Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

а все, что случилось.

   Сонюшка рассказала все.

   - Ну, и что же ты ответила? - спросил князь, когда она рассказала, как пришла к ней мать после отъезда Лестока.

   - Я ответила, что очень рада.

   "Вот оно!" - как бы ударило что-то князя Ивана, и он широко открытыми, с помутившимся, как у безумного, взглядом, глазами посмотрел на любимую.

   - Как же так? Если вы рады, то зачем же вы здесь? - заговорил он. - Вы рады, а приезжаете сюда... Если б в вас была хоть капля любви, о которой вы говорили, даже простой жалости, то вы, по крайней мере, не были бы так жестоки, чтобы самой приехать сюда... самой...

   Еще более обидные упреки готовы были сорваться с его языка! Соня видела это, равно как и то, что он не помнит того, что говорит. И, жалея его за охватившее его отчаяние и вместе с тем радуясь той силе любви, сказывавшейся в нем, она, забыв свое волнение, поднялась, обвила князя руками и прижалась к нему.

   - Ах, какой ты глупый, какой глупый! - заговорила она. - Да ведь ты сообрази только одно: если бы я не любила - была бы я здесь или нет? Ну, в самом деле, неужели ты думаешь, что я давала бы тебе знать, рисковала бы явиться сюда, если бы ты был безразличен мне? Но я должна была так ответить маменьке, пойми ты, должна была, иначе было бы хуже. Чего мне стоило выдержать эту пытку, а я ее выдержала. Узнай маменька, что для меня эта свадьба хуже смерти, она сделала бы все, чтобы ускорить ее... и тогда все было бы потеряно - понимаешь, веришь? Только тем, что я буду показывать ей, что рада, или, по крайней мере, только говорить это, я могу продлить время. Словом, я сделаю все, чтобы отдалить, но больше я не в силах ничего. Скоро Великий пост - вот полтора месяца выиграем, а потом, Бог даст, как-нибудь ты устроишь. Ты ведь устроишь? Да?..

   - Да что ж тут устраивать? - вдруг проговорил князь. - Убить его, вот и все тут.

   Под влиянием слов и ласки любимой девушки он уже успел прийти в себя и, слушая, целовал как бы бессознательно ее маленькую ручку, держа ее в своей руке у самого рта.

   - Как убить? Это - дуэль? - спросила Соня, отклонившись от него, чтобы заглянуть ему в лицо.

   Косой видел, что ее лицо, слабо освещенное красным светом лампы, улыбалось сквозь волнение, отражавшееся на нем.

   - Ну, конечно, не из-за угла!

   - Ах, ты, глупый! - снова воскликнула она и снова прижалась к нему. - Да кто же позволит вам драться? Разве я это допущу?

   Князь двинул плечами, как бы показывая, что не знает, каким образом она может не допустить его драться.

   - Ты думаешь, я не могу не допустить? - поняла она его движение. - Ну так слушай! Я вот что скажу тебе: во-первых, он может тебя убить, во-вторых, если ты убьешь его, тебя возьмут и посадят, будут судить...

   - Мне все равно, пусть меня убьют или посадят...

   - А я-то? Что же со мной будет? Если тебе самому все равно, то мне-то каково будет? Ты не один, и наше счастье общее... Что же, и мне тогда в монастырь или в воду... Хорош исход!..

   Князь Иван молчал. Он не мог сказать ничего, потому что другого исхода, как ему казалось, не было.

   - Ты теперь не можешь еще владеть собою, - нежно, тихо продолжала молодая девушка, - в тебе кипит злоба против него, и для удовлетворения этой злобы тебе хочется во что бы то ни стало "убить его". Да, я верю вполне - мне самой хотелось это в первую минуту! И ради удовольствия удовлетворить этому желанию ты готов пожертвовать теперь всем - и собою, и своим счастьем, и даже моим счастьем. Пойми ты, глупый, что ведь это - непростительное себялюбие.

   Косой уже чувствовал, что чем дальше говорит она, тем меньше остается у него, что отвечать ей.

   - Нет, милый, - не переставала она, - убить всякий сумеет. Это нетрудно. И на большой дороге, и в лесу под Петербургом, говорят, это сплошь да рядом случается!.. Это - дело не хитрое, а главное - оно не поможет нам. Нет, я знаю, что не таков ты. Это может сделать слабый человек, но ты... ты должен быть сильнее. Я хочу этого, слышишь ли? Ты должен сделать так, чтобы мы были счастливы, чтобы мы добились своего...

   В словах Сони звучали и мольба, и просьба, и страстное, непобедимое желание быть счастливой, надежда и вера в князя.

   Он чувствовал, что точно что-то новое, бодрое вливается в него, и проснувшееся в нем зверское чувство к Ополчинину мало-помалу, как под чарующие звуки музыки, стихло под голос любимой девушки, и всего его охватило одно желание - заслужить во что бы то ни стало, оправдать ее безотчетное доверие к нему и дать ей то счастье, на которое она надеялась, веря в него.

   - Да, я все сделаю, все!.. - сказал он.

   И ему показалось, что он говорил уже Соне эти слова, но теперь он говорил их с особенным ударением убежденности.

