Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

я обыкновенно нехорошо, вот как сегодня, и хуже всего, что Левушке приходится расхлебывать и расплачиваться. О, сколько раз Левушка хотел просто "дать им всем в молду" и перестать водиться с ними, но все как-то выходит, что отделаться от них окончательно нельзя! Теперь, однако, Левушка решился серьезно прекратить всякие сношения с ними.

   - Так у вас нет никого в Петелбулге? - переспросил он, опять неожиданно переводя речь с себя на князя Ивана. - О, так я вас познакомлю! - воскликнул он, когда князь Иван снова сказал ему, что никого, кроме разве Соголевых, не знает в Петербурге. - Отдохните немного с дологи, голод посмотлите, а потом я вас познакомлю. Ведь вы не любите пить и иглать, как Ополчинин?

   Было что-то наивно-детское во всей болтовне Левушки, но именно эта-то детская наивность и нравилась Косому.

   "Славный, должно быть, все-таки в душе человек!" - решил он про Левушку и с особенным удовольствием ответил ему, что вовсе не любит ни пить, ни играть.

   - Ну, вот и отлично! - подтвердил Левушка. - Так будемте длузьями. А это о каких Соголевых вы говолите?.. Соголевы... Соголевы... я сто-то помню. Встлечал. Погодите - мать и две дочели... Кажется, знаю.

   Соголевы были единственные, о ком князь Иван мог сказать, что знает их в Петербурге. Это были соседи по имению князя Ивана. Имение у них было крохотное, с маленькими доходами. Несколько лет тому назад они приезжали туда летом, и отец князя Ивана, державший себя очень гордо с мужчинами, напротив, выказал крайнюю вежливость к Соголевой, поехал к ней первый и послал сына. Князь Иван был у них раза три. Потом они уехали назад, в Петербург.

   Князь Иван никак не предполагал, что Соголевы жили в Петербурге так, что все-таки их знали, и теперь ему было приятно, что этот случайно встретившийся с ним молодой человек, очевидно принадлежащий к хорошему петербургскому обществу, знаком с ними.

   Под болтовню и рассказы Левушки они почти незаметно прошли заставу и сделали еще добрый конец, пока нашли извозчика, уселись и поехали на Васильевский остров в дом, где жил Торусский.

  

  

   - Как, вы не знаете, кто такой глаф Линал, - удивлялся Левушка, когда, сидя вместе с ним за завтраком, умытый и переодевшийся с дороги князь Иван спросил его, какой граф сидел в этой карете, произведший такое впечатление, когда они были за заставой.

   Оказалось, граф Линар теперь - все. По словам Левушки, который горячился рассказывая, граф Линар - то же самое, что был Бирон при покойной императрице. Линар был посланником саксонского двора, приезжал сюда лет пять тому назад. И тут вышла ужасная каша, такая каша, что просто ужас... одним словом, все тогда знали, что его удалили отсюда потому, что в него влюбилась принцесса, нынешняя правительница. И вот когда она стала теперь правительницей, то Линар снова появился. И сначала это был секрет.

   - То есть как плавительница, - пояснил Левушка, - относилась к глафу, и все мы пло это говолили сопотом, потом плинц, муж плавительницы узнал... Я бы на его месте плосто ему в молду дал и кончено, плаво, в молду!.. Сто это такое!..

   Но принц был другого характера, чем Левушка. Он отнесся к своему положению довольно своеобразно. Раз пожелал он погулять в Летнем саду. А там гуляют правительница и граф Линар. Принц хочет войти, а часовой не пускает его. Принц говорит: "Как смеешь меня не пускать?" - а часовой загородил вход ружьем и не пускает. Тогда принц очень обиделся и пошел жаловаться всем. Уж ему бы молчать, молчать и молчать, а он всем рассказывает.

   - И сто-с вы думаете? - продолжал горячиться Левушка. - Вдлуг - челез несколько влемени, это недавно случилось - объявляют свадьбу Линала... как вы думаете, с кем? - с Юлианой Менгден, любимой флейлиной плавительницы. Тепель, когда эта свадьба объявлена, все злые языки должны замолчать, потому что им уже нечего делать и говолить больше ничего нельзя. Глаф Линал женится на Юлиане Менгден. А, каково это?

   - И неужели они согласились? - невольно спросил князь Иван.

   - Кто? Глаф Линал и Юлиана Менгден, как видите, согласились. Ведь их блак политический. В выссей политике такие блаки допустимы.

   Левушка, видимо, вполне верил, что этот брак и в самом деле "высшая политика" и что он допустим.

   - Ну, вот тепель, - продолжал он, - глаф Линал скоро должен уехать по делам за гланицу. И, как только он велнется - будет его свадьба, и тогда он пелейдет в лусскую службу и станет опять тем, чем был Билон. Мы все готовы к этому. Но все ужасно хвалят Юлиану Менгден. Это - самопожелтвование с ее столоны... Знаете сто? До обеда осталось еще довольно влемени. Хотите, я вам покажу Петелбулг? Я велю заложить лошадей, и мы поедем...

   Этого уже князь Иван никак не ожидал. Он знал, что Левушка провел бессонную ночь, и удивлялся, что тот разговаривает с ним теперь, а не идет спать. Левушка между тем еще хотел везти его по Петербургу.

