Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

тно, как иногда, бросив куда-нибудь камень и не попав, будешь все бросать и не успокоишься до тех пор, пока не попадешь в намеченную цель. Но, сколько ни добивался Косой, хозяин делал только глупые глаза и отвечал, как бы даже пугливо, что никакие нищие к нему не ходят, и он не может даже понять, что от него хотят.

   - Да это - Косой, это - князь Косой! - послышался в это время шепелявый голос Левушки, выходившего из бильярдной комнаты. - Ничего, это - свой.

   Только оглянувшись и увидев улыбающееся, курносое, знакомое лицо Левушки, князь Иван окончательно опомнился, и ему стало неловко; но вместе с тем он был внутренно как-то рад, что именно Левушка, а не кто-нибудь другой, попался ему в эту минуту.

   "Слышал он или нет, что я о_п_я_т_ь спрашивал про этого нищего?" - мелькнуло у князя Косого.

   Однако Левушка, видимо, ничего не слыхал. Он размашисто подошел к князю Ивану и, положив ему руку на плечо, заговорил весело и радостно:

   - Вот это холосо, что заглянули сюда, вот это отлично!.. Сто ж, в самом деле, все дома сиднем сидеть?.. Ну, пойдемте, я вас познакомлю!

  

  

   Таким образом князь Иван в этот памятный ему потом и имевший впоследствии на его судьбу влияние день очутился среди компании знакомой Торусскому молодежи, в бильярдном доме на Адмиралтейской площади.

   Обрадованный его появлением Левушка, захватив его у стойки, повел к бильярду и стал знакомить с компанией.

   Тут были молодой Творожников, Сысоев, двоюродный брат Рябчич, тоже очень молодой и потому старавшийся держаться солиднее своих лет человек, с угрюмо молчаливым достоинством и в лице, и в движениях. Было еще несколько человек, и всех их Торусский назвал по именам и фамилиям и представил им князя Ивана.

   Они оказались приветливыми и милыми людьми, радушно приняли в свой кружок Косого, налили ему стакан вина и, чокнувшись с ним, занялись, как ни в чем не бывало, своим делом - игрою на бильярде, как бы воочию желая доказать, что их веселое настроение нисколько не испорчено появлением нового человека, на которого они уже смотрят, как на своего.

   Князю Ивану ничего не оставалось делать, как усесться со своим стаканом на диван и стараться не быть им помехой, а напротив, по возможности пристать в их компании.

   Рядом с ним опустился угрюмый двоюродный брат Рябчич, который вдруг, нахмурив брови, произнес:

   - А вы не занимаетесь игрою на бильярде?

   Князь ответил, что вовсе не знает этой игры.

   - А-а! - произнес, подняв теперь брови, молодой человек и замолчал, но с таким видом, точно, если бы Косой ответил ему, что умеет играть, он сказал бы ему тогда очень много интересного и глубокомысленного.

   Очутившись среди веселой компании, князь Иван как-то почти сейчас же успел забыть показавшийся ему как бы таинственным случай с приведшим его сюда стариком-нищим. Куда и как пропал этот старик, он не додумывался теперь, развлеченный болтовней, окружавшей его. Болтовня была без претензий, и все смеялись и веселились каждому пустяку, высказанному кем-нибудь.

   - Шар шаром дуплетом, - слышался выкрик, и вдруг ко всеобщему удовольствию добавлялось: - В дупло!

   И все были рады и смеялись, причем Левушка заливался особенно громко.

   Едва только игра на бильярде, прерванная было приходом Косого, возобновилась, как в комнате появился новый человек, и в нем князь Иван сейчас же узнал, несмотря на военный мундир, бывший на нем теперь, того господина, которого ему пришлось остановить на мостках герберга Митрича и с которым он чуть было не подрался серьезно на шпагах.

   - Ополчинин, Ополчинин! - раздались голоса навстречу пришедшему. - Ты откуда?

   Видно было, что Ополчинин держал себя здесь независимо и до некоторой степени импонировал.

   - Постойте, погодите... - заговорили опять кругом. - Нужно же налить ему вина... Эй, хозяин, вина сюда...

   Немец-хозяин появился в дверях и, как будто не совсем обрадовавшись новому требованию, остановился и медлил.

   - Ну же, сколей еще бутылку! - крикнул ему Левушка.

   - Рейнского, шипучего! - приказал Ополчинин.

   Немец поднял брови и прищурил один глаз, взглянув на Ополчинина, как бы спрашивая, шутит тот или нет: рейнское шипучее было самое дорогое вино. Но Ополчинин засунул преспокойно руку в карман, вытащил оттуда горсть золотых и, звякнув ими в горсти, повторил уже более требовательным голосом:

   - Я сказал - рейнского шипучего!..

   Хозяин, застрявший было в дверях, теперь вдруг, словно его в одну минуту маслом смазали, поспешно исчез.

   Между тем Ополчинин выложил свою кучку золотых на бильярд и, рассыпав их рукою, снова проговорил:

   - Ну, господа, угадайте, откуда у меня это золото?

   "Золото? И правда, золото! Что ж, из дома прислали?" "Выиграл?" "Наследство получил?" "Клад нашел?" - раздались восклицания.

