлось в раскаленных песках пустыни Шамо...

   Слушают все внимательно рассказчика. За открытыми дверьми челядь притаила дыхание, тоже ловит каждое его слово. Но Агаша глядит и слушает напряженнее, чутче всех!

   Видит ясно девушка все, о чем поминает юноша. Вот раскинулась бесконечная степь, желтеет, пылает, слепит глаза зыблющимся отовсюду сиянием и зноем... Верблюды ступают, глубоко увязая ногами в песке, колыхаются горбами, несут тяжелые вьюки, тащат за собою лодки, которые нужны будут впереди путникам... Конные тянутся длинной чередой; пешие устало шагают по раскаленному песку. Солнце висит высоко над головами, обдавая зноем и жаром все живое. Сдается порою, что самая кожа горит и коробится на теле, проливая жар во внутренности, пробуждая неутолимую жажду в пересохшем горле, в сдавленной груди, откуда хриплое дыхание вырывается только с трудом...

   Вот, видит девушка, как убегают ночью предатели-проводники. Теряется путь в пустыне, нет воды... Падают люди, кони, верблюды... Только холодные ночи дают небольшую отраду и отдых замученному отраду. А днем снова усталость, зной и мука без конца.

   А тут еще вражеские отряды замелькали на горизонте то здесь, то там. Сначала небольшие, редкие, несмелые, только соглядатайствуют издали они. Но вот их все больше прибывает... Сливаются они: один с другим, с третьим... Налетают, мечут стрелы с гиком, с воем и исчезают из-под залпов отряда, словно тени или призраки, рассыпаясь в степи. По ночам тоже эти шакалы покою не дают. И чем люднее становятся летучие отряды, тем больше наглеют дикари, надеясь числом подавить кучку хорошо вооруженных "московов".

   Впроголодь, томимые часто жаждой, если долго не попадается колодца или источника на пути, отбиваясь от растущих шаек, идут, идут люди! Наконец показалась растительность... Заблестело озеро небольшое... Из него река протянулась змейкою, вьется среди песков, горит под солнцем. Воскресли люди, кинулись, как безумные, вперед!..

   И если есть рай, не большее наслаждение испытают они там, чем изведали в тот миг, когда все окунулись в прохладные волны, смыли с себя песок, проникший, казалось, во все поры, под самую кожу... И все пили, пили без конца... даже опились три человека тогда...

   А затем, спустив лодки на воду, дальше пустились в путь... на островке небольшом попутном расположились на ночлег. Сюда же с берега верблюдов оставшихся и коней своих вплавь перевели... А когда проснулись на рассвете, увидали, что попали в западню.

   Говор, движение, ржание конское слышны по обоим берегам реки в густых камышах и зеленых зарослях. Окружили дикари непрошеных гостей, тучами со всех сторон собрались. Всех не перестрелять. И пороху, и свинцу не хватит... На это, видно, и понадеялись хитрые монголы.

   Стало светлее; глядят люди из-за густых кустов, растущих на островке, и видят: куда глаз хватит - враги залегли. И вдруг тучи стрел понеслись, запели, падают в густую зелень, где кроется осажденный отряд.

   Но опытные люди прилегли за днищами лодок своих, на берег вытащенных, за стволами, между корней, к самой земле притаились, и безвредны для них тучи стрел. Разве иная на излете падет, оцарапает шею или руку кому... Не отравлены стрелы на счастье... Идти в рукопашную, переплыть на островок не решаются нападающие. Знают они, как метко и насмерть бьют огненным боем "московы"... Ночь снова упала. Там по обоим берегам реки, подальше, костры засверкали. Здесь, на островке, - тишина, в тишине и во тьме роют себе землянки осажденные, завалы насыпают, временный укрепленный лагерь устраивают.

   Теперь за свежевозведенными валами и насыпями безопасно чувствуют себя люди, даже решились огонь развести, кашицу сварить, солонину попарить, кулеш с салом иные стряпают...