   - А вы разве не устали? - спросил он. - Ведь вы всю ночь не спали. Вам бы отдохнуть теперь...

   - Ах, нет, помилуйте! - рассмеялся Левушка. - Сто-с такое... Я засну после обеда, а тепель поедем. Вы мне очень-очень понлавились, и я так лад вам, так лад, как будто мы с вами давно-давно уже знакомы... Пожалуйста, поедем! Я велю закладывать...

   Князь Иван не мог не сознаться, что и в своей душе тоже ощущал чувство приязни к Левушке. Сам он вовсе не устал после дороги, да и ему очень хотелось посмотреть Петербург.

   - Так мы едем, - решил Левушка и пошел велеть закладывать.

   Когда лошади были поданы, они уселись и поехали.

   - Вот видите, это - Исаакиевский мост, - говорил Левушка с счастливым выражением лица, когда они переезжали мост с Васильевского острова через Неву.

   Этот мост деревянный, на плашкоутах, они видели уже сегодня утром, но Левушка все-таки считал долгом теперь, когда "показывал" князю Ивану Петербург, снова обратить на него внимание Косого.

   С моста они въехали на большую немощеную, поросшую травою с протоптанными по ней тропинками, площадь. Налево виднелись валы и верфи Адмиралтейства с подъемными мостами и высоким частоколом. Направо возвышался каменный дом.

   - Этот дом - бывший Меншикова, - пояснил Левушка, - тепель в нем живет Миних...

   - Да, несправедливо с ним поступили! - невольно вырвалось у князя Ивана.

   И до него уже, в деревню, дошли рассказы о том, что сделали с Минихом, предводителем наших войск против турок и, главное, непосредственным участником ареста Бирона. Он, этот Миних, только в прошлом году, в ноябре, возвел во власть Анну Леопольдовну, а в марте нынешнего года она объявила об его отставке с барабанным боем на улицах Петербурга.

   - Так ведь это было недолазумение, - ответил Левушка про барабанный бой. - Это все плинц Антон напутал. Потом к Миниху извиняться посылали. Сенатолы ездили... Но, конечно, сталик обижен... А это вот новый Исаакиевский собол стлоится, - показал он прямо на начатую постройку, - а вот там сталый, делевянный, - снова показал он на маленькую деревянную церковку по тому направлению, куда они ехали.

   Они обогнули церковку и свернули направо по длинной, терявшейся в отдалении, аллее, вымощенной бревнами и обсаженной по обеим сторонам деревьями.

   - Невская плоспектива, - сказал Левушка.

   По Невской першпективе ехать было трудно - во-первых, оттого, что расшатанные местами бревна подымались и шлепали, как клавиши, а во-вторых, от тесноты скучивавшихся возов и телег с дровами и сеном. По сторонам изредка попадались каменные палаты рядом с невзрачными деревянными домиками, и тянулись длинные-длинные заборы.

   По мере того как продвигались по Невской перспективе, теснота и давка становилась все больше и больше, и наконец вся путаница возов, телег и экипажей слилась с гудящею толпою, среди которой сновали торгаши с лотками, а направо, у сколоченных кое-как из досок шалашей и ларей под парусинными навесами волновалось море народа. Вся эта толпа напомнила князю Ивану ярмарочный день в деревне, только, конечно, в больших размерах.

   Князь Иван помнил Париж по впечатлениям детства и невольно, с улыбкою, сравнивал этот старинный, с узкими улицами, город с широко раскинувшим свои пределы, но пустынным Петербургом, где было гораздо больше домов строившихся, чем уже оконченных.

   - Это после пожалов все стлоятся, - рассказывал Левушка. - Когда я плиехал в Петелбулг, то почти весь голод был в головешках.

   Он говорил о большом пожаре 1737 года.

   Но и дома, уцелевшие от этого пожара, тоже были, разумеется, недавней постройки.

   Как Москва поразила князя Ивана, когда он в первый раз приехал в нее, обилием своих церквей, так главною, типичною особенностью Петербурга показалось ему обилие воды, судов, барок и заведений кораблестроения. Кроме огромного Адмиралтейства на площади у Исаакиевского моста, они проехали по берегу Фонтанной еще мимо верфи; словом, куда ни оглянись, всюду торчали мачты, паруса, и даже леса строящихся домов стояли, точно сухопутные какие-то корабли.

   На улицах вперемежку с русской слышалась иностранная речь - голландская, шведская, немецкая. Чем-то чужим, не русским веяло от Петербурга.

   Летний сад, мимо которого проехали они, тоже не произвел на князя Ивана никакого впечатления, хотя Левушка и рассказал ему, что там великолепные фонтаны, статуи и гроты, а по ту сторону сада, на берегу Невы, стоит бывший дворец Анны Иоанновны с цельными зеркальными окнами, дворец, в котором она и умерла, и куда теперь на лето переехала правительница с младенцем-императором.

   Проехали они и слитый с Летним садом Царицын луг, засаженный деревьями с разбитыми между ними цветниками.

   За Царицыным лугом, на противоположном от Летнего сада конце, были устроены канал и широкий бассейн. Это место, по словам Левушки, называлось "Па-де-Кале"...

   Тут, у этого места, где начиналась Греческая улица, Левушка показал князю Ивану на один дом, сказав:

   - А тут живет плинцесса Елисавета Петловна... Вот если бы она плавила, так настоящее бы лусское плавление было.

