Жданов Лев Григорьевич - Былые дни Сибири

ором... Первым!.. Князеньку Михалку Черкасского не можно никак в счет вставить. Бабник и бражник, а не краю начальник был... Я еще с ним сведу счеты... Пусть с дороги отдышется!.. Да и достальные все по России не лучше... Веришь ли, Петрович, - одно горе мне с ними? Доныне, Бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы мои, господа, - зело раку последуют в происхождении своих дел. Задом наперед тянутся. Говорил, писал им всем немало. Пожду еще. Потом буду не словом, а руками с оными поступать. Ты вот не такой. Ты делец. Я тебя знаю. Бери!.. Что же, идет? По рукам?..

   И широкая, рабочая рука "капитана" протянулась к Гагарину. Тот, словно не решаясь, подал свою пухлую, жирную, небольшую руку с холеными пальцами, с обточенными, хотя и не совсем чистыми ногтями и сказал:

   - Больно скоро ты меня на слове поймал, капитан... И взяться боязно... Да и отказ дать неохота.. А много ли в зачет первого году у меня сейчас потребуешь?..

   - Много - не много... В Польшу, брату нашему, крулю Августу досылать надо... Да войскам, что на севере... Да полкам, что на юге... Милорадовичу графу который поехал за Балканы, братцев славянских наших на османов подымать. Да... Э, и перебирать - так досада... Сколько отсыплешь от бедности своей? Сам назначь.

   - Сотни две тысяч наскребу, ежели сроку месяц-другой от государя и капитана моего получу.

   - Да что ты?.. Это можно... Это я спасибо еще скажу... Молодец, Петрович! Хоть и ославили тебя Добычником, а душа в тебе прямая, русская!. - обрадованный, похвалил Гагарина Петр.

   - Как не быть душе? Чай, как-никак, - Рюрикович я, капитан, а не из проходимцев каких али из иноземщины новой, наносной... - с достоинством ответил Гагарин.

   Но попытка придать себе величавый вид плохо удалась толстенькому, короткому человечку и только вызвала сдержанную улыбку у многих из окружающих.

   - Ну, сново-здорово! Пошел стары хартии разбирать! - совсем уже весело заговорил Петр. - Кому нужда, какого корня яблочко? Лишь бы само некоряво да не с червоточинкой... И съедят на здоровье, и спасибо скажут, хоть бы цыган его подал!.. Так я думаю... Так, значит, кончено! Завтра дам мой указ в конзилию министров. Тебе - две недельки для сборов. И с Господом в путь. В Тобольск... А теперь можно и выпить для успеха и общего благоденствия... Минна! Девушка! Куды закатилась? Всем свеженького вина подавай. Да получше! Новый губернатор Сибири угощает нынче. Правда?

   - Коли не правда, капитан! Чем прикажешь и сколько повелишь!.. Неси, Миннушка, али как тебя там!.. Неси, девушка... Спрыснем покупочку!.. Хе-хе...

   И Минна, призвав на помощь дядю, который проводил всех посторонних гостей и уже сводил за стойкой итоги, стала подавать на столы бутылки и чистые стаканы для вина, пока все гости столпились вокруг Петра и Гагарина, поздравляя обоих с окончанием дела, так же неожиданно завершенного, как и затеянного.

  

  

   К рассвету только попал домой князь Матвей Петрович. Но он не лег спать, а в опочивальне, убранной с восточной роскошью, беседовал со своим врачом и личным секретарем Сигизмундом Келецким, которого приказал разбудить и пригласить вниз из комнатки на антресолях. Там помещались главные лица многочисленной свиты, наполняющей почти весь обширный дом-дворец князя в новом столичном городе, в С.-Петербурге.

   Но при всей роскоши отделки и при всем просторе здешний дом мог показаться жалким в сравнении с московским гагаринским дворцом, где стены высоких покоев были выложены янтарем, мраморами, где в зале потолок был из зеркальных стекол, за которыми плавали дорогие разноцветные рыбки... Там в спальне князя стоял киот с образами, ризы которых были густо украшены жемчугом и драгоценными камнями, ценимыми почти в полтораста тысяч рублей, а по теперешним ценам - и во все полмиллиона.

   Батистовая рубаха на жирной волосатой груди и шлафрок из драгоценной индийской шали были распахнуты. Князь полулежал на пуховике, сбив к ногам шелковое покрывало. На восточном столике перед ним стоял серебряный, старинной чеканки, небольшой жбан, из которого Гагарин наполнял хрустальный стакан холодным квасом со льдом и утолял жажду и тошноту, вызванную ночной попойкой.

   Обсосав влажные усы, на которых остались следы квасной пены, Гагарин поглядел на Келецкого, вот уж с полминуты сидевшего молча и как бы размышлявшего о том, что сообщил ему князь, и спросил:

   - Ну, как думаешь, Зигмунд?.. Разумно я сделал, что поймал быка за рога, или нет?

   - А разве же ясно - вельможный ксенже не хцял того сам? Разве ж из пол-року мы о тем не хлопотали бардзо усердно? - вопросом на вопрос ответил уклончивый наперсник.

   - Так-то оно так. Да не о том я тебя спрашиваю. И ты хорошо разумеешь, о чем я говорю. Все выходит по-моему, как я задумал, как вел. И ты немало помог мне во всех оказиях, какие представлялися. А вот ныне, когда игра сыграна... Когда не чужой, недружелюбец нам, хозяином будет в богатой Сибири... Когда моя она... и может, на долгие годы... Может... может, на очень долго?!. Раздумье и берет... Знаешь меня, Зигмунд. Пожить люблю. И людям не мешаю. А там что? Тобольск хоша бы взять? Столицу тамошнюю. Бывал в ней. Домов и тысячи не начтешь...