   Медлить дольше было опасно. Вера Андреевна давно уже сердилась за то, что "гаданье" Сонюшки тянулось слишком долго.

   - Ну, что же он сказал вам? - спросила она, когда та вошла к ней из таинственной комнаты.

   - Что я буду счастлива! - ответила Сонюшка, и по улыбке, осветившей ее лицо, Вера Андреевна увидела, что ее дочь верит в то, что будет счастлива.

  

  

   Легко было князю Ивану, увлеченному словами Сонюшки, обещать ей устройство их счастья, но как было сдержать свое обещание? В полутьме комнаты гадателя и в не снятом еще костюме его Косой, окруженный воздухом, которым дышала Сонюшка, ощущал прилив в себе новых сил и как-то смутно чувствовал по тому избытку энергии, которая зародилась в нем. Но лампа была потушена, занавесы маленьких окон отдернуты, дневной свет преобразил таинственную обстановку в самую обыкновенную, - и князь Иван испугался явившегося у него вместе со светом вопроса: "Но что же делать?" И чем дольше думал он, тем более росло это сомнение.

   Единственная надежда на быстрый исход - кольцо Елисаветы Петровны - было у него потеряно.

   После ночи, проведенной за картами, он спохватился не сразу - через день только, и когда заметил, что у него на цепочке нет этого кольца, то помнил, что в последний раз держал его в руках, когда показывал Ополчинину за картами, делая последнюю, отчаянную ставку. Когда именно пропало оно и где он мог потерять его, он даже приблизительно не знал. Он с Левушкой переискал во всем доме, но они ничего не нашли. Кольцо пропало. А как было явиться без него?

   "Отчего же, однако, не попробовать счастья? - пришло в голову князю Ивану. - Ну, что же, поеду, расскажу все подробности, заставлю верить, что это был я, напомню, что я доставил копию с письма к Линару, и там поверят всему этому, и вспомнят обо мне, и сочтут достойным награды; я-то попрошу одно лишь - чтобы мне вернули Сонюшку".

   Князь Иван послал узнать, когда принимает Лесток, через которого решил действовать, потому что Лесток все-таки видел его и говорил с ним, когда приезжал к больному нищему. Оказалось, Лесток принимал только два раза в неделю, в официальном приеме, всех, кому было до него дело, и вне этих назначенных часов его нельзя было видеть, потому что он все остальное время проводил во дворце.

   По приемной сановника всегда можно узнать, какова его сила. Это - самый верный масштаб, чтобы определить кредит в отношении власти. Лесток, видимо, пользовался теперь большим значением. По крайней мере, когда князь Иван вошел в его приемную, она была полна народом, среди которого терялись рассевшиеся по стенам бедные просительницы с терпеливо-страдающими лицами, державшие обеими руками свои прошения у груди. Чиновные лица в мундирах и орденах расхаживали посредине комнаты, быстро поворачиваясь с таким видом, точно хотели дать понять, что ходят потому, что им вовсе не долго ждать и их сейчас вот примут. Иные стояли у окон и тихо переговаривались, изредка поглядывая на дверь кабинета, в котором принимал Лесток. И каждый раз, как отворялась эта дверь, все вздрагивали, подтягивались и взглядывали вопросительно - не позовут ли? Счастливчик, чья была очередь, срывался с места и стремглав летел на цыпочках, маленькими шажками, в заветную дверь и исчезал за нею.

   Лесток принял князя Ивана сейчас же после чиновных лиц.

   Косой вошел в кабинет и в сидевшем за круглым письменным столом человеке узнал и вместе с тем не узнал прежнего Лестока. Тот сидел, положив ногу на ногу, вбок от стола и, не поднявшись навстречу князю, показал рукою на стул против себя.

   Той живости, которую подметил в нем при своем первом знакомстве князь Иван, не было и помина теперь. Лесток сидел со скучно и сонно опускавшимися веками, как бы отбывая досадную повинность, утомившую его и надоевшую ему.

   Посадив князя Ивана, он поморщился и посмотрел на лежавший пред ним список ожидавших в приемной - много ли еще осталось? Все это он проделал, не показывая князю Косому вида, узнал он его или нет.

   Князь Иван напомнил о себе и рассказал, в чем состояло дело, по которому он явился. Лесток слушал все время молча французский рассказ князя Ивана и несколько раз в продолжение его морщился, потирая щеку рукою. Когда Косой кончил, он подождал немного, не скажет ли тот еще чего-нибудь, вынул табакерку, повертел ее в пальцах и вдруг, подняв голову, проговорил:

   - Все это прекрасно и хорошо, но только ваш рассказ несколько странен. При всей своей романтичности он был бы вполне правдоподобен, если бы... - Лесток приостановился, взял указательным и большим пальцами щепотку табаку и, отряхнув ее, продолжал, понюхав: - Если бы государыне лично не было известно подлинное лицо, которое получило перстень ее величества при рассказанных вами обстоятельствах, и если бы также государыне и всем ее приближенным не было известно то же самое лицо, которое под видом старого нищего солдата доставляло к ней в трудное время многие важные бумаги.