   Князь Иван невольно дольше остановился глазами на доме, где жила дочь императора Петра Великого, и сердце его сжалось. Дом казался безмолвным, тихим, а между тем той, которая жила здесь, именно и нужно было быть на виду, держать в своих руках державу и скипетр своего отца. Каждое русское сердце чувствовало это.

   - А неужели она так и примирится со своим положением? - спросил он.

   - Тсс... - перебил Левушка, - это - секлет. Это я вам потом ласскажу... А как у вас в пловинции относительно этого?

   Князь Иван не дал прямого ответа. Ему не хотелось говорить об этом.

   Дальше Левушка показал дом Густава Бирона, брата герцога, почтовый двор, мимо которого они выехали на набережную, укрепленную деревянным парапетом, и маленькое двухэтажное каменное здание под наклонною голландского образца крышею - Зимний дворец. И снова князь Иван не мог не улыбнуться, сравнив это здание с дворцами, которые, он помнил, были в Париже.

   От Зимнего дворца, обогнув Адмиралтейство, они снова по Исаакиевскому мосту вернулись на Васильевский остров.

   Не то что тоскливое, но грустное впечатление осталось в душе князя Ивана после первого его осмотра нового для него Петербурга.

  

  

   Несмотря на раннюю пору сезона и на еще не кончившийся траур по покойной императрице, в Петербурге начались не только маленькие собрания, но были уже балы и машкеры, в которых принимала участие даже сама правительница, только что оправившаяся после рождения своей дочери Екатерины.

   Вера Андреевна Соголева со своими двумя дочерьми не имела приезда ко двору, но все-таки бывала в хорошем, имеющем связи с придворным обществе и потому получала отовсюду приглашения.

   Общество было вообще не многочисленно. Петербург в этом отношении тогда вовсе не был похож на город, а представлял собою как бы отдельные барские усадьбы, находившиеся не в далеком друг от друга расстоянии, как в деревне, а в близком соседстве. И баре жили друг с другом именно как соседи, зная один про другого все сплетни и всю подноготную.

   Вере Андреевне отлично было известно, что приглашавшие ее с дочерьми на вечер Творожниковы тянулись из последнего, чтобы делать приемы не хуже, чем у других, точно так же, как Творожниковы прекрасно знали, что Вера Андреевна тоже понесет расходы сверх средств, чтобы привезти дочерей к ним, и тем не менее они делали вечер, а Вера Андреевна везла дочерей.

   И первый вечер у себя они сделали нарочно раньше, в августе, во-первых, потому, что это оказывалось модно, во-вторых, для того, чтобы быть из первых, и в-третьих, наконец потому, что в это время года все-таки угощение и все остальное было дешевле.

   Вера Андреевна, отчаянно разводя руками, ходила вокруг стоявшей пред зеркалом младшей своей дочери Дашеньки, уже почти совсем одетой и причесанной.

   - Нет, положительно, так невозможно, так невозможно, - говорила она, выходя из себя. - Эти портнихи совсем шить не умеют, совсем не умеют... Смотрите, Акулина Авдеевна, - повернулась она к немолодой уже женщине, очевидно, подразумеваемой под словами "эти портнихи", и дернула сзади на дочери лиф, - разве это возможно - морщит и потом горбит...

   Жена придворного истопника Акулина Авдеевна, бывшая до замужества мастерицей у портнихи-француженки и теперь занимавшаяся самостоятельной практикой, стояла, кусая губы, видимо сдерживая свою злобу, и недоверчивыми сердитыми глазами смотрела на спинку лифа. Она в душе готова была согласиться, что платье, когда его шьет француженка, сидит гораздо лучше, но так как сама она лучше шить не умела, то ей и такая работа казалась хороша.

   - Лиф как лиф, - проговорила она.

   - Какой же это лиф? - снова подхватила Вера Андреевна, - это - дерюга какая-то, лапоть, а не лиф; в таком лифе она ни на что не похожа как сложена, а между тем в пору бы всякой быть сложенной так... Снимай! - вдруг резким движением обернулась она к Дашеньке и снова рванула на ней лиф.

   Дашенька, слегка сутуловатая от неуменья держать спину и голову, повела своими плечиками и, подняв взор на мать, стала снимать злополучный лиф.

   У нее была привычка поднимать так глаза и подолгу останавливать неподвижно-наивный взгляд, отвести который как будто было ей лень.

   Для Веры Андреевны лучше ее никого не было на свете, и она воображала, что ее Дашенька, несмотря на свой слишком большой нос, короткие ноги, низкий лоб и на этот неподвижно-наивный взгляд, - прелесть как хороша собою. И каждый раз, когда Дашенька одевалась для какого-нибудь выезда, Вера Андреевна видела, что в ней что-то не то, но, разумеется, приписывала это не самой ей, а недостаткам платья или прически. Акулина Авдеевна на беду свою была далеко не первоклассная портниха, в работе у нее всегда можно было найти какой-нибудь недостаток и придраться, и Вера Андреевна придиралась.

   - Ну, вот изволь переделывать, мать моя, - снова заговорила она, когда лиф был снят, - делай, что хочешь, но так оставить нельзя!

   - Да что же там переделывать-то? - попробовала протестовать Акулина.