   - Теперь побольше будет...

   - Ну, полторы... Народу - тысячи три кроме черни... Дворца нет, даже дома нет для меня сносного. Три каменных домишка на весь город. Кругом - тын деревенский, стены деревянные... Туды же крепость!.. Киргизы ль подбегут, свои ли взметутся, - и кинуться, укрыться некуды... Опасное место... Людишки темные, грязные, вечно пьяные, кто побогаче... Бабы не хуже мужиков пьют... Сорочки по месяцу не меняют... Тьфу! Красятся... Показно, густо так... Лапищи во какие, словно у медведицы... А ты знаешь: я кругленьких, вертлявеньких люблю, чтобы она, как арабский конек под седельцем, играла... Что же мне делать там? Ни собраний и ассамблей, ни дам, ни удовольствий никаких... Правда: прибыльное место. Так у меня и своего немало... Вот и думаю: не отказаться ль?.. За недугом, мол, за негаданным-нежданным... Ты мне его придумаешь... А?.. Как скажешь?..

   - Кеды наияснейший пытает, я только скажу цо княж, много лет там жили - и плохо не было... Есть там же ж и беленки румяненки, черноглазенки... Бардзо отличны. Ходят они два раза в недзелю до байни. Можно сказаць, чтоб чтыре раза шли и кошулю цо раз меняли... И з собой привесть можно. И вызвать потем можно... Ханы дикие в своих кочевках мешкают... А сколько у их пенкных тых перепелучков?! Вам ли не достаць, чего захцеце?..

   - Положим, правда... Да тоска... С кем мне там время делить?..

   - А ту з кем?.. Знакомцув много. А щирых приятелев машь, яснейший ксенже?..

   - Правда, нету... Кому нужда или корысть, тот и гнет тебе спину... Да ведь и там так будет...

   - Значит, все одно... Зато там сам найяснейший ни пред кем уж не загнется.

   - Ты на кого намекаешь?.. На капитана?.. Я и перед ним не гнусь. Он помнит и знает, что я - Рюрикович в двадесять и третьем колене. Начальник роду нашего, Михайло, княж Иванов сын - Гагара, прапраправнук Ивана Всеволодовича, удельного князя Стародубского... А род капитана тогда только с нашим родом ровняться да брачиться стал... И то сказать еще: как сам он навеселе, все ходит за боярином Тихоном Стрешневым да допытывается: "Старый! Ужель мне тебя батькой звать?.." Что же мне перед ним гнуться так очень?..

   - Не пшед ним... А сан его такий... Кеды ж наияснейший будет в Сибиру, то и сами...

   - Будем не меньше саном?.. Твоя правда. Вот это одно и манит меня... Что старше, то больше почет я любить стал... Да и тут надоело... Столько путаницы... И с доброхотами моими, и с ворогами... и с царем, и с царевичем... Хотел бы ему от души помочь... Да чем?..

   - Чем?.. Може там увидице, яснейший ксенже...

   - Там?.. Увижу?.. Не пойму... Говори прямо...

   - Можно сказаць! - слегка понижая голос и невольно оглядываясь, сказал Келецкий. - И в Сиберии, как наияснейший сам вешь, немало доброхотов цезаревичу знайдется... Венц, як тут... Хто по старей вере хочет жиць, туды уходзе. А у цесажа уж давнейше нездровье... и бардзо опасне... Может и длуго жиц... Может и помереть одним разом... Хто знает, який тестамент цесаж ваш зложил? Хто по нем застемпит на трон? И регентство можно... и... Вшистко можно ждаць...

   - Да, всяко может случиться... Не так Катерина Алексеевна, как мой кум и благодетель, пирожник бывший, ныне - "друг сердечный" государя... с государыней вместе... Алексаша высоко метнул... Хитро петли вьет... От него всяко станется. Надо готовым быть, твоя правда, Зигмунд...

   - Не моя то правда, а Господа нашего Иезуса! Hex бедзе похвалене Имя Го!.. Так, я муве...

   - Понимаю... Не всероссийским - так хоша сибирским царем можно будет поставить старшего наследника... Ловкая затея... И не то, чтобы уж очень оно хитро было... А, знаешь, умен ты, поляк! Я еще нынче вот, недавнушка... Поздравляли меня с назначением... Подошел и царевич наш. Да потихоньку и шепчет: "И ты меня покидаешь, Петрович? Правду молвят: "Кому счастье - доля, с поклоном все прут. А у бездольного - все други, знай мрут"... Тогда я и шепчу на ответ: "Спокоен бы ты был, царевич. За твоими делами, тебе на помочь еду туды"... Он просиял даже, веселый отошел. А по правде сказать, не то было у меня на уме... Нынче же вечером доброхоты шепнули мне было, что гневается капитан, презирать стал на дружбу мою с царевичем... Я, штобы от греха подале, сунулся в Сибирь... Да, видно, сам Бог хочет, чтобы и тут я пригодился бедному царевичу... Поглядим... Умное ты мне слово сказал, Зигмунд... Я тут на досуге подумаю. Можешь идти, ежели сон клонит...

   - Не!.. Кеды яснейший позволит, я еще цось скажу...

   - Говори... говори...

   - Кроме старинных русских, много шведув и немчув есть в Сиберии. Пленные и торговы людзи... Их надо к себе пшиволац (призвать)... Они много пользы зробют... И надо всяку христианску веру в Сиберии не заброняц... И католицтво... и...