   - Ф-ю-ю, - свистнул Ополчинин, - не угадать вам! Сколько головы не ломайте - ни за что не угадаете... Золото как золото, а оно особенное...

   - Ополчинин философский камень насол и золото делает - вот оно сто!.. - сказал Левушка.

   - Не мешай, - остановил его Ополчинин. - Деньги я получил ни более ни менее, как из дворца... от самого принца Антона.

   - Что он врет, господа!..

   И все, как были, кто с кием, кто со стаканом, столпились вокруг Ополчинина. Даже угрюмый двоюродный брат Рябчич, покинув князя Ивана на диване, подошел к бильярду и стал рассматривать золотые, точно это были не деньги, а достойный высшего любопытства предмет из кунсткамеры.

   - Нет, я не вру, - стал уверять Ополчинин, - это сущая действительность и истинное происшествие... Я стоял на часах и, разумеется, внутренно ругался - понимаете, мне, Преображенскому солдату, и вдруг стоять на часах, и где же? - охранять врагов великой княжны Елисаветы Петровны! Вкусно это, каково вам покажется, а? Мне-то, солдату русской гвардии...

   По всему было видно, что Ополчинин чванился своим мундиром и солдатством и приверженностью великой княжне.

   - Ну, хорошо, дальше-то что? - спросили его.

   - Ну, вот, я и стою! И так мне гадко, - Ополчинин забыл уже в эту минуту, что тогда ему вовсе не было гадко, - так гадко, что просто не знаю, что делать и как быть мне; просто хоть с поста иди домой... Только вдруг идет принц Антон, а с ним генерал Стрешнев, шурин Остермана. Принц остановился предо мной...

   И Ополчинин очень смешно в лицах представил, как принц Антон остановился пред ним, заикался, и как из этого заиканья вышло то, что ему, Ополчинину, пожаловали сто червонцев.

   - За сто ж это он дал их тебе? - спросил наивно Левушка.

   - "За сто ж?" - передразнил Ополчинин. - А за то, что он вот хочет приобрести этим сторонников себе в полку. Только мелко плавает - пятки видны; награду-то я взял, ну, а там насчет приверженности - это еще посмотрим.

   - Я бы не взял! - решил Левушка.

   - Ну, а я взял, вот и все - и выпью на эти деньги первым делом за здоровье великой государыни княжны Елисаветы Петровны! Вот и хозяин с вином!..

   В это время действительно появился хозяин, торжественно неся бутылку шипучего рейнского. Вслед за ним на большом подносе мальчик тащил высокие стеклянные стаканы на ножках.

   Князь Косой, уже с момента прихода Ополчинина решивший незаметно уйти, до сих пор не мог сделать этого, потому что дорога от него к двери была занята. Но теперь место освободилось, и он поспешил проскользнуть вон.

   - Куда вы, куда, зачем? - остановил его Левушка, хватая за руку. - Ну, вот!.. Сто за вздол! Уходить?.. Мы вас не пустим... Ополчинин - в сущности холосий палень. Вы должны выпить за здоловье великой княжны; наконец даже неловко уходить от вивата!..

   Косому, раз его заметили, и вправду неловко было уходить от тоста, точно он не разделял его. Ему пришлось взять из рук Левушки стакан с ополчининским вином, поднять его и выпить, когда Ополчинин прокричал громким голосом:

   - Здоровье государыни великой княжны Елисаветы Петровны!..

   - Виват! - гаркнули все и, подняв бокалы, залпом выпили их.

   Князь Иван велел тут же принести другую бутылку шипучего рейнского за свой счет, чтобы не оставаться в долгу.

   Расходившийся Левушка стал знакомить его с Ополчининым, и тот, как ни в чем не бывало, протянул князю руку и поздоровался, глянув ему прямо в глаза.

   Князь Иван видел по этому взгляду, что Ополчинин отлично узнал его, но как бы сказал при этом, что считает все происходившее с ним до военной службы, до того, как надел он мундир, давно уже прошедшим и забытым, потому что теперь он стал другим человеком.

   "Как угодно! Мне все равно... не будем вспоминать", - тоже взглядом ответил князь Иван.

   Ополчинин весело обернулся к товарищам и выразил непременное желание участвовать в игре.

   - Ну-ка, солдатская косточка! - сказал он, с треском ударив первый шар, и сделал промах.

  

  

   По чьему-то предложению и, главное, по настояниям Левушки, сейчас же ухватившегося за эту мысль, решили не расходиться сегодня, а обедать всем вместе; если можно, то тут же, в бильярдном доме.

   Компания так крепко заняла этот дом, что двое из посторонних посетителей, сунувшиеся было с улицы сюда, завидев пьющее общество, поспешили скрыться. Вообще день был будничный, и никакого наплыва публики не могло быть.

   Молодой Творожников отправился послом к хозяину и, вернувшись оттуда, принес более чем утешительные известия: хозяин не только соглашался накормить всех обедом, но даже обещал, что обед будет очень вкусен, потому что будет состоять из габер-супа, шнель-клопса, жареной рыбы и таких занд-кухенов, которых "общество" никогда не едало, потому что их умеет делать во всем околотке одна только Амалия, его, хозяина, жена.

   Опять застучали шары на бильярде, опять появилось вино, и прежнее веселье снова охватило всех.

   Усевшись снова на диван с новым стаканом в руках, князь Иван почувствовал такую лень, что ему не хотелось не только двигаться, но даже думать. Он стал машинально следить за игрою, сознавая вполне, что вино, которого он давно не пил, действовало на него сегодня, но вовсе не неприятно; напротив, охватившая истома нежила его и грела.

   Двоюродный брат Рябчич, почувствовавший непреоборимую симпатию к нему, уселся опять с ним рядом и, сжимая губы, краснел и обливался потом, все что-то желая высказать Косому, но так и не высказал ничего вплоть до самого обеда.

   Когда подали обед и как собственно появился круглый, накрытый белою скатертью стол с тарелками, стаканами и дымящейся миской с габер-супом, Косой не заметил хорошенько. Да ему и не нужно было этого. Подали - и хорошо! Он встал, улыбнулся подошедшему к нему Левушке и пошел с ним к столу. Все сели. Князь Иван помнил, что габер-суп ему не понравился, и он ел его лишь из любезности. Он попросил воды. Ему принесли со льдом, и это было очень вкусно. Но зато совсем вкусен был шнельклопс, который кто-то называл "клопштосом", и все этому опять очень смеялись.

   - Так как же? Он так и говорит, что вся Европа уважает их, потому-де, что иностранных министров много? - услыхал князь Иван, прожевывая вкусный кусок говядины, хорошо приправленной луком.

   - Так и говорит, - ответил голос Ополчинина.

   - Кто это так говорит? - спросил князь Иван.

   - А это Стрешнев, - ответил вдруг заговоривший двоюродный брат Рябчич и пояснил, что Стрешнев соблазнял подобными доводами Ополчинина, чтобы возбудить в нем усердие к принцу и правительнице.

   - Да уж иностранные-то министры уважают, - сказал князь Иван, - вот граф Линар особенно; этот уж ведь совсем уважает.

   Левушка так и покатился от смеха при этих словах Косого, а за ним и остальные. И этот общий смех как бы вдруг окончательно сблизил князя Ивана с тесным кружком, сидевшим за столом, так что, когда принесли знаменитые занд-кухены, то говор стоял уже общий, и деятельное участие принимал в нем голос князя Косого.

   После пирожного немец, по-заграничному, принес сыры и бутылку старого сладкого вина. Сыра никто не стал есть, но вино разлили по рюмкам.

   Князь Иван удобно облокотился на спинку стула и вытянул ноги под столом, чувствуя полное довольство после сытного обеда и выпитого вина.

   Все шло хорошо до сих пор, и даже Ополчинин, иногда прихвастывавший, правда, в разговоре, не действовал на князя Ивана раздражающе. Косой как бы мысленно даже примирился с ним.

   "Ну, что же, - думал он, - ну, он тогда сделал глупость, даже гадость, но это оттого, что был не в себе! Ведь они тогда всю ночь пили, вот как мы теперь пьем..."

   Разговор мало-помалу наладился на тему о трусости, храбрости и страхе. Кто-то спросил о том, что каждый из них считает самым страшным.

   Начали рассказывать различные комбинации. Один сказал, что ни за что не пошел бы на кладбище ночью. Но это нашли вздором и пустяками. Ополчинин рассказал даже - соврал конечно, - что ему приходилось назначать свидания на кладбищах, и не только он приходил, но и та, которой он назначал свидания, тоже приходила.

   - А вот, что, должно быть, страшно, - сказал другой, - если вдруг в то время, как вы объясняетесь с любимой женщиной, кожа ее стала бы прозрачной, как стекло, так что вы увидели бы красное мясо, местами кости... Глазные яблоки, должно быть, страшны тут...

   - А на вас никогда потолок не валился? - спросил Творожников.

   - Как потолок валился?

   - А так вот: вы, положим, лежите в постели, а он на вас валится, ниже все, ниже опускается, вот, кажется, задавит... Ужасное чувство!..

   Левушка сказал, что он больше всего боится увидеть своего двойника.

   - Вдлуг, - рассказывал он, - сидишь этак вецелом у себя за столом, поднимешь голову, а наплотив тебя сидит твой двойник, тоц-в-тоц такой вот, как ты, сидит и плосто смотлит и не говолит ницего... Я не знаю, сто бы я сделал...

   - Ты бы в "молду дал" ему! - усмехнулся Ополчинин.

   Остальные улыбнулись только; смешливое настроение уже прошло.

   Дошла очередь до князя Ивана.

   - По-моему, - сказал он, когда к нему обратились с вопросом, - самое страшное на лошади ехать верхом... В лунную ночь, на лунном свету и вдруг лошадь обернет к вам голову, оскалит зубы и засмеется, так вот, как человек засмеется... и ряд белых зубов покажет... И ничего нельзя сделать с ней!..

   Этот образ раньше никогда не приходил в голову князю Ивану. Он почему-то представился ему только вот теперь, когда его спросили и ему нужно было ответить, но представился с поразительною ясностью во всех подробностях.

   "Ну, это от вина", - решил он и спросил себе еще воды со льдом.