   - Что хочешь! Я почем знаю?.. Я - не портниха, я не обязана знать, это - твое дело; ты сама видела, что скверно, ну и переделывай, и переделывай!..

   У Акулины Авдеевны глаза вдруг наполнились слезами, но лиф она все-таки взяла.

   - Ведь не французинка я, - окончательно обиделась она и, присев у окна, принялась что-то распарывать и зашивать, громко щелкнув зубами, откусывая нитку.

   - Подержи! - крикнула Вера Андреевна одной из девушек, и та, кинувшись к Акулине Авдеевне, схватила конец лифа.

   Портниха показала ей, как нужно было держать. Вера Андреевна строгим взглядом окинула комнату и пошла к своей другой, старшей, дочери Соне.

   Та одевалась у себя. Это всегда так бывало. Когда собирались куда-нибудь, то для Дашеньки зажигались свечи у большого зеркала в спальне Веры Андреевны и туда сгонялся весь женский персонал штата Соголевых - четыре крепостные девки, и там же, когда приносили "новые", то есть перекроенные, выгаданные и переделанные платья, присутствовала Акулина Авдеевна, а Соня одевалась у себя в комнате, чуть ли не при сальных огарках, у своего маленького зеркальца одна, при помощи старухи-няни.

   Она была почти уже совсем готова, когда к ней вошла Вера Андреевна и испытующе осмотрела ее с ног до головы.

   Соня знала, зачем пришла к ней мать и зачем так осмотрела ее, и, выпрямившись во весь свой маленький рост, она прямо, весело взглянула на Веру Андреевну, как бы говоря: "Вот она - я!"

   Она была гораздо лучше Дашеньки. И платье, сшитое тою же самой Акулиной Авдеевной, сидело на ее, несмотря на маленький рост, беспорочно сложенном стане прекрасно, и держалась она прямо, с осанкой, которая нравилась всем окружающим и за которую часто пилила ее Вера Андреевна, находя, что у нее "дерзкий вид", да и пудреная высокая прическа, портившая, по мнению Веры Андреевны, лицо Дашеньки, удивительно шла Соне. Словом, Вера Андреевна, увидев ее во "всем параде", не могла не приостановиться, чтобы полюбоваться ею, как любуются картинкой или красивой вещью. Но сейчас же, в тот же миг, почти одновременно к ней вернулось сознание, что это - ее дочь, но не Дашенька, а Соня. Она ни за какие блага в мире не созналась бы даже самой себе, что Дашенька хуже Сони, но то чувство раздражения, которое она испытывала постоянно к этой Соне, было не неприязнь, не нелюбовь, а именно безотчетное сознание, дразнящее и оскорбительное для материнского сердца, что старшая несравненно лучше младшей. И за то, что Дашенька как бы была обделена многим, Вера Андреевна инстинктивно, по материнскому чутью, а не с предвзятым намерением, старалась вознаградить ее своими ласками и заботами в ущерб, может быть, Соне. Дашенька считалась ее любимицей, и все верили в это, уверили Соню и старались уверить самое Веру Андреевну. Она сердилась, сердце свое срывала на Соне, и от этого выходило только хуже.

   - Ты готова уже? - спросила она Соню тоном, в котором так и слышалась невольная враждебность.

   - Сейчас, маменька, - ответила девушка самым милым, кротким, тихим и покорным голосом, - только перчатки надену.

   Она была очень мила, говоря это, и знала в душе, что она мила и что именно это-то перевернет еще больше Веру Андреевну, и потому так же бессознательно, как девушка не может не кокетничать, не могла не ответить на враждебность матери самым тихим и милым образом.

   - Поскорей! - сердито проворчала Вера Андреевна, повернулась и ушла.

   Соня улыбнулась ей вслед. Мать приходила на рекогносцировку, посмотреть, авось у нее не ладится так же, как там "у них" не ладилось. Но у Сони все было хорошо. И теперь она знала по виду и по тону матери, что действительно у ней было все хорошо.

   - Да держись ты прямее!.. - сказала, вернувшись в спальню, Вера Андреевна Дашеньке, которая, выставив из-под подола свою большую ногу, без лифа, в одном упругом корсете сидела, выгнувшись особенно заметно из этого корсета.

   Дашенька подняла глаза и сделала, точь-в-точь как мать, движение головою, когда та сердилась.

   - Ну, готово, теперь будет хорошо! - сказала в это время успокоившаяся уже за работой Акулина Авдеевна.

   Дашенька вскочила, выпрямилась и завертелась пред зеркалом, снова надевая лиф.

   - А Соня готова? - спросила она.

   - Погоди, видишь, нужно заколоть, - держа в зубах булавку и не раскрывая рта, остановила ее Вера Андреевна.

   Лиф закололи, застегнули, подкололи, опять чуть было не нашли его совсем негодным; Акулина Авдеевна гладила его руками по талии, взбивала рукава, уверяла, что "очень хорошо"; Дашенька берегла свою прическу, чтоб не смяли ее, крепостные девки ползали кругом со свечами, ножницами, нитками и булавками. Наконец кое-как все наладилось, Вера Андреевна должна была остаться довольна, потому что и без того было поздно и давно было пора ехать.