   Не тревожат осажденных ночью дикари, только сторожей поставили: не ушли, бы из западни птицы среди мрака безлунных ночей.

   Так больше трех недель протянулось. Народилась луна и снова на убыль пошла. Пошли на убыль и запасы у отряда, а охотой, как прежде, пополнять их нельзя. Только крупа да мука остались еще и сала немного. Верблюдов последних порезали и съели. Соли и той нет. Плохо впереди, голодом, видно, думают взять, измором извести надеются кочевники осажденных.

   А тут новая гроза приспела.

   Крещеный киргиз Зейналка ночью подобраться сумел раза два к кострам осаждающих и, неузнанный в темноте, похожий на всех остальных монголов, услышал, что ждут сильную помощь дикари. Пушку со всеми снарядами скоро подвезут сюда из дальнего кочевья калмыцкого...

   - Пушка, зелье боевое у калмыков? - удивился Гагарин. - Быть того не может! Зря болтали неверные собаки...

   - Гляди, што и не зря! - неожиданно раздался голос Задора, который стоит тут же, в горнице, и слушает повесть Трубникова. - Я, как бывал в степях, уж не однава слыхивал... Есть у калмуцкаво журухты одного зелейных дел мастер... Уж не в обиду тебе, пан, будь сказано: полячек забеглый... Пан Зелинский, как его прозывают... Откуле он, и не знать!.. А дело понимает, зелье мелет, сушит, в зерна катает... И пушечное, и мелкое, ружейное изготовляет, и мушкеты направлять может... И пушечку им добыл... Энто все правда, как есть...

   - Вот как... Ну, ладно... Дальше, Федя... досказывай...

   - Да, почитай, уж и все, ваше превосходительство... Надоело нам в полону, в осаде сидеть... Выбрали мы ночку потемнее... Коней на обе стороны развели, им под хвосты репьев навязали, узды сняли да как стегнули, как гикнули!.. Кони вихрем прянули, воду переплыли, не задержались и на тех берегах... По сонным по недругам поскакали... ихних коней потревожили... Те тоже в коновязах бьются, вырываются, за нашими следом понеслися... Бусурмане треклятые перепужалися, спросонку не знают, што и творится. Во все концы за нашими и за своими конями кинулися... А мы ждать не стали. Лодки потихоньку на воду... Сели, ударили веслами подружнее и к свету далече-далече были от тово острова окаянного, ото всей орды вонючей!.. Где лучше показалось, на берег вышли, крюк дали здоровый, домой поворотя, да по старым следам и добралися, наконец, пешие, заморенные до истока Иртыша, до озера Зайсана... Тута уж как дома себя почуяли, хоша и холода осенние нас встретили вместо зноя лютого. Да мы холодам рады были. Больных да слабых оставить много пришлося по пути... А так сотню людей привел я в Тару. Маленько пообтрепаны, зато сами молодцы... Через дён десяток и сюды придут. Пешие тоже, все без коней осталися... А я уж у знакомца маштака взял, вперед с докладом поспешил... Суди меня, князь-государь, как воля твоя!..

   Встал Гагарин, привлек к себе офицера, который с последними словами низкий поклон отдал князю, и снова крепко расцеловал храбреца.

   - Вот тебе мой суд и правда! Дело свое ты по чести исправил... А что удачи не было?.. Господня воля на то... Уж не одна эта заварушка на мой пай заворошилася... Сладкого попил, и к горькому, видно, теперь привыкать надо!

   Не совсем понятны окружающим слова Гагарина, его грустное, важное выражение лица. Но долго не задумался над этим никто.

   По примеру князя снова поп Семен, Келецкий и даже люди попа и князя окружили молодого смельчака-героя, поздравляют с чудесным спасением, целуют ему лицо, руки...

   Агаша молчит, глазами сулит что-то юноше, затаенными в груди вздохами переговаривается с ним...

