Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

ами порою очень далеко, не видели больше вражеских следов. И весною все было, по-видимому, покойно кругом.

   Прежние опасения неожиданного нападения ослабели, разъезды посылались все реже, не охватывали широкого круга, как раньше. Кочевники успели усыпить недоверие московов, и те довольно беспечно встретили вешнее солнце и тепло, готовясь к дальнейшему походу. В крепостце должен был остаться небольшой гарнизон из казаков, который теперь и нес сторожевую службу, а остальные казаки охраняли весь косяк лошадей отряда, пущенных в степь у стен городка на первую вешнюю траву... Больше полутора тысяч коней рассыпалось по степи и под охраной сотни верховых днем паслось, а по ночам загонялось в несколько огромных загонов, устроенных под самыми городскими стенами. И до утра, сидя у костров, сторожили их люди, пустив в ночное на пастбище своих верховников, занятых целыми днями.

   Разговевшись тут же, у костров, всем, что принесли из города товарищи, сидели очередные сторожа в пасхальную ночь и мирно толковали о предстоящем походе, вспоминали дом, семью, а то и сказки слушали, страшные, увлекательные вымыслы, которые так хорошо умеют рассказывать иные из них.

   Костры ярко пылали, кидая в черное ночное небо мириады искр вместе с клубами дыма и пламени от горящего сухого валежника. Свет заставлял жмуриться, слепил глаза, и еще чернее и непрогляднее казалась степная даль, одетая ночным туманом и мглою.

   Вдруг какой-то гул послышался со стороны степи. Не то поток воды катился и падает с высоты на валуны, перекатывая их, не то земля загудела, прерывисто и тяжко дыша... Все ближе рокот неясный, все тверже и отчетливее мерные удары чего-то тяжкого, твердого о грудь земли... И быстро вдали стали обозначаться очертания большого табуна неоседланных коней. Неизвестно почему, неведомо откуда неслись кони. Может быть, мирно паслись за сотню верст, но что-то грозное всполошило, напугало их... Нападение барсов, волков или пожар степной?.. Кто знает! Но сюда скачет табун; уже видно, как веют гривы по ветру среди неясного, предрассветного сумрака, средь полусвета, полутьмы, дрожащей, неверной, как глаза продажной прелестницы... Голые спины у скакунов - так кажется, по крайней мере... Только что-то порою затемнеет, словно тащат они, за собой каждый какую-то непонятную ношу, не то живую, не то мертвую... Или это волки присосались, впились в шеи лошадям, и те несут на себе свою смерть, изнемогая в последнем стремлении, в этом бешеном беге? Или рыси на самых загривках и уже пьют горячую алую кровь, пока ноги скакунов не подкосились и не грохнули они на траву, орошая ее струями жаркой, остро пахнущей крови?.. Сообразить, разобрать не успели сторожа, как уж совсем близко подскакал табун, мчавшийся раньше широким полукругом, а теперь сбившийся в несколько растянутых рядов, словно эскадроны конницы на ученье.

   И неожиданно поднялись человеческие фигуры из-за лошадиных шей, всадники крепко сидят, втиснувшись искривленными ногами в голые бока неоседланных лошадей. Гикнули все разом! Стрелы посыпались на сторожей, грянули выстрелы, засвистали копья, пущенные метко сильной, привычной рукой... Едва успели схватиться за свои ружья казаки... Но пока их наставили на рогатки, пока выбили огонь, стреляя наудачу, несколько из сторожей уже легли раненными, а нападающие, разделясь на три части, делают свое дело. Одни со сторожами перестреливаются, другие залегли перец воротами крепостцы, в которой уже слышны смятение, тревога, рокот барабанов и звуки голосов... Эти должны задержать выход людей из крепостцы, пока третий, самый многочисленный отрядец ломает загоны, выгоняет в степь лошадей... Вот уж все полторы тысячи коней на свободе. Прирожденные коноводы-пастухи, калмыки и киргизы, окружили сбитый в кучу табун, гикнули, и погнали его вперед, в необъятную степь, которая уже светлеть начинает, ожидая солнечный восход.

   От выстрелов, от гика и крика ошалели кони, мчатся вперед, подняв хвосты, распустя гривы... А за ними совсем демонами мчатся погонщики монголы...

   Сообразили в крепостце, что случилось... Выстрелы ружейные со стен и из башен грянули вслед убегающим врагам. Потом и пушечный удар прокатился в тихом предрассветном воздухе. Но от этих залпов и пушечной стрельбы еще больше обезумели и без того напуганные кони... Правда, пули и картечь уложили несколько врагов, упало и лошадей около десятка. Зато остальные еще безумнее ринулись вперед, так что даже еле поспевают за табуном его новые господа-захватчики.

   Не отважился Бухгольц сейчас же выслать из крепостцы людей, не зная, нет ли засады кругом. Ждать решил до утра, тем более что без коней и не догонят его люди уносящихся всадников... А нападающие, пользуясь этим, почти без потерь скрылись из виду так же быстро, как и появились...

   Дождался утра Бухгольц. Выслал людей на разведку. Неутешительные вести принесли люди.

   Куда ни глянуть глазом, на этом и на другом берегу дымятся костры, видны отряды вражеские, которые еще держатся поодаль из опасения орудий, стоящих на стенах Ямыш-городка... Но ночью они ближе подберутся, правильную осаду поведут, все выходы и пути отрежут русским из городка. Только к реке, к воде, и останется один свободный путь. Нет у степных кочевников подходящих суден, чтобы и тут поставить сильную заставу...

   - В осаду попали мы, господин подполковник! - доносит пятидесятник, старый сибиряк, сам производивший разведку. - Одно и есть - по реке скорее назад уходить!..