   - Да что ж Соня не идет? Вечно ждать себя заставляет, - проговорила Вера Андреевна, еще раз поправляя складки на дешевенькой юбке. - Подите сказать барышне, что я жду их... Нельзя так, моя милая! - обернулась она к входившей в эту минуту Соне. - Мы и без того опоздали... Даша, погоди, ты вечно все забудешь... Мушку налепить нужно... где мушки?

   Горничная, зная, что они потребуются, держала уже в руках открытую коробочку с мушками и поспешно подставила ее под пальцы Веры Андреевны.

   - Да, право, не надо, - сказала Дашенька, - для замужней это необходимо, а для девушки и не налеплять...

   - Ну, не разговаривай! - Вера Андреевна осторожно налепила ей на левую щеку маленький черненький кружочек.

   Вышло вовсе не хорошо.

   - Я говорила, не надо, - повторила Дашенька и, наклонившись к зеркалу, сняла мушку, а затем провела несколько раз пальцами по щеке.

   - Так и ты сними, - приказала Вера Андреевна Соне и, не дожидаясь, пока та сделает это, сама поднесла руку к ее щеке, где маленькая черненькая точка особенно оттеняла несколько грустную, задумчивую, нежную, милую улыбку Сони.

   - Да что вы, маменька? - рассмеялась она. - Ведь это у меня - родинка... Я мушек не наклеивала.

   Вера Андреевна спохватилась. Соня была права.

   - Ну, с тобой не сговоришься, - сердито проворчала она, - едемте!

  

  

   Вечер у Творожниковых был в полном разгаре. Соголевы, хотя и приехали поздно, но все-таки не настолько, чтобы это было заметно.

   Дашенька сейчас же пустилась танцевать, не разбирая кавалеров: она танцевала со всяким, подходившим к ней, а так как Соголевых самые лучшие кавалеры, занятые наряднее их одетыми дочерьми более богатых семей, не то чтобы обходили, а просто не имели времени с ними танцевать, то и Дашенькины кавалеры были похуже остальных.

   Соня, умевшая лучше сестры разбирать людей, отказывала большинству приглашавших ее.

   Вообще такие вечера, как у Творожниковых, в маленьком зале, освещенном парными кенкетами на желтых стенах и тощею люстрой, среди жарко стеснившейся толпы, вечера, где, за недостатком полного штата лакеев, переодетые в лакеи дворовые разносили гостям домашнего приготовления мед, морс, пастилы и прочие сласти, не производили на Соню того радостного, приподнято-праздничного настроения, при котором единственно бывает весело. И она скучала, сидела, не танцуя, в сторонке и старалась не обращать ни на кого внимания. Ей нравились только настоящие, большие балы, которые она видела прежде и на которых лишь изредка бывала теперь.

   В дверях зала из столовой стояло несколько молодых людей, с Ополчининым в середине. Они чаще проводили время в кутежах, чем в обществе, и потому в обществе слегка робели, и именно потому, что робели, говорили несколько более развязно, чем следовало, и смеялись, чтобы показать свою самостоятельность.

   Они смеялись, заставляли Левушку Торусского произносить слова, которые выходили у него благодаря его косноязычию с другим значением:

   - Скажи, Левушка, "игра"! - говорили ему.

   - Игла, игла, - повторял Левушка...

   - Что ты шить "иглой" собираешься? - спрашивали его, ко всеобщему удовольствию.

   - Левушка, скажи "город".

   - "Голод".

   - Не "голод", а "город"...

   - Ну, я же говолю "голод"...

   И опять смеялись.

   Двое стариков из столовой подошли к дверям, разговаривая о чьем-то неминуемом падении, которого следовало ожидать, должно быть, Остермана.

   Молодежь расступилась.

   - Я вам уверительно докладываю, что ему не миновать своей очереди, - сказал один старик другому.

   - Ну, однако же этот не таков - хитрая лисица! Нет, этот не дастся!

   - Так всегда говорят, а потом на поверку выходит обратное. Уж у меня примета - кто у нас высоко залетит, тот и валится: Меншиков, Долгоруковы, Волынский, сам Бирон наконец; теперь Миних... А потом обгорелки-пеньки остаются.

   - Как обгорелки-пеньки?

   - Да так - вон хотя бы сидит бедненькая, видите, вон у второго окна...

   - Ну?

   - Ну, это - дочурка одного пострадавшего вместе с Девиером еще, помните историю?.. Отец ее так и умер вскоре после того, как его сослали; именье - и было-то небольшое - отобрали в казну... Я ее у бабки помню, Соголевой старухи; она у бабки воспитывалась, она - сына Марьи Ивановны Соголевой дочь.

   Старик вздохнул.

   - Соголева помню. Как же... хороший человек был!..

   - Ну, так вот девушку-то воспитали в шелку да в бархате, а теперь и стоп, и ничего...

   - Как же она теперь?

   - У матери живет. У матери ее есть какое-то именьице... так совсем уж почти ничего. Их две дочери...

   - А мила, очень мила!.. Надо подойти к ней, все-таки я ее отца помню, помню и очень даже...

   Старики прошли по тому направлению, где сидела Соня.

   - Ах, Соголева, - вспомнил Левушка, когда отошли старики, - мне надо тоже подойти к ней!

   - Левушка ухаживать собирается! - заметил кто-то, но Торусский, не обратив внимания, выждал, пока подошедшие к Соне старики, навстречу которым она встала, отошли от нее, и довольно уверенной походкой направился к девушке.