   А когда кончился бесконечный ужин и пресыщенные, пьяные, заснули все, кроме Трубникова, которого, по старой памяти, в большой горнице уложить распорядилась Агаша, когда мертвая тишина в доме нарушалась только тяжелым дыханием и храпом спящих повсюду людей, какая-то белая тень прокралась беззвучно, неслышно в горницу, скользнула к ложу Феди, склонилась над ним... Жаркие чьи-то уста слились с его устами... И не знал юноша, спит он или наяву раскрылось перед ним далекое небо, полное восторгов и чудес...

   Накануне самого Крещенья объявил Гагарин Агафье Семеновне, что дня через четыре, через неделю, не больше, надо ему по важным делам в Россию ехать.

   - С полгодика в отъезде побыть придется, коли и больше! Гляди, смирненько живи без меня... Не оставлю я тебя без присмотру, знай... Федю просил приглядывать да еще... Что с тобою?.. Девушка, что ты? Чего напужалась?.. Вернусь я... по-прежнему зажи...

   Не договорил Гагарин, глядит, что с подругой сделалось.

   Упала она перед иконами, вся трепеща мелкой, частой дрожью и громко, вне себя выкрикивает:

   - Господи! Помилуй, Заступница!.. Господи...

   А сама в землю лбом с размаху ударяется часто и гулко... На расширенных, неподвижных глазах две слезы набежали, но не скатываются, так и застыли под густыми темными ресницами.

   И слушая эти молитвенные вопли, видя это не то восторженное, не то скорбное, полное муки лицо, не только Гагарин, но и более вдумчивый сердцеведец, знаток души человеческой, особенно женской, не разобрал бы хорошо: напугана ли девушка отъездом всемогущего покровителя, дающего столько радостей и благ земных? Тоскует ли она о чем или радуется безумно, но скрытно, затаенно? Ликует при мысли об избавлении от опостылевших ласк истрепанного господина; испытывает восторг от предвкушения новых, дорогих сердцу радостей и полной свободы?..

   Свобода тем более может быть полная, что вот уж дня три, как Задор из дому исчез. Перед этим он подолгу толковал наедине с Келецким или втроем с Гагариным сидели, даже отсылая Агашу.

   И также бледный, взволнованный, но суровый на вид приходил к девушке батрак и, прощаясь, сказал:

   - Ну, либо пан, либо пропал! Иду неведомо на што! Либо рыбку съесть, либо на кол сесть!.. Не жди скоро, да встречай апосля хорошенько. В долгу не остануся... Осударыней, гляди, не то султаншей тебя сделаю!..

   Поцеловал так, что кровь у нее проступила на губах, и ушел...

   А теперь и старик немилый уезжает... Сам говорит - не меньше, чем на полгода. А Федя тут... Ему поручено "смотреть" за нею... Уж они насмотрятся друг на друга и днями, и ночами долгими. Все ясно видит девушка... И боится, что сон это. Что испытывает любовницу колдун-людоед, каким ей порою князь представляется. Что подслушал он думы ее затаенные, шепот сонный, вызнал чарами тайну заветную и теперь глумится над беззащитной, прежде чем замучить, истомить, в прах истоптать за измену...

   Вот почему громко, отчаянно выкликают ее пересохшие губы одни бессвязные призывы к Божеству. А в душе тихо молит потрясенная девушка:

   - Защити, спаси, порадуй Богородица-Троеручица?.. Дай сбыться счастью великому, Господи!

  

   Огромным, пышным поездом, долгим обозом тянется по зимним сверкающим снежным путям и просторам Сибири вереница саней, возков, кибиток и пошевней, с огромным возком, целым домиком на полозьях позади.

   В этом возке-жилище передвижном, которое резво тянут шесть пар сильных, горячих коней, едет губернатор Сибири к царю, отдать отчет в первых годах своего управления краем и отразить подкопы, против него поведенные.