   - Нет, это все - пустяки, - заговорил вдруг Ополчинин, - всякое привидеться может, а я вот что вам расскажу: пусть попробует кто-нибудь в самую полночь выехать в открытое поле, да так, чтобы ему не было видно ни жилья, ни души человеческой, чтобы возле него никого не было. И вот должен он, один-одинешенек, выехать в поле и три раза громко прокричать свое имя, отчество и фамилию.

   - Ну и что ж тут страшного? - спросили его.

   - Ничего особенного, а пусть кто-нибудь поедет и попробует сделать это.

   И вдруг князь Иван, словно его толкнул кто-либо, почувствовал непреодолимое желание сделать наперекор Ополчинину, назло ему, что ничего нет страшного в том, что он говорит. Та антипатия к Ополчинину, которая явилась у него при первой встрече с ним и которая как будто смолкла теперь под влиянием выпитого вместе вина, снова проснулась в нем. Ему даже казалось, что Ополчинин делал именно ему вызов. Он поднял голову и проговорил:

   - Я готов хоть сейчас ехать!..

   - Виват, Косой! - подхватил молодой Творожников. - Мы сейчас пошлем за лошадьми.

   - Позвольте, нужно заклад составить, - заговорили кругом. - Так нельзя, Ополчинин, ты что держишь?

   - Двадцать золотых.

   - Я отвечаю этими деньгами, - сказал Косой.

   - Я держу за Косого, - послышались голоса. - Что за вздор! Конечно, он выиграет заклад...

   Однако нашлись и такие, что стали держать против князя Ивана. Они говорили, что условие, предложенное Ополчининым, - не новость, это старинное поверье и что до сих пор никто не мог выполнить это условие.

   Разговоры еще больше раззадорили Косого.

   Для него сегодняшний день начался странностью появления в бильярдном доме, куда его привел не объясненный до сих пор случай с исчезнувшим нищим, и он даже обрадовался, что мог закончить этот день, оставшись победителем суеверного страха, которым пугали его. У него как-то уж неразрывно связалось начало дня с предполагаемым концом его. Ему главным образом хотелось сделать наперекор Ополчинину и доказать самому себе, что ничего сверхъестественного на свете не бывает.

  

  

   Первый предвестник приближающейся осени - еще не холодный, не резкий, но уже упорный, не сдающий ветер - шумел вершинами темных, шуршавших отяжелевшими от сырости листьями дерев. Они качались где-то высоко наверху, точно в нежданном переполохе испуга суетилась живая, трепещущая толпа, почуявшая неминуемую гибель от надвигавшегося врага-опустошителя. Вершины качались, и листья шумели, как бы передавая в своем шуме вести, с каждой минутой становившиеся все тревожнее и тревожнее... Иногда тревога смолкала, и только издали доносился серебристый, грозящий упорною борьбою шорох; но он рос в ту же минуту, набегал и бушевал с новою силой...

   Внизу, под деревьями, стояли ночная сырость и темь, таинственно смыкавшая действительные абрисы в прихотливые очертания черных, непонятных для глаза пятен. Эти пятна точно так же двигались и ходили, беспокойные и испуганные поднявшейся нечаянной суматохой наверху. Камень, ствол, куст оживали, точно высовывались, простирали руки, искали и вновь цепенели, как только попадал на них хотя бы слабый отблеск света.

   Этот свет шел сверху, из-за качавшихся темных макушек дерев, сквозь метавшиеся промежутки меж них, где далеко виднелось высокое, бесстрастное, неподвижное звездное небо с серебристо-белою полосою Млечного пути...

   На небе вызвездило так, что оно казалось как бы все сплошь покрытым блестевшими по ровной, холодной синеве уколами, лившими такой же ровный и холодный безлучный свет. Светило небо, и так ярко, что было ясно и без месяца.

   Князь Иван всегда любил осень и в особенности хорошее, ясное время в начале ее, когда она начинает лишь мало-помалу овладевать всей природой.

   Говорят, природа умирает осенью, это - ее смерть. Однако Косой никогда не чувствовал себя так бодро и ничто не действовало на него так живительно, как осень. Осень - не смерть природы, а верное доказательство ее живучести и вечного обновления. Страдный летний жар, измучивший тяжелой работой разогретую им землю, становится невыносим в конце лета. Неподвижный воздух начинает давить. Огрубевшая, темная, как кожа, крепкая зелень покрывается пылью. Ручьи и речки текут медленнее, мелеют; кажется, продолжись еще немного, и воздух потеряет способность двигаться, земля не вздохнет, деревья заглохнут и реки высохнут. Да разве это - не смерть? И вдруг откуда ни возьмись налетает свежий, крепкий ветерок, отряхает, будит все кругом. Начинает лить холодный, но оживляющий, чистый дождь, чтобы омыть природу после труда и работы пред ее отдыхом, напитать реки и ручьи, напоить жаждущую землю, омыть уже ярко позлащенный багровый наряд дерев, словно облаченных в парчовые ризы после своей будничной зеленой одежды. И все грязное, лишнее, дрянное и ненужное в конце концов уничтожится осенним ливнем и ветром, чтобы осталось одно только живое, сильное и крепкое, заслужившее свой зимний покой, когда оно заснет, нежно укутанное ярко-белой, пухлой постелью царственной зимы.