   По тому удивленно-вопросительному взгляду, который она остановила на Торусском, видно было, что она имеет о нем очень неясное представление. Но он не смутился. Подойдя к Соне, он учтиво отставил левую ногу назад, прижал к груди шляпу и поклонился, как это мог только сделать вполне благовоспитанный человек. Кланяясь, он задел кого-то из проходивших сзади шпагой, но это нисколько не помешало строгой выдержанности его поклона.

   Соня присела.

   - Я не осмелился бы подойти, - начал Левушка, продолжая прижимать шляпу, - если бы не имел к тому особого интелеса...

   Соня вдруг улыбнулась, как улыбаются обыкновенно, глядя на портрет мельком знакомого человека, когда вдруг узнают его. Слово "интелес", произнесенное Левушкой на свойственный ему манер, вдруг напомнило Соне, кто он такой, и она узнала в этом вежливо раскланивавшемся пред нею молодом человеке с веснушками и вздернутым носиком Торусского, которого встречала у одной из своих приятельниц, Наденьки Рябчич.

   - Я вас у Рябчич встречала, - сказала она.

   - Совелшенно велно, - подтвердил Левушка, - но я не осмелился бы подойти, если бы не имел к тому особого интелеса.

   Он наладил об интересе, потому что ему хотелось поскорей сказать, в чем заключался этот интерес.

   - Особый интерес? - переспросила Соня, видя, что этого ему хотелось.

   - Да, у м_е_н_я е_с_т_ь в_а_м пеледать поклон, - и он опять, прижав шляпу, поклонился, опять задев проходивших шпагою.

   - Осторожнее, молодой человек! - сказали ему сзади.

   Левушка обернулся, стал извиняться, топчась на месте и стараясь, как бы не наступить еще кому на подол, и, когда обратился наконец снова к Соне, возле него стоял Ополчинин.

   - Представь меня, пожалуйста, - сказал он Левушке, поклоном показывая на Соню.

   Левушка видимо нехотя исполнил его просьбу.

   Музыка, состоящая из клавикорд, скрипки и виолончели, заиграла в это время менуэт, и Ополчинин ловко расшаркался пред Соней, приглашая ее идти.

   Ополчинин был видный и бравый молодец, с ним не было стыдно пройти в паре. Соня выпрямилась, незаметным, свойственным только девушкам, движением, которое является у них вместе с сознанием, что сейчас ими будут любоваться, как-то встряхнулась вся, и, милая и грациозная, протянула свою маленькую, затянутую в перчатку руку своему кавалеру.

   Ополчинин танцевал скорее плохо, чем хорошо, но, чтобы танцевать с Соней, нужно было только не сбиваться с такта и не сбивать ее. Она все делала и все умела. Они прошли ладно, в такт плавной музыке, которая словно сосредоточилась вся в движениях и плавности этой легкой, маленькой, чувствовавшей каждое свое движение и вместе с тем не замечавшей этих движений девушки. Соня шла так легко, так естественно просто, точно ей, как лебедке на воде, ничего это не стоило - ни малейшего труда, ни малейшего усилия. Она шла, не колеблясь, прямая и стройненькая, как будто не шурша даже платьем, не стуча каблуками, словно не замечая, что делают там внизу ее маленькие, чуть касавшиеся паркета ножки.

   Ополчинин не узнал себя. Он не мог дать себе отчет, что сделалось с ним, но чувствовал, что и не нужно давать себе отчет, а нужно, затаив дыхание, подчиниться всем существом своим этой его партнерше, и только ей одной, и делать то, что делала она. Он ощущал и в себе необыкновенную легкость, и его ноги послушно и незаметно выделывали старательные па. Никогда еще не удавалось ему танцевать так. Ему бывало прежде как-то смешно глядеть на себя во время танцев, точно он, взрослый человек, делал что-то постыдное, но теперь это было совсем другое, теперь он не только чувствовал каждое движение своей дамы, но и предугадывал их, и с удовольствием делал то, что подсказывала ему музыка. Когда звуки становились более медленными, он послушно поддавался им и, гордясь собою и своею дамой, шел медленно и плавно; звуки ускорялись, и его сердце начинало биться сильнее.

   Хорошенько он даже не успел разглядеть лицо Сони, когда подошел к ней. Он видел только, что Левушка разговаривает с какой-то хорошенькой барышней с черными глазками, и подошел так, сам не зная зачем, и, сам не зная зачем, просто, верно потому, что в этот миг заиграла музыка, пошел с нею танцевать. Но, как только пошел, он весь отдался своей даме, точно попав в царство, где она властвовала и была полной царицей. Очнулся он лишь тогда, когда нужно было подвести ее к месту, и танец кончился.

   "Да, я знаю, что со мной так ловко, приятно и весело танцевать, как ни с кем", - как бы сказала улыбка Сони с черненькой точкой на щеке, когда он в последний раз поклонился ей.

   Ее улыбка сказала или он сам подумал это про нее, когда она улыбнулась, Ополчинин не знал хорошенько, но, когда оставил свою даму и снова подошел к дверям, ему показалось, что он действительно вернулся из другого заколдованного мира, маленькую частицу которого показали ему.

   - Хорошо танцует! - сказал кто-то, когда он подошел к двери.

   - Еще бы! - ответил Ополчинин и небрежно облокотился о притолоку.