   Вся кровь прилила князю Ивану в голову.

   "Что же, я лгу?" - хотел он спросить, но удержался от вспышки, вовремя сообразив, что горячностью можно лишь испортить дело.

   Прежнее предположение о том, что существовал другой кто-нибудь, кто переодевался в нищего, почему его и провели тогда прямо в дом Лестока, подтверждалось теперь, но это-то и служило, по-видимому, не в пользу Косому.

   - Да, но позвольте, - заговорил он, - ведь это же, может быть, - совпадение: переоделся я нищим потому, что у нас в доме умер старик и осталось его платье. Оно цело у меня до сих пор. Я могу показать его. Затем письма к Линару поручено было везти мне...

   - Это-то и дурно, что они были поручены вам! - улыбнулся Лесток.

   - Но все-таки я просил бы это дело разобрать. Я постараюсь доказать... наконец, хотите, я сейчас опишу подробно, как я был во дворце у Па-де-Кале?

   - Нет, пожалуйста! - остановил его Лесток. - Мне решительно некогда - другие там ждут, - он кивнул на дверь. - Если вам угодно, - подайте письменное изложение, и тогда это разберут в надлежащем месте...

   По тону, которым говорили с ним, князь Иван видел, что есть еще что-то, кроме утомления просителями, что мешало Лестоку быть внимательным к нему.

   - Да разве такое дело можно доказывать в письме, отдав его в руки канцелярий? - вырвалось у князя Ивана. - Тут даже неловко как-то выступать просителем. Ну, еще с бумагами может быть вопрос, могло быть совпадение, но случай в лесу... как же тут может явиться кто-нибудь другой?

   - А кольцо у вас есть? - спросил Лесток.

   - Нет, я вам сказал, что потерял его.

   - Ну, вот видите, разве такие вещи теряют?

   "Неужели он не верит мне, неужели он полагает, что я, дворянин, говорю неправду?" - подумал князь Иван и воскликнул:

   - Да разве стал бы я лгать?

   - Я этого не сказал, мой князь, - даже как бы ужаснулся Лесток, подняв руки и в первый раз титулуя Косого, - но только, как хотите, я знаю про вас одно: вы отказались служить государыне в трудное время, и это известно лично мне, мне, который сам хотел направить вас тогда. Вы не взялись за предложенное вам тогда дело и поставили меня в очень неловкое положение пред французским посланником.

   "Так вот оно что!" - сообразил князь Косой, и ему стало теперь ясно отношение к нему Лестока.

   - Да, но ведь я же отказался тогда... - начал было он, однако Лесток перебил его:

   - Мне не надо знать, почему вы отказались, но факт налицо... и в этом все. А теперь позвольте дать мне вам совет - быть осторожным; пока официально вы выказали себя сторонником павшего правительства, и если вас не трогали до сих пор, то потому лишь, что вы - слишком человек молодой и значения иметь не можете.

   Лесток проговорил это так, что князю Ивану оставалось только, чтобы не быть невежливым, уйти, не затягивая разговора насильно. Он видел, что с этой стороны ни на какую поддержку рассчитывать было нельзя.

  

  

   Левушка ждал дома возвращения князя Ивана от Лестока и волновался, ходя из угла в угол по кабинету, прислушиваясь к тому, не подъезжает ли на улице к крыльцу карета Косого. Он знал теперь все, до мельчайших подробностей, что случилось с князем: тот рассказал ему все вчера еще вечером, когда они обсуждали вместе, как вести себя Косому с Лестоком. Торусский надеялся, что все устроится; но надежда - он сознавал это - была более чем сомнительная.

   Левушке пришлось ждать очень долго. Он пробовал было заняться чем-нибудь, но ни на чем не мог сосредоточиться, бросал начатое дело и принимался ходить из одного угла в другой.

   Ему приходило не раз в голову: уж не выкинул ли князь Иван какую-нибудь штуку над собой, получив от Лестока неудовлетворительный ответ. В том же, что этот ответ был неудовлетворителен, Левушка убедился теперь вполне. Ему почему-то казалось, что, будь все хорошо, князь Иван должен был бы вернуться раньше.

   "Вот он!" - сказал наконец себе Левушка, заслышав издали скрип каретных колес по снегу, а затем увидев из окна, как князь Иван вышел из кареты и быстро прыгнул на крыльцо, войдя в дом, побежал ему навстречу.

   - Ну, сто, сто, холосо все? - спрашивал он, стараясь разглядеть в темной прихожей лицо князя.

   - Сейчас расскажу, - ответил тот.

   По его голосу ничего нельзя было узнать: он говорил как будто совсем спокойно.

   - Ну, сто же, значит, холосо? - спросил опять Левушка, когда они через коридор вошли в кабинет.

   - Вот что, - начал рассказывать князь Иван. - Это такие обстоятельства, что только руками развести... Представьте себе - оказывается, там воображают, что бумаги принес не я, а другой, и что кольцо не я получил, а тоже другой.

   - Как же это так? - разинув рот, удивился Левушка.

   - А так, - и князь Иван передал Торусскому слово в слово свой разговор с Лестоком.