   Князь Иван с особенным наслаждением дышал свежим ночным воздухом леса, казавшимся ему еще более чистым после нескольких недель безвыездной городской жизни и после дня, только что проведенного в душной, прокопченной табачным дымом комнате бильярдного дома.

   Он ехал верхом рядом с Ополчининым, который должен был, по поставленным условиям заклада, сопровождать его.

   Условились таким образом, что Ополчинин поедет с Косым за город, в лес, начинавшийся почти вплоть за рекою Фонтанной; затем на опушке, когда они доедут до открытого места, князь отправится один и, выдержав условия заклада, вернется к тому месту, где его будет ждать Ополчинин.

   Лошади шли маленькой рысцой по боковой тропинке, протоптанной напрямки в сторону Смольного двора великой княжны Елисаветы. Ополчинин говорил, что эта тропинка знакома ему и что тут можно будет выехать на широкую поляну.

   С тех самых пор, как они въехали в лес, Ополчинин говорил, не переставая, и хотя в обуявшей его говорливости не чувствовалось определенно робости, но князю Ивану все время хотелось спросить у него: "Да неужели вы боитесь?"

   Ополчинин держал себя как человек, на которого действует возбуждающе новая, способная навести неприятный страх обстановка. Он говорил без умолку и о том, что лес шумит очень неприятно, и о том, что теперь было бы гораздо полезнее выспаться, и о том, что он никогда в жизни ничего не боится, и даже еще ребенком никогда не боялся входить в темную комнату. И вообще как-то он слишком уж много говорил о том, что должно было доказать Косому его, Ополчинина, смелость.

   Князь Иван почти не отвечал, делая это разве, когда уж Ополчинин прямо спрашивал что-нибудь, так что нельзя было не ответить.

   Косой дал волю лошади и, вдыхая в себя свежесть воздуха, прислушивался, как к песне, к шуму леса, изредка закидывая назад голову, чтобы взглянуть на ясные звезды.

   - А вы знаете, - говорил Ополчинин, - ведь вот тут, в лесах под Петербургом, пошаливают, и очень сильно. Уж сколько указов было! Еще покойная императрица обращала на это сильное внимание, но ничего сделать нельзя... А, что вы говорите?..

   - Я ничего не говорю.

   - Ну, впрочем, вот здесь неопасно, но дальше, вверх по Фонтанной, в этот час немногие бы поехали так вот, как мы с вами. Вам не холодно?

   - Нет.

   - Редкий месяц обходится без того, чтобы в этих местах не нашли кого-нибудь ограбленного, а главное - грабители не стесняются ни положением, ни рангом проезжего, а чуть что - сейчас и того... пришибут... Вы слышите?

   - Да.

   - Я говорю - сейчас пришибут. А мы много пили сегодня. Славный малый этот Торусский; правда, не то чтобы очень умен, но хороший человек!.. А что вы сделали бы, если бы вдруг на нас напали теперь? Пистолеты с вами?

   Князь Иван вспомнил, как в момент их отъезда кто-то шутя напомнил им, что лучше взять с собой оружие на случай "лихих людей", и как они шутя же согласились захватить с собой пистолеты. Нападения на проезжих в ночное время под Петербургом случались действительно часто. Косой при словах Ополчинина о пистолетах невольно попробовал рукой, за поясом ли они у него.

   - Я спрашиваю, - повторил Ополчинин, - пистолеты у вас?

   - Да.

   - У меня тоже. А знаете, я люблю проехаться...

   Теперь уже выходило, что Ополчинин "любил проехаться". Что касалось Косого, то он смотрел на их поездку именно как на прогулку и пока был весьма доволен ею.

   - Мне на днях рассказывали случай, - начал было снова Ополчинин, но в это время где-то впереди раздался резкий, пронзительный свист.

   И Ополчинин, и князь Иван вздрогнули и невольно натянули поводья. Лошади, тоже обеспокоенные, остановились с поднятыми ушами.

   Свист повторился еще резче, и через минуту оттуда же, спереди, послышались голоса.

   Князь Иван вдруг пригнулся к седлу и, крепко ударив лошадь, кинулся вперед; Ополчинин же, хотя и видел, что сделал князь Косой, сам, не отдавая себе отчета в том, что делает, повернул лошадь и, прижав к ней ноги и скрючившись, понесся назад во весь дух по тропинке обратно в город. Ему казалось, что он слышал сначала голоса, потом раскатившиеся по лесу удары выстрелов, а затем он ощущал лишь быстрый бег своей лошади и неровное, прерывающееся биение своего сердца.

  

  

   Для князя Ивана все, что случилось, произошло так быстро, что он потерял сознание последовательности происшедшего. Он думал, что сначала увидел, прежде чем подскакать к ним, нескольких человек, окруживших двух, отбивавшихся от них верховых, а потом поскакал, но на самом деле он кинулся бессознательно вперед, ничего еще не видя, чувствуя только, что так следовало сделать, а потом уже наткнулся на этих людей.

   Тропинка на этом месте немножко опускалась, проходя через неглубокий, отлогий овражек; деревья здесь расступались шире, и свет неба свободнее проникал сюда. В той быстроте впечатлений, которую пришлось вдруг испытать князю Ивану, он как бы ощутил чувство не действительности, а сновидения, и притом беспорядочного, ошеломляющего, после которого очнешься и долго еще не знаешь, что это случилось с тобой.

   Он видел широкую спину в армяке у морды топтавшейся лошади и отчетливо помнил, как, подскакав, взмахнул плеткой и ударил по этой спине и как по звуку щелкнувшего ремня слышал, что ударил больно, пробрав по коже, несмотря на армяк; на него в ту же минуту обернулось испуганное его ударом лицо мужика с бородою и сверкнули два глаза. Затем рванулась морда шарахнувшейся лошади, и мужик в армяке полетел навзничь, подняв руки и крича что-то. В это время близко, у самого уха князя Ивана, раздался свист рассекаемого чем-то тяжелым воздуха и послышался удар по крупу его лошади, которая вместе с тем рванулась и поддала задними ногами. Он инстинктивно понял, что хотели ударить по нему, но не попали и что опасность с этой стороны. Он махнул в эту сторону плетью и попал ею по чьему-то лицу, глупому и бессмысленному, с широко раскрытым ртом. Удар был противный, неприятный, плеть хлестнула по живому месту, по глазам, может быть. Потом уже князь Иван помнил, что у него вместо плети очутился в руках его пистолет, и очутился вовремя, потому что как раз в эту минуту слева на него надвинулась поднятая рука с длинным ножом. Только и можно было выстрелить, и князь Иван выстрелил, но пред выстрелом услышал крик и стал работать разряженным пистолетом, не заботясь, удачен был его выстрел или нет. Заряжать снова пистолет было некогда, и он, схватив его за дуло, работал им, как кистенем, работал до тех пор, пока не по ком уже было бить. Что происходило в это время, как отбивались верховые, которых он защищал, он не знал, хотя и видел, что они тоже отбивались и стреляли...

   Пистолетные выстрелы и появление неожиданной помощи в лице князя Ивана решили дело. Бой был неравный и недолгий, и Косой очутился лицом к лицу с первым из верховых, на вид молодым, красивым и женственно-юным.

   Они глянули друг на друга и улыбнулись, как бы поздравив один другого с избавлением от опасности.

   Медлить было нельзя. Князь Иван слышал, что его спрашивают, кто он, но не успел он ответить (он тяжело дышал и не мог выговорить слова), как возле, в кустах, послышался шорох, и верховой быстро сунул в руку князя Ивана кольцо, как он увидел потом, и опять сказал что-то, из чего Косой расслышал одно только слово - "Елисавета". В эту минуту всадники повернули и поскакали прочь, назад.

   Князь Иван остался один. Он поглядел на кольцо, но не мог разобрать хорошенько его отделку, сунул его в карман и осмотрелся, нагнувшись на седле на одну и другую стороны: на земле лежал темной тушей человек, без движения, с подогнутыми под себя ногами и неловко повернутой под локоть головой. Кругом чернели кусты; выкорчеванный пень растопырил, как лапы, мохнатые корни; серым расплывавшимся пятном виднелся камень, а наверху шумели по-прежнему макушки дерев, будто и не случилось ничего, или они и не знали, что случилось.

   Князь Иван вспомнил про Ополчинина, вспомнил его разговор про разбойников и тут только сознательно понял, что он сейчас дрался с ними и что темневшая на земле туша - не просто мужик, а один из разбойников, от которых Ополчинин, очевидно, удрал без оглядки.

   Косой, не торопясь, зарядил пистолет, осмотрел на нем кремень, а также другой свой пистолет, оставшийся у него за поясом без действия, и поймал себя на смешном соображении о том, что в другой раз он непременно не забудет пустить в ход оба пистолета.

   Он повернул лошадь и поехал шагом, не думая, что, может быть, тут же, в двух шагах от него, где-нибудь за кустом, сидит спрятанный человек. Не могли же они в самом деле провалиться сквозь землю или исчезнуть.

   Но нападавшие действительно исчезли. По крайней мере Косой ехал тихо, совершенно спокойно удаляясь от овражка. Он успел уже окончательно оправиться.

   Но - странное дело - сама ли лошадь прошлась вперед, или князь Иван, сам того не замечая, послал ее, однако она пошла сначала не спешною, но с каждым шагом увеличиваемою рысцой. И вот тут, при том, как лошадь подкидывала на рыси ногами, князь Иван стал чувствовать неприятное ощущение в спине, точно за ним кто-то гнался, и боязнь оглянуться, даже не только оглянуться, но и посмотреть в сторону.

   "Что за глупости! - остановил себя князь Иван. - Вздор!" - и он, сделав над собой усилие, придержал лошадь и оглянулся.

   Сзади никого не было, никто не гнался.

   Но Косой, несмотря на то, что заставил себя оглянуться, все-таки снова пустил лошадь рысью.

  

  

   Князь успокоился вполне лишь тогда, когда выехал совсем из леса. По счастью, тропинка была одна, без своротов, и сбиться было нельзя. Большая проезжая дорога пролегала недалеко от леса.

   Глаза князя Ивана настолько уже привыкли к освещению, что он теперь отлично различал местность и, выехав на опушку, легко нашел дорогу.

   И только тут, попав на эту хотя и пустынную, но все-таки проезжую дорогу, он почувствовал себя совсем хорошо. Эта дорога была та самая, по которой он около месяца тому назад подъезжал к Петербургу.

   Нужно было дать немного вздохнуть лошади, да и сам Косой чувствовал сильное утомление, и он решил, что остановится у Митрича, хотя бы для этого пришлось разбудить весь дом. Но еще издали, приближаясь к гербергу, князь Иван заметил там свет в окошке, а, подъехав, увидел лошадь Ополчинина, которую вываживал пред домом работник Митрича. Косой соскочил с седла, отдал ему и свою лошадь и пошел, разминая ноги, на крыльцо, очень довольный, что может выпить стакан вина, и не один, а все-таки с кем-нибудь. Он чувствовал теперь голод, и ему хотелось пить.

   Ополчинин успел уже устроиться очень хорошо, совсем по-барски. Он сидел за накрытым чистою скатертью столом; пред ним стояли на деревянном блюде куски холодной жареной птицы, бутылки вина, сыр, свежее масло, широкий ломоть хлеба, огурцы, водка, яйца и глиняная чашка с куском сотового меда.

   - А вот и вы! - встретил он князя Ивана как ни в чем не бывало. - А я тут устроился... Хотите водки?..

   Князь Иван сказал, что хочет. Ему в первую минуту как будто было совестно смотреть в глаза Ополчинину, не за себя, конечно, но за него самого. Но тот, нисколько не стесняясь, налил в шкалик водки, придвинул тарелку с яйцами князю Ивану и стал говорить Косому совершенно просто:

   - А уж я думал, что вы не вернетесь. Чего вы замешкались там? Разве на вас успели напасть?

   - Как напасть? Я сам напал, кажется...

   - Ну, это было неосторожно! Почем вы знали, сколько их там человек? И вообще гораздо лучше было поскорее скрыться. Проще!

   Косой пожал плечами, выпил водку и стал закусывать. Ясность, с которою говорил Ополчинин, почти даже смутила его самого, и он одну минуту, кажется, подумал: а не прав ли в самом деле Ополчинин? Но затем он, повеселев от водки и принимаясь за отличного гуся, сказал:

   - Это не проще было. Не подоспей я - там грех случился бы... Они напали на двух верховых, те отбивались, и мне удалось помочь вовремя.

   - На двух верховых? - наморщив брови, строго повторил Ополчинин.

   - Ну, да! Нам стрелять пришлось.

   - Я слышал выстрелы, - сказал Ополчинин. - Ну, и кто же эти верховые?

   - А вот сейчас узнаем! - и князь Иван достал из кармана полученное им кольцо и, показав его Ополчинину, сообщил, как он получил это кольцо.

   Тот долго рассматривал его, несколько раз взглядывая на князя Ивана, и потом вдруг проговорил:

   - А ведь это - она... великая княжна Елисавета! Она сама, сомнения нет.

   - Неужели? - вырвалось у князя Ивана, и он невольно протянул руку, чтобы взять кольцо обратно.

   - Да, это - она, - сказал опять Ополчинин. - Дело в том, что она превосходно ездит верхом и очень любит ездить по-мужски. Еще в Москве, говорят, при императоре Петре Втором, она иначе не езжала. Ну, а теперь ей это сподручно, потому что нужно иногда выбираться тайно из города, чтобы никто не знал. Она к себе на Смольный двор ездит; там и собираются все. Это - ее кольцо. И нужно же мне было повернуть лошадь!.. Жаль, что меня не было с вами!

   Это восклицание вышло у Ополчинина до того чистосердечно и наивно, что князь Иван не мог не рассмеяться. Рассмеялся он и потому еще, что почувствовал веселость, понятную после каждой удачи, а тут для него была удача несомненная. В случае чего - кольцо могло ему сослужить огромную пользу.

   - Недурно! - сказал опять Ополчинин. - Да разве вы не узнали ее?

   - Но как же мне было узнать? Во-первых, я ее никогда не видал, а знаю только по портрету, и то скверному, а во-вторых, все это произошло так быстро и было так темно, что почти нельзя было разглядеть ничего.

   - Значит, и она вас не видала?

   - Лицо, вероятно, не могла разглядеть.

   - Ну, спросила она что-нибудь? Спросила, кто вы?

   - И ответить я ничего не успел. Я вам говорю, что мешкать тут было нельзя. Им оставалось только повернуть как можно скорее и уехать...

   - Да, - сообразил Ополчинин, - до Смольного двора гораздо ближе, чем до Петербурга; конечно, им не оставалось ничего больше делать. Но отчего же вы не поехали за ними?

   - Так ведь почем я знал, куда ехать и что там впереди? Вы уехали. Я только и мог вернуться назад...

   - Ну, во всяком случае, все это очень счастливо для вас, - заключил Ополчинин и разлил по стаканам остатки вина из бутылки.

   Они замолчали, и каждый задумался о своем.

   - Ну, едемте, - решил Ополчинин, вставая, - у меня есть пропуск на заставу для двух.

   Князь Иван тоже встал.

   Они позвали Митрича, расплатились, сунули медную монету возившемуся с их лошадьми работнику и, сев в седла, поехали молча в город. Так молча миновали они заставу, проехали предместье и, свернув по нескольким пустынным закоулкам, выехали на Невскую першпективу.

   - Вы куда? - спросил Ополчинин.

   Князь Иван чувствовал во всем теле страшную усталость и от утомления, пережитого сегодня, и от непривычки не спать так долго. Он просто падал на седле.

   - Я - домой! - ответил он.

   - А я - в бильярдный дом; там ведь ждут нас. Так что же сказать им?

   - Конечно, ничего особенного не нужно рассказывать, - вдруг серьезно заговорил князь Косой. - Раз тут замешана великая княжна, нужно, чтобы весь этот случай остался в тайне.

   - Ну, это, конечно, само собой разумеется, в этом можете быть совершенно уверены. Нет, я не про то спрашиваю.

   - Так про что же?

   - А про заклад. Ведь вы его проиграли.

   Тут только князь Иван действительно вспомнил, что проиграл заклад. Проиграл он не по своей вине, но все-таки условия заклада не были исполнены им.

   - Хорошо, завтра я пришлю вам двадцать золотых, - сказал он и простился с Ополчининым.

  

  

   На другой день Косой без всякого сожаления послал Ополчинину деньги и, не повидавшись с Левушкой, который был занят у себя в кабинете и заперся там, вышел из дома в самом блаженном состоянии.

   Князь Иван вышел, собственно, без всякой определенной цели, но уже на улице решил, что поедет к Соголевым. После своего первого посещения здесь, в Петербурге, он был у них еще несколько раз, и с каждым разом все больше и больше тянуло его к ним. И теперь он ехал в надежде провести с ними время - продолжить навеянное на него вчера поездкой в лес хорошее, радостное настроение.

   Всю прелесть Соголевых составляла, конечно, не Вера Андреевна, не "китайский божок" Дашенька, но милая, тихая, вкрадчивая Сонюшка, как мысленно уже называл князь Иван старшую сестру Соголеву.

   "Лишь бы она была только дома!" - думал Косой, входя по знакомой уже лестнице с Соголевым.

   Оказалось, что Соня не только была дома, но даже одна: ее мать и младшая сестра уехали в город.

   В первую минуту у князя Ивана мелькнуло, прилично ли ему, молодому человеку, входить к молоденькой девушке, когда она одна в доме, но древний лакей, сидевший с вязаньем чулка в передней, так просто сказал ему "пожалуйте", что он вошел.

   Соня точно немножко застыдилась, что принимает гостя одна, но через эту ее стыдливость все-таки видно было, как просвечивало довольство тем, что он приехал и что они могут говорить один на один. И она, не умевшая ни лгать, ни притворяться, сразу заговорила о том, что думала в эту минуту:

   - Как странно! - сказала она, когда они сели: она - на маленький диванчик у стола, а он - против нее на низком кресле. - Маменька, конечно, этого уже не испытала, ее воспитывали совсем по-новому француженки-гувернантки, но наши бабушки ни за что не посмели бы принять так одни гостя-мужчину... А теперь вот вы у меня...

   Хотя она и старалась говорить спокойно и просто, но в голосе ее чувствовалось, что она сомневается, хорошо ли все-таки они делают теперь, оставаясь одни.

   - Да, - заговорил Косой, - время наших бабушек мне кажется таким далеким, что трудно даже представить себе, что оно было недавно. Тогда это считалось преступлением, ну, а теперь помните - в деревне у вас мы бывали одни, и никому в голову не приходило мешать нам...

   Это было в первый раз, что он заговорил при Соне о деревне.

   И она, столько раз вспоминавшая его там и всегда чувствовавшая с ним, что и он помнит ее в деревне, и желавшая много раз, чтобы он заговорил с ней как-нибудь об этом, теперь, когда он заговорил, точно нарочно выбрав время, когда они одни, испуганно глянула на него и опустила глаза. Ей показалось, что точно она идет в эту минуту по краю бесконечной пропасти, и сердце так бьется у нее от страха, что ее гость должен непременно слышать это ее биение.

   А князь Иван сидел, нагнувшись прямо вперед, и, положив локти на колени, смотрел прямо на Соню, и этот его взгляд говорил ей, что напрасно пугается она, что они не на краю пропасти, а на той высоте, на которой бывает человек в самые лучшие мгновения своего счастья.

   Между тем князь Иван смотрел на нее и думал в это время о том, зачем он медлил так долго, зачем гораздо раньше не сказал ей того, что мучительно и радостно захватывало его теперь, приподымало, и о чем он хотел выговорить наконец и не мог. Он жалел, что не говорил раньше, теперь же не мог говорить: его голова кружилась, и точно шум леса, слышанный им вчера, обуял все его существо, обуял, вдохнул новую жизнь; но в этой жизни ни слов, ни разговоров, ни речей не было, было одно мучение, одна радость, и он не мог понять, была ли эта радость мучительна, или, напротив, радостно было его мучение. Он закрыл рукою лицо.

   Сонюшка низко нагнула голову над столом, следя за своим ногтем, которым бессознательно вела по узору скатерти. Она затаила дыхание, предчувствуя, что то,