   Левушка все время в продолжение менуэта стоял на месте, откуда ушла Соня, ожидая ее и не спуская с нее взора.

   - От кого же у вас есть ко мне поклон? - весело спросила она, вернувшись и как бы забыв сейчас и то, что танцевала, и того, кто танцевал с нею.

   - Ах, да, поклон! - вспомнил Левушка. - У меня есть к вам поклон от молодого князя Косого.

   Глаза Сони вдруг широко раскрылись и блеснули, точно искра мелькнула в них; но ни этих раскрывшихся глаз, ни их блеска Левушка, весь поглощенный новою для него прелестью Сони, которою он не переставал любоваться с тех пор, как подошел к ней, не заметил.

   - Как же он поручил вам этот поклон? Где же вы виделись? - снова спросила девушка, но вполне спокойно и так равнодушно, точно и не было в ее глазах этой блеснувшей при имени князя Ивана искры.

   - Он на этой неделе плиехал, - стал объяснять Левушка, - и остановился у меня. Он отличный малый...

   Но Торусский не мог договорить, потому что в это время на них налетела высокая, прямая, с очень тоненькой талией и длинными, худыми ногами Наденька Рябчич. Все ее движения были не то что порывисты, но, казалось, никак нельзя было ожидать, какое из них последует сейчас за предыдущим; как стрела, плохо сложенная из бумаги, делает совершенно неожиданные повороты-зигзаги на лету, так и Наденька Рябчич ходила, и бегала, и говорила, и делала все. Нос у нее был большой, тонкий, слегка книзу, и глаза большие, черные, тоже слегка книзу, будто косили они оба к носу, и вся она была похожа на большую, узкую, сложенную из бумаги стрелу.

   - Вы с Ополчининым танцевали, а? С Ополчининым? - порывисто спросила она у Сони и, быстро повернувшись, юркнула назад.

   Вслед за Рябчич подошел к Соне старик, который говорил, что знал ее отца. Потом заиграла музыка для нового танца, и к Соне вдруг подошло несколько самых завидных кавалеров из всего зала, так что ей пришлось только выбирать. Они видели менуэт, протанцованный ею с Ополчининым, и теперь наперебой старались пригласить ее.

   Соня снова пошла танцевать, а Левушка снова остался один у окна.

   Как только кончился танец, Вера Андреевна, заметившая, что Соня танцует в первых парах, а ее Дашенька толчется где-то на задах, подошла к дочерям и, спросив младшую, хочет ли она остаться еще, увезла их домой, потому что Дашенька не выразила желания остаться дольше.

  

  

   Вернувшись домой от Творожниковых, Соня, простившись с сестрой и матерью, прошла к себе в комнату и позвала старуху-няню, которая ходила за ней.

   Няня пришла заспанная, но, несмотря и на заспанность свою, сразу увидела, что Соня не такая, как всегда. Такое сосредоточенно-неподвижное, с стиснутыми губами, лицо у нее бывало только после крупных объяснений с матерью.

   "Опять не поладили", - решила няня и, зная, что в такие минуты лучше всего не трогать Соню и не приставать к ней, поспешила уйти, собрав вещи.

   Соня уже лежала в постели, когда няня ушла. Она поскорее легла при ней, чтобы остаться одной, и закрыла глаза, сказав, что устала.

   Но как только няня ушла, Соня подняла веки и блестящими, живыми глазами уставилась в полумрак чуть освещенной маленькой лампадкой у образа комнаты.

   Встреча и знакомство с князем Иваном Косым, приезжавшим из Дубовых Горок к ним в имение, не прошли для Сони незаметно, бесследно, как случайность, на которую не обратила она никакого внимания. Она лишь сравнительно очень недавно "забыла" об этой встрече и об этом знакомстве. Но раз ей приходилось "забывать", значит, было что-то такое, что она помнила, что оставило в ней след.

   Князь Иван был красив собою, прекрасно говорил по-французски, прекрасно держался, и во всем нем были видны порода и не только привитая путем воспитания, но прирожденная порядочность. И вот эта порядочность, хороший французский язык, красивое лицо и красивая осанка князя Ивана оставили след в воспоминании Сони. Она сама, воспитанная бабушкой, большой барыней, сразу увидела среди деревенского захолустья в молодом Косом "своего человека", принадлежащего к кругу, который нравился ей и который она любила.

   Но не только это; в князе Косом было еще что-то притягивающее, особенное, задушевное, точно при первом же взгляде на него Соня поняла, что встретились они неспроста.

   Виделись они нечасто - всего раза три-четыре, и ничего собственно в эти три-четыре раза не произошло между ними. Было что-то похожее на "начало" раз в аллее, когда они случайно остались одни, но это было так неясно, промелькнуло так скоро, что все равно что ничего не было.

   Соня шла впереди, князь сзади нее. Она шла и чувствовала на себе его взгляд и боялась обернуться, чтобы не поймать этого взгляда врасплох. Она знала его - так смотрели, случалось, на нее и на балах в Петербурге; но странно: никогда ей не доставляло это такого удовольствия, как теперь. Теперь она, словно русалка, нежащаяся у берега на лунном свете, невольно чувствовала, что, помимо какого-нибудь усилия с ее стороны, как-то само собою, ее движения особенно мягки, гибки и походка особенно легка и красива. Это был один только миг. Князь Иван сейчас же догнал ее, спросил что-то, и они заговорили о постороннем, неинтересном, и все пропало.