   - Удивительно, очень удивительно! - заговорил тот, вскочив с дивана, на который было уселся рядом с Косым. - И кто же этот длугой?

   - Не знаю наверно.

   - Отчего же вы не сплосили, кто он?

   - Во-первых, оттого, что это было неловко, а во-вторых, я думаю, что догадался... По всем признакам это - Ополчинин.

   - Ополчинин? - переспросил Левушка и, нахмурив брови, остановился.

   - Конечно. Он в числе награжденных после двадцать пятого ноября поставлен не зауряд, а в число исключительных - значит, оказал особые заслуги. Весьма вероятно, что он был одним из агентов, носивших бумаги во дворец у Па-де-Кале, и переодевался тем самым нищим, которого он видел при нашей первой встрече. Правда, одеяние очень типическое, оно поразило Ополчинина, запомнилось ему, и вот он переоделся в него, в этого нищего...

   - Нищего... нищего?.. - про себя повторил несколько раз Левушка. - Да, это стланно, очень стланно!..

   - Напротив, мне кажется, очень просто, - начал было Косой.

   - Нет, я не пло то, пло длугое совсем - вы этого не знаете, - перебил его Торусский и снова заходил. - Нет, знаете, это все-таки ничего еще не доказывает! Ну, сто ж сто он наглажден? Ну, сто ж сто он видел нищего? Лазве и длугой не мог видеть и одеться? Вы же сами одевались...

   - Да, но подробности случая в лесу мог знать только Ополчинин, потому что он был тогда со мною. Я никому не говорил, даже вам, тогда...

   - Постойте, - остановил Левушка князя Ивана, - значит... ведь это значит, сто кольцо уклал Ополчинин у вас!.. Погодите, давайте лазбелем это по полядку. Это обвинение слишком сельезно.

   - Давайте разберем, - согласился князь Иван, - тут разобраться, кажется, не трудно. Предположим, что я это кольцо потерял. Его нашел кто-нибудь другой и мог, пожалуй, оставить его у себя, не возвратить мне; однако, чтобы воспользоваться им, нужно было не только знать его значение, но и подробности, при которых оно получено. А этого никто не знал, кроме Ополчинина, и весьма вероятно, что он взял...

   - Но он мог лассказать кому-нибудь, если вы не лассказывали...

   - Постойте, я это обдумал по дороге сюда, домой. Дело вот в чем. Мы заметили пропажу кольца после того вечера, который был у вас... Ну, вот - за игрою в карты я показывал Ополчинину кольцо, потом заснул. Камзол у меня был расстегнут, а Ополчинин оставался после всех, когда мы спали... Я это знаю от Творожникова; он у меня спрашивал, остался ли Ополчинин у нас ночевать тогда, потому что они ушли, оставив его одного у нас.

   Для правдивого и честного Левушки предполагаемый поступок Ополчинина казался таким ужасным, что он не хотел верить в возможность его. Но теперь, по-видимому, трудно было сомневаться.

   - Неужели и плавда это он? Тепель похоже на то выходит, - сказал он. - Сто же с ним делать?

   - Да не только с ним, а вообще я не знаю, что еще делать, - проговорил Косой.

   Левушка долго молча ходил по комнате, а потом, вдруг остановившись, точно нашел верный исход, обернулся к князю и воскликнул:

   - Знаете сто? Я ему в молду дам!

   Косой не мог не улыбнуться, несмотря на то что ему теперь было не до шуток.

   - Нет, я не сучу, - подхватил Левушка, - я плямо поеду и сельезно ему в молду дам... Пусть он меня вызывает. Я не могу иначе.

   - Ну, и что же из этого выйдет? - спросил Косой.

   Левушка долго думал.

   - Да, - ответил он, вероятно, наконец убедившись, что действительно из его плана ничего не выйдет, - я лутсе сам поеду к Лестоку и ласскажу ему все, сто знаю...

   - Но ведь вы все знаете с моих слов, сами вы ничего не можете засвидетельствовать лично. Вы повторите только мой рассказ.

   - Ну, тогда поезжайте к Ополчинину! Какими глазами он будет смотлеть на вас?

   - Он может прямо отпереться от всего. Что же, ведь все-таки у нас только предположения, а ничего определенного нет, а чтобы ехать к Ополчинину, нужно иметь в руках прямые улики.

   Они оба замолчали и задумались. Левушка опустился на стул у стола, а князь Иван сидел на диване, бессознательно крутя попавшуюся ему под руку веревочку.

   - Нет, - снова заговорил он, - положительно это Ополчинин: это посольство Лестока к Соголевым, как же объяснить иначе? И, Господи, как это все спутано - именно то, что должно было служить к устройству моего счастья, служит на пользу моему сопернику теперь.

   - Как сопелнику? - удивился Левушка, не знавший об отношениях князя Ивана к Сонюшке.

   - Ну, да! Я люблю старшую Соголеву, объяснился с ней, она моя, и я никому не отдам ее.

   - Вот оно сто! - протянул Левушка. - Ах, вы, бедный, бедный!.. И она бедная и милая - мне жалко вас... Ну, тепель я еще лутсе буду помогать вам, то есть помогу, вот вы увидите.

   Тут только князь Иван вспомнил про стихи и постоянное восхищение Левушки Сонюшкой. И как ни тяжело было у него на сердце, он не мог без некоторой доли умиления смотреть на желавшего им счастья Торусского. Левушка был очень мил в эту минуту.

   - А как же вы сами-то? - спросил Косой.

   - Сто я сам?

   - А помните - стихи?

   - Ну, это плосло! То есть не плосло, а я всегда говолил, сто люблю ее, а кто любит, тот желает счастья тому, кого любит... А с вами она будет счастлива. Я и вас тоже люблю... Нет, я должен сделать одну вещь, и я ее сделаю.

   - Какую вещь?

   - Нет, пока это - секлет. Мне очень хотелось бы лассказать вам, но я не могу, не могу, потому сто обещал, да еще как обещал!.. Нет, но я сделаю... только нужно влемя, влемя выиглать... Мне тепель же нужно будет уехать и, может быть, надолго. Но я для вас поеду... я должен поехать для вас. И сто я медлил до сих пол?.. Может, уже все было бы холосо, и вы были бы спасены!..

   - Спасен! - повторил князь Иван, растянув на пальцах веревку, которую вертел, и смотря на нее. - Знаете, мне еще в детстве, в Париже, знаменитая Ленорман предсказала, что мне веревка принесет благополучие; теперь, пожалуй, и верно - повеситься только остается.

   Торусский остановился, как бы пораженный. Последних слов Косого он не слыхал.

   - Велевка, велевка... - заговорил он. - Ну, так тепель я поеду во сто бы то ни стало, так и знайте это; Да, велевка вам плинесет благополучие... вот вы увидите... вы увидите...

   Левушка так волновался и говорил, по-видимому, такие несуразные вещи, что князь Иван одну минуту серьезно подумал, не рехнулся ли тот в самом деле?..

   Но Торусский не рехнулся. Через несколько дней он после поспешных, но совершенно разумных приготовлений, уехал куда-то, сказав, что едет для князя Ивана и что не следует ждать очень скоро его возвращения, и оставил у себя в доме полным хозяином Косого.

  

  

   Большой, просторный высокий кабинет в четыре окна, задрапированные зелеными шелковыми занавесками. Между двумя средними из них - бюро, а возле - большой круглый стол, весь заваленный книгами, бумагами, ландкартами и чертежами. По стенам - шкафы с книгами. Иные из них в толстых старинных переплетах из пергамента. В промежутках между шкафами и по простенку над бюро висят гравюры в золотых рамах, под стеклом. В дальнем от двери углу - большой стол; на нем - реторты, банки, флаконы, песочные часы. На полках, над столом, опять книги, глобус на треножнике, сухие травы, череп. В восточном углу - старинный образ в золотой ризе с горящей пред ним лампадкой. По стене, противоположной окнам, - топится широкий камин.

   Спиною к этому камину, у бюро, сидит хозяин кабинета - Алексей Петрович Бестужев.

   Он давно - не новичок в иностранных делах, но тяжелая, трудная работа выпала на его долю теперь. Сколько лет привыкли к тому, что эти иностранные дела держал в своих опытных руках сосланный ныне старик Остерман! Теперь канцлером на место его назначен князь Черкасский, но вся работа лежит на Бестужеве, потому что новый канцлер слишком уже стар и мешает только - забирает во что бы то ни стало дела к себе домой и держит целыми неделями, ничего не делая.

   Но не в этом, конечно, суть, и не в этом трудность.

   Франция нарушила европейское равновесие. Она хочет, пользуясь прекращением мужской линии Габсбургского дома, уничтожить свою давнишнюю соперницу Австрию разделением ее владений. Бавария и Саксония согласны с французскими видами, Фридрих II Прусский тоже желает поживиться на счет Австрии, где бедной Марии Терезии не управиться одной со своими врагами, ей нужна помощь. Кто же должен помочь ей?

   Решение всего вопроса зависело от России; от нее зависело - будет ли существовать Австрия как сильное государство или она будет низведена на ступень второстепенной державы. Но тогда что же будет? Хозяином положения европейских дел станет Франция и явится полновластным распорядителем судеб, оставшись почти один на один с Россиею, которая никогда не может быть покойна от ее интриг в Швеции, Саксонии, Польше и Турции. Но, кроме Франции, под боком у России прусский король, энергия и дарования которого делают чудеса. А если он вдруг начнет показывать их над Россией? Нет, во что бы то ни стало нельзя было допускать усиления опасного соседа и предоставить Франции полное господство. А для этого интересы России требовали, чтобы была оказана помощь австрийской королеве.

   Все это ясно сознавал Алексей Петрович, однако трудно ему было вести дело, потому что здесь, в России, ему ставили самые сильные, тяжелые препятствия.

   Шетарди, ловкий французский посол, сумел войти в доверие императрицы, еще когда она была цесаревной. Он пробовал подходить и к Алексею Петровичу, предлагал ему 15000 ливров пенсии от Франции.

   Пятнадцать тысяч ливров! Неужели они думают, что русский министр, первый русский министр после ряда иностранцев, продаст за деньги свою родину!

   Тогда Шетарди пошел иным путем. Он обратился к Лестоку, и тот, веселый, легкомысленный, чуждый как иностранец интересам России, сейчас же стал играть в руку французскому послу. Лестоку нравилось его общество, нравился французский язык, вероятно, и деньги, а до остального ему было все равно. Между тем он имел доступ к государыне как ее медик, мог, когда хотел, оставаться у нее подолгу.

   Шетарди и Лесток, несомненно, стараются уверить государыню, что восшествие ее на престол совершилось благодаря Франции. Так ведь и шведы в начале войны пустили манифест, что идут-де в Петербург восстановлять права крови Петра Великого. Но эти права были восстановлены без участия иностранцев. Шетарди в свое время, правда, дал взаймы две тысячи рублей цесаревне, но эти деньги были возвращены ему с лихвой - вот и все.

   Однако не ради же этих двух тысяч переходить России на сторону Франции, мириться с ее союзницей - Швецией - и тем самым готовить себе самой, может быть, даже гибель!

   Пока Бестужев имеет хоть какую-нибудь власть и значение, этого не случится. Но останется ли он, выдержит ли борьбу и выйдет ли из нее победителем? Относительно этого он не может ничего сказать себе наверное. Он один; большинство придворных думают об одном только - как угодить сильному человеку Лестоку, а этот сильный человек вместе с Шетарди всеми силами хочет уничтожить единственную свою помеху в лице Алексея Петровича.

  

  

   Бестужев держал в руках одно из донесений Кантемира из Парижа. Этот русский посол знает и понимает дело. Почти в каждом своем письме он пишет, чтобы не доверялись Франции, что вся опасность для нас от нее, что она готовит даже союз против нас...

   Алексей Петрович положил бумагу на бюро, встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у камина, поправил дрова щипцами и стал смотреть на вспыхнувший с новою силою огонь.

   И вдруг он как бы перенесся от этого камина дальше, в соседние дома, улицы, во весь большой город и еще дальше - в бесконечные поля, где ютились деревеньки и поселки, родные ему с детства. И сердце сжалось у него: неужели все это милое, родное не живуче, а осуждено на вечное прозябание под давлением чужой воли? И неужели оно пострадает из-за того, что какой-нибудь Шетарди с Лестоком возьмут верх над русским вице-канцлером?

   Бестужев сам улыбнулся себе. В эту минуту он с каким-то необычайным спокойствием сознавал, что, может быть, и не раз еще подобные Шетарди и Лестоки будут иметь верх, может быть, не раз падет и сам он, Алексей Петрович, но эти поля, деревни и поселки будут жить и развиваться, пока сохранят в себе ту душевную чистоту и веру, которые жили в них.

   "Semper idem" {Всегда себе верен (собственно: "тот же самый")} - повторил про себя любимую поговорку Бестужев и, точно успокоенный, стал, ходя по комнате, думать о том, что пока есть в нем силы, он будет бороться, настаивая на своем и ведя дело так, как это нужно.

   "Да, нужно, нужно продолжать войну со Швецией, нужно!.." - говорил он себе.

   В это время, по-заграничному, раздался троекратный стук в дверь, и на позволение войти появился в дверях лакей с подносом в руках, на котором лежала записка.

   - Подметное? - спросил только Бестужев, сразу по виду записки догадавшись о ее происхождении.

   Лакей сказал, что письмо найдено на крыльце и никто не видел, как его бросили.

   Алексей Петрович привык к этим письмам. Не проходило почти дня, чтобы ему не приносили их.

   Он взял с подноса записку и отпустил лакея.

   "Не бросить ли? - мелькнуло у него при взгляде на камин и на письмо. - Опять, наверно, все то же самое!"

   Эти подметные письма или бывали наполнены бранью, грубою и пошлою, или же содержали, под видом доброжелательства, сообщения Бестужеву о пущенных и, следовательно, ходивших о нем сплетнях.

   Но странно - он чувствовал некоторую долю необъяснимой приятности читать иногда эти письма. Легко было догадаться, что шли они от его недругов и служили доказательством лишь слабости этих недругов. Они не знали, чем донять его, и думали взбесить своими выходками.

   "Ну, что же - пусть!" - пожал плечами Алексей Петрович и не бросил в камин письма, а распечатал его.

   На этот раз сообщение делал доброжелатель. Но в смысле сплетен явилась новинка.

   "Да ведомо вам будет, - писал анонимный корреспондент, - что ее величеству благоверной государыне достоверно уже стало, что изволите вы получать от посла королевы венгерской генерала Ботты 20000 целковых в год, а посему, аки доброжелатель ваш, спешу вам о том сообщение сделать, чтобы вы могли принять свои меры к надлежащему сокрытию тайных сношений своих".

   Бестужев не дочитал, он скомкал письмо и кинул его в огонь. До таких размеров клевета еще не доходила.

   "А интересно было бы знать, - подумал он, - если бы я согласился взять у Шетарди его луидоры - доводили бы ли они это до сведения государыни?"

   До сих пор Алексей Петрович гнушался всеми этими сплетнями, клеветами, советами и сообщениями. Он прочитывал их, слышал о них, но ничего не делал в смысле противодействия. Ему, во-первых, некогда было, а во-вторых, он знал свою правоту и как бы с удивлением прислушивался к окружавшей его лжи, но веря в то, что торжество останется на его стороне. Но теперь выходило уже из ряда вон. Теперь от одной только мысли, что государыня может подумать, что он имеет личный интерес в отношении Венского двора, он способен будет измениться в лице при упоминании на докладе имени Ботты.

   Как ни старался успокоить себя Алексей Петрович, он долго, напрасно ходил по своему кабинету и должен был сознаться, что анонимные письма достигли-таки своей цели: это, последнее из них, затронуло его за живое.

   "Гадко, мерзко! - повторил себе Бестужев. - Но так оставить это нельзя, нельзя безнаказанно клеветать на себя. Теперь уже всякое молчание будет равносильно подтверждению этой клеветы".

   Но в эту минуту, когда он думал так, он чувствовал вместе с тем всю свою беспомощность.

  

  

   Клевета - самое ужасное, хитрое и опасное орудие. Ползет она незаметно и неведомо откуда; нет человека, которому бы прямо можно было сказать в глаза: "Ты лжешь - это неправда!" - потому что он не лжет, он повторяет лишь и даже делает вид, что вовсе не верит, но так сообщает интересное обстоятельство: вот, мол-де, какие злые люди, что рассказывают! А те, которые слушают, качают головами, усмехаются, но сейчас же спешат разнести интересные новости, пятнающие ближнего. И выходит в конце концов, что никто не верит, но все знают, что такой-то делает то-то. А потом начинают сомневаться - "нет дыму без огня!.."

   "Какая гадость!"

   Да, гадость, но что будете делать против этой гадости?

   И чем больше думал Алексей Петрович об этом, тем неприятнее и тяжелее становилось у него на душе.

   И странно: в свою почти пятидесятилетнюю жизнь много раз случалось ему испытывать разные неприятности, обиды и огорчения, но редко приходилось ему с таким трудом преодолевать их в себе, как в этот раз. Правда, бывали случаи, что рассказывали про него разные нелепости, но до таких размеров клевета еще не доходила никогда.

   Попробовал было Бестужев взяться снова за бумаги, но сегодня и работа - давно испытанное им средство от всяких волнений - не помогала. И ему все казалось неприглядным и скучным, - и его кабинет со знакомою ему, привычною и любимою обстановкой, каждая вещь которой имела для него свою историю и значение, и камин, обыкновенно в другое время приветливо согревавший его, и дела... Погода на дворе, как нарочно, была такая, что могла только усилить скверное настроение, а не развлечь его. Серое северное небо низко нависло своими тучами, точно они давили и расползались по грязным улицам и лезли в окна, пропуская сквозь себя таявший мокрый снег. Холодно должно было быть на дворе!

   Алексей Петрович, откинувшись на спинку стула у бюро, сидел, вытянув ноги, и, отстранившись от бумаг, смотрел в окно, невольно жалея о тех, кому приходится теперь идти по улице. А будь ясный и солнечный день - с каким бы удовольствием проехался бы он теперь!..

   В дверь опять раздался стук.

   - Войдите! - сказал Бестужев.

   Появился опять тот же лакей. Алексей Петрович почти с ужасом посмотрел на него - неужели еще письмо? - но лакей был без подноса. Он доложил, что Бестужева спрашивает барышня и просит непременно принять ее.

   - Какая там барышня? - поморщился Алексей Петрович. - Я ведь сказал - никого не принимать...

   - Очень уж просят, и жалко их - видно, печаль какая, - проговорил лакей таким тоном, каким умеют говорить старые слуги с господами, характер которых хорошо известен им.

   - Кто ж она такая?

   - Приказали доложить, что Соголева, Софья Александровна... Жаль их - ребенок еще совсем.

   - И одна?

   - Одни-с.

   Бестужев велел просить. Лакей пошел, видимо, с особенным удовольствием.

   Дверь отворилась, и в кабинет Бестужева вошла Сонюшка в простеньком, темном платье и темной накидке. Она вошла, не осмотревшись, и остановилась у двери, взглянув своими большими черными глазами на Алексея Петровича. Эти глаза, как поднялись на него, так и остались. Она была очень бледна.

   Бестужев сделал несколько шагов ей навстречу.

   Казалось, эта хорошенькая, маленькая, милая девушка, придя к нему, не знала теперь, что ей делать, и едва ли ясно сознавала окружающее. Правда, видно было, что ее печаль должна была быть велика, если она решилась прийти так. Но она делала над собой невероятные усилия, чтобы совладать со своим волнением. Алексей Петрович, давно привыкший наблюдать людей и понимать их душевное состояние, видел это, а также и то, как она решилась-таки и, тяжело вздохнув, подошла к нему.

   - Простите, - заговорила она, - простите, что я беспокою вас...

   Голос девушки, манера и каждое движение ее, дышавшее истинной порядочностью, произвели и на Алексея Петровича то же впечатление, какое производили на всех, видевших Сонюшку и говоривших с нею. Только очень дурной, злой или невнимательный человек мог обойтись с нею неласково, и Бестужев сразу почувствовал это.

   - В чем дело, чем я могу служить вам? - спросил он мягко и тихо, придвигая своей гостье стул.

   Она опустилась на этот стул не потому, что ей придвинули его, и не потому, что хотела сесть, - она точно вдруг после ласкового вопроса Алексея Петровича лишилась последней опоры своей и обессилела.

   Действительно, Сонюшка, не зная, как ее примут, призывала на помощь всю свою самолюбивую гордость, чтобы не выдать своей слабости, но теперь, после вопроса Бестужева, она видела, что гордость не нужна с ним, что это - человек, который не обидит ее, и опоры ей уже было не нужно.

   Бестужев сел против нее и ждал, пока она снова справится. Сонюшка еще раз взглянула на него, и ее лицо вдруг все дрогнуло. Она вскинула руки и, спрятав в них лицо, заплакала горько, тяжело, неудержимо, как бы отчаявшись уже преодолеть себя. С самого детства она плакала впервые в своей жизни.

  

  

   - Ну, полноте, ну, довольно, дитя мое!.. - заговорил Бестужев и протянул девушке руку, но она не видела его движения, не обратила внимания на него.

   Тогда Алексей Петрович потихоньку встал, прошел через весь кабинет в угол, к столу, налил там в стакан воды, выбрал один из стоявших здесь флаконов с прозрачною жидкостью, накапал в воду и понес к Сонюшке. Все это он делал нарочно медленно, чтобы дать ей время выплакаться. Он уже забыл о своем дурном настроении и нисколько не жалел и не сердился на то, что ему пришлось так неожиданно у себя в кабинете успокаивать бедную, незнакомую ему девушку.

   Сонюшка выпила воду, и от этой воды и - главное - от непривычных для нее слез, с которыми она всегда боролась до сих пор, ей стало легче. Она отерла глаза и сквозь еще неосохшую их влагу улыбнулась своею особенною, тихою улыбкой, как бы извиняясь за слезы. От этой горькой улыбки она стала еще милее, и еще жальче стало Бестужеву ее.

   - Ну, вот теперь вы расскажите мне все! - сказал он голосом, каким обыкновенно говорят с детьми, когда готовы принять участие в их горе.

   - Все рассказать? - повторила Сонюшка. - Все рассказать нельзя - это было бы слишком длинно. Вы должны были знать моего отца...

   Бестужев сдвинул брови, как бы стараясь самым добросовестным образом припомнить, кто был ее отец. Сонюшка поняла это его старание. Он ничего не помнил.

   - Мой отец, - пояснила она, - был сослан вместе с Девьером и умер в ссылке. Он, собственно, был хорошо знаком с вашей сестрою, княгиней Волконской...

   Бестужев сделал движение и воскликнул:

   - Ну, вот видите! Едва ли я мог и видеть вашего батюшку, потому что тогда жил за границей и редко приезжал сюда... Так ваш отец умер в ссылке. Ну, а матушка ваша?..

   - Маменька с нами здесь... мы живем в Петербурге зимой.

   - У вас где имение?

   - В Тверской. Но оно очень маленькое...

   Бестужев своими вопросами наводил девушку на то, чтобы ей легче было сказать, зачем она пришла. Он думал сначала, что она - сирота.

   - Ну, так чем же я могу служить вам? - спросил он наконец.

   Сонюшка замолчала и задумалась. Она ошиблась в том, что Бестужев знал ее отца. Теперь не было никакой причины рассказывать ему все; но хотя он и не знал ее отца, он в эту минуту казался ей таким добрым, внимательным и ласковым, что она чувствовала полное доверие к нему.

   - Меня хотят... - начала она, и голос ее сорвался. - Меня хотят насильно выдать замуж за преображенца, которого через Лестока посватала за меня сама императрица.

   Бестужев давно привык к просьбам, с которыми обращаются к сильным людям женщины, непременно желающие, чтобы для них было сделано невозможное. Эти чисто женские просьбы, сопровождающиеся обыкновенно утверждением, что "вашего-де слова достаточно", и наивная уверенность в возможность невозможного всегда сердили его.

   И тут, как ни жаль было ему Соголеву, он увидел, что она воображает, что он в состоянии изменить волю государыни и помочь ей в ее маленьком - правда, самом важном для нее - сердечном мирке, где суждено было разыграться одному из часто повторявшихся на глазах Бестужева романов.

   - Я в эти дела не вхожу, - сказал он несколько суше, - и наконец, что же я могу сделать, если на то воля государыни?

   - Я не так глупа, - ответила Сонюшка по-французски, как вели они и весь разговор, - чтобы просить вас об этом. Я знаю, что невозможное сделать нельзя.

   Бестужев удивленно посмотрел на нее. Никогда еще не приходилось ему слышать это ни от одной из просительниц, которые обыкновенно ничего не хотят признавать.

   - Но тогда?.. - начал было он.

   - Я пришла вот о чем просить, