Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

Тогда и плита скользит кверху по нижнему гладкому камню... вот, как вы видели. Да теперь не время толковать... Будем сносить вещи.

   Старик первый вернулся к телегам, с Трубниковым вместе взял за железные скобы одну тяжелую укладку, и они осторожно стали спускаться с нею в тайник.

   Поп Семен с Келецким тоже принялись за дело, выбирая ношу по силам.

   Гагарин и Агаша остались внизу; князь указывал, как ставить ящики и сундуки, наполненные золотой, серебряной посудой, золотым песком и просто червонцами и рублевиками. Он говорил, как складывать тюки с редкими мехами, прочно упакованными в сухие кожи. Тайник был совершенно сухой, сырость не грозила попортить дорогих шкурок.

   Агаша оглядывалась с любопытством и вдруг различила в дальнем углу тайника что-то похожее на дверь. Вернее, это был тяжелый щит, сколоченный из толстых широких брусьев и вставленный в каменную нишу.

   - Глянь, князенька, што тута? - позвала она Гагарина.

   Гагарин поглядел и с тем же вопросом обратился к Юхиму.

   - Так... склеп там невеликий... с костяками людскими... Могилы. Лучче не рушить! - неохотно отозвался старик.

   - Ничего... Ты знаешь, как открыть эту дверь? Так раскрой... Я не могу! - дергая за тяжелое железное, изъеденное ржавчиной кольцо, приказал Гагарин.

   - Сколько ни тянуть за кольцо, а ее нихто не отворит, ежели не знать сноровки, - так же понуро отозвался Юхим. - Гей, паничу, тяните за кольцо посильнее. А ты, батько Семене, дай мне вон тот ломик да помогай.

   Взяв небольшой лом, Юхим уперся острым концом в среднее узкое бревно, которое выдавалось между двух остальных, составляющих дверь.. На этом среднем бревне, словно для украшения, были грубо вырезаны шишки хвойного дерева. В одну из них уперся ломиком могучий старик и стал нажимать на бревно снизу вверх. Оно, не связанное с двумя остальными, словно ушло на два-три вершка в верхнюю обвязку двери, где была выдолблена пустота, невидная снаружи. Дверь стала медленно поворачиваться на своих деревянных пятах, потому что с одной стороны обвязка оканчивалась двумя выступами, заостренными и входящими в два гнезда, выдолбленных вверху и внизу в каменной нише, которую и закрывала эта древняя дверь.

   Когда она раскрылась, оказалось, что щиты, составляющие дверь, достигают полуаршина толщины и пробить такую преграду можно было бы только хорошим пушечным выстрелом, да еще и не одним. Открылся и секрет механизма этой двери, которая имела почти одинаково в вышину и в ширину около трех аршин. Среднее бревно выступало снизу сквозь толстую обшивку. Стоило дверь прикрыть - бревно опускалось в свое сквозное гнездо и попадало в довольно глубокий выем, выдолбленный в каменном полу. Тогда, не подняв среднего бревна на должную высоту, невозможно было раскрыть и двери.

   Пещера, немного поменьше первой, была за этой дверью. В ней царила полная тьма. Юхим обратился к Трубникову:

   - Панычу подержить дверь... А я свету дам...

   - Зачем держать? Она и так может, - заметил Гагарин.

   - Не! Ось, подивитесь!..

   Старик отпустил край двери, и она, очевидно, повешенная с умышленным уклоном, медленно стала захлопываться, причем среднее узкое бревно, служащее мощным засовом, с легким шумом заскользило по гладкому каменному полу пещеры, увлекаемое общей тяжестью двадцатипудовой двери.

   - Вот как тут все прилажено... с виду просто... а хитро! - покачивая головой, заметил Гагарин.

   Трубников в это же время уже взялся за край и придержал дверь. Юхим первый вступил во второй склеп, озаряя его двумя свечами, которые поднял над головою. За ним шли Гагарин и Келецкий. Поп Семен издали боязливо заглядывал в отверстие двери. Агаша, словно нечаянно прижавшись плечом к Трубникову, осталась около него.

   Понемногу глаза освоились с полумраком, и вошедшие различали в глубине у стены два каменных гроба, крышки с которых были сняты.

   Подойдя ближе, Гагарин и его спутники увидели в этих гробах остатки двух скелетов, из которых один был значительно больше другого. Кости частью истлели, а уцелелые совершенно почернели. Только черепа сохранились получше да тазовые кости и голени. Но эти останки буквально были покрыты золотыми украшениями дивной работы, усаженными крупными самоцветами. На черепах темным блеском старого золота сверкали высокие, восточного образца тиары; ниже, где раньше была шея и грудь, протянулись звенья ожерелий и золотых лат или блях, служащих для украшения царской одежды. Широкие золотые пояса с драгоценными камнями, потемнелыми за долгие века пребывания под землей, тяжелые браслеты ручные и ножные, перстни с бриллиантами и рубинами, сияющими даже и при слабом свете, цепочки, унизанные камнями, - все это лежало нетронутым.

   Старик, очевидно, не хотел тревожить сон мертвецов и взял для Агаши только то, что лежало вокруг гробов, а не в них...

   Гагарин онемел от восторга. Первым его движением было собрать всю эту груду сказочных богатств и взять с собою... Но мысль, что его могут арестовать на пути, отнять все, что при нем, - это соображение образумило князя. Отогнав искушение, он только осторожно коснулся всех вещей, приподнял их, чтобы камни заиграли при огне; но раньше приказал зажечь побольше свечей.

   Вглядываясь в тонкий чекан и резьбу поясов, тиар, князь вдруг вздрогнул.

   На розовом крупном бриллианте, украшающем тиару скелета, который поменьше, были врезаны те же загадочные два знака, как и на рубине, теперь уже попавшем в пухлые белые руки Екатерины...

   Молча показал Гагарин Келецкому на бриллиант. Тот взглянул, кивнул головою и протянул руку ко второй тиаре, украшающей череп более крупных размеров.

   - И там тоже... Пусть вельможный князь приглядится...

   Действительно, на сапфире, еще большем, чем рубин, попавший к Гагарину от Васьки Многогрешного, синели те же два знака: "Земля ждет".

   Решив не трогать пока сокровищ, оставить их мертвецам до своего возвращения, Гагарин взял только из меньшего гроба большой перстень с изумрудом чудного блеска, который по своей величине должен был некогда покрывать полпальца неведомой царицы, кости которой лежат рядом с останками ее супруга царя...

   На изумруде те же два знака бросились в глаза князю, когда он дрожащей рукой надевал кольцо на мизинец другой руки.

   - Сюда и мои ларцы поставим. Мертвые пускай берегут их! - овладев собой, распорядился Гагарин.

   Все принялись за прежнюю работу, в этом втором склепе у стены складывая ношу одну за другой...

  

   Солнце уже поднялось над синей полоской дальних лесов, когда кончена была переноска. Сама тяжело захлопнулась дверь, отпущенная Агашей, которой пришлось держать ее края, пока сносились сверху и устанавливались на местах сундучки, тюки и ларцы. Потом все, кроме Юхима, через подземелье гуськом вышли на вершину холма, с наслаждением вдохнули в себя прохладный ароматный лесной воздух после гнили и праха могильного, которым дышали два часа...

   Медленно сдвинули тяжелую плиту на прежнее место, затем слышно было, как дед возился, вставляя снизу свои каменные замки в гнезда плиты... Наконец и он появился из отверстия дупла, сел на телегу; Гагарин с Агашей снова оказались вместе позади старика. Они тронулись вперед; вторая телега с попом, иезуитом и Трубниковым покатила за ними.

   - А скажи, дед, как ты напал на эту могилу? - спросил Гагарин, молчавший до сих пор.

   И бессонная ночь утомила его, и в первый раз пришлось ехать в таком неудобном экипаже. Но лесная дорога была мягка, тряски почти не ощущалось, а живительный утренний воздух, пропитанный ароматами трав, цветов и нагретой солнцем хвои, вливал бодрость в каждую грудь. И князь встряхнулся, дрема рассеялась, захотелось самому говорить и слышать людскую речь.

   - Як я на нее напал?.. А рысь меня навела! - полуобернувшись, заговорил дед. - Бачили, костяк там лежит. То рысь була... Я вышел ее искать, бо вона стала ягнят у нас резать... Вже лет десять будет назад... а то и больше... Гонялся за нею, пока в это дупло не загнал. Ну, думаю, ты не уйдешь теперь... Обошел дерево с холма, влез на сучья, сунул дуло в дупло да тарарахнул картечью!.. Думаю: конец!.. Пождал немного... хотел уже лезть за рысью, а из дупла дым повалил. Это листья загорелися от выстрелу... Ну, думаю, сгорела, голубушка!.. Жду еще, пока дым пройдет. Гляжу, а он уж из-под этих камней повалил, потянулся струйками... Эге, думаю себе, из дупла под деревом, под кореньями, ход в эту могилу либо в холм пробит... Туды, значит, и рысь ушла... Может, она между корнями и вырыла себе ходы... Как дым прошел, я сунул ружье в дупло, не достал дна. Сломил тогда деревцо подлиннее... Ковыряю по дну - не слышно, чтобы рысь там мертвая лежала... Я еще хвои, листьев приволок, в дупло набил их и подпалил... Долго горело. Дым стал из-под камней клубами валить... Слышу, под середним камнем что-то возится... царапает камень... Рысь, значит... А там - и затихло... От дыма ошалела... Я и ушел. Вернулся на другой день, полез в дупло, перед собою рогатину держу с пикой... Вижу - дыра. Я пошел по ней. Вдруг - провал... Еле удержался на краю... Выкресал огонь, свечку зажег, гляжу - моя рысь лежит клубком, подохла от дыму. А мураши по ней уже ползают. Аж черно! Я огляделся... кости увидал... Это рысь добычу таскала для своих котят, когда те были у нее. А потом... и другое увидел. Вещи всякие... и двери... Понемногу все и разыскал: что да как?

   Умолк старик. Трясут лошади легкой рысцой, чтобы на кореньях не сильно встряхивало телегу. Вот и дорога большая, что мимо слободы пролегла.

   Вышел из телеги Гагарин, пешком пошел со своими, как будто на утреннюю прогулку выходили они, подышать чудным воздухом в прохладном темном бору, а не ездили нарушать молчание и покой позабытой могилы...

  

  

  

   3 мая выехал из Тобольска Гагарин с Волконским и Келецким - шумно, пышно, как всегда, только поезд прислуги и вещей, посланный вперед, был не так велик. Самое дорогое и ценное лежало, сокрытое кладом в древнем могильнике у Салдинской слободы или припрятанное в усадьбе попа Семена в надежных похоронках и подвалах, которые обычно засыпались землею. Только изредка двери их откапывались и раскрывались для принятия нового добра, пришедшего по большей части дурными путями; а там снова засыпались и прикрывались дерном раскрытые среди ночи узкие входы в обширные подземные срубы.

   Только часть тюков и сундуков гагаринских осталась наверху, в амбарах и кладовых.

   - Если придут без меня иуды, будут спрашивать тебя, поп: "Что укрыл здесь господин губернатор, отъезжая из Тобольска?" - ты им и покажешь этот хлам... Они возьмут и оставят тебя в покое с дочкой!

   Так учил попа перед отъездом своим Гагарин, хорошо знающий обычаи сыска и характер Петра.

   Часть бумаг и вещей, опечатанные Волконским, шла с вещами полковника и с багажом самого князя. Но на этот раз и князь взял с собою немного мехов, серебра, посуды средней ценности, такое, чего не жаль было бы потерять, если на пути или в Петербурге вздумают рыться среди вещей губернатора. Наконец, довольно всякой рухляди оставалось в доме, на виду, для ожидаемых ревизоров, в амбарах и в сараях: посуда, утварь, тюки мехов, ковров, товары шелковые, рога маральи, пряности - всего понемногу. Ключи были оставлены у дворецкого вместе с описью вещей. Только особенно важные бумаги: письма китайских министров, калмыцких ханов и других князей, тайные отчеты, которые вел сам князь по своим огромным операциям разного свойства, письма от друзей и единомышленников своих, вплоть до коротеньких посланий Меншикова, чего Гагарин не мог положить в подземелье, не решался брать с собою или доверить кому-нибудь, - все это он спрятал в небольшом потаенном шкафу, о котором знал только захожий мастеровой, работавший в кабинете под личным надзором Гагарина. Но и мастерок не знал, для чего он рубит нишу, обшивает ее досками и ладит шкафчик с плотными дверьми. Потом князь при помощи Келецкого оклеил дверцу теми же обоями, какими был оклеен и весь покой. И самый зоркий глаз не мог бы угадать, что за тяжелым диваном, стоящим у стены, есть надежная, скрытая похоронка, наполненная важными документами.

   Устроив так дела, успокоенный немного, пустился в путь Гагарин. Почти под самой Тюменью его смутила странная встреча. Под вечер на широком тракте, недавно поправленном для проезда губернаторского, показалась встречная почтовая тележка, тарахтящая и громыхающая на быстром ходу. Ямщик погонял коней, а те неслись, как только умеют мчать сибирские кони.

   В тележке, как можно было разглядеть из окна кареты, сидел одинокий проезжий в картузе и армяке, какие обычно надевают в дорогу купцы, но держался он на сиденье совсем не по-купечески прямо, как привычно военным, особенно курьерам и фельдъегерям, постоянно висящим над спиной и загривком ямщиков, чтобы тяжелыми кулаками побуждать их к быстрой езде.

   Поравнявшись с каретой, проезжий снял быстро свой картуз, как и все это делают при встрече с хозяином Сибири. Но также быстро покрыл он голову, а лицо его еще глубже ушло в поднятый воротник армяка, и тройка быстро скрылась из глаз позади кареты в неверном полусвете, полусумраке наплывающей белой ночи...

   - Што за дьявол! - вырвалось у Волконского, смотревшего на дорогу из окошка с левой стороны кареты. - Купец, а безбородый! И вот хоть побожиться - две капли воды похож на нашего Пашкова, на Егора...

   - На денщика государева? - тревожно спросил Гагарин, выйдя из своего дремотного раздумья, обычно овладевающего князем в пути.

   - Вот, вот. Да нет... быть не может! Показалось мне!

   И, успокоясь, Волконский снова откинулся на мягкие подушки широкого сиденья, способного заменить постель, притих, задремал.

   Но Гагарин не успокоился и, наклонясь к Келецкому, тихо шепнул по-французски:

   - Вот оно... чего я боялся!.. Второй посол, да еще так его послали, чтобы без меня он нагрянул... Как ты думаешь, Зигмунд?

   - Должно быть, так, мой князь... Да мы ведь тоже приняли свои меры. И не следует беспокоить себя лишними думами...

   - Положим... А все-таки думается! Знаешь, коли неудача - от родной сестры можно хворь захватить нехорошую... Ну, да будь они все трижды прокляты!

   С этим полувосклицанием снова откинулся назад Гагарин и погрузился в свои думы. Ни он, ни Волконский не ошиблись. Это действительно скакал в Тобольск второй денщик Петра лейб-гвардии капитан-поручик Егор Пашков, тайно ото всех посланный следом за Волконским с поручением проверить, как исполнит тот свое дело, и с приказом - забрать до последней бумажки, до самой малоценной вещи, что только найдет в доме Гагарина после него. Также велено было Пашкову разыскать и взять все, что мог бы губернатор перед отъездом передать в чужие руки или спрятать вне своего жилища.

   Пашков, свободный от воздействия Гагарина, бывшего теперь далеко, точно исполнил приказ Петра. Много помог ему Нестеров, которого должен был призвать Пашков, знающий о фискале от самого царя.

   Шпион, словно чутьем проведав о прибытии тайного ревизора, без зову явился к царскому посланцу, едва тот въехал в дом губернатора. С Нестеровым вместе обшарил приезжий целый дом, оставил только ненужный хлам, а все остальное приказал нагрузить на барки, везти водою до Верхотурья, потом - дальше в Петербург.

   Разнюхал фискал и заветный шкафчик в стене, потому что дня два ходил по дому, выглядывал, постукивал, выспрашивал осторожно прислугу. Особенное внимание обратил шпион на кабинет Гагарина. Здесь у стенки, где диван, увидел легкие остатки мусора, не дочиста унесенные мастером и потом Келецким... Диван был мгновенно отодвинут, стена выстукана... И с торжеством своими руками раскрыл нишу фискал при удивленном Пашкове, подал ему связки бумаг, значение которых было ясно при первом взгляде...

   И на Салдинскую слободу указал Пашкову шпион; там тоже побывали они. Но благодаря хитрости Гагарина взяли только то, что и раньше было обречено на жертву князем. Попа Семена и Агашу Пашков не тронул, не имея на то приказаний.

   Нестеров же указал приезжему, у кого из служащих можно найти точные сведения о проступках Гагарина по управлению краем.

   Больше трех дней собирал и записывал показания Пашков. И наконец в конце недели помчался обратно, довольный удачным исполнением важного поручения, данного Петром. Хотя прямых улик не было в руках у Пашкова, но косвенных, и очень сильных, - без числа!.. А большего и не нужно, если Петр предрешил, что следует почему-нибудь построже расправиться с сибирским губернатором, который, по общему отзыву, больше имеет доходов от этой "губернии", чем Петр от целого царства. К тому же Русь до Урала - и объемом гораздо меньше, чем богатая, необъятная Сибирь.

   14 июня прямо к заседанию суда, к допросу царевича попал в Петербург Гагарин. 19 числа он вынужден был видеть второй допрос Алексея, пытку измученного худого юноши, которому было дано 25 ударов "на виске". Больным вернулся князь домой.

   А еще пять дней спустя прибыл в столицу Пашков, никому не показываясь, явился прямо к царю и отдал подробный отчет о своем розыске.

   Это случилось 24 июня, в тот самый день, когда в Сенате должен был состояться приговор Верховного Суда по делу царевича.

   Пашков увидел Петра после бессонной, мучительной ночи, с воспаленными глазами, с желтым, обрюзглым лицом. Царь тупо поглядел на него и хрипло пробормотал:

   - Гагарин?.. Да, да... знаю! Хорошо... После... повечеру. Теперь мне нет часу. Ступай!

   Сам вскочил, велел подать одноколку, быстро покатил к Сенату, где с семи часов утра стали съезжаться члены Верховного Суда, учрежденного Петром для разбора этого тяжкого неслыханного процесса, где царь-отец во имя прав народа на лучшую участь боролся насмерть с собственным сыном, правление которого и даже самая жизнь грозили уроном, новой смутой обширному царству, едва начавшему оправляться после долгого ряда печальных, бесславных лет внутренней междуусобицы, разорения и поношения от внешних врагов.

  

   Почти все 129 человек, составляющих Верховное Судилище, были налицо в большой, длинной зале заседаний. Ждали только Меншикова, которому дано было знать, что суд в сборе. Не хватало еще нескольких запоздалых сочленов.

   Незаметно, со двора, прошел Петр в проходную комнатку, где в другие дни рядом с присутственным залом дежурили курьеры. Теперь они были удалены и под страхом грозной кары не смели даже близко подойти, чтобы не слышать, о чем будет говориться в высоком собрании.

   Осторожно, чуть приоткрыв дверь, Петр заглянул в зал, имеющий обычный, строго величавый, угрюмый и простой вид.

   Зерцало, портреты, место государя, сейчас пустующее, столы секретарей, длинный стол, за которым темнеют кресла сенаторов... Все, как и раньше, такое давно знакомое царю.

   Только необычен состав присутствующих здесь лиц.

   Десятки лет знает их царь, видел каждого на своем месте, в военных советах, в адмиралтейской коллегии, на палубах кораблей под ядрами врагов, перед рядами полков, идущих на врага; у себя в кабинете с докладами о порядках и беспорядках в царстве и столицах его... Вместе со многими проводил он ночи, весело, шумно беседуя на пьяных пирушках или на затейных ассамблеях; играл с ними в карты или толковал о науках, о текущих событиях русской и европейской жизни. Большинство из них - высшие офицеры его гвардии, славные, довольно честные люди, но далекие от знания законов и вопросов права. Каждого царь знал хорошо и умел поставить на такое дело, где этот человек мог быть пригоден лучше всего.

   Среди большой блестящей толпы, наполняющей зал, очень немного сенаторов, всего человек 15-20. Они знакомы с законами, опытны в решении самых запутанных тяжб. Но их голоса, естественно, могут потонуть среди сильного гула остальных ста человек, "случайных судей", как это хорошо понимает сам царь.

   И странно ему видеть пожилых, давно знакомых людей в несвойственной им роли, от которой даже переменились их движения, манера говорить, сама наружность.

   Петр словно их не узнает или видит в первый раз... Шумный, смелый, даже юркий обычно Антон Девиер, его генерал-адъютант, "хозяин" и полицеймейстер "Парадиза", жмется здесь к сторонке, словно хочется ему уйти от этих сотен глаз, даже и не глядящих на него. Весельчак краснощекий Василий Шереметев, поручик флота, потешающий обычно царя и всех своими шуточками и размашистыми движениями длинных рук, своим юным, крикливым тенорком и нескладным видом, - теперь он ходит, подняв плечи, от группы к группе, так степенно, чинно ведет разговор; даже голос его звучит глухо, басисто, точно ушел на дно впалой, узкой груди поручика. И, наоборот, ласковый на вид, мягкий в движениях, медлительный всегда Гагарин теперь так и снует по залу с холодным, злым блеском в заплывших глазах, словно желает всех заразить своей сдержанной яростью и злобой, под которыми на самом деле в самой глубине души таится животный страх за самого себя, за свое благосостояние и жизнь.

   Никого почти не узнает Петр, кроме Якова Долгорукого, Стрешнева, маршала Адама Вейде да еще "друга души" Данилыча, который как раз в этот миг появился в зале. Эти четверо, да разве еще пять-шесть человек, менее значительных, остались сами собою, ходят, сидят, говорят и смотрят, как всегда. Только вполне понятная тревога и смущение видны на их лицах, которые давно и хорошо так изучил царь.

   Прикрыв плотнее дверь, в ожидании, пока усядутся судьи, задумался Петр.

   Хорошо ли он сделал, что этим "случайным" судьям поручил решать свою роковую тяжбу с первенцем сыном?.. Не лучше ли отменить затею, выйти, распустить собрание?.. Петр уверен: почти все будут рады такой развязке.

   Он уже сделал шаг - и остановился.

   Новая мысль пронеслась в напряженном мозгу.

   Разве "юридический", формальный процесс, личная или правовая волокита идет между ним и сыном?.. Нет! Важно сейчас не близкое знакомство и знание законов, не опыт судьи. Отец тягается с сыном, оказавшим дерзкое непослушание, противное небесным и земным законам, которые признаны всеми живущими на земле! Сын возмутился против верховной воли государя и родителя своего.

   И там сидят такие же, как и Петр, отцы или подобные Алексею сыновья. Не напрасно царь и юных, сравнительно, людей призвал в судилище. Пусть они подадут свой голос, пусть вступятся за царевича, если считают его правым... Если ошибается государь и отец, если деяния сына не грозят бедою царству и народу - сорока миллионам живых существ!

   Ведь и Петр созвал судей не с тем только, чтобы они обязательно осудили Алексея, а чтобы рассудили тяжбу, судили виновного по совести, все равно, если даже, по их мнению, сам Петр окажется виновным перед сыном...

   А при таком обороте дела чем больше людей самого разнообразного свойства, несходных по уму, по привычкам и положению будут судить и разбирать тяжбу Алексея и Петра, тем больше надежды получить настоящее, продуманное, всестороннее и верное решение, непреложное, как приговор небес.

   Успокоясь на этом выводе, слыша, что за дверью наступила тишина, означающая начало заседания, Петр снова чуть приоткрыл дверь и стал слушать чутко-чутко, словно хотел уловить не только звуки и сказанные слова, а самые затаенные мысли, скрытые соображения, тончайшие побуждения, руководящие каждым из тех, кто подымает голос в этом судилище, какого еще не знала история до сих пор и вряд ли будет знать в веках грядущих.

   Как первоприсутствующий Меншиков заговорил раньше других.

   Еще когда собрание рассаживалось по местам - старейшие - вокруг стола, сколько хватило мест, остальные - широким полукругом на приготовленных стульях и креслах, - Меншиков умными, лукавыми глазами своими несколько раз обежал ряды, вглядываясь в каждое лицо, словно желая угадать, для чего пришел сюда этот человек: осудить или оправдать собирается несчастного, неразумного царевича, посмевшего сначала так безрассудно восстать против гнета родителя и царя, перед которым теперь начинала склоняться целая Европа, которого опасались монархи сильных народов... А затем сам же Алексей окончательно погубил себя еще более безумным шагом, когда в порыве нелепого доверия или неудержимого страха решился покинуть свое каменное гнездо в далеком Неаполе - крепость Сент-Эльмо, сменив добровольное уединение в ней на подневольное заточение в казематах Петропавловской крепости, неразлучное с допросами, пытками и дыбой.

   Сам Меншиков раздвоился в решении задачи, поставленной на очередь грозным роком и ожесточенным Петром.

   Пощипывая свои тонкие, ровно подстриженные усики, странно чернеющие под навесом пышного, высокого парика, падающего длинными локонами на плечи, князь Ижорский, опершись локтем на стол, подперев голову рукою, попытался заглянуть в самого себя.

   Жаль ему Алексея. Он знает лучше всех, как мало виноват безвольный, вечно алкоголем отуманенный юноша в своих преступлениях и грехах, свершенных им вольно или невольно. Но есть за Алексеем одна тяжелая, непоправимая, непростительная вина: он - сильнейший претендент, законный, прямой наследник Петра, его трона, царства, созданного, увеличенного, укрепленного ценою тяжких усилий и целых потоков людской крови!

   И для этой роли непригоден Алексей. Меншиков понимает это даже яснее, лучше, чем Петр.

   Что же делать? Как надо поступить? Особенно теперь, когда у Петра есть и трехлетний внук от того же царевича, стоивший жизни своей матери принцессе Шарлотте; когда растет и второй малютка - сын, рожденный от Екатерины, которая до сих пор предана и покорна светлейшему князю не меньше, чем своему державному мужу.

   И, конечно, регентом при будущем царе-ребенке, сыне, внуке ли Петра, безразлично, при его вдове-царице - первым будет он, Меншиков, еще не старый, полный сил и широких, честолюбивых замыслов...

   В силу таких соображений ум внятно и властно подсказывает светлейшему, что Алексей должен быть осужден людьми, как осудила его сама природа, создав таким искалеченным, неприспособленным, негодным не только к царствованию, но и к самой заурядной жизни приличного человека.

   Грязное распутство, дикое, непробудное пьянство, злобное раздражение против тех, кто не изъявляет рабской покорности перед самодурным Алексеем, - эти свойства не помогли бы ему устроиться хорошо и в частной жизни. А взойдя на трон, он неизбежно явится тираном, пожалуй, еще похуже, чем недоброй памяти сам Иван IV.

   В этом убежден и царь наравне с Меншиковым.

   Значит!?

   Тут князь постарался скорее отвлечь свое внимание в сторону от неизбежного вывода и подумал про себя:

   "Что мне голову ломать... решать?! Как все скажут, так и я... Благо, голос мой придется подавать последним!"

   Так порешив, видя, что высокое собрание разместилось, расселось и все налицо, он поднялся и заговорил сначала вычурно звонко и нараспев своим голосом слегка носового оттенка. Но потом стал оживляться все больше и больше, и с середины речь его полилась, сильная, выразительная, захватывая, увлекая всех, как сам был захвачен своими ощущениями и словами князь Ижорский, бывший челядинец и рядовой, а теперь главный верховный судья, решающий не только вопрос о жизни и смерти царевича всероссийского, но и судьбу целой монархии, одной из сильнейших на земле. В этой игре слепого, злого случая честолюбец видит действие Высших, Божественных сил. В своем ложном убеждении он черпает вдохновение и отвагу, находит источник для мыслей и силу для слов.

   Сначала сжато и кратко изложил светлейший историю побега царевича, коснувшись даже смерти принцессы Шарлотты, словно бы эту гибель молодой женщины считал отчасти делом рук Алексея, слишком дурно обращавшегося со своею женой.

   Напоминая судьям последний указ, изданный в Москве 3 февраля того же, 1718 года {См. приложение No 1.}, этот грозный обвинительный акт Алексею, оглашенный Петром перед своим народом и целым миром как бы для его собственного оправдания, Меншиков нарисовал картину воспитания царевича, в котором и сам принимал немалое участие. Затем перечислил заботы отца о сыне, старание Петра просветить его "многими политическими науками, обучить военному делу и чужим языкам", чтобы приготовить из него "достойного наследника российского престола".

   - Но тщетны были старания любящего отца и государя! - продолжал князь, поднимая голос, увлекаясь своей ролью "коронного обвинителя", прокурора, ради которой покинул, забыл спокойный, бесстрастный тон президента-докладчика. - Напрасно отец и царь увещевал сына и наследника, приводил его к исправлению и ласкою, и сердцем гневным, а иногда и наказанием отеческим! Напрасно брал с собою во многие воинские кампании, где все же охранял жизнь царевича от опасностей боя, проча себе в наследство, сам в тех же боях своей царской жизни не щадя! И в Москве не раз оставлял государь сына, вручая ему управление некоторыми государственными отраслями для научения в будущем деле царском. И в чужие края посылал наследника, чая, что там, среди просвещенных порядков и людей, приучится к добрым нравам и регулярному государственному управлению, склонится к трудолюбию и добру царевич. Увы! Все доброе ненавидел сын государев и наследник, ничему не внимал, не обучался, но непрестанно имел обхождение с людьми непотребными и подлыми, кои закоснели в мерзейших обычностях своих и царевича к тому же приучили!

   Благоразумно умолчал обвинитель о том, что заброшен оставался Алексей и мальчиком, когда Петр веселился, кутил, и потом, юношей, был одинок царевич, жил без призора в Москве, не видя отца по годам, предоставленный самому себе или учителям, вроде Вяземского, которого ученик колотил, получая взамен от наставника грозные послуги в виде дворовой девки Ефросиньи, с которою юноша так сблизился потом. Не говорит Меншиков, что он, назначенный "блюсти за воспитанием царевича", прекрасно знал, какие люди окружали юношу; видел, как свита, монахи, попы постепенно втягивают его в пьянство и разврат, совращают в раскол, подстрекают против отца, надеясь по смерти Петра получить влияние и силу при будущем царе Алексее.

   Меншиков не только не принял мер, чтобы пресечь "дурную" жизнь юноши, он словно незаметно и сам потакал этому. А затем пример Петра тоже мало мог исправить Алексея, который, придя в возраст, очутился в числе "собеседников", застольников и собутыльников на шумных пирушках, устраиваемых державным хозяином невского "Парадиза".

   Обо всем этом молчит светлейший, а сразу переходит к женитьбе Алексея, явно для всех присутствующих искажая истину.

   Он говорит, что Петр, "желая сына от помянутых непотребств отклонить", убедил Алексея избрать себе супругу из семьи какого-либо чужестранного государя по его собственной воле, где он полюбит.

   - И царевич, улюбя внучку герцога Волфенбительского, свояченицу цесаря Римского, а племянницу короля Английского, просил отца, дабы позволил на оной жениться, что и было учинено, невзирая на многие траты и иждивения!

   Несмотря на важность роковой минуты, невольная улыбка пробежала по губам у многих, когда было помянуто о "любви" Алексея к невесте.

   - Сухопарая немка - ведьма! Уродина! Жердь сухая... Чертовка рябая!

   Так, не стесняясь, своим приближенным, даже слугам аттестовал двадцатилетний младожен свою семнадцатилетнюю, действительно некрасивую супругу. А Трубецкого, Гюйсена и других посредников, устроивших этот брак, обещал колесовать и посадить на кол, как только примет власть по смерти отца.

   Вот почему улыбка, как бледная дальняя зарница среди темной, воробьиной ночи, промелькнула на устах у тех, чьи сердца сейчас мучительно сжимаются страхом, жалостью и тревогой.

   Но Меншиков, если и уловил эту улыбку, делает вид, что не видел ничего, дальше ведет свою звучную, подчеркнутую речь.

   - И хотя супруга оная была ума довольно изрядного, обхождения честного и любезного, хотя по своему избранию взял ее царевич, - еще раз повторяет скользкое утверждение беззастенчивый оратор, - но жил с принцессою в крайнем несогласии, умножив обхождение свое с непотребными людьми, на стыд имени и дому царскому, и при той жене своей взял бездельную девку-работницу, жил блудно с оною, явно беззаконно поступая, оставя жену, которая вскоре и жизнь свою кончила хотя и от болезни, однако думать можно, что и сокрушение от непорядочного жития супруга-царевича много тому вспомогло!

   Актер по природе, умеющий прекрасно играть разные роли даже перед таким взыскательным и опасным "зрителем", как Петр, здесь Меншиков дал волю своим способностям; горестные ноты звучат в голосе, даже лицо, негодующее и скорбное, слегка побледнело.

   Минуя фальшь докладчика, слушатели тоже почувствовали стеснение в груди, припомнив тихую, ласковую, хотя и некрасивую Шарлотту-Софию, ее печальное житье в России и мучительную смерть.

   Заметив перемену настроения, Меншиков с новым жаром, подъемом, почти возвышаясь по трагизма, продолжал:

   - И што же государь-отец!? И тут не иссякла, не истощилась мера долготерпения родительского. Только с великой угрозой, в самый печальный час погребения невинной страдалицы объявил первенцу своему: лишите-де царевича наследства, ежели он не оставит худых нравов, не будет покорен воле отца и не примется усердно за изучение того, что наследнику государства знать достойно. И не поглядит на то, што один у него сын, ибо тогда еще не было другого царевича рождена от матушки царицы нашей. И подтвердил, што лучше чужого достойного учинить наследником, нежели своего непотребного, который растеряет все стяжания царские, добытые с помощью Божией, опорочит славу и честь народа российского, для которого сам государь и здоровья не щадил, и живота своего, во многих баталиях участвуя своей высокою персоной. И не желает государь по смерти принять кару на Суде Божием за то, што вручил правление народом сыну, зная верно о непотребности его к делу!

   Петр слушает речь Меншикова и словно себя слышит самого, даже беззвучно, одними губами повторяет каждое слово. Желая дать свободу судьям, он не явился в это Судилище, чтобы из страха перед царем не покривили душой судьи. Но все-таки хорошо, что Меншиков умеет так выразить мысли и чувства царя-отца, вынужденного судиться перед Богом и людьми со своим первенцем-сыном.

   А Меншиков, словно угадывая, что не одно только "высокое собрание" ловит каждое слово его умной речи, еще больше вдохновляется, еще тверже и внушительней звучат его слова:

   - В ответ на милость, не имеющую примера, на любовь отцовскую и терпение неистощимое царевич ответил неправдивым, притворным писанием, выразил желание отречься и принять иноческий обет. А сам, выждав, когда государь для дел военных, себя и жизни своей не жалея, отбыл в Дацкую землю, - в тот час и скрылся царевич, добрался до австрийских земель, во владения цесаря Римского, коему при личном разговоре многие жестокие клеветы возвел и на отца государя, и на царицу, как и на слуг их верных!

   - О себе смекает Данилыч! - негромко шепнул соседу - боярину Стрешневу князь Иван Ромодановский.

   - Жалобы принес свояку-цесарю царевич, будто извести его готовы и родитель его, и царица-матушка!.. - возмущенным, негодующим голосом продолжает Меншиков, как будто невыносима его сердцу такая клевета, такой "лживый" навет, как будто не собраны здесь сейчас судьи, чтобы при свете дня, на основании холодной, бездушной буквы закона лишить жизни того, кто убежал на чужбину именно из желания спасти себя от смерти.

   Это соображение мгновенно зашевелилось в мозгу у каждого из здесь сидящих, но некогда им остановиться, вдуматься в него - надо следить за порывистой, быстро и бурно текущей теперь речью "ревнителя закона", добровольного обвинителя.

   А тот совсем увлекся сейчас. Покраснело лицо, глаза мечут искры, голос наполняет весь обширный зал присутствия.

   - Не помышляя о возможности толикого проступка и бесстыдства беспримерного, государь потревожился родительским сердцем, узнав об исчезновении с пути сына, приказал искать следов его, опасаясь свершенного над царевичем злодеяния. И узнал весть невероятную, што сам царевич бежал, взяв с собою и девку свою непотребную, и после свидания с цесарем - укрыт последним в Тироле, в крепости Эренбери. А когда прислал государь в Вену нарочитых послов, требуя выдачи сына, тот и дальше проследовал, поселился в неапольской крепости, в полной тайне. И лишь по многим трудам и проискам, употребя ласку и угрозы, удалось выманить царевича из этого убежища. Да и то по пути он думал бежать далее и укрыться у папы Римского, чем еще больше мог бы расплодить смятение и опозорить отца государя. Но Бог к тому не допустил. Получив от царя обещание полного пардона за побег свой, вернулся в отечество царевич. И получил оное прощение, но с уговором, чтобы открыл в полной мере своих подстрекателей, сообщников и всех тех, кто способствовал бегству или к оному побуждал.

   При этих словах светлейший быстрым, словно случайным, взглядом скользнул по лицам нескольких важнейших вельмож, сидящих, как нарочно, один за другим. Это были: князь Яков Долгорукий, князь Голицын, граф Мусин-Пушкин, Тихон Стрешнев, барон Петр Шафиров, боярин Петр Бутурлин и, наконец, князь Матвей Гагарин - все те, кого сильно скомпрометировал Алексей в последних своих показаниях, данных уже под ударами кнута.

   И вздрогнули они все, невольно потупились, словно принялись разглядывать свои отметки на листках бумаги, положенных перед каждым судьей.

   А Меншиков, довольный действием своей мимолетной стрелы, принял еще более сокрушенный, скорбный вид и негодующе бросил вопрос:

   - И што же было потом, господа высокое собрание? Вы сами ведаете хорошо. Невзирая на милосердие отцовское, какое ограничилось только публичным оглашением о лишении наследья строптивого сына, царевич продолжал упорствовать, скрыл главнейших пособников своих, как мать родную царицу-иноку Елену, как тетку царевну Марию Алексеевну, как многих других, кои все же раскрыты были и кару достойную, даже до смерти, понесли!.. А в ту же пору открылись и новые вины самого царевича, его тайные замыслы на овладение престолом хотя бы силою и при жизни отца, на каковую злодейски помышлял царевич, как сам сознал при допросе и пытке... И мера терпения отца и государя преисполнилась!..

   Глухо, зловеще прозвучали последние слова. Вздрогнули многие словно уже услыхали похоронный звон, возвещавший о смерти Алексея, услышали стук падения камней и земли на крышку гроба юного царевича...

   Меншиков, выдержав паузу, тем же зловещим, ровным и глухим голосом продолжал:

   - Все вы свидетели того, что правду сказал я в сей миг, хотя и горькую, самую страшную. Зная, что за единый побег, за измену отечеству, за поругание отца и государя царевич по российским законам достоин смерти, простил его государь, суду не подверг за первую вину, только лишил престола и царского наследия. Теперь же, узнав новые вины, много более тяжкие, чем прежние, поборол государь чувства отеческие к сыну, помня долг и обязанность повелителя многих народов и земель. Подобно Аврааму, не дрогнувшему принести единственного сына на алтаре Господу, решил и государь лучше принести жертву крайнюю, нестерпимую, чем погубить все царство. И положил в мыслях: судить сына-царевича сообразно законам Божеским и установлениям государственных законов, принятых в царстве. Высоким судьям сего Верховного Судилища известно, что сперва государь просил совета у духовных властей царства, высших и меньших. Вот это рассуждение духовного чина, поданное царю по вине царевича, подписано осмью епископами, четырьмя архимандритами, святой жизни мужами, высоко почтенными, и двумя учеными священноиноками {См. приложение No 2.}. Его оглашу вам теперь.

   Внятно прочел Меншиков "рассуждение" епископов, которые тоже хорошо поняли, чего ждет от них царь, начиная свое писание, помянули о "тяжкой вине сыновней, равной греху Авессалома", наказанного смертью по воле самого Бога; затем смиренно указали, что судить дела гражданские им не подобает вообще, а тем более касаться таких высоких особ. Но, исполняя волю царя, они все-таки решаются привести подходящие примеры из Старого и Нового Завета, говорящие как о строгой каре, так и о безмерном милосердии родителей к детям, даже и преступным.

   Дальше проведено было девять мест из Ветхого Завета и столько же из Нового. Сперва поминался грех Хама, поругавшегося над отцом и проклятого, история Авессалома, грозные заветы книги Исхода и Второзакония, присуждающие смерть непокорным детям; потом в Евангелии и Апостолах было выбрано все, что можно было истолковать в том же смысле... Но здесь небольшую подтасовку допустили смиренные отцы, приписав Учителю жестокую заповедь, несущую смерть непочтительным детям, когда Он только помянул древний Закон, Им часто отвергавшийся, только для уличения фарисеев, не соблюдающих самых строгих заповедей, где им это было выгодно.

   Снова после этого лицемерно повторили иноки и епископы, что не смеют и думать о том, чтобы "явиться судьями над теми, кто поставлен над ними от Бога". Затем осторожно перечислили, уже без пунктов, места из Священного Завета и Евангелия, где говорится о прощении и милосердии к самым нераскаянным грешникам, помянули тексты о "блудном сыне", приводя и слова того же Давида, который простил Авессалома и просил щадить бунтовщика сына. Не забыта здесь и прелюбодейка жена, прощенная Назареянином, возгласившим: "Милости хощу, а не жертвы!" И многое еще другое...

   "Кратко рекше: сердце царево в руце Божией есть! Да изберет сам тую часть, куды рука Божия его преклоняет" - так кончили свое рассуждение осторожные отцы святители, не решаясь прямо подтолкнуть поднятую руку Петра, не имея мужества и задержать эту разящую руку...

   Небольшое молчание настало после чтения бумаги, где первою стояла подпись смиренного Стефана, митрополита Рязанского, того самого, который всего семь лет назад в Успенском соборе сказал такую проповедь, так разгромил новые порядки Петра, такую горячую молитву прочел "Алексию, человеку Божьему", поминая и отсутствующего царевича, что вся Москва и Петербург всколыхнулись, а сам царевич добыл список с проповеди, хранил его много лет как святыню.

   Но это было семь лет назад! Теперь же хитрый украинец Стефан, стараясь услужить Петру и смыть свой старый грех, особенно подробно изложил "карающие" тексты в епископском отзыве, поданном по делу того же несчастного Алексея.

   Выждав немного, Меншиков снова заговорил, как бы желая, подвести итог всему оглашенному:

   - Теперь слово и решение за вами, государи мои, господа Верховное Судилище. Вы, господа министры, сенаторы, чины военные и гражданские, сюда призванные волею самодержавного государя нашего, многократно собирались в этой палате, слушали выписки из дела и подлинные письма от его царского величества к царевичу, равно и отв