   Челядь за полдня вперед едет перед возком. Где остановки намечены, там люди разгружают сани, с верхом нагруженные, быстро принимаются за дело, и князь, прибыв к обеду или к ужину с ночлегом, чувствует себя словно дома: ест, пьет, как любит; спит и живет, как привык...

   Чем ближе к границе, к предгорьям Урала, отделяющим Европейскую Россию от Азиатской Сибири, тем спокойнее становится на душе у князя.

   Вспоминает он всех сильных друзей своих, которым немало подарков и денег не один десяток тысяч переносил... Шафиров, Головины, Апраксины и сам Данилыч наконец, "камрат" любимый, друг души царя... Не дадут они в обиду Гагарина, если бы и было что тяжкое за ним... А теперь нет еще ничего. Мысли... мечты?.. Но за них не судят еще на Руси, никто не казнит за них. А Петр, умный, широкий, все понять умеющий, со многими ладить готовый?.. Он за мысли карать не станет, если бы даже каким-нибудь волшебным путем и раскрыл их в извилистой, смятенной, темной душе своего вельможи, сибирского губернатора...

   Совсем повеселел князь Матвей Петрович. Шутит с Келецким, с Федей Трубниковым, которого взял с собою до Верхотурья, со Стефаном Ранчковским, капитаном драгунской роты, охраняющей поезд губернатора...

   Только не доезжая Верхотурья, нежеланная встреча случилась одна, которая сразу испортила настроение Гагарину.

   Небольшая кибитка, вроде купеческой, очевидно поджидая губернаторский возок, стояла при дороге, и бойкая, лохматая тройка сибирских коньков позвякивала бубенцами, роясь мордами в рыхлом снегу.

   Подскочили Трубников и Ранчковский к трем темным фигурам, закутанным в длинные дохи с меховыми башлыками на головах, потолковали что-то и вернулись быстро к возку, кучер которого даже бег коней сдерживать стал, не зная, что там такое впереди.

   - Что... что там?.. - приоткрыв дверцу, спросил обеспокоенный Гагарин. - Кто это там еще?.. Что за люди? Зачем меня им надо?.. Отчего не едут своим путем, благо есть где разминуться на просторе...

   - Глазам не поверишь, гляди, ваше превосходительство! - улыбаясь удивленно, заговорил Трубников. - Ведаешь ли, хто твою милость встречает, желает челом добить? Нестеров Ивашка, шпынь подлый, доноситель и пролаза... Сказывает, к тебе послан от государя и с указом особливым...

   - Он... гад ядовитый... ко мне... от государя? Кто пьян из вас?.. Ты ли ослышался, его ли вязать надо да ослопьями полечить?..

   - Верно сказываю, государь мой!

   - Вельможный князь, трудно ли дело узнать? - вмешался Келецкий. - Пусть подойдет шпион, подаст, что там есть у него... от государя или от Приказа Сибирского. И увидишь... и беспокоить себя не стоит, ясновельможный господин мой.

   - Добро. Зови! - приказал Гагарин.

   За десять шагов от возка в снег ничком пал Нестеров, и его два товарища, которые, словно поросята за маткой, тянутся за ним. Ползет по снегу шпынь, а над головой какую-то бумагу, пакет с печатью большою держит.

   Подполз, запричитал пожеланья и приветы, изъявления рабской покорности, и остальных двое вторят ему.

   Но почти и не слышит их Гагарин. Взломана печать; развернут пакет, бумага вздрагивает в руках князя. Немного там писано. Уведомляется только губернатор Сибири и проч., что назначен фискалом-доносителем в тобольской губернии и во всей Сибири подьячий Ивашка, Петров сын, Нестеров, а в помощь ему два меньших подьячих: Бзыров Илюшка да Цыкин Макарка. А до кого сие надлежит, те бы по сему повелению поступали и всякое вспоможение тем фискалам оказывали, как закон гласит...

   Не новая эта обязанность фискалов - должность, сходная не то с римскими "надзирателями за благонравием", не то с агентами совета трех в позднейшей Италии или "суда фэнов" в Германии... В России уже несколько лет, как завелись такие царские фискалы. И в Сибири, конечно, без них не обошлось бы. Имел уже своих частных "призорщиков" Гагарин вроде того же Задора и других. Они вызнавали общие слухи и толки, заменявшие в эту пору общественное мнение. Им же поручалось "излавливать" и выслеживать воровские дела, "составы", т.е. заговоры против власти, и многое другое. Конечно, мог Петр и помимо губернатора своего послать в Сибирь фискалов, но должен был, по крайней мере, заранее предупредить...

   А тут вдруг?!.. И послан именно тот, кто целый ворох клеветы и яду, смешав быль с небылицами, обрушил на Гагарина.

   Недобрым знаком показался этот посыл князю. Но молчит он, только рука дрогнула, когда передал он бумагу Келецкому, да посерело его полное, от холода рдевшее раньше лицо, выдавая высшую степень волнения, на какое способен Гагарин.

   Видит это Келецкий, готов уж заговорить с новым фискалом, вызнать, что надо, чтобы неизвестность не мучала князя. Но Нестеров, не дожидая вопроса, словно угадывая чувства и мысли вельможи, смиренно запричитал:

   - Уж помилуй раба свово Ивашку, князь-воевода! Не вели казнить, дозволь слово молвить... Как сам свет-государь, наш батюшка, Петр Лексеич мне приказывал... На Воронеже допущен был я на очи царские, светлые... В Питербурх государь поспешал... Наспех и указ мне выдан... С той самой причины и не поспели упредить тебя, милостивца, што посылаюсь я, холопишко твой последний, на службишку царскую под твой начал, на твою милость. А сказано мне: "Сам челом добей, все объяви светлому губернатору, князю Матфею Петровичу". Так я чиню по приказу, Не погуби, помилуй!

   Вслушался в торопливую, подхалимскую речь Гагарин и успокоился сразу.

   Значит, случайно так вышло... Не хотел никто обидеть князя обходом его власти, уроном его чести и прав...

   Холодно, но без гнева обернулся он и взглянул на троих людей, лежащих в снегу ничком.

   - Добро... так энти двое?..

   - Илюшко Бзыров! Макарко Цыкин! - сразу выпалили оба младших фискала, добивая снова в снег челом.

   - Добро! Поезжайте, делайте, что вам приказано... А ты, Федя, - обратился он к Трубникову, - все едино тебе ворочаться надо... Проводи их, там справь все, как надлежит... Да и сам за ими поглядывай, - понижая голос, добавил Гагарин, - либо людей верных припусти... Чтобы ни единый шаг энтих... фискалов приказных без ведома не остался без твоего... А ты - мне будешь отписывать... Цифирью, как я оставил тебе памятку... Ну Христос с тобою, сынок! Послужи мне верой-правдой. А я уж в долгу не пребуду. Знаешь Гагарина!

   Поцеловал офицера князь, дверцы возка захлопнулись, готовится князь своим путем покатить, а Нестеров с товарищами и Трубников - своим...

   Но неожиданно снова распахнулась дверца, рука князя поманила Нестерова, который стоит у возка, ждет, пока тронется тот, чтобы еще раз вслед поклониться вельможе.

   - Поди-ко сюды, Петрович... Скажи мне: што ты тамо... в Питере и всюду про самоцвет цены безмерной, про рубиновый камень толковал, а?..

   Смутился приказный, но сейчас же овладел собой, прямо глядит в глаза князю и рубит четко:

   - А ничего плохово, милостивец! Был-де камень заклятой, с яйцо величины...

   - Куриное, ты сказывал?.. Хе-хе...

   - Ку-уриное? - нерешительно протянул фискал. - Не! Сдается, сказывал про... голубиное... И про знаки... и про то, што сгинул той самоцвет, ровно леший ево взял... И как ты искал ево, милостивец... и... не нашел как... и...

   - Д-да... да! Слыхали мы, что ты тамо плел! Да, слышь, прошибся малость! Не захвачен никем самоцвет заклятой, клад великий... И богдохану не продан, ни послам ево, которы мимоездом гостили в Тобольске. Одно и было... Списал Зигмунд точнехонько знаки те, что на камне врезаны... И распознали их послы богдохановы. На ихнем, на древнем никанском, наречии то писано. И означает: "Земля ждет". И сказывали хинцы-послы, что знаки такие писались на тиарах и на коронах царских, на жуковинах, на перстнях. Чтобы владыки, Богу уподобясь, о смертном часе памятовали... Людей своих бы не обижали... И тот самоцвет найден... У меня он, да, Иванушко!.. И везу я его, - сразу, словно неожиданно для самого себя проговорил Гагарин, - везу с собою и передам, кому следует.

   Широко раскрыл глаза фискал. Поражен и Келецкий, которого мало что удивить может. Не ожидал он того, что услышал. Правда, взял с собою Гагарин дорогой рубин, но и не думал раньше отдать кому-нибудь этого сокровища.

   Только сейчас, при встрече с Нестеровым, пришло на ум хитрому вельможе пожертвовать камнем, чтобы этой ценой на долгое время обезопасить себя от преследований со стороны Петербурга.

   Правда, жертва велика, но за один год Гагарин так много успел скопить, управляя краем, а впереди сверкали такие груды золота и всякого добра, что можно было расстаться даже с заветным рубином.

   Оцепенел и Нестеров: его совсем сбил с толку этот умный шахматный ход. Появлением камня будут рассеяны многие наносы и обвинения, которые ловко возвел на Гагарина приказный, когда счастливый случай доставил ему возможность "по душе" побеседовать с самим Петром.

   Тот, как и Гагарин, как и многие другие, сразу оценил сметку и природное дарование сыщика, таящееся в безобразном, невзрачном человечке, в жалком подьячем. Но почти все, сказанное и открытое царю Нестеровым, висело еще в воздухе, требовало доказательств; их обязался прислать фискал, как только вступит в свою должность.

   Самым главным указанием было обвинение Гагарина чуть ли не в убийстве есаула Васьки из-за рубина сказочной цены и красоты. И неожиданно это хитросплетение рухнуло...

   Настал черед Нестерову поникнуть головою... Он, позеленелый от внутренней досады, часто и низко кланяется только вслед возку, который тронулся и покатил себе вперед.

   А Гагарин после первой минуты внутреннего удовлетворения от такой удачной выдумки, от смелого хода... снова затих, словно дремлет, смежив усталые от снегового блеска глаза, и думает, думает...

   Молчит и Келецкий, глядя по сторонам сквозь окна возка, затянутые прозрачной, переливчатой слюдою.

   Одна мысль особенно не дает покоя князю. Тревожит его участь тех богатств, которые остались там, в губернаторском доме, в сундуках и укладках, за крепкими дверьми подвалов и кладовых.

   - Мало что может случиться без меня! - думает он. - И пожар, и воры!.. А то и прислать может царь приказ: собрать мои пожитки и ему на просмотр везти... Лучше бы с собой было взять... либо припрятать понадежнее...

   Эта тревога, эта мысль почти всю остальную дорогу не оставляла князя.

  

   Жарко, душно в небольшой горенке постоялого двора, где второй день проживает первый фискал сибирский Нестеров со своими двумя "сотрудниками" Бзыревым и Цыкиным.

   Один только вчерашний день и передохнули все трое после долгого, быстрого и утомительного пути из Воронежа через Казань и Пермь прямо в Тобольск. А нынче уже с самого утра принялись за дело. В три разные стороны разошлись они из ворот и стали обх