   - Знаю, знаю твои составы... Сам из братьев иезуитов, хоть и отнекиваешься... Да мне все равно. Человек ты умный, скромный... Мне зело полезен бывал не раз и при телесных недугах, и когда смута душевная приспевала... Я не дикарь... Что ж, могу понять каждого, хотя бы и чужого по вере. Не бойся! Никого не прижму... И вашим миссионерам католическим тоже позволю язычников обращать... А тебе, конечно, твои ксендзы за то спасибо скажут...

   - Не о тем я... Не про себе думка... Я за яснейшего пана и за цезаревича думаю... Ежели пшийдзе час цо зробить, все западны потентаты будут видець, что вшелька вяра христианска в Сиберии волима... Як мыслишь, наияснейший: бендон помогац вам и цезаревичу ве всем, чи не?..

   - Ну, вестимо, вестимо: скорее помогут, если за нас да за наши затеи с царевичем ваше "святое братство Иезуитское" все станет... Сила немалая!... Иные государи на Западе и то жалиться стали, что жмут их ксендзы да патеры... Ничего. Нас они не прижмут. А помочь могут, твоя правда. Так надо и их ранней подмаслить... Не забуду слово твое!.. Выйдет по-твоему... Пиши генеральс-аббату твоему, что обещаю я в Сибири все вольготы и католикам, и всяким христианским людям. Не стану пытать, вешать али на кострах жечь... как... Ну сам знаешь, про кого думка...

   - Вам, вам; наияснейший ксендже! - совершенно просияв от такой легкой победы над упрямым порою, хотя и безвольным Гагариным, с низким поклоном проговорил Келецкий. - Жиче наилепшего, вельможный муй ксендже... Пора и спаць найяснейшему...

   И с новым глубоким поклоном Келецкий ловко, бочком вышел из опочивальни.

   Гагарин, которому даже жарко стало от вереницы дум, волнующих сейчас его душу, сбросил с себя шлафрок, раскинулся на постели и, устремив глаза в одну точку, видел сны наяву... Новый блестящий двор там, далеко, на Востоке... Безвольный юный властелин, обязанный всем ему, Гагарину... И даже власть такого временщика и любимца, как Меншиков, меркнет перед влиянием и властью его, Матвея Петровича... Одна дочь, княжна еще молода, не замужем... Кто знает?.. Она может разделить корону далекой Сибири с Алексеем... И тогда - благодетель и тесть молодого государя - не он ли, Гагарин, будет настоящим господином всей необъятной богатой страны?.. Кто тогда сравнится с ним по могуществу и по силе, как уже сейчас никто не может сравниться по родовитости и чистоте крови!..

   Грезил наяву Гагарин. А утро, пробиваясь сквозь опущенные гардины, заставило померкнуть свет восковых свечей, догорающих в золоченом канделябре, и бледнело сияние тяжелых лампад, трепетно мерцающих в углу пред образами...

  

  

  

   Хмурое осеннее небо на сотни, на тысячи верст раскинулось над Приуральем, над уральскими горными кряжами и дальше, над дикими утесами, непролазными лесными урманами и бесплодными тундрами необъятной Сибири.

   Октябрь в самом начале. По сю сторону Урала солнце еще ласкает и греет усталых, заморенных летнего страдою людей золотыми лучами "бабьего лета". А там, за Рифеем, или за Каменным поясом, как тогда называли Уральский хребет, - там уже зима совсем надвинулась над землею и готова засыпать все кругом безотрадной, сверкающей снежной пеленою... Холодный ветер с Ледовитого океана, не задержанный ничем в своем быстром налете, мчится предвестником буранов, и свищет, и воет, и грозит притихшей земле, полуобнаженным лиственным лесам, треплет сухие былинки на обнаженных полях, пашнях и лугах...

   Все дрожит и трепещет под холодным дыханием северного гостя. Все живое и растущее на корню сжимается, мертвеет или уходит в глубокие норы, в теплые жилища.

   Только хвойные деревья: пихты, лиственницы, кедры сибирские, вековые сосны да ели, которые тесной толпой стройных великанов стоят густыми рядами и кучками на пространстве сотен и тысяч верст, - только они, спутавшись корнями и ветвями, наежили навстречу вихрю свою иглистую, вечно зеленую одежду, переливающую различными оттенками... Они скипелись в девственную, непроходимую чащу, где и зверю тропы нет, где топору не прорубить себе дороги. И словно подсмеиваясь над яростью северного вихря, покачивают только своими островерхими куполами. Так важно, степенно раскачивают вершинами... А в самом низу, у корней, и выше, где стройными колоннами темнеют вековые стволы, - там тишина, как в храме, и полумгла, как на глубине моря. Редко-редко пронесется протяжный треск, словно могучий выстрел. Отжившее дерево, не выдержав напора вихря на опушке бора или даже не снося собственной тяжести, надломится, навалится на соседей-великанов да так и останется полулежать у них на плечах, пока совсем оно не истлеет и не стряхнет его вниз новым порывом северной бури...

   Если подняться на крыльях ветра и глянуть сверху на весь необозримый простор земель, пролегающих от Урала до Великого океана и от Ледовитых морей до границ многолюдного, загадочного Китая, - с этой высоты глаз различит огромные светлые пятна, словно моря зеленеющей хвои; темные острова лиственных полуобнаженных лесов, изломы и провалы горных отрогов и цепей, круглые и островерхие вершины сопок и отдельных гор... Излучистыми широкими прогалинами между лесов и гор сибирские реки катят свои волны, отливающие под хмурым небом цветом новой стали.

   Кое-где по берегам этих мощных, широких и глубоких потоков пятнами плесени, темными кучами, словно лишаи на здоровом теле матери земли, виднеются поселки людские, деревеньки, городки, острожки (крепостцы) и целые города, не уступающие по виду и многолюдству любому богатому селу на Волге или на Каме-реке...

   А в самом море зеленой хвои, спрятавшись между стволами вековых великанов, укрытые под их раскидистыми вершинами, притаились одинокие скиты, выселки, отдельные заимки, где несколько отважных пахарей-охотников из коренных сибиряков живут на диком приволье, далеко-далеко отбившись от всех остальных людей.

   Еще дальше, по окраинам вековых лесов, по берегам Ледовитого океана и Белого моря, по извилистым побережьям Камчатского полуострова, на соседних островах, на просторе вечно обнаженных, никогда не оттаивающих тундр, - там изредка пятнами чернеют переносные легкие юрты и вежи кочующих инородцев, вечно угрюмых закаленных детей этого сурового края земли.

   Гораздо больше, чем людьми, эти все горы, леса и тундры Сибири заселены разным пушным и диким зверем: соболями, куницами, бобрами, медведем и лисицею... Олени многотысячными пугливо-чуткими косяками бродят по простору полуоледенелых равнин и гложут серый любимый свой мох - ягель, обгрызают молодые побеги жалких и чахлых кустарников, прозябающих кое-где на безлюдном просторном побережье Ледовитого океана. Земля гонит из плодоносных недр своих зеленые побеги. Но, встреченные леденящим дыханием полярного ветра, они пригибаются к родной земле, у нее ищут и помощи и защиты.

   Зверье в Сибири уходит от людского жилья. Где гуще поселились люди, там меньше звериных и птичьих следов кругом... Но человек - самое хищное существо на земле. Он губит все живое не только для своего насыщения, для прикрытия себя от холода и непогоды... Он умеет наживаться, богатеть, истребляя без счету и без конца всех случайных своих одетых теплой, пушистой шкуркой лесных соседей...

   Серая белка, рыжая и темно-бурая лисица, серебристый лоснящийся бобер, атласистый соболь - все они гибнут сотнями тысяч от стрел и метких пулек сибиряка-промышленника, охотника-зверолова...

   Чуя свою гибель, избегая опасности, звери уходят все дальше и дальше, в глушь, в непроходимую, девственную чащу урманов и болотных порослей... А человек все дальше и дальше надвигается туда же следом за ними...

   - В Сибири соболя людей ведут... А куды? Бог весть! - толкуют "сибиреня", местные старожилы. И тут же добавляют: - У нас, где черный лист, там и человеческий свист... А где одна хвоя, там леший воет.

   Правда, в море зеленых хвойных лесов не видно человеческих поселков. Только извилистая, чуть заметная тропа зверолова бороздит лесной простор. Человеку нет свободного пути в зеленой чаще... И даже северному ветру нет пролета в заповедную глубину вековечных лесов... Над вершинами да сторонкой проносится он и стонет, свищет над вершинами молодецким протяжным посвистом!..

   Из Приуралья, из России сейчас один только путь, словно в сказке, пролегает и ведет в эту заповедную, богатую и опасную страну, в привольную Сибирь.

   Раньше, лет полтораста тому назад, много путей вело в этот благодатный и дикий край. С юга, от Урала-реки, с севера, от Печоры и Двины, от Архангельска и от Вологды, от Вятки и от Камы с Соликамском - отовсюду был проторен широкий путь на Сибирь. Но теперь подошли другие времена.

   Частые заставы поставлены по всей пограничной черте между Россией и Зауральем. Только через Верхотурье и Шуйскою яму прямо на Обнорский ям, минуя Вологду, и никак не иначе попадают в Сибирь и обратно купцы, служилые люди, частные лица и царские посланцы к разным князькам, ханам и контайшам калмыцким, к киргизам и к другим полусвободным кочевым племенам, чьи "земляцы" тесно граничат с сибирскими землями, подвластными московскому государю, великому князю и сибирскому царю Петру Алексеевичу.

   Строгий таможенный досмотр производится в Верхотурье всему, что из России вывозится через Сибирь в Китай или ввозится из Китая и Сибири в пределы России.

   Есть целый ряд "заповедных товаров", которыми могут торговать только казна или особые от нее поставленные агенты-скупщики.

   Лучшие соболиные шкурки, стоящие 100 р. за 40 штук, бобры и лисьи меха ценой свыше полтины за штуку; рога оленя марала, корень женьшеня, золото песком и в слитках (самородное) - все это частные лица не могут покупать или продавать свободно.

   Промышленники и купцы, случайно раздобыв или купив что-либо из "заповедных товаров", обязаны объявить о них в Приказной избе первого русского поселения, куда попадут. Там сдают они всю добычу по цене, назначенной от казны. За утайку таких "заповедных" товаров с целью продать их частным лицам или за рубеж по более выгодной и дорогой цене таможенные пристава отбирают у виновных все их добро, все "пожитки", сажают несчастных в тюрьму, бьют батогами... Да мало ли что можно сделать по закону с людьми, которые смеют думать о собственной выгоде больше, чем о благе и доходах казны государевой?!

   Трудна охота за сибирским пушным зверем, за чуткими маралами, тяжела добыча целебных корней женьшеня, губительны отважные походы для розысков блестящего золотого песку...

   Опасен единственный, "тесный путь" через Верхотурье, на котором купцов с их обозами сторожат и пограничные объездчики, и вольные ватаги разбойных людей, мало уступающие по жестокости и жадности служилым людям...

   Но жажда наживы велика у торговых московских людей. И, все снося, все преодолевая, тянутся они непрерывным двойным потоком: в Сибирь и обратно через "узкие врата", через уездный городок, через острог верхотурский.

   А северный ветер, проносясь над землей вслед за караванами, тоже проникает в небольшие ворота с башенкой, прорубленные в высоком деревянном тыну. Тын этот окружает весь острожный городок, крепостцу Верхотурье на берегу холодной шумливой реки, бегущей по каменистому руслу, мимо лесистых темных берегов.

   Одиноко стоит Верхотурье, как и все сибирские большие и малые города и остроги. На десятки и сотни верст кругом не видно другого людского поселка. У самого городка еще разбросано несколько не то пригородов, не то ближних посадов и деревень. А дальше - одни леса и скалы, между которыми змеею вьется и блещет холодная речная гладь...

   Только вдоль Сибирского большого тракта прерывистою цепью, чаще, чем где бы то ни было, расселились, разбросались одинокие избы с огороженными дворами, где проезжающие находят ночлег и приют в темные, ненастные ночи, в осенние и зимние непогодные дни... Кое-где темнеет не один, а сразу два-три таких постоялых, заезжих двора, образуя небольшой, затерянный в лесу, на крутом речном берегу или прямо в степи торговый выселок.

   На один лад, без лишних затей, но прочно построены избы таких "дворов". Стены сложены из вековых сосен и лиственниц, обширные дворы с амбарами, кладовыми и кладоушками тоже покрыты и огорожены от налетов стужи, от набега лихих людей, своих, русских и кочевых туземцев. Все они не прочь напасть врасплох и пограбить соседей, особенно осенней порою или в самый разгар летних работ, когда мужики в поле, за работой.

   Но и на полевые работы местный народ идет с опаской: ружья, топоры берет с собой, забирает рогатины - отбиться от зверя лесного, от рыси наглой, от людоеда-медведя одичалого и от калмыцких или киргизских ватаг, которые в самую страду рыщут вблизи русских поселков, выглядывая себе добычу полегче.

   На крутом повороте реки, верстах в полутораста от Верхотурья, у самого летнего перевоза темнеет над проезжей дорогой один из таких постоялых дворов.

   Свежие срубы, новые крыши - очевидно, все это недавно создано здесь руками человека.

   Воет ветер, проносясь над коньком крыши, заглядывает, забирается в трубу и с протяжным стоном вылетает оттуда, опять уносясь на простор. А вслед за ветром из окон избы, прикрытых ставнями, со двора, с задворков усадьбы несутся на простор разные голоса и звуки... Треньканье двух балалаек, рокот бубна, обрывки веселой песни, блеяние овец; глухое мычанье коровы, стук лошадиных копыт о переборки конюшни, смежной с самым жильем.

   Сквозь прорезы ставень колючие тонкие лучи света вырываются и пронизывают влажную, тяжелую тьму ранней осенней ночи.

   В большой горнице с полатями, где все неровно и слабо озарено светом лучины, потрескивающей в голбце, шумно и душно.

   Обычно с курами ложатся спать не только деревенские люди, но и горожане в этих краях. И просыпаются чута ли не с первой утренней зарею.

   Сейчас же время близко к полуночи. А за длинным столом, словно на свадьбе, сидят мужики и бабы. В переднем углу - не молодой, но крепкий и круглый, как репка, купец в тонкой суконной поддевке нараспашку, в шитой косоворотке. Его красное, потное лицо лоснится, глаза блестят. Целые еще зубы, как у волка, поблескивают, когда он смеется, причем его толстенькое брюшко так и колышется. А смеется купец почти беспрерывно, по всякому случаю. Он что называется "весел во хмелю".

   Рядом с гостем сидит огромный, широкоплечий седой старик в пестрядиной рубахе и домотканых портах, с ключами за поясом - хозяин постоялого двора Прокл Савелыч. Ему лет за 70. Но только седина и багровый, почти бурый цвет лица выдают Савелыча. Глаза старика сверкают не менее, чем у его сыновей и внуков, зубы так и белеют сильным двойным рядом, когда старик медленно расправляет свои седые усы, чтобы, не омочив их, пропустить стаканчик пенного.

   По другую сторону купца сидит молодая красивая бабенка в праздничном наряде, Василида, сноха Савелыча, и, жеманясь, взвизгивая, принимает угощения и любезности тароватого гостеньки, своего соседа, то и дело подливающего ей из сулеи меду в тяжелую кабацкую чарку. Муж Василиды, молодой, здоровый, но забитый и безличный на вид белобрысый мужик, прислуживает отцу и гостям.

   Кроме краснолицего и тароватого, очевидно, купца, здесь сидят еще несколько проезжих обозников, возчиков, приказчиков и купцов, едущих в Сибирь или возвращающихся обратно домой, в Россию. Все пьяны и веселы, заигрывают с Василидой, перебрасываются шутками, пьют все, что ни подадут на стол, и громко, не слушая и перебивая друг друга, рассказывают про свои дела, про различные приключения и страхи, испытанные в пути; они то целуют и обнимают, то ругают друг друга, не придавая никакого значения ни ругани, ни поцелуям.

   Двое из приказчиков помоложе, добыв из своих пожитков балалайки, затренькали на них плясовую. Третий помогал им, колотя в небольшой бубен, вроде остяцкого, купленный где-нибудь по дороге.

   Девочка лет пятнадцати, Софьица, сестра Василиды, черноглазая, смуглая и темноволосая, вся рдея от радости, от выпитой чарки меду, от общего внимания, заигрываний и похвал, носится в пляске по свободному пространству избы, поднимая то одного, то другого плясуна из молодежи. Но парни никак не могут угнаться за сильной, неутомимой плясуньей. Хмель вяжет ноги... И Софьица со смехом, с ужимочками деревенской кокетки, в то же время с чистотой ребенка поднимает и тормошит все новых партнеров. Самой ей, видимо, хотелось бы плясать и смеяться без конца.

   - Да будет тебе, Софьица... Присядь, погляди... Заморилась, чать? - обратилась к девушке Василида в то самое время, когда сосед купец, окончательно размякнув, облапил красивую бабенку и стал взасос целовать ее белую полную шею.

   - Заморилась?! Гляди, хто, да не я!.. Э-эх, хто за мной, тот и мой!.. Валяй, Петенька, чаще играй... Степ, ошшо разок, покружим в кружок. Любо... Ушел милый за водой... Да кинул девицу с бядой!.. Ходи!..

   - Ходи!.. - срываясь с места и начиная обхаживать вприсядку девушку, отозвался Степан, красивый молодой парень, которого подмывали и плясовые напевы, и задорная красота плясуньи.

   - Любо! Лихо! Здорово! - дергая в такт руками и раскачиваясь на месте, подхватил краснощекий гость-купец. - Вина давай... пенного! Браги... пивка холодного... Все пейте... За все плачу... У нас ли мошны не хватит? Во какая... Здоровая...

   И, бахвалясь, охмелелый старик вытащил с трудом из-за ворота толстый кожаный кошель, потряс им в воздухе и брякнул о стол так, что лобанчики и серебряные рубли, завязанные в коже, издали резкий, жалобный звон.

   Большинство из застольников и внимания не обратило на эту сцену. Но у Савелыча глаза так и заискрились. Насторожились еще два-три человека: бедно одетый прохожий бобыль - мужичок, сидящий на отлете, с краю стола; здоровый мужик, извозчик-сибиряк из другого обоза, не того, с которым ехал бахвал-купец, да еще двое проезжих - бедняки, попавшие случайно в компанию кутящих богатых купцов.

   - Ты вот што... Ты кису-то попрячь. Сгодится ошшо!.. - наставительно, даже отводя руку купца, произнес Савелыч и сейчас же крикнул сыну:

   - Митяй! Что там закоченел? Гоноши воровей... Пивка свеженького господину Петру Матвеичу, купцу именитому енисейскому... А ты, слышь, Василида, с поклоном подавай!..

   - Рада радостью! - звонко отозвалась бабенка, у которой тоже глаза так и разбежались при звуке серебра и золота.

   - Не, буде!.. Попито!.. Не стану сам! - вдруг поднимаясь и обхватывая за плечи Василиду, пробурчал купец. - Спать пора. Слышь... петел поет... Пора... На утре, на зорьке, трогать надоть... Фе-е-дь! - заорал он на рябоватого малого, одного из тех, кто играл на балалайке. - На зорьке в дорогу готовьсь...

   - Готово все, дяденька... Не сумлевайтесь! - ответил парень и с особенным жаром стал пощипывать певучие струны.

   - Ладно!.. Я спать завалюсь... - продолжая опираться на Василицу, сказал купец. - Уж, хозяюшка, не прогневайся... У-у... Пыха, утеха моя... Проводи гостя... уложи старика... Одарю...

   - И без подарков - твои слуги! - ответил за сноху Савелыч и подтолкнул ее, чтобы она вела гостя на покой.

   Видимо, застыдясь и оробев, бабенка как-то искоса поглядела на мужа, который стоял тут же со свежим жбаном пива в руке.

   Митяй собрался было что-то сказать. Но его остановил строгий взгляд отца. Еще раз толкнул Савелыч слегка бабенку, и она, опустив голову, повела в светелку раскрасневшегося, опьянелого старика купца. Навалившись на нее всей тяжестью, пьяный что-то нашептывал своей проводнице и довольно хихикал, даже захлебываясь порой от удовольствия.

   Муж, поставя жбан, двинулся было за ними.

   - Митяй! Ты куды?.. А здеся хто же потчивать станет гостей дорогих? Оставайся... Я сам пойду погляжу, когда надоть буде... - остановил сына Савелыч, внимательным, острым взглядом провожавший купца и сноху.

   Митяй поежился, побледнел еще больше, став совсем бесцветным, и остался прислуживать гостям, которые, очевидно, не думали расходиться.

   Посидев еще немного со всеми, Савелыч поднялся во весь свой могучий рост, чуть не задевая за потолок головой, прошелся по избе, заглянул на палати и незаметно для остальных вышел в сени, откуда небольшая лесенка вела в светелку.

   Ступени затрещали, когда на них тяжело ступил старик-богатырь. Он остановился и стал прислушиваться. Хмельной купец за дверьми, в светелке, все повторял, о чем-то упрашивая бабенку:

   - Ну, потщись... Ну, постарайся... Ну, как же?.. Неужто ж никак?.. И бросить?..

   - Пусти... Оставь! - молила в ответ Василида. - Сам видишь: спьянел больно... Впусте все... Пусти ж ты меня... Не замай, не мытарь занапрасно...

   - Спьянел?.. Може, правда... Кваску бы... Очухаюсь... Вот тоды... Озолочу... Красуля... Пыха... Утеха моя... Уте...

   - Ладно!.. Квасу я тебе... Скорехонько... Пусти, лих! - обрадовавшись, заговорила торопливо бабенка. - Да не бось... Вернусь. Вот те Бог!

   - Гляди... озолочу... - уже совсем заплетающимся языком еще раз повторил купец.

   Дверь раскрылась, и Василида, красная, с растрепанными, влажными от пота волосами, прилипшими ко лбу и к вискам, запахивая сорочку, оправляя сарафан, показалась на лестнице.

   Наткнувшись на свекра, она так и охнула в испуге:

   - Господи..... Богородица... Мамонки!.. Хто тут... Вы, батюшка?..

   - Я, сношенька... нишкни... Не торопись, ясочка... Под сюды...

   И он усадил ее на широкий ларь, стоящий под самой лестницей, куда почти внес на руках Василиду.

   - Пусти... некоды, миленькой... Слышь, квасу ждет лихой мой... Гляди, и Митянька насунется... Ох... измаял меня окаянный... Зря разворошил... - неожиданно с горячей жалобой, припадая на могучую грудь свекра, прошептала Василида.

   - Ладно... Сочтемся с им, с ахальником... Пущай заснет... Ты подожди... Я хошь и постарше... Я заспокою тебя... ясочка... Не заморю зря... Милая...

   И совсем не по-отечески стал он ласкать и целовать красивую сноху, тоже горячо отвечавшую на эти ласки...

   - Ну, слышь... А теперя смекай! - выпуская ее из обьятий, тихо заговорил Савелыч. - Квасу ему неси... Я пожду тебя здеся...

   Выскользнув из-под лестницы, Василида в темноте нащупала дверь, взяла жбан из покоя, где сидели все гости, налила квасу из бочонка, стоящего в сенях, и вернулась к свекру.

   - Что льешь-то, родименький... Жив-то буде аль нет? - шепотом спросила она, услышав, что свекор что-то плеснул в жбан с квасом.

   - Кое не жив?.. Один он што ли? Сколь много народу с им... И чужих немало... Пои, знай, не бось... А а посторожу... Недаром же он допек тебе. Пощупаем его мошну-то... А наутро встанет, как встрепанный... Не бось!..

   Успокоенная, Василида быстро опять поднялась в светелку и подошла к постели, на которой уже храпел купец, не дождавшись квасу.

   - Спит... Как быть? - спросила она свекра, голова которого показалась теперь из-за двери.

   - Влей в пасть маненько... Ишь, как раскрыл жерло-от!.. Поперхнулся?.. Ладно... Живет... Проглонул?.. Добро... Слава те Осподу... Теперя можно...

   И, смело подойдя к спящему купцу, лицо которого внезапно приняло синевато-багровый оттенок, Савелыч стал шарить у него на груди, доставая мошну на гайтане, а Василида, вся дрожащая, похолоделая, стояла у приоткрытой двери и прислушивалась, не идет ли кто.

   Снизу неясно доносился шум голосов. Внезапно прозвучал громкий крик Софьицы. Должно быть, ее обидел кто-нибудь вольной выходкой и девочка испугалась слишком смелой ласки. Но сейчас же послышались другие, успокаивающие голоса.

   Петухи завели вторую перекличку.

   Савелыч уже развязал тугой узел на мошне пьяного гостя и успокоительно кивнул Василиде, которая при вопле Софьицы кинулась было к свекру.

   - Не съедят девчонку... у всех на очах... Пощупал хто-нихто покрепче - вот и орет... Митяй тамо... Сторожи, знай...

   Мошна была раскрыта, и дрожавшие пальцы старика жадно погрузились в гущу золотых и серебряных монет, которыми кожаный кошель был набит почти до отказа. Две или три щепотки уже были отправлены Савелычем в свой карман. Пальцы, словно непроизвольно, потянулись за новой щепотью, когда сильнейший стук раздался в ворота постоялого двора. Колотили изо всей мочи, чем-то тяжелым, так сильно, что даже слегка вздрогнули стены этой отдаленной светелки.

   Свекор и Василида застыли на минуту от невольного испуга. Савелыч быстро завязал по-старому мошну и сунул ее за ворот рубахи спящему.

   Еще через миг Василида уже была в избе, внизу, ласково улыбаясь всей пьяной ватаге, тоже потревоженной громким стуком. Митяй, давно стороживший и ожидавший появления жены, так и впился в нее укоризненным взором.

   А Савелыч, торопливо пройдя крытым двором к широким воротам, закричал сердитым, угрожающим голосом:

   - Ково черти носят в ночь, за полночь?! Не пущу, хошь подохните тамо, окаянные... Народ, гостей мне пужаете... Местов нетути... Все полным-полно...

   - Отворяйте, собаки!.. Алеуты!.. Моржи распроклятые!.. Живее, пока и ворота, и вы сами целы ошшо... Отворяйте, сучьи дети... - ответным криком донеслось с улицы.

   Голоса были хриплые, грубые. Кричали или пьяные, или очень озябшие и усталые люди.

   И тут же сильные удары, как бы наносимые тараном, стали опять потрясать самый раствор надежных ворот.

   Почти все работники Савелыча, вскочив спросонок, толпились за спиной старика. Их озарял слабый свет зажженных лучин в руках у двух-трех пирующих, которые выбежали из горницы, потревоженные таким необычайным шумом.

   - Да что же энто за грехи? Тати вы или грабители? Што так ломитесь в ворота силом? Так, гляди, и у нас стреча припасена... Гей, Митяй, беги, неси, что у меня в опочивальне стоит, раздам малым... А я свой самопал возьму... Да прихвачу вон энто... Да в светелку сбегаю, погляжу, хто там за воряги такие спокою добрым людям не дают?.. Слышь, и впрямь, тати... Без телег... Без обозу... Одни конные, чуть...

   С этими словами старик захватил тяжелый старинный топор-дроворуб, переделанный из стрелецкой секиры, зажег толстую смолистую ветвь, приготовленную для освещения двора ночью, воткнул ее вместо факела в расщелину между бревен и пошел наверх в светелку, умышленно громко крикнув рабочим:

   - Хватайтесь за дубье, робятушки! Разбирайте топорье, рогатины... Ружьишки вам подаст сынок... Сломят ворота, ворвутся, тут их стреляйте, окаянных. Не задарма же грабителям шкуру отдавать.

   И поспешными, широкими шагами он двинулся по лестнице наверх в светелку.

   Когда старик ушел, за воротами наступила сравнительная тишина. Слышно было, как топтались, переступали и пофыркивали верховые кони, позвякивали уздечки и оружие... Шесть или семь голосов о чем-то негромко толковали, переговаривались.

   К рабочим торопливо вернулся Митяй. Он нес три старинных пищальных ружья, большую роговую пороховницу и небольшой мешок пуль.

   Парни живо вооружились. Трое стали заряжать свои самопалы. Остальные стояли наготове с топорами и рогатинами в руках.

   Несколько обозных приказчиков достали с возов, стоящих тут же, ружья, кистени, топоры - все оружие, каким приходилось запасаться, пускаясь в дальний путь по этим диким краям.

   Таким образом, человек пятнадцать стояли наготове на крытом дворе осажденной усадьбы.

   - Митянь, аль и впрямь разбойники? - спросила Софьица у свояка. - Василида боится... Попряталась... Сказывала, чтобы я поспрошала у тебя...

   - Не знаю... Надо быть... Тятька бает... Почитай, што так... Без возов, чуть подъехали... Альбо тати, альбо служилый народ... Верхами, слышь... И пужают... грозятся, ругаются. Некому иному быть!.. Да батько поглядит... Ен в светелку пошел...

   Софьица, как мышка, движимая любопытством, кинулась по лестнице следом за Савелычем.

   Старик успел уже распахнуть небольшое оконце светелки и, перевесясь почти по пояс, старался разглядеть, кто стоит у ворот. Ветер сразу ударил ему в лицо вместе с редкими колючими не то снежинками, не то крупицами инея, какие целую ночь носились по всему простору болот, лесов и полей, одевая все густым белым покровом. Полог кровати, на которой лежал опоенный купец, вздулся, запузырился, как парус, и совсем покрыл спящего.

   Когда глаза Савелыча привыкли к темноте и перестали щуриться от ветра и снежинок, старик различил внизу восемь конных фигур, двух спешившихся всадников и, кроме того, две лошади были под вьюками, как это делают местные инородцы: тубинцы, киргизы...

   В мутной предрассветной мгле осенней непогодной ночи рысий взор старика успел заметить, что всадники - не инородцы, одеты почти одинаково, в широких азямах, в островерхих шапках, с пищалями за плечами; у иных были еще пики в руках. Разбойники, как знал старик, никогда не щеголяли одинаковой одеждой. Среди них всегда находились и простые мужики, и беглые ратники, и туземцы.

   Чтобы лучше убедиться в своей догадке, Савелыч громко крикнул вниз:

   - Што вы там за люди? Толком бы баяли, ничем ломиться в ворота.

   - Вот мы те потолкуем! Сломим запоры... А нет, всю твою нору воровскую, барсучью подпалим с четырех концов - чхнешь тады! - крикнул снизу раздраженный, повелительный голос. - Мы - служилые люди ево царской милости, государя царя Петры Алексеевича... А ты нас татями обзываешь?! Добро, пожди!.. Отопри только!.. Будешь знать, собака!..

   - Ладно, не лайся... Я сам полаяться могу!.. "Служилый народ!.." Ноне што ни воряга, што ни насильник, то и служилым слывет; так и зовется. А пусти его, он те горло перережет. Вон, омет поблизу... Дерни соломки пук, зажги... Погляжу я на вас, каки вы служилые люди? Тады и пушшу, честь честью. А не то...

   - Шут с ним! - заговорил другой из всадников. - Кроши огонь, жги солому... Пусть поглядят, бобры трусливые, кто у ворот стоит... Правда, и им за шкуру сала заливают лихие людишки... Вот они с опаскою...

   - Ладно! - согласился первый из говоривших. Блеснули искры на кресале, ударившем звонко о кремень. Вспыхнул пук подожженной соломы, и Савелыч мог убедиться, что у ворот его избы стоит отряд объездчиков-пограничников, а не разбойничья ватага...

   - Вижу, кого Бог послал... Бегу отпирать!.. Пождать малость прошу честных гостей... - торопливо прокричал старик и бросился вниз, чтобы растворить ворота.

   Василида, вынырнувшая откуда-то из боковупш и вместе с Софьицей слушавшая все переговоры, метнулась прочь с пути свекра, но вслед ему успела спросить:

   - Впрямь ратники?.. Стречать, что ли-ча?..

   - Стречайте обе... Слышала, чай, злыдня... Что пытаешь? - на ходу бранчливо ответил старик и через несколько мгновений сам широко распахнул обе половинки ворот и с поклоном запричитал: - Просим милости гостевать, гости дорогие... Вся изба ваша, кормилицы вы наши!.. Пожалуйте рабов своих великою милостью...

   Но прежде чем в темном прорезе ворот показался кто-либо из приезжих, порыв ледяного ветра ворвался в загороженное, наполненное людьми пространство, бросил всем стоящим впереди целыми горстями колючего инея в лицо, заколыхал длинное красноватое пламя смолистого факела, затушил пучки лучины в руках у двух рабочих, светивших непрошеным гостям.

   Не замеченными среди наступившей темноты двое пеших и один всадник появились на крытом дворе, и один из них, оттолкнув Савелыча, схватился за половинку ворот, как бы опасаясь, чтобы их не захлопнули внезапно.

   - Што за темь напустили?! Стой все, не шелохнись! - крикнул один из вошедших.

   И все невольно вздрогнули от неожиданного властного и громкого оклика.

&n