   Соня с матерью и сестрой уехали в Петербург, Косой остался в деревне, и года три они не только не виделись, но не было даже вероятия, что они увидятся когда-нибудь.

   И вот каждый раз, когда в воспоминании Сони, при мысли о молодых людях, знакомых ей, непроизвольно для нее являлась статная, ловкая и красивая фигура князя Ивана, она делала над собой усилие, чтобы не думать о нем. Было ли это из самолюбия или ради инстинктивной самозащиты, но только она укрепляла себя соображением о том, что ведь он же, вероятно, не думает о ней, так что же ей вспоминать о нем, зачем?

   И вдруг именно теперь, когда она почти уже приучила себя забыть князя Ивана, является совершенно неожиданно напоминание о нем: оказывается, он близко, он в Петербурге, здесь...

   "Ну, и что же из этого, что он здесь? - с улыбкой спрашивала себя Соня. - Ну, он приехал... - как, когда, зачем приехал он, все это ей очень хотелось знать, но она, боясь сразу выдать себя, да и неприлично было так уж очень интересоваться, нарочно ничего не спросила у Торусского, - и, наверно, никакого ему дела нет ни до меня, ни до кого... Однако ж он все-таки просил передать поклон, и именно мне. Почему именно мне, а не Дашеньке, не маме?.. Значит, они говорили обо мне, значит, он сказал что-нибудь Торусскому".

   Соне было и приятно думать так, и вместе с тем беспокойно и "хлопотливо", как она мысленно называла подобное тому состояние, в котором находилась теперь. У ней все уже было улажено внутренно относительно самой себя, о князе Иване - она решила забыть его, а вот теперь начинаются опять "мысленные хлопоты".

   Она знала, что не заснет, пока не успокоится, и по своей, известной только ей одной, привычке приподнялась спиной к подушкам, села и поджала ноги коленами под подбородок. В таком положении одна, ночью, она решала обыкновенно все самые сложные вопросы своей жизни.

   В это время раздался знакомый ей, всегда действовавший на нее раздражительно, стук деревянных каблуков Веры Андреевны. Этот стук, чистый, с отбоем, приближался к ее комнате, становясь все яснее, и доходил обыкновенно до самых дверей. Тут делался крутой поворот, слышалось движение размахнувшейся юбки, каблуки стукали резким ударом и начинали удаляться, постепенно замирая в отдалении; потом снова они ударялись. Это была привычка Веры Андреевны ходить так пред сном, и сегодня, несмотря на проведенный вечер в гостях, она тоже ходила. Соня слышала уже по характеру стука каблуков, что сегодня хождение будет продолжительно.

   "Господи, даже ночью покоя не дадут!" - мучительно мелькнуло у нее.

   Ничто не сбивало так ее в мыслях, как стук этих каблуков по ночам.

   Главное, что ход ее мыслей как-то бессознательно подчинялся им. Когда каблуки удалялись - и мысли становились яснее, и все как-то улаживалось в них или открывалась надежда, что все уладится, иногда даже составлялись планы и находились пути к тому, чтобы все устроилось. Недоставало "додумать" какого-нибудь пустяка и все было бы хорошо, но именно в это время слышалось приближение каблуков к дверям, и мысли путались, сбивались и находились новые, непредвиденные препятствия.

   Это бывали самые тяжелые, самые отчаянные минуты в жизни Сони. Она готова была сделать все, что угодно, лишь бы не было этих ужасных бессонных ночей, когда ей не давали заснуть набегавшие одна за другую мысли и стук шагов матери мешал разобраться в этих мыслях.

   И сказать ничего было нельзя. Вера Андреевна, наверно, поставила бы в пример Дашеньку, которая спала же преспокойно. Да и Вера Андреевна была вполне и искренне уверена, что ходит тихо и никого не беспокоит. Для нее самой эти ночные хождения по комнатам были одним из мучительных выражений отвратительного состояния духа.

   Сегодня, после вечера у Творожниковых, снова поднялось все в ней.

   Что такое были эти Творожниковы? Ничего, так себе, и жить даже не умели порядочно, а между тем все у них было: и вечера они могли делать, и музыку нанимать, и дворовых держать. Да Творожниковы еще что!.. Но сколько же людей живут во сто тысяч раз лучше Творожниковых, а почему, за что, чем хуже их сама Вера Андреевна? Чем виновата она и что она сделала дурного в жизни, что жизнь так слагается для нее? Она вышла замуж и была счастлива со своим милым и любимым мужем. Достатки у них были небольшие, но все-таки на них хватало. Были знакомства, связи, муж служил и мог надеяться службой добиться совершенно обеспеченного положения, и тогда Вера Андреевна могла пожить в свое удовольствие. Но тут наступили эти ужасные дни падения Девиера, его казнь, а вместе с этим ссылка ее мужа, за которым ей не позволили следовать.

   Он умер вдали от нее, скоро после того, как они расстались, и она осталась одна с двумя девочками. Старшая была любимица бабушки Соголевой. Та взяла девочку к себе, а с Дашенькой Вера Андреевна уехала в деревню, маленький клочок земли, ее приданое - все что у ней осталось.

   Когда умерла свекровь, оказалось, что она жила долгами и после нее ничего нельзя было пол