   Ничего не ответил Бухгольц, отпустил разведчиков.

   - Трубку мне долговидную! - приказал он своему денщику, взял подзорную трубу, пригласил двух-трех офицеров-шведов, знакомых с инженерным делом, с правилами фортификации, стратегии, и вышел на башню.

   Не солгали разведчики. При свете дня видно, что осажен городок отовсюду отрядом по крайней мере тысяч в десять человек. Нападать на городок, отлично укрепленный, они, конечно не решатся. Но и на них нельзя пойти без лошадей. Конные будут ускользать от удара, заезжать могут сзади, со всех сторон и поражать, особенно по ночам, в степи... Надо сидеть за стенами, пока есть запасы боевые и съестные припасы. А потом?!

   Думать не хочется сейчас Бухгольцу об этом "потом"...

   Однако пришлось подумать, и очень скоро... Ночью ушли из городка, очевидно, спустясь со стен или подкопавшись где-нибудь, несколько инородцев, которых немало в отряде, и крещеных и некрещеных, в качестве конюхов, слуг, кашеваров, шорников и всякого рода мастеровых. Есть и среди ратников десятка два крещеных, но совсем еще необруселых туземцев.

   Можно ли положиться на них! И предавать они могут всякий шаг отряда, и запасы пороховые взорвать способны или подмочить, попортить оружие... Мало ли что! Одинокий враг в своем собственном стане, да еще затаенный, лукавый, беспощадный, опаснее тех тысяч врагов, которые темнеют за стенами, порою врассыпную подскакивают близко, джигитуют у самых стен, вызывая на единоборство батырей-урусов, увертываясь от пуль, посылаемых в этих головорезов, как в жаркий полдень увертывается от оводов легкий степной конь...

   И пришлось уступить общим настояниям, сделать так, как подсказывало и собственное благоразумие. Ночью, бесшумно спустились к реке люди, что могли нагрузили на суда, остальное подожгли вместе с городком, с его стенами и зданиями...

   Сами уселись как попало и быстро вниз по течению, подгоняемые сильными ударами весел, поскользили дощаники и ладьи, пущенные по самой середине реки, чтобы больше обезопасить людей от выстрелов из ружей и тучи стрел, какую пустили в уходящих враги, метко целя в барки, ярко озаренные среди ночной тьмы заревом огромного пожара, охватившего Ямыш-городок.

   Задолго до возвращения всего отряда весть о неудаче Бухгольца дошла до Тобольска. Принес ее первый Задор, уже очутившийся здесь же в своем обычном виде и доложивший подробно Гагарину как о своих приключениях, так и о том, что Трубникова задержали у дикой орды и послали к самому Хаип-хану, не совсем, очевидно, доверяя русскому офицеру.

   - Ничего, вернем малого! - улыбнулся Гагарин как-то странно загадочно. - Не оставим его тамо долго, чтобы тут кто не скучал... А тебе за службу спасибо! И награда вот!

   Принял тугой кошель, кланяется, благодарит Задор, а сам глядит на князя, переминается.

   - Што еще надо? Говори, Сысоюшко.

   - Слышал я, пока не было меня тута, приезжал из Рассеи полковник, князь Долгоруков, словно бы с розыском каким... Не против твоей ли милости новые наветы?

   - А тебе што? - вопросом на вопрос откликнулся князь.

   - Да, сдается, знаю я, откеда ветер дует, противный твоему вельможному сиятельству. Фискалишка этот, шиш проклятый, Ивашка Нестеров... Он мутит!.. А я... Случается, встречаемся с им. Он по ночам часто бродит, где и я бываю... И ежели твоей милости на пользу было бы, так я его, как курчонка...

   Не договорил один, не отказывается другой, думает что-то. Потом негромко заговорил:

   - Благодарствуй за верность и охоту добрую, Сысоюшко... Нет, леший с ним! Князя, што приезжал, я не боюся! Свой брат! Хотя и "Долгорукой" поистине, да и у меня сундуки не пусты... Как приехал, так и уехал. Мне зла не будет от него. Он царю скажет за меня, а не против. А что тут Ивашкины следы есть, и это ты верно угадал. Да трогать не стоит гадину, руки марать! Его не будет, другого пришлют. А он пока не страшен. По службе доносит, что слышит. Черт с ним! Будем знать да остерегаться. Да так делать надо, чтобы страху не иметь перед царем и Богом.

   Говорит, а у самого губы дрогнули, словно от кривой усмешки.

   - Што толковать! Твоя правда, светлейший князь! А все же поопасайся ты гада! Я слышал, он такое на тебя взвести думает... И сказать боязно...

   - Что?.. Говори. Лучше знать заранее... и меры взять.

   - Изволь. Первое, будто ты от себя теперь с Хиной и с западными государствами большой торг повел, чем сама казна торгует... И будто бы деньги те, прибытки всякие, тебе надобны на великое дело... Вот, ты шведов наймал, давал им оклады... А этот гад сказывает, готовишь в них себе верных людей, как война начнется у себя...

   - У меня, с кем... еще война?.. - нахмурясь, быстро спросил Гагарин.

   - С Рассеей, с царем самим, у коего ты задумал Сибирь отнять...

   - Ха-ха-ха!

   Смеется губернатор, но смех его звучит как-то странно, деланно.

   - Дальше.

   - Хочешь будто старину здесь водворить... и тем людей закупаешь... И кочевых ханов задариваешь... И оклады верстаешь зря, сыплешь золото, чего-то ожидаючи. Оно верно, слово тебе стоит сказать и...

   - Молчи! Не болтай попусту!.. И хотел бы я чего такого... так еще не пора! - значительно проговорил Гагарин. - А тем болей, что и не хочу, не думаю. Пусть болтает шпын, языком треплет. Видимое дело, подачки новой хочет! Шут с ним, кину горсть-друтую в его пасть несытую, вот и примолкнет!

   - Добро бы... А мне сдается, он и рубли возьмет, и свое вести будет по-старому... У Иуды свой расчет... Право, лучше бы...

   - Нет, нет!.. Вижу, преданный ты человек... И можешь знать, что я тебя никогда не оставлю. А пока иди!.. Ты куды, в слободу теперь?

   - Куды же инако... Домой, к попу Семену. Не поизволишь ли сказать там чего?

   - Кланяйся. Скажи, буду дней через пять. Все недосуг. А зайдет речь о... о Феде... Любит его поп, и Агаша дружила с ним. Успокой, скажи: вернем его скоро обратно...

   - Добро!

   Поклонился при этом Задор, чтобы не видел Гагарин невольной глумливой насмешки, прозмеившейся по лицу батрака.

   - Челом тебе бью, князь-боярин милостивый!..

   Еще раз поклонился и вышел Задор.

  

   Исхудалая, измученная сидит на своей постели Агаша, озаренная только светом лампады у киота в углу. Слушает рассказ Задора, который сидит тут же, на краю, не то довольный, не то озлобленный.

   - Вот, слышь, каковы дела у меня... Бросил я нашу веру хрестьянскую... Буданцем стал! Буддой Бога звать у калмыков-то... И дали мне много всякого добра у хана, и в жены он мне свою неблизкую родную пожаловал, и слуг, и коней, всякой всячины... А я и ишшо могу брать жен, хоть пять, хоть десять! Да сам не хочу... Одну только еще возьму... Тебя!.. Пойдешь ли со мною? Ханшей тамо станешь, княгиней ихней, буданской, калмыцкою... Не один там я такой... Есть и Зеленовский, поляк, и немцы, и шведы. На ихних девках поженились, калым большой взяли, ныне господа живут... Поедем, люба!..

   - Нет, Сережа, не пойду... Отца не кину, веры не сменю... Грех!..

   - Грех! Вера? Ха!.. И никакой тута смены нет! Ихний Бог, что и наш. На небесах сидит, правду любит... Ни бурханов у них, ни идолов. Только одно обличье Будды. Так они Бога своего зовут. Какая же измена веры?.. Бог у всех один... А зато не подвластной девчонкой проживешь, а сама приказывать людям станешь... Едем, слышь?

   - Нет... Может, ты и прав... Да я не могу... Вон, второю женою быть зовешь, а тамо и еще наберешь. Куды я тогда, как постарею? Знаю обычаи ихние., Пока женка молода, потоль и в ласке. Нет... Не хочу!

   - Ишь, какая умная. А не слыхала, што у нас тута хрещеные по много баб держут? И дома, и на стороне... И девки наши не то бабы тоже двоих-троих мужей знают, да не явно, а потайно, крадучись... так лучше ж прямо, а?

   Не отвечает девушка, только крупные слезы градом падают из глаз, окруженных темными кольцами.

   - Да што с тобою? Али и впрямь больна была без меня?.. Скажи...

   - Была... и теперь недужится... - торопливо отозвалась девушка. - Я... слышь... - совсем тихо заговорила она, покраснев до корней волос, - тута я... порошки твои пила, што ты давал про всяк случай... помнишь? Недели нет, как приймала... Еще не в себе после них. Много крови ушло.

   - Во-о-т што!.. Ну, так я и тревожить тебя не стану! - протяжно отозвался Задор. - Ишь, какое дело!.. Неуж князенька так сумел? Чудно! Меня, чу, не было... А может, и ты по-будански жить стала тута без меня? - не то шутливо, не то с угрозой вырвалось у Задора.

   Задрожала, помертвела девушка так, что стало жалко и загрубелому батраку.

   - Ну, ну! Не трепыхайся, кралечка моя! Шутки шучу я... А, слышь, порошочки-то каковы! Как рукой сняло... хворь-то твою, которая девкам словно бы и не подобает. Ха-ха-ха!.. Ничего! Один Бог без греха... Я сам в грехах по уши завяз и вылазить не сбираюсь! Што уж мне тебя судить?.. Ну, прости, Христа ра... Не! По-новому сказать надо: "Ом-мани пад-ме хум". Так буданцы сказывают свою мольбу. Спи, отдыхай... Я ужо приласкаю тебя, как совсем оздоровеешь. Тогда сызнова и потолкуем, хочешь ли в степь со мною... Али будешь тут сидеть, ждать... у моря погоды! Прости!

   Ушел Задор. Агаша сошла с постели, кинулась перед иконами на колени и до утра молилась о далеком друге, просила Бога, скорее бы освободил он из неволи раба своего Федора...

  

  

   Прошло еще два года.

   Много событий, крупных и мелких, пронеслось за этот срок и в Сибири, и на Руси.

   Убитый, подавленный неудачей вернулся Бухгольц, прожил до зимы в Тобольске, бродил повсюду, словно еще надеясь, ожидая чего-то, пока не вернулся из морского похода Петр и не вызвал к себе в Петербург неудачника.

   Все по чистой правде рассказал он царю, не скрыл, что считает одного Гагарина виновником такой ужасной неудачи, но не имеет тому прямых доказательств в руках. Разве может указать, что еще при нем губернатор Сибири стал продолжать дело, начатое подполковником, только немного иначе. Послал раньше послов и к дикокаменным казакам, и к калмыцким ташпам, заверяя их в дружбе, объясняя случай с Бухгольцем каким-то недоразумением... В то же время от себя послал с людьми подполковника Ступина, который настроил ряд маленьких "острогов", подобрался к тому же Ямыш-озеру и двинулся к Зайсану, откуда прямой путь за золотом Эркета.

   Слушает, соображает Петр, сопоставляет доклады Бухгольца с доносами Нестерова, который прямо передает слухи, будто от Гагарина пошли злые внушения, поднявшие кочевников против подполковника с его отрядом.

   Совсем иное доложил Долгорукий, посланный царем на ревизию Сибири. По его словам, на местах там все идет хорошо. Гагарина любят, боятся, а новый губернатор старается укреплять власть царя в полудиком краю, изыскивает средства пополнить казну без особого обременения обывателей, именно так, как любит это Петр. И если нашел там ревизор некоторые непорядки и злоупотребления, то они исходят не от Гагарина, напротив, он борется с ними с первых дней приезда своего в Тобольск.

   - А полк лишний драгунский, тысяча человек почти, зачем завел князь?.. С кем воевать собирается? - вдруг задал вопрос царь.

   - И ничего не завел лишнего! - быстро отвечал Долгорукий, у которого на всякий спрос свое слово заранее приготовлено, по общему совету с Гагариным. - Просто гарнизон тобольский был, почитай, целиком взят Бухалтом в поход. А тут непокойно стало кругом. Надо было людей верстать для городской обороны и для рассылок. А когда в скорости и те люди вернулись, которые шли с Бухалтом на два, на три года, оказалось, что много их стало с прежними... Помаленьку князь и распускает лишних.

   - А зачем ссорит князь Журухту с Хаип-ханом? К войне обоих подбивает, когда раней мирить их пытался да в согласие приводить... Не знаешь ли?

   - И то слышал! - живо подхватил князь, язык которого густо позолотил Гагарин. - Как вышла беда с Бухалтом, и стал думать губернатор, што лучше этим двоим между собою резаться, чем в дружбе жить, крепнуть силами да на нас, на русских, зубы оскаливать, ножи точить... Пусть двое дерутся, а он радоваться будет, на их рознь глядя... Вот как говорил мне князь Матвей Петрович.

   - Слышу... вижу: хорошо ты запомнил речи его умные. Ну, добро! Спасибо за службу...

   Отпустил царь продажного слугу, но не успокоился.

   Однако и заняться вплотную делом Гагарина не было времени. Война со шведами стояла на самом переломе, на крутом резу...

   Только складывал Петр в своей памяти все, что касалось Гагарина и великой, богатой Сибири, чтобы в более удобное время заняться обоими.

   Видя, что от Петра нет особенно грозных вестей, смелее стал Гагарин проявлять полноту и силу власти своей в Сибири, стараясь пустить здесь поглубже корни.

   Даже с Нестеровым завязал дружбу, стал задаривать фискала, полагая, что молчание, царящее со стороны "Парадиза", обусловлено в известной мере и хорошими отзывами продажного ревизора, не подозревая, что Нестеров отписывал подробно Петру обо всех "дарах и закупах" губернатора, подобно Меншикову, желая этим приобрести большее доверие государя. А в своих доношениях по-прежнему сообщал все, правдивое и ложное, что только мог услышать и вызнать о губернаторе.

   Настал 1718 год. Еще раньше дошли в Тобольск дивные вести: исчез было бесследно царевич Алексей со своей любовницей, простой дворовой девкой Афроськой, которую подсватал ему его бывший учитель, потом приспешник, Никифор Вяземский.

   Сын из-за границы писал Гагарину осторожно, условными знаками, что родился у молодой царицы сын, а это дало мысль Петру окончательно отстранить от престола первенца как слабосильного и слабоумного и заточить его навеки в монастырь. Желая избегнуть такой участи, царевич Алексей скрылся у австрийского императора, но был найден и возвращается домой.

   Друзья из Москвы и Петербурга в то же время сообщили Гагарину, что на него надвигается большая гроза. Близким людям Петр очень резко отзывался о князе и говорил, что ждет лишь удобного времени, дабы рассчитаться с хитрым "сибирским царьком", как он выразился, за все лукавства, хищения и неправды великие против сибирских людей и самого царя.

   Гагарин понял, что близкие люди - это Меншиков и Екатерина, которых князь при каждом удобном случае буквально осыпал подарками огромной цены. И если они решились таким кружным путем предупредить Гагарина о грозящей опасности, значит, последняя велика и отвратить ее не могут даже оба близких царю человека.

   Днями и ночами голову ломал Гагарин, отыскивая способ уладить дело, одолеть тайных и явных врагов, которые, очевидно, взяли большую силу у Петра... Призывал он на совет Келецкого, толковал и с Нестеровым, который часто заглядывал к "благодетелю", изъявляя самую рабскую покорность и собачью преданность. Даже с Задором заводил речи о неожиданной опале, которая, весьма возможно, ожидает князя со стороны Петра, потому что окружающие завидуют положению сибирского губернатора, имеющего возможность "золото лопатами грести"...

   Келецкий советовал на время переменить всю систему управления, снова дать больше воли подчиненным, вернуть им возможность наживаться по-старому и тем создать себе естественных защитников вместо врагов, какими были почти все сибирские чины и служилый люд по отношению к жадному губернатору, желающему все захватить в свои лапы... Затем надо ехать в Петербург, просить об отпуске по состоянию здоровья или хотя бы о замене другим лицом на время. Этот другой сразу очутится в худших условиях. Давать царю того, что давал Гагарин, он не сможет, и князя неизбежно призовут снова править краем, который только в его руках дает необычайные до этого времени доходы.

   - Умно, да канительно!.. Позовут назад либо нет - еще бабушка наворожила да на двое положила. Научат тут люди и нового, как ему быть, по моим следам как идти, деньги грести... Нет, подумаем еще!.. Да и в Питербурх без зову ехать боязно... а с зовом и вовсе страшно... Посидим лучше здесь тихим манером...

   Нестеров уверял, что тревожные слухи - вздор. Он, фискал, хорошо пишет про благодетеля... А ему царь верит больше, чем всем вельможам своим...

   - И не думай ни о чем, благодетель! Живи, как жил, в свое удовольствие, тешь свою душеньку, радуй нас, смердов последних, рабов твоих! Раз жить на свете! Так что там печалить себя задарма, еще ничего не видя...

   Хотел бы верить Нестерову Гагарин, и сам был он склонен легко смотреть на жизнь, избалованный вечной удачей. Но смущали князя глаза фискала, которые или по сторонам предательски бегали, или, если уж глядели в глаза князю, загорались какими-то искорками не то собачьего страха, не то дьявольской глумливости...

   А Задор, послушав князя, прямо отрубил:

   - Последние, видно, приходят светлые деньки твои, князь-государь, коли сам не спохватишься... Не езди туда сам, а и позовут, тоже уприся... Хворь, мол, либо што! Да надо поспешить, на здешнем ружейном заводе пусть поболе ружей делают... В год их и то не боле 1000 стряпают эти копуны твои, мастера ружейные... А надо больше!.. Купить бы где за рубежами али из Москвы под какой-либо отговоркою вытребовать... Да у Демидовых свинцу, железа взять, да зелья больше наготовить... да пушек... И ждать потом дурных вестей не с пустыми руками... Разумеешь, благодетель?.. А людей? Их найдем!.. Я со дружками со своими в месяц целу Сибирь подниму, лишь бы знали люди, за кем идут... Все едино: помирать! Так, хоша не в казематах царских, там, в Питере, в болоте вонючем, чухонском... А сюды царь и послать-то не сможет силы ратной... На шведа ему людишек не хватает... под боком трудно воевать... Где же здесь што сделать, когда и город-то на многие сотни верст! Вон, тута люди в гости на праздники за триста верст катят, на тройках мчатся так, что дух замирает! А уж военную команду не погонишь на тройках... пешком-то они нескоро к нам дойдут, а по пути и леса, и горы, и болота есть! Найдем место - спать уложить незваных гостей!..

   Развивает Задор широкий план междуусобной войны, большого народного раскола, разрухи государственной, а у самого лицо покраснело, глаза засверкали, как у кошки в ночной темноте, ноздри вздрагивают, раздуваются.

   Даже страшен показался Гагарину этот парень-бродяга, постоянно веселый, услужливый, балагур и певун залихватский.

   - Добро... я еще помыслю!.. - медленно говорит Гагарин совсем не то, что думает. Но он боится сразу оборвать смельчака, отвергнуть его планы, чтобы тот на князя не повел нападения, как дерзает повести и на кой-кого повыше. И совсем ласково продолжает хитрый, уклончивый вельможа: - Ты, Сысоюшко, еще походи, повызнай: так ли все оно, как сам думаешь?.. Сколь много народу готово против новизны всякой встать, за старину, за веру древнюю?.. Шепни там одному, другому что надо... Только с разбором, клятву взяв, что не выдаст тот человек ни тебя... ни... других... Понял? А тамо и придешь, мне скажешь. Ужо и поглядим...

   Ушел Задор, исполняя желание Гагарина; снова пустился колесить по городам и поселкам сибирским, по скитам потаенным раскольничьим, много добрых вестей припас, но уж не суждено ему было передать те вести князю, свидеться хотя бы разок еще с ласковым губернатором Сибири.

   В апреле того же 1718 года явился в Тобольск гонец от самого Петра, денщик его, полковник князь Волконский, грозную весть сообщил, от которой затрясся Гагарин, хотя не его лично касалась она.

   - Анлевировали цесаревича и Апроську ево посланные от государя граф Петр Толстой да капитан Александр Румянцев, выманули ево из крепости неаполитанской Сент-Эльмы, в которой он укрывался вместе с девкою, с Апроською, сидючи под опекой тестя, австрийского цесаря, и привезли обоих в Москву. Здесь спервоначала обошлось дело. Только подстрекателям к побегу плохо пришлося. Розыск в Суздаль перекинулся, где в монастыре бывшая царица Евдокия, теперь инока Елена проживала. Невзначай туды прискакал Преображенский бомбардир капитан-поручик Скорняков-Писарев.

   - Гришка-запивоха?..

   - Он самый... В люди вышел! Разыскал столько, что и саму царицу-иноку под арест взял, и епископа Досифея, и ключаря тамошняво монастырского Пустынина Феодора, да певчего же Федьку Журавского... Да под конец притянули и любовника ейного Степана Глебова, с которым снюхалась царица-инока через попов тамошних. Погодя - и епископа Ростовского Досифея загребли... Кончилось тем, что сана ево лишили и колесовали вместе с Кикиным, Глебовым, с попом Пустыниным и с Федькой Журавским, который Глебова к царице водил да письма переносил злодейские... И еще многих казнили либо ноздри рвали и сослали в разные места. Скоро и к тебе их повезут... А, слышь, Авраама Лопухина, родного брата же разведенной царицы, также клеймили и в ссылку ево, и Собакина Григория не пощадил. А княгиню Настасью Голицыну да Варвару Головину при целом полку обнажить да батогами бить велел, а потом в монастыри разослал. И царицу иноку Елену в монастырь же в строгий, в Старую Ладогу вывез... Там она под стражей сидит... Долгорукие оба брата, особливо Василий, тоже врюхались. Василья и теперь томят под замком, слышно, сюда пошлют в ссылку ево, к тебе же... и Семена Щербатовых, князька... И.. Э! Всех не перечтешь!..

   - Господи! - только и вырвалось у Гагарина.

   - Пожди, не вздыхай. Не все еще... Теперь и сестру, царевну Марью Алексеевну на допросы позвал... Чуть не дыбой стращал!.. А под конец сызнова за сына взялся. Отлучение царевича от наследья и трона давно оглашено было {См. приложение No 1.}... А теперь полный суд по форме пойдет... Больше 130 человек одних судей назначено. Вот список их, я захватил для тебя... Гляди, тут и твоя фамилия... И тебя зовет. Должен ты царя с его сыном непокорным рассудить. Читай, гляди!

   Взял лист Гагарин, руки у него дрожат, в глазах помутилось. Но, пересиля себя, начал он проглядывать имена. Действительно, все первые люди в государстве собраны тут: начиная с Александра Меншикова, светлейшего князя, "сердечного друга", затем шли имена графа Апраксина, старика генерал-адмирала и второго Петра, канцлера Головкина, сенаторов князя Якова Долгорукова, графа Мусина-Пушкина, барона Шафирова, Стрешнева, князей Петра и Дмитрия Голицыных, Петра Толстого, ближнего стольника, Ромодановского, Самарина, Чернышева, Головина, маршала Адама Вейде, бояр Салтыкова, Бутурлина, губернатора Москвы Кирилла Нарышкина, губернатора Сибири Гагарина, генерал-полицеймейстера Антона Девьера, вице-губернаторов Архангельска, Азова, полковников, майоров, даже флота поручиков Меншиковых и многих других людей всех званий и состояний из лучшего дворянства империи.

   Опустил Гагарин лист, рта раскрыть нет силы. Да и в голове пусто, словно водою налили ему череп и потонули в ней мысли и воспоминания...

   Молчит и Волконский. А потом совсем тихо заговорил:

   - Надо ехать! Видишь, дело неотложное... Да это еще не беда... А, слышь, и тебя есть касаемое... Как уж собрался я с приказом царским к тебе, позвал меня государь и говорит: "Ты побудь до самого отъезда князя... Хоть болен скажись... А там покажешь вот этот мой приказ и все его бумаги, что есть в дому, соберешь, опечатаешь и следом за ним сюда вези поскорее... Есть у меня- большие жалобы на губернатора... Так нужно улики иметь!" Я ордер принял, абшид взял, откланялся... А меня по пути и перенимает... сам понимаешь, кто?! И так ласково говорит: "Слышь, князенька! За кем вина не живет! А Гагарин добрый человек, и подводить его грешно! Как приедешь, прошу тебя: не таись от него, скажи твое посольство тайное. Он сам тебе отдаст, што надо... А ты уж не забирай огулом... Понял?!" Я подумал да и согласился! Руку мне целовать дали! Совсем уж тут я спасовал... Ну вот по приказу той высокой персоны и делаю... Открываю тебе тайну свою, поручение царское строгое. Может, мне за это смерть будет... а отказать не мог ей!

   Теперь оба замолкли. Только часы громко тикают, большие, английской работы, стоящие на особой подставке у стены.

   Наконец тяжело с кресла поднялся Гагарин, в пояс поклонился Волконскому, обнял его, поцеловал крепко.

   - Спасибо, старый друг! Вижу, есть добрые люди на свете и приятели нелицемерные... Сам я выдам тебе бумаги, это верно... Ну и, там, остальное... Вези, передавай, чтобы, значит, приказ исполнить царский... Не утаю ничего... А пока я собираться стану в путь, уж не откажи, у меня поживи... Последи за "преступником", - горько улыбаясь, сказал он. И, взявшись за голову, продолжал: - А теперя не взыщи! От добрых от вестей от питерских вовсе голова раскололась моя! Виски завинтило, просто смерть! Пойду прилягу, может, пройдет. Да и тебе с дороги поотдохнуть не мешает!.. Я велю тебя проводить.

   Важный дворецкий по целому ряду покоев провел гостя на половину, назначенную для особенно важных гостей. Волконский быстро заснул.

   А Гагарин до утра совещался с Келецким, делал распоряжения. Слуги в доме тоже не спали, из кабинета, из опочивальни князя, из кладовых, из подвалов выносились какие-то сундуки, ящики и складывались на повозки, в экипажи, в дрожки. Целый обоз скоро выстроился на заднем дворе губернаторского дворца. Лошади быстро и бесшумно были выведены, запряжены; десятка два верховых окружили обоз, когда он выехал из задних ворот и в темноте ночной быстро направился к Салдинской слободе, к дому попа Семена.

   Келецкий и Федор Трубников, всего неделю назад вернувшийся из почетного своего плена, провожают обоз как доверенные люди Гагарина.

   И только на другое утро, почти к полудню, когда прискакал из слободы усталый, измученный, не спавший всю ночь Трубников и рассказал Гагарину, как доехал обоз до цели, как разместили там все сундуки и тюки, - тогда лишь вздохнул посвободнее князь и с улыбкой, с громкими шутками стал водить денщика царского, гонца нежданного по своему наполовину опустелому дворцу, раскрывая все двери, показывая все похоронки и углы.

   Не осталось здесь ничего такого, чего не желал бы или опасался Гагарин показать посланному Петра.

   Из этих остатков Волконский отобрал и запечатал очень немногое, что ему показалось подороже или поинтереснее для царя. Остального не тронул.

   - Сам уж припрячь, Матвей Петрович, что подороже у тебя! - сказал Волконский. - Не грабить же тебя хочет царь... Ему, видно, бумаги какие-то нужны... Так я и взял, что мне сдается поважнее.

   Говорит, сам улыбается лукаво.

   За это, вернувшись к себе вечером в спальню, нашел на столе Волконский большую шкатулку, тюленьей кожей обитую, ключ в замке торчит и надписано на бумажке рукой Гагарина: "На поминки от друга благодарного".

   Раскрыв шкатулку, Волконский увидел ряды червонцев, стопки целые, на 10 000 рублей ровно. Запер он шкатулку и под кровать ее поставил, улыбается лукаво и весело. Хорошо спалось ему в эту ночь на мягкой постели, под стеганым атласным покрывалом, которое оказалось нелишним, несмотря на то, что май близко.

   А Гагарин в ту же ночь сам отправился в гости к попу Семену.

   Позвали деда Юхима, и Агаша тут же, Келецкий, Трубников.

   Рассказал Гагарин о своем вынужденном отъезде в Россию, о своих опасениях.

   - Если тут, как я жду, без меня приедут рыться в моем дому, хочу от чужих рук уберечь понадежнее кое-что... Может, и сюда пожалуют разведчики... Следят за мною, поди, в десять глаз. Тот же Ивашка Нестеров пронюхает, что сюды я возы посылал! Так нельзя ли повернее похоронку найти?.. Вот, помню, говорили вы про тайник могильный, откуда ты, дед, вещи редкие вынес, их Агаше подарил... Не скажешь ли мне, где та похоронка? Туды хочу я спрятать, что подороже для меня.

   - Можно сказать! - отвечает угрюмый старик. - Благо, Сысойки нету в дому... При ем бы, все одно, хошь и не прячь! Все вызнает и унесет, ворюга... А теперя схороним, и черт не найдет!.. Недалеко и тайник тот... На берегу, слева от дороги на Арамильскую слободу... Хошь сейчас можно ехать туды... К свету все обладим.

   - Ладно! Так снаряжай повозки две... А я скажу Зигмунду, что взять надо.

   Вышел Юхим. Молчит Агаша. Поп Семен мрачнее тучи сидит.

   Заговорил Трубников.

   - Неужели, ваше превосходительство, никак остаться нельзя? Ну, хворью отговориться либо как, чем на явную опасность ехать. А там, спустя время...

   - Ох, невозможное дело, Феденька! Не знаешь ты государя. С ним упрямиться начать - хуже будет! Слышал, никого он не жалеет: ни жены бывшей, ни сестры родной, ни сына-первенца... Так уж со мною?! Целый полк пришлет, понесут меня, хотя бы и на смертном одре... Покорностью да кротостью лучше с ним. Да и на друзей еще я надеюсь. Видно, не миновать ехать! И то скажу: много раз голова на ставке моя бывала, да вывозила кривая. Авось и теперь последнюю ставку не проиграю Фортуне-причуднице, а что-либо еще от нее возьму!..

   - Дай Бог! - отозвался Трубников.

   - Аминь! - пробасил обычно молчаливый при Гагарине отец Семен.

   Только Агаша сидела молча, пригорюнившись, словно не замечала окружающих, а видела что-то вдали, за стенами этой горницы.

   - Все готово, ехать можно! - объявил Юхим, появляясь в горнице.

   - А! Хорошо. Пойдем, Зигмунд... Ты говорил, что сундучки и укладки, помеченные мною, стоят в моей горнице? Идем, старик, с нами, и двоих парней позови посильней. Сундучки небольшие, да тяжелые... Пускай поосторожней сносят с телеги...

   Ушли втроем они. Поп Семен к шкапчику прошел в своей горенке, налил стакан, выпил, крякнул.

   - Ух! Кхе-кхе!.. Сон, было, морил... а вот теперь легше стало... Надо, значит, и мне собираться в путь... Юхим сказывал, что придется там подсобить... А людей брать нельзя.

   - Да... едем, отец Семен... Веселее будет! - отозвался Трубников.

   - И я с вами! - решительно заявила Агаша. - Здесь одна не останусь. Страшно мне што-то!.. Да и поглядеть охота... как это все там?..

   - Ну, известно, девки народ цикавый! - отозвался отец. - Да, поди, князь позволит... Поезжай, по мне... Только вот как дом-то?..

   - Надолго ль! Дом запрем до утра...

   - И то... Иди просить у князя... Ужли не возьмет?..

   Быстро выбежала из горницы девушка, обдав горячим взглядом Трубникова, словно поманив за собою.

   Тот, как бы против воли, так и потянул следом за Агашей. Девушка поджидала в сенях, обняла, крепко прижалась, поцеловала дружка беззвучно, но горячо и зашептала:

   - Уезжает старый... Волюшка нам... То-то!.. Уж никуды не отпущу я тебя!..

  

  

   Небеса светлеют на востоке:

   Чуть окрасились края облаков, медленно скользящих в бездонной синеве. Ветер предрассветный зашевелил неподвижные до этих пор листья деревьев и кустов на берегу Курдюмки-реки.

   Две крепкие, укладистые телеги стоят у невысокого, с округлою вершиной холма, который подымается почти у самой воды среди лесной заросли.

   Кони, не выпряженные из телег, наклоня головы, пощипывают сочную траву, вздрагивая порой всею кожей, встряхивая головами, словно желая услышать серебристые трели своих бубенцов и колокольцев. Но их нет. Тихо подъехали к холму по лесной дороге люди.

   Юхим правил передовыми лошадьми. Во второй телеге кучером сел Трубников. Здесь же, на куче сена, покрытого коврами и мехами, сидел Гагарин с Агашею рядом. А перед ними, вздымаясь грудой, лежали сваленные укладки и сундучки. Вторая телега нагружена еще больше, и поп Семен с Келецким еле примостились там среди клади.

   Все сошли у холма и быстро поднялись на его ровную, словно по лекалу округленную вершину. Здесь лежало много каменных плит, порою громоздясь одна на другую. Нельзя было понять: занесло ли их сюда в незапамятные времена в те дни, когда еще ледяные горы носились по водам, покрывавшим теперешнюю сушу, и роняли на дно камни, унесенные с высоких горных кряжей, откуда скользнули в воду эти ледяные громады, или уж гораздо позже рука человека притащила издалека и уложила рядами огромные глыбы на вершине одинокого холма?

   Чуть пониже самой маковки холма виднелось целое сооружение из темных плит. Четыре из них лежали, полуушедшие в землю, образуя как бы люк, ведущий куда-то. А пятая покоилась сверху на этих четырех, как лежит подъемная дверь на ходу в подполье. Верхний конец этой пятой плиты был свободен, лежал поверх других, а нижний словно вдвинут был под выступ камня, лежащего под ним с этой стороны.

   - Вот и могильник... и похоронка моя! - ткнув носком тяжелого, подкованного сапога в верхний камень, сказал Юхим. - Под этим камнем.

   - Под камнем? - недоверчиво отозвался Гагарин. - Но его и всем нам не поднять. Как же ты один мог?..

   - Всем! - протянул насмешливо дед. - Если еще и коней припряжете, так не стянете той плиты ни на пядень! А вот как я проберусь в нутро да открою "замок", так и вчетвером ее посунем, куды надо!

   - В середину холма? Что же, ты сквозь землю пройдешь что ли?..

   - Может, и сквозь землю... Ось, дивитесь!..

   И старик спустился до половины холма, где росла прямо из него могучая вековая лиственница, словно боком прислоненная к холму, так, что одна половина ствола высоко поднималась над землею, а с другой стороны ветви висели над самой вершиной холма. И здесь под нижними ветвями в темном бугристом стволе чернел большой провал - отверстие дупла, образовавшегося с годами в стволе такой ширины, что два человека не могли бы обхватить его руками даже и тут, на высоте девяти аршин над землею.

   Юхим, волоча за собой довольно длинный и крепкий шест с нарубками, захваченный из дому, подошел к отверстию дупла, которое с вершины холма можно было достать рукою. Опустив в это отверстие четырехаршинный шест, ушедший туда целиком, старик с силой и ловкостью, каких и ожидать нельзя было от него, вскарабкался на дерево, спустил сперва ноги в отверстие и скоро весь скрылся, спускаясь на дно пустоты по своему шесту, как по лестнице.

   Скоро оставшиеся на холме услыхали какую-то возню именно под той плитой, которая лежала поверх остальных четырех. Словно железом ударили снизу по ней три-четыре раза. Все вздрогнули, застыли, не сводя глаз с плиты, ожидая, что вот-вот она заскользит и откроет могильные тайны.

   Но плита лежала неподвижно. А за плечами у них снова забасил дед Юхим.

   - Ну, стоять нечего... Я "замок" снял, надо двери отчинять! Берите ломы, хлопцы!

   Густо помазав для чего-то салом камни, лежащие выше плиты, взяв один из четырех ломов, тоже захваченных им, старик первым уперся снизу в плиту. Она словно зашевелилась легонько...

   Трубников, Келецкий и отец Семен последовали примеру деда. Плита действительно довольно легко заскользила по нижним камням благодаря обильной смазке салом. Под нею затемнело большое отверстие - ход, прорытый в холме, ведущий в какое-то подземелье.

   Когда дверь-камень была отодвинута совершенно, показался довольно отлогий скат, ведущий в глубину. Там было темно, будто бы сама ночь притаилась на дне провала. А тени деревьев, стоящих кругом, словно тоже скользили беспрерывно туда одна за другою, сильнее сгущаясь на глубине.

   Юхим, выкресав огонь, раздул трут, зажег восковую свечу, припасенную за пазухой, дал и другим по свече. Молчаливой процессией, словно в катакомбы древнего храма, сошли все по тропинке на дно провала. Там было довольно просторно, вырытая в основании холма пещера выложена была по бокам почернелыми от лет тяжелыми брусьями, вроде подземного жилья. На каменном полу чернел пепел от истлевшей старой хвои, попавшей сюда, очевидно, из бокового входа, узкого и низкого, где с трудом, согнувшись, мог пройти человек. Ход вел между корнями лиственницы в дупло дерева. А эти толстые, мощные корни выглядывали здесь из-под земли, как черные змеи, склубившиеся в смертельной борьбе.

   Всем стало жутко в огромной пустой могиле, особенно когда в углу пришедшие разглядели груду всяких костей и даже целый остов небольшого животного, побелелый от времени.

   - Как же ты открыл плиту, дед? - против воли негромко спросил Гагарин, словно он был не в пустом подземелье, а в храме во время торжественного служения.

   - А вот, гляньте... Эти длинные, тяжелые два камня, што похожи на засовы... А вот в верхнем камне, что лежит под плитою, в ем - две пазухи... И в плите есть две пазухи, против этих. Когда плиту сдвинешь на место да эти два камня вставишь в четыре пазухи концами, так засовы и не дают двинуться плите... А снизу можно вытащить оба запора.