Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

одить каждый свой "участок", как поделили заранее город, хорошо знакомый Нестерову. До полной темноты бродили они, шныряли по рынкам, терлись в толпе, заходили в храмы, в приказы, в избу земскую, являлись повсюду, где только темнело хотя бы несколько беседующих между собою обывателей... Забегали в харчевни и кружала не столько для утоления голода, не за тем лишь, чтобы отогреть немного озябшее тело, глотнуть стакан-другой водки, а больше со своими "служебными" целями. За щами любит покалякать русский человек. А уж про пьяненьких и толковать нечего: что на уме, то на устах. Порою даже такое вывезет, чего и в уме не было раньше, что неожиданно пришло в угарную, охмелелую башку.

   А троим дружкам - все хлеб. Они даже из шалых, пьяных речей умеют при случае выудить кое-что, для себя небесполезное.

   Недолог январский день, да и город не очень велик, хотя Нестеров заходил и в "концы", заселенные туземным, нерусским людом, благо и по-остяцки, и по-мунгальски и даже по-бухарски понимает слегка многоопытный фискал. И когда ночная темнота загнала всех по своим углам, когда опустели улицы и площади городские, и рогатки выдвинуты были на въездах и выездах, а сторожа забили в свои тяжелые трещотки, особенно у Гостиного двора и близ казенных амбаров, тогда лишь все три ловца с новостями, какие успели "наловить" за день, сошлись в дальней, особливой горенке своей на постоялом дворе.

   Печка топилась ярко, стол был накрыт, штоф вина отсвечивал своим зеленоватым стеклом при мерцании двух сальных свечей, воткнутых в пустые полуштофчики за неимением шандалов. Поросенок внушительных размеров, поданный целиком, служил лучшим украшением стола. Нестеров, живя долгое время в полунищете, подобно другим собратьям-приказным мелкого разряда, уж много лет таил мечту поесть молочного, откормленного поросенка, каких, он видел, часто уплетают дьяки, старшие подьячие и зажиточные обыватели, особенно по праздничным дням...

   Теперь, поднявшись так быстро на неожиданную высоту, обладая целым; довольно значительным состоянием, которое составилось из подачек Гагарина и награды, полученной от Петра, фискал решил, что будет каждый день есть молочного поросенка, пока не надоест...

   "Где наше не пропадало! - думал про себя подьячий. - Однава жить на белом свету. Пока бобылем живу, ково и тешить, как не себя? А тамо бабу возьму, своим домком заживу, свои поросята будут... И вовсе задарма, почитай, придутся... И уж коли захотеть... здесь шепну хозяину, ково ему Бог в постояльцы послал... Какая высокая персона аз есмь!.. Он, поди, ошшо приплату даст, скорее бы я съехал, не то с меня станет за харчи и постой теребить, как с других грабит, рожа этакая холопская, корявая!.."

   Совершенно успокоенный подобными соображениями, Нестеров заказывал для себя и товарищей все лучшее, что только могло найтись зимой в обиходе тоболян.

  

   Босые, в портах и в рубашках нараспашку, красные от жары, от еды и от четырех штофов вина, уже опорожненных за обильной и лакомой трапезой, сидят за столом три приятеля. Их тулупы и валенки, портянки и верхние штаны висят на кухне, сушатся к завтрашнему дню, пропитанные влагой от талого снега.

   Сначала молча, жадно ели все трое, отрывали большие куски от целой тушки, чавкали, глотая торопливо почти непережеванные куски, запивали часто еду полными чарками пеннику. Пробовали и других блюд, какие стояли на столе или вносились стряпухою, здоровою, дебелой бабой. Но под конец даже ненасытные утробы приказных, живших много лет впроголодь, стали чувствовать переполнение. Куски еле лезли в рот, движения становились все медленнее, ленивее... Осовели все и от еды, и, главное, от вина. И только жадные глаза обжор скользили по недоеденным кускам, по плошкам и блюдам, не опорожненным впустую, как надеялись было сделать они, заказывая ужин. Изредка поднималась медленно рука, засаленные пальцы отщипывали, захватывали самый лакомый кусочек, подносили к жирным, лоснящимся губам, и долго медленно жевался этот кусок, пока наконец, смоченный очередным стаканчиком водки, не исчезал в отяжелелом желудке.

   Наконец, и эта охота за кусочками прекратилась. Больше не лезло в горло ничего. Стряпуха, невольно покачивая от удивления головою, убрала посуду, и только остался на столе жбан квасу с ковшом и штоф со стаканчиками, уже в пятый раз наполненный из полуведерной бутылки, которую припас еще вчера Нестеров.

   Сидя близко к лежанке, Нестеров прислонился к ней спиной, совсем разогрелся и посоловел. Его товарищи завели ленивый, прерывистый разговор, стали делиться впечатлениями минувшего дня, к чему прислушивался и молчащий Нестеров, несмотря на то, что глаза у него были полузакрыты и он словно дремал.

   Так прошло около часу. Печка догорела, пришла баба, чтобы "закутать" ее, загрести жар, прикрыть трубу.

   Цыкин, как самый молодой, стал "жировать" с мускулистой, веселой бабенкой, та притворно взвизгнула, когда, схваченная за плечи, повалилась навзничь, но быстро справилась с приказным, подмяв его в свою очередь под себя. Грубый смех, нецензурные шутки, хлопанье по спине и бокам, от которых звон шел по горенке, сменили прежнюю тишину. Бзыров пришел на помощь товарищу, и бабенка очутилась уже в довольно критическом положении, барахтаясь на широкой лавке, застланной кошмою, служащей постелью для постояльцев. Она уже теряла силы, отбиваясь сразу от двоих слишком предприимчивых ухаживателей. Но тут вступился в дело Нестеров, как старший.

   Ему самому казалось неподобающим, не совместным с его саном и положением поступить так, как бы он хотел сейчас, то есть: отогнать обоих претендентов и самому овладеть призом. Но еще менее мог он допустить, чтобы на его глазах они без чинов и без стеснений завершили слишком смелую игру.

   - Ну, буде! Пожировали малость... киньте бабу! Ишь, она и запарилась вся! - решительно, почти строго кинул он своим помощникам. - О делишках потолковать надоть... Ну!

   Те не сразу, но оставили игру, которая захватила обоих. Сталаиоправляться и баба, еще вздрагивая визгливым, нутряным хохотом, вызванным шутками и щекотаньем обоих подьячих. Ей словно не совсем было приятно вмешательство "рябого лешего", Нестерова, словно и самой не хотелось внезапно и рано оборвать возню, как и двум участникам шумной забавы. Но, подобрав волосы под свой повойник, дернув сарафан и фартук на место, она закрыла вьюшки и ушла, шлепая по половицам босыми красными ступнями, годными не только для женщины, но и для здорового, рослого мужика.

   Собираясь повести деловой разговор, Нестеров принял соответствующий вид, постарался и усесться поважнее. Из всех виденных им вельмож больше всего Гагарин произвел впечатление на фискала, и теперь он пытался походить на князя, который, развалясь в покойном кресле, беседует с подчиненными.

   Табурет, на котором торчала щуплая фигурка фискала, не мог заменить кресла, но приказный, сидя между лежанкой и столом, повернулся так, что одну руку опустил на эту лежанку, а другую - на край стола. Босые ноги вытянул и положил одну на другую, также по образцу вельможи, жалея только, что нет мягкой скамеечки, которая служила при этом губернатору.

   Состроив глубокомысленное, важное лицо, вытянув трубочкой губы, Нестеров медленно, против обыкновения, значительно и членораздельно заговорил, то подымая, то опуская свои жиденькие рыжеватые брови (он видел, как шевелились густые брови Матвея Петровича во время его речей):

   - Вот, стало быть... Осподи благослови... За дело пора прийматься... Во-о-т! И вот, стало быть, мы уж и взялися... Што вы делали, я слышал тута... Да-а!.. Ништо. Дела не сделали, да и от дела не бегали... Да-а. А я вам про себя скажу, ни для чево инова, а для ради науки и поучения... Да-а! Вот, значится, вышел. Вот храм Божий. Я туды. Молитву сказал, Бога просил, послал бы Осподь мне в делах успеха и всяческого успеяния... штобы ни один от меня человек уйти алибо укрыться не мог... Да-а... И штобы я первым человеком по сыскному делу по всей Сибири, по всему царству стал... И сам молил Оспода и к попу пришел, дал ему семишник, он мне напутственный молебен отслужил... Да-а... А не то што!.. А уж апосля я и на дело пошел...

   После этого вступления глава компании поделился с двумя товарищами своими открытиями и наблюдениями, сделанными в течение дня. Он был очень доволен. Вольные доселе тоболяне, как и все остальные сибиряки, не опасаясь особых выслеживаний и надзора, жили бесшабашно от первого до последнего. Земля и торг, пушной промысел особенно, давали все, что нужно было, с избытком; конечно, не считая таких глухих углов, как вечно не отмерзающие тундры Якутской области, Камчатки и Чукотской земли, куда хлеб привозился гужом зимою на целый год, равно как вино и другие припасы.

   Но и в этих мертвых тундрах люди жили, ни себя, ни других не жалея, проводя время в пьянстве и азартной игре в карты и кости... Грабежи, убийства при игре, а то и так просто под пьяную или сердитую руку творились без числа, и только тогда власти вмешивались в эти дела, если происходило что-нибудь уж слишком необычное, вопиющее или сильно нарушающее интересы казны. Но и тогда попытки восстановить справедливость, выполнить требования закона редко доводились до конца. Стоило виновному не пожалеть своих рублей, и дело прекращалось, начатые процессы глохли, а "обеленный" за мзду преступник свободно гулял по свету до нового неприятного столкновения с блюстителями закона и всякими людьми, власть имущими.

   Нестеров знал это и случайные источники доходов решил обратить в постоянные, памятуя, что ежедневно, ежечасно можно открыть в окружающей жизни целый ряд мелких и больших преступлений, закононарушений и всяческих, кары достойных, проступков и грехов.

   В этом направлении он дал разъяснение и своим менее опытным товарищам.

   - Вот, сказываете, особливого не выслушали вы двое, не выглядели обое за целый денек нонешний... Потому - молодо, зелено, пороть вас велено - тоды поумней станете! Нешто есть такой человек, нешто место найдется в целом городу... не в целой Сибири либо и на всей земле-матушке, где бы грешников не было, где бы злое дело не творилося. Носом поострее нюхать надоть - сразу и разнюхаешь! Первое дело, скажем, торговый люд. Куды ни кинь - все один клин: все заодно - воры и мошейники! И вес, и мера у их воровские... Вот первый хлеб для нас... Обойти ряды, заглянуть в любой лабаз без выбору... Скажем, по съестной части... Тута и порчи, и гнили, и всево вдоволь... И коли неохота на съезжу - плати, голубок!.. Хе-хе-хе!.. А корчма тайная?.. Сам же я да и вы, поди, ведаете: кабаков меней начтешь в городу, чем тайных кабачар алибо бледней, где и вино, и пиво - свои, не государевой варки... А за такую поруху не то - батоги, и петля обозначена... Так смекайте: сколько нам те места злачные дани дать должны!.. А игорны дома! С откупу их пять алибо шесть на весь Тоболеск. А как я вызнал ноне, в одном мунгальском углу для бусурман и для бухаров с китайцами наезжими боле десяти ханов потаенных улажено, заведено, где девки веселые, игры всякие на большие сотни и тыщи идут!.. Ужли тамо и для нас хоша десяточки ежемесяц не набегит? Быть тово не может!.. От одново десяток рубликов, от другого... Глянь - много их соберется. Тысяча... да не одна, ха-ха-ха! - уж совсем довольный, громко раскатился Нестеров, забыл и важность свою напускную, хохочет, валяется, живот руками держит... И оба подручных вторят ему.

   - Да-а! - наконец, успокоясь немного, заговорил он снова. - Да это ошшо все ли!? Убьет ли хто ково, поворует ли, али товары утаивать станут по-старому купцы, алибо целовальники присяжные с ими стакнутся, пошлины утаят либо судья с богатого возьмет жирно, бедного осудит и нас не вспомянет при дележе?.. Ну, там, скажем, и повыше начальники станут людей за мзду окладами верстать, чины выводить не по чину... Да в ясачном сборе неправды всякие и воровство великое... И в хлебных амбарах запасных лукавство, да утайка, да продажа незаконная... Взять потом чехаузы воински, да зелейные склады, да запасы свинцовые... да рудяное дело, земель отводка, руды добыча, людей закупка... А солдатчина... некрутчина да казацки дела!.. А наемные люди, што иные за себя в солдаты ставят, закупя воевод да капитанов-приемщиков... Да... Тьфу, прости Осподи! И язык заплелся, примололся... А я всево начесть не успел, от чево закону ущерб... а нам - припек буде!..

   Снова все трое смехом залились веселым, заливчатым.

   - Ин, добро! - нерешительно заговорил Бзырев, степенный, даже благообразный на вид человек лет сорока пяти, выждав, когда общий смех понемногу затих. - Слышь, Иван Петрович, про то все, что ты сказывал, я и сам же слыхал алибо видал да ведал... И не мы первые... Вся братия наша служилая, поди, не от бедных крох питается, которы казна дает. Все от них же, от обывателей, от правых и от грешных, цедим помаленьку бражку и живем... И будут все так же чинить, как чинили... А мы же? Мы, словно бы для иного... для надзору за всякими лиходеями постановлены... И за служилыми и за рядовыми людишками... А ежели мы да станем?.. Коли ничем от прочих не различно линию поведем?.. Гляди, и нас недолго подержут, по шапке и нас!.. Алибо и над нами андзор поставят... Вот, как же тута?.. А?..

   - Ворона-кума! Спросил хорошо, рассудил плохо! Э-эх ты, Илюшка, чертова понюшка! Дак рази говорится все, что и творится?.. Мы кому отчет давать повинны, помнишь ли?.. Самому царю-батюшке. Так с пустяковиной туды и лезти не придется... А энти делишки пустяковыи мно-о-ого нам вина и елея дадут! У воеводских людей, у приказных канцелярских да у присяжных чинов мы отобьем доходов малу толику. О том ли нам печаловаться? А вот коли дело большое... алибо люди в том деле важные запутались, тута рассудить надо: што да как?.. К примеру, прийти да спросить надо, разведать толком: много ли от дела от онного прибыли нам может быть? И потом сами мозговать станем. Коли рука - возьмем халтуру, доносить не будем царю. А коли такое дело, што от нево, от батюшки, можно великих милостей да наград ожидать либо и скрыть чево невозможно?.. Ну, вестимо, о таких делах придется отписывать ему самому да приказов ждать немилосердных... И ежели мы за год хоша два-три дельца таких... поветвистей ему объявим... С нас и будет! И награды придут, и веры не утратит в нас осударь... Я уж распознал его, как меня он на допрос призывал... Кому уж он верит, так крепко... А уж ежели...

   Поежился даже против воли фискал, припомнив что-то или представив себе неприятную будущность, если Петр проведает, что он обманут. Но сейчас же снова бойко продолжал свое поучение подручным:

   - Да што и толковать! Вы меня слушайте, мне помогайте. А я себе добра желаю, стало, и вам за мною плохо не буде...

   - Ну, вестимо! - успокоенный, подхватил Бзырев. - Я так, вообче... А уж мы на тебя в надежде, Петрович!.. Мы тебе рады служить верою-правдою! Никого для тебя не пожалеем! Самого черта разыщем да предадим! Только уж и ты нас не оставляй советом и научением! Ишь, дал тебе Господь талан какой... и в речах, и в делах! Недарма такой великой чести так прытко достукался!

   - Вестимо, недарма! - снова принимая важный вид, довольный такой откровенной и заслуженной, как ему думалось, похвалой, отозвался Нестеров. - А я уж и тута успел такое нанюхать, што, гляди, и сам ево превосходительство губернатор вельможный князь Матфей Петрович у меня, словно вьюн, завьется, юлою заюлит, ежели... Ну, да про такие дела и не тута сказывать надо, - исподлобья обводя взором тонкие стены покоя и плохо притворенную дверь, оборвал речь фискал. Затем, громко, широко зевнув, осенил рот крестом и, среди второго зевка, пробормотал:

   - О-а-а-а!.. Уж не рано, поди... На покой пора... Вон и свечки догорели... Один ошшо огарочек чадит... Лечь надоть, пока не погас!..

   Перекрестясь на иконы, выпив на ночь ковш кваску, он устроился на лежанке, где была приготовлена постель, укрылся еще хорошенько, и скоро его звонкий храп пронесся среди наступившей в горенке тишины. А спустя немного еще два подголоска присоединились к первому голосу, заснули и захрапели помощники фискала, лежащие на двух концах широкой, длинной лавки. Огарок, чадя и треща, провалился в горлышко штофа на самое дно и там погас. Темнота воцарилась в горенке, где так шумно и весело было весь этот вечер...

  

  

  

   За все два с лишним года, прожитых в Тобольске, не приходилось так много и так напряженно думать Гагарину, как за эти три-четыре недели, проведенные в своем удобном возке, который, перевалив хребты Рифея, быстро заскользил по его западным склонам до Перми, а потом понесся по неоглядным снежным равнинам Европейской России на Казань, на Нижний, на Москву.

   Сидя на своем посту, в столице Сибири, в самой кипени новых начинаний и прежних, старых неурядиц и дел, которые требовали упорядочения или завершения, князь многое задумывал; немало отважных планов вынашивал в мечтах, тысячи соображений о тонких, неотразимых ходах, связанных с его широкими замыслами, - проносились в мозгу, ярко так, отчетливо, оставляя неизгладимые следы в памяти и в душе честолюбивого, властолюбивого и своекорыстного вельможи. Но все это не было связано в одну стройную картину, не носило печати завершения, не подчинялось твердо намеченному, объединяющему замыслу. А текущие дела и ближайшие задачи управления огромным, богатым краем не давали даже достаточно времени заняться как следует этими личными замыслами, связанными с той же Сибирью, которая в мыслях Гагарина теперь представлялась истинно сказочным, молочным морем с кисельными берегами, где вместо песка рассыпано чистое золото, где на вековых деревьях вместо листвы пушистыми ворохами повисли редкие, дорогие меха, где на проезжих торговых путях из Азии в Европу не голяши и хрящ похрустывают под колесами тяжелых возов, а самоцветы и жемчуг отборный...

   И вот теперь, особенно после встречи с "первым сибирским фискалом", в тиши снеговой пустыни, по которой только шесть пар коней выбивали мягкую, четкую дробь своими ногами, - здесь, на свободе, мог обдумать многое Гагарин, успел довести до конца и связать нити разных смелых и красивых начинаний, которые давно были протянуты в уме, в душе, колеблемые там, как нити осенней паутины, летающей по воздуху в тихий теплый день...

   Первая дума, первое стремление его было не уйти из Сибири, остаться в ней как можно дольше, если даже не навсегда... И, конечно, один только Петр мог помешать своей властной волей этому решению. Со всеми другими Гагарин сумел бы справиться и поладить: где - подкупом, где - личным влиянием или с помощью всесильной родни и друзей.

   Только Гагарин, прослуживший полжизни в самой Сибири и в Сибирском Приказе Московском, знал, какими богатствами может одарить край смелого и умного хозяина, который знает, где можно лучше черпать из этого моря всяких благ.

   Гагарин знал, какие амбары необъятные завалены тюками, ворохами разных дорогих мехов, доставляемых ясачными инородцами в Сибирский Приказ, где и лежат сокровища десятками лет, порою гниют и портятся, но их не пускают на свои и зарубежные европейские или восточные рынки, чтобы не сбить цены пушному товару. По торговому расчету предпочитается продать мало да дорого, чем очень много по дешевой цене. Старая московская государственная сноровка - копить добро, благо, оно места не пролежит, - еще крепка и в самом Петре, создателе новой России, и во всех, окружающих его.

   Гагарин, в этом отношении неодержим манией "государственного строительства". Есть товар, дают за него золото, то есть высшую ценность на земле, - так и надо сбывать, а не выжидать Бог знает чего! Знает Гагарин и то, что сибирская пушная казна, даже в той малой доле, какая доходит до амбаров московских, составляет чуть ли не большую половину всех доходов государства, наравне с откупными доходами от винной, пивной и карточной монополии.

   И если устроить даже так, чтобы остаться пожизненным "штатгальтером" Сибири, а не временным губернатором, которого через пару лет сменит другой ставленник, если иметь в своем распоряжении эту силу, сколько тогда можно сделать и для себя, и для своих близких, начиная от единственного сына и дочери и кончая всеми отдаленными многочисленными родичами и свойственниками вельможного рода Рюриковичей-Гагариных!

   Помехи не страшны... Зависть, конечно, явится... Она уже есть... Но стоит поделиться крохами от богатой сибирской жатвы, и все россияне будут ослеплены щедростью дарителя... Они там и думать не смеют о том, что заурядно в Сибири... Редкие, дорогие товары: корень женьшеня, идущий на вес золота, рога маралов, ткани восточные, драгоценные камни и жемчуг, пряности и чай, шелк, серебро, не говоря о свинце, меди и железе лучшей доброты, - все найдется в Сибири с избытком, и почти за бесценок можно собирать груды отборных товаров, за которые потом на рынках Европы отсыплют груды полновесных звонких червонцев...

   Ясно видит неглупый вельможа и ту первопричину, от которой зависят все блестящие возможности, мелькающие в воображении Гагарина. Люди, труд человеческий, сама их жизнь неизмеримо дешевле в тайге и в горах Сибири, чем в России, не говоря уж о европейских, западных государствах, где нет почти крепостного труда и рабства в той грубой форме, какая сохранилась у народа российского, еще недавно носившего имя "московитов-дикарей"...

   Словно перед глазами у князя вся Сибирь, от берегов Ледовитого моря до реки Амура и до верховьев Лены, Енисея, Иртыша, где зной и вечное лето, где тигры-людоеды змеями скользят в высоких тростниках, прижавшись к влажной, нагретой, черной земле... И несколько миллионов беззащитных инородцев, полуодетых порою, вооруженных только стрелами и луком дикарей, кочуют по этому простору, охотятся круглый год и собирают богатые запасы мехов, рогов, моют золото, роют руду... А затем является казак-сборщик с десятком товарищей, с полусотней таких же дикарей, только порабощенных и крещеных, - и вольные охотники несут половину добычи на ясак как дань сильнейшему... А остальное сами отдают за штоф-другой плохого, неочищенного "пеннику", за дурманящую сивуху и за свертки самого дешевого табака, к которому их тянет не меньше, чем к водке...

   А не захотят добровольно сменять, так не стесняются "хозяина" Сибири с этими дикарями, на которых глядят как на рабочий скот... Снимается с плеча ружье, сверкнет выстрел - и падают неподатливые "бусурмане" в крови... А их добро попадает и совершенно задаром в руки "победителей"...

   На самом юге, где калмыки, "каменные казаки" и киргизы с мунгалами получше вооружены и умеют собираться для защиты и нападения большою ордою, - там подороже жизнь людей и все, что добывается их трудом... Но и там можно устроиться.

   Гагарин умеет подкупать ханов, узденей, всяких князьков инородческих, а уж те в благодарность позволят новому "хозяину" Сибири доить чуть не до крови и те орды, которые на словах считаются подвластными только своим независимым князькам.

   Все это видит Гагарин сейчас перед собою... Стоит лишь заручиться преданными слугами, решительными и деятельными агентами власти - и пускай кто хочет носит титул "царя Сибири", а настоящим владетелем и господином ее будет он, Гагарин!

   Фискалы, доносчики?.. Их тоже можно купить... Они такие же люди, как и все... А если заупрямится какой-нибудь Нестеров или потребует больше, чем полагается по чину и званию, если слишком заартачится и станет чересчур мешать?.. Так хорошо знает князь, как дешева жизнь в этом краю, населенном больше чем на три четверти беглыми преступниками или озлобленными, загнанными людьми, которые за стакан водки и за медный пятак уберут не одного - троих Нестеровых...

   И так можно продолжать, пока не придет на пустое место более удобный, "свой" человечек, который поймет, что Бог высоко, царь далеко, а Гагарин - тут и что он - настоящий "хозяин", с которым надо ладить, притом без всякого ущерба для себя...

   Кончив с этим вопросом, Гагарин словно оглянулся мысленно - и поежился.

   Одна мощная, тяжелая постать обрисовалась черной тенью на светлом просторе, какой уж видел вокруг себя Гагарин.

   Петр!..

   Его не закупишь... Его никуда не уберешь... Пока он жив, все зависит от него, от его расчетов, планов, даже просто от блажи, от пьяной прихоти, какая может взойти в эту большую темноволосую голову с лицом оживленного сфинкса.

   Только два человека умеют еще справляться с этим неукротимым, своевольным, непонятным ни для кого человеком: Екатерина, бывшая пленница, много лет простая сожительница Петра и только ко времени прусского похода венчаная жена, признанная царица. Да второй - Алексаша Меншиков, прежде солдат-преображенец, даже до того чуть ли не бродячий пирожник-торгаш... А теперь - граф, князь Римской империи, генералиссимус, кавалер трех высших орденов российских и иностранных, владеющий целыми областями в новозавоеванном прибалтийском краю. Меншиков, он по-старому оставался ближайшим другом Петра, которому отдал свою бывшую пленницу и сожительницу в подруги и царицы.

   Если эти двое помогут хорошо, тогда и Петр не страшен... Выждать бы только!.. Правда, князь старше Петра и не так мощен на вид... Но Гагарин знает, что опасная болезнь подтачивает силы этого гиганта. Еще в юности захватил он этот "афродитов" недуг благодаря своему неразборчивому сближению с красавицами-прелестницами придворными и даже из простонародья. Лечили плохо либо и совсем не лечили незначительную сперва хворь, очень обычную тогда среди мужчин... А теперь она отзывается мучительными страданиями, коликами в области живота, от которых лежит без памяти по часам Петр и все чаще испытывает свои приступы "черной немочи"... Только непомерная телесная мощь этого человека помогает ему перемогаться... Но и он стал подумывать о конце, часто исповедуется, причащается в те времена, когда, обессиленный, лежит, едва оправясь от одного припадка и ожидая следующего мучительного, затяжного приступа колик и беспамятства...

   Надеется пережить Петра Гагарин... А тогда!?.

   Даже глаза жмурит князь от блеска, какой уже видит перед собой честолюбивый хитрец. И в эту минуту, с усами, которые топорщатся и торчат вперед, с круглым, полным своим лицом, совершенно напоминает сытого кота, мечтающего о жирной, лакомой мыши, проглоченной перед этим...

   Алексей-царевич не страшен никому, тем менее ему, Гагарину. Тезка царевича сын князя Алексей Матвеич перед самым отъездом говорил отцу:

   - И што это за царевич, даже понять не могу! Толкую я ему, что надо к батюшке подладиться... Уж толки идут, будто иноземного прынца желает государь принять в наследники... А царевичу и горя мало! Я сказываю: "Хоть для виду займися поприлежней делами, ваше высочество! Батюшка, мол, сказывал: не по имени желаю наследника иметь, а по трудам его и дарованиям!.." И што ж бы вы думали, батюшка, отвечал мне царевич?.. Так и отпечатал: "Пускай! Я и сам рад от царства отойти, коли такую муку принимать царю надо!.. Не гожусь я царить по-новому... Вот кабы по старине... И я был бы хорош! А этак - пусть берет власть, кому охота!.."

   Улыбнулся тогда же Гагарин, выслушав сына. И теперь улыбается.

   Конечно, при Алексее Петровиче легко будет делать, что в ум придет, сильным людям. При Алексее Петровиче Гагарин не только будет "пожизненным штатгальтером" Сибири, но, пожалуй, сумеет оторвать ее вовсе от остального царства, сделать отдельным государством в единении с Россией Европейской и в лице своего сына Алексея Матвеича возродить с новым блеском царский род Рюриков на троне Кучума...

   Не удержался, тогда же сыну кое-что в этом смысле высказал князь... Потом спохватился, что молод, слаб князек, проболтаться может, если не трезвый, так в пьяном виде или метрескам своим, на которых большие тысячи тратил, следуя примеру отца... Взял клятву с Алексея Матвеича отец, что будет юноша держать язык за зубами...

   Но теперь - не о том забота! Дожить бы только до счастливого дня, когда темноволосый гигант царь смежит свои упорные серые глаза, сверлящие душу каждому...

   Тогда все хорошо будет! А как вот теперь?.. Что делать, как поступать?..

   Общую линию хорошо знает и ведет все время неуклонно Гагарин.

   Малейшая неурядица в стране, вспышка незначительная среди ясачных инородцев, набег десятка-другого немирных кочевников, шесть-семь коней, уведенных у русского населения, убийство нескольких мужиков и баб не то при побеге врага, не то по пьяному делу в общей ссоре и свалке, какие часты во время годичных праздников и ярмарок, - все это в донесениях губернатора принимало огромные, опасные размеры нашествия неприятельского или бунта целыми племенами... Затем описывались меры, принятые мудрою властью для успокоения мятежных, для покорения барантачей-кочевников, и вывод был ясен: только Гагарин, умеющий сам управляться в этом диком, опасном краю, умеющий выбрать себе подходящих помощников, только он один в силах справиться со всеми невзгодами местной жизни и без него будет плохо. При открытии каких-нибудь злоупотреблений применялись те же приемы. А всякое улучшение: находка руды, введение мер, способствующих процветанию края или обогащению казны, - все это расцвечивалось и преувеличивалось, как трудная, неоценимая услуга и заслуга перед родиной и царем...

   Но этого всего мало! Петр тоже знает приказную систему, знает и многое иное, что уловил своим мощным умом и за рубежами, во время долгих странствий в чужих землях, и вынес из глубины народного моря, куда окунался поневоле ребенком, сосланный с матерью подальше от трона, куда и потом с головой погружался сознательно, по доброй воле, будучи уже царем, когда жил среди простого люда, желая слышать и знать, что думает и как живет настоящая Русь черноземная, а не приказные крысы и вельможные, грызуны-захватчики!..

   И, покачиваясь на мягком сиденье возка, строит Гагарин тысячи предположений и планов, которые могли бы привести его к великой, затаенной цели...

   Ближайшие события перестали беспокоить князя. Взбудораженный вестями о доносах, встречей с фискалом, дух его успокоился. Гагарин понимает, что нетрудно будет пока снять с себя наговоры, найти извинение и за содеянные проступки... Их еще мало, и они слишком незначительны... Даже хорошо, что он поторопился явиться на свою защиту именно теперь, когда защита еще слишком легка. Это обеспечит ему доверие и покой на долгое время... А вот как дальше?..

   И, напряженно ломая голову над дальнейшими планами, находя несвоевременным обратиться за советами к Келецкому, пока нет достаточно веских данных для обсуждения вопроса, - Гагарин вдруг погружался в глубокий сон, словно не головою он работал долгие часы, а был охвачен усталью после тяжкого телесного труда...

   А возок мчался все дальше и дальше от Сибири, все ближе и ближе к Питеру и Москве.

  

   Не сразу явился Гагарин к царю.

   По примеру удачного прошлого года Петр собирался летом снова снарядить огромную флотилию и разбить на море шведов, поэтому почти и не сидел ни в Москве, ни Санкт-Петербурге, как он называл свою новую столицу. Котлин с его Кроншлотом, побережье Балтийское видело чаще государя, чем стены городских и загородных дворцов, прежде таких веселых, оживленных, шумных без конца...

   Свои сановники и иноземные послы с неотложными делами вынуждены были узнавать, где находится царь. Первейшие вельможи ныряли в ухабах избитого зимнего пути, пробирались среди бревен и мусора, подымались на деки новых и старых, только подправляемых кораблей, где заставали порою Петра не только в виде главного инспектора, но с рубанком или с лекалом в руке, с отвесом или долотом, когда царь, по обычной своей стремительности и нетерпению, старался быстро и наглядно показать неумелому работнику, как лучше и скорее можно выполнить заданную работу...

   Долго задержался Гагарин в Москве, где его сказочно богатый дворец в полной готовности и в образцовом порядке давно поджидал хозяина; казалось, что Гагарин только вчера вышел из дому и, вернувшись, нашел все, как было.

   Дочь князя, девушка-невеста, которую отец по многим основаниям не взял с собою в Тобольск, жила у дяди, Василия Иваныча, выезжая в свет с его взрослыми дочерьми. Но она все же порою заглядывала в родной дом с теми же подругами, двоюродными сестрами, и небольшой штат прислуги с пожилым, опытным дворецким Минычем во главе старался поддерживать полный порядок в доме. Да и стольник, князь Василий Иваныч, изредка заглядывал, так что волей-неволей слишком распускаться дворня не смела, несмотря на долгое отсутствие Гагарина, живущего за тридевять земель...

   Радостно, шумно был встречен вельможа теми осколками старого боярства, которые именно еще ютились и доживали свой век в Москве, сторонясь, явно чуждаясь новой столицы, этого "Парадиза", как называл свое создание Петр.

   Не стоя близко к настоящему правительству, эти недовольные "старики" пользовались все же большим влиянием и по своей породе, и по богатству, накопленному дедами и прадедами. Десятки тысяч душ и бесконечные земельные угодья составляли, главным образом, достояние москвичей - из неслужилой знати в отличие от аренд и жалованья, достигающего десятков тысяч рублей в год, каким награждались питерские служаки из старого барства и из новых, свежеиспеченных дворян и вельмож, вроде того же Меншикова, или иностранных любимцев одаряемых землями, титулами и орденами за усердную и умелую службу "государю и государству"... Такой новой присягой заменил Петр прежнюю, вековечную, так называемое "креста целованье" и запись, гласящую, что присягающий обещает служить только государю и роду его, выполняя волю царскую как приказ самого Господа, ни о чем не помня и не рассуждая больше.

   Объездив друзей, разведав поподробнее все, о чем неудобно было бы сообщать письменно, отпировав почти везде на радостях по его прибытии, Гагарин и сам должен был два раза устроить ответный прием, так как в один раз не вместили бы даже его палаты всех желающих и имеющих право побывать на празднике, устроенном наместником Сибири, ее некоронованным государем и царем, как толковали многие, кто получше знал тамошние порядки и течение служебной жизни в целом Российском государстве.

   А пока князь тут отдыхал, посещал московских друзей и принимал их у себя, в невский "Парадиз" поскакали нарочные с письмами к нужным людям. Выяснилось, что раньше начала мая и не сможет царь хорошенько потолковать со своим губернатором о делах Сибири вообще и о возведенных на Гагарина наветах в частности.

   Пока предложено было князю составить подробный отчет об этих двух истекших годах управления краем, и особенно поставлен был на вид вопрос о богатых россыпях в Бухарской земле на Амун-Дарье, как ее называли тогда.

   Сын Гагарина нарочно явился в Москву из "Парадиза", чтобы поделиться с отцом самыми свежими вестями государственной важности. От него узнал Гагарин, что врачи открыли у царевича Алексея признаки злейшей чахотки и настаивают на отъезде его в Карлсбад для лечения.

   Кутежи, распутство и сильное пьянство, которому он предавался по примеру отца, подорвали слабое здоровье юноши царевича. Но он и не думал остановиться, поберечь себя. Безвольный во всем, здесь Алексей проявлял несокрушимое упорство и настойчивость, достойные лучшей цели. Сам царь собирался сперва выступить со всей своей новой "Армадой" к Ревелю и затем искать сражений с шведскими эскадрами, где бы те ни показались. Не придется ему даже быть при давно и с нетерпением ожидаемом событии - разрешении от бремени кронпринцессы Шарлотты, предстоящем очень скоро, согласно заявлениям придворных акушеров и бабушек-повитух.

   О растущей силе и влиянии Меншикова, о новых связях и увлечениях Петра и всех его собутыльников и сотрудников подробно рассказал сын отцу, пропустил через свое сито и Екатерину, эту чародейку, которая, вечно смеясь и веселясь, лаская всех взглядами своих темных очей, успевает держать в руках мужа, порою сама приготовляя ему юных, свеженьких подруг из числа фрейлин и в то же время поддерживать прежнюю, более чем теплую, чересчур нежную дружбу с бывшим ее господином и обладателем Меншиковым; а затем среди окружающей знати тоже выискивает порою самых красивых, юных и пылких, способных рассеять скуку женщины, когда нет близ нее ни ветреного гиганта мужа, ни прежнего покровителя Данилыча...

   Смеется громко, заливается хохотом Гагарин, слушая смелые описания сына, его циничные, но меткие шуточки и остроты, французские каламбуры, пересыпанные чисто русской крупной солью метких словечек и прозвищ нецензурного свойсваа...

   О своих похождениях просто сообщает сын отцу и откровенно, зная, как тот любит сочные описания заманчивых картин на мифологические сюжеты, хотя бы и в переложении на современные нравы.

   Отец, в свой черед, также без стеснений делится с сыном не только своим административными впечатлениями, вынесенными после двухлетнего пребывания в "дикой Сибири". Он посвящает юношу во все свои минутные увлечения, каких немало начтется за такой долгий срок, говорит о разрыве с Алиной, об охлаждении к польке, занимающей отныне только место экономки в доме. Описывает тоболянок-дочек, с которыми "вспоминал" он приключения, пережитые с их маменьками лет 15 назад... И о поповне узнал юный князь, заинтересовался ее наружностью, просил списать и прислать портрет и только остерег отца:

   - Глядите, батюшка, не женила бы вас на себе сия салдинская чародейка... Как бы и не пристало это ни вам, ни всему нашему роду!.. Даже иму я веру, что целомудренна оная особа, как Сусанна... но тем опаснее она людям вашего возраста... Не взыщите: как сын любящий и почтительный, решаюсь говорить вам, батюшка...

   - Хе-хе-хе... Глупенький... Говори, ничего!.. Обиды нет в твоих словах!.. А непонятие явное! Я сам лучше тебя вижу, что можно, а чего нельзя. Будь помоложе я... и при той пылкости чувств, какую внушила Агаша к себе... пожалуй, тогда я бы еще рискнул жениться и дать тебе сонаследника... Ха-ха-ха!.. А теперь - не бойся! Сестре Наташе придется выдать ее приданое, как уж мною решено. А все, что после меня останется, - все тебе!.. Только умей поддержать род наш высокий... Да внучков мне парочку заготовь, чтобы не пресеклась линия наша, как самая старшая в роду... А эту курочку... поповну?.. Мила она мне, но и я ее понимаю!.. Ласкова, словно кошечка... А нет-нет - и от моих седых усов на иные, на черные, на завитые глянет и заалеет вся, зардеется... Хе-хе-хе!.. Я и сейчас ее, куропаточку, с парой таких усиков оставил, с верным, моим подручным, с бравым офицериком.

   И сейчас, важный, величавый, залитый золотом, облеченный властью, почти равной могуществу венчаного повелителя огромной страны, светлейший князь Ижорский и прочее и прочее порозовел и оживился, услыхав, что лишняя горсть-другая золотого песка прибавится ко всем сокровищам и богатствам, собранным в его подвалах, к тем, которые на всякий случай помещены и в заграничных банках...

   Но сегодня еще немало других приятных неожиданностей ждало баловня фортуны, по слову Благовестника: "Получит имеющий много и то, что принадлежало беднейшему". А по русской народной мудрости это же выражено поговоркой: "Деньги к деньгам, а короста к лишаям липнет!.."

   Больше прежнего вспыхнул Меншиков, увидав, что слуга с натугой внес, действительно, кожаный чемоданчик средней величины и с глухим стуком опустил его, по указанию Гагарина, на пол у ног светлейшего.

   Слуга вышел. Гость, позабыв свою обычную важность и тучность, быстро наклонился, маленьким изящным ключом раскрыл чемодан, который внутри был подбит панцырной стальной сеткой, откинул крышку, развернул второй, из мягкой кожи, покров в виде двух лопастей, покрывающий содержимое чемодана. Под лопастями, заполняя все пространство, стояли тесными рядами небольшие китайские коробочки черного, красного цвета и золотистые или серебристые с яркими разводами.

   Один за другим раскрыл гость эти ящички, и они оказались доверху наполненными золотым, крупным и мелким, песком разных оттенков, начиная от соломенно-желтого до черно-красного.

   Ресницы задрожали, руки слегка заходили даже у хозяина, видавшего на своем веку много сокровищ, мешки жемчуга в ризницах патриарших, груды самоцветов и ящики, мешки, наполненные червонцами и таким же золотым песком в сокровищницах и на монетном дворе.

   Те сокровища только ласкали восхищенный глаз, как что-то прекрасное, но далекое и чужое.

   Немало своего золота имел светлейший. Но оно собиралось, самое большое, тысячами монет, или лотами, унцами золотого песка. Самородки - слитки золотые тоже попадались, но не выше полуфунта... А тут? По самой меньшей мере опытный глаз корыстолюбца-вельможи определил вес чемодана с его начинкой много выше полутора пудов. И он не ошибся. И восхитился, ценя не только величину приношения, но подумав и о том, сколько затрачено труда человеческого, а пожалуй, сколько жизней загублено раньше, чем у земли было вырвано и собрано столько ее лучшей "желтой руды", или, иначе называя, "крови" земной, потому что руда и кровь - синонимы в русском и малорусском языке.

   А гость, довольный впечатлением от дара своего, так просто и кротко, почти смиренно заговорил:

   - Уж не взыщи, светлейший! Всего полтора пудика и набралось песочку этого... двух не вытянуло... чистого весу, без коробов, - счел нужным вскользь отметить даритель и, не давая даже времени хозяину рассыпаться в искренних выражениях благодарности и восхищения, он поспешно продолжал тем же умышленно скромным тоном человека, не придающего цены земным сокровищам: - Уж не обессудь! Не осуди малого дара моего! Верь, любовь и почитание мое к персоне твоей светлейшей много значнее сего приношения тленного! А при всем том... дозволь еще, светлейший, челом тебе ударить... Набралося залишних самоцветиков в ларцах у меня да жемчугов поизрядней, на какие ты, подобно мне самому, немалый оценщик и любитель!.. Так уж, благо рука размахалась, дозволь презентовать...

   - Да што ты... да николи... да ни за што! - начал было Меншиков, ненасытная жадность которого на этот раз была утолена первым же, поистине царским даром.

   Но Гагарин знал, к чему идет, и перебил его:

   - Нет уж... потерпи уж... Погляди, а потом и осуди!.. Может, и не откажешь своему верному слуге и почитателю... соизволишь принять дар не цены его ради, а за красу да за отбор диковинный, чудесный... Вот, взглянуть поизволь глазком хоша единым...

   И на темном бархате скатерти, на краю стола, у которого сидели оба, засверкали чудные самоцветы, высыпанные гостем из объемистого, мягкой кожи, бумажника, который он достал из внутренного кармана своего камзола.

   Сам страстный любитель, Гагарин знал, чем взять Меншикова, тоже питающего большую слабость к этим твердый кусочкам радуги, извлекаемым из темных недр молчаливой земли... Красными, зелеными искрами, казалось, загорелись и глаза светлейшего, когда лучи солнца заиграли разными огоньками на отборных бриллиантах, рубинах, на изумрудах, сапфирах и топазах, не слишком крупных, но чистой воды и превосходной грани. Крупный, переливчато-белый жемчуг, лежащий между ними, своей глубокой матовой белизною, нежным блеском еще больше оттенял игру и сверканье самоцветов.

   Невольно, прежде даже, чем сказал что-нибудь, рука Меншикова протянулась к чудесным камням и безотчетно стала передвигать их, соединять в красивые сочетания, причем потревоженные самоцветы заиграли новым, живым блеском.

   - Н-ну... знаешь, князенька... Слышь, у меня и слов не стает! - вырвалось наконец у хозяина, действительно почуявшего, что дух перехвачен у него от неожиданного и сильного восторга. - Слышь, одно скажу: твой слуга и ранней и теперь... и на веки вечные! Чем бы лишь отслужить, поведай, прикажи! Ничего не пожалею!..

   - И, государь мой, милостивец! О чем говорить?.. По усердию я по своему и по приятельству старинному, не для чего иного ради!.. Уж поверь! И за старое много тебе благодарен. Выручал не раз. Поди, и еще повыручишь при случае из беды... Времена-то ноне у нас не прежние. Царь своих старых слуг не больно жалеет да жалует... Новые наперед тискаются, на глазах у царя... А хто подале, тому одни наносы вражеские да наветы... Первых вельмож царства из славнейших родов и древнейших гербов, вот, как и гербы твоей же милости литовские, фамильные... таких людей отдают чуть не под надзор ярышкам приказным, фискалам-доносителям! - не выдержав, начал было Гагарин, но сейчас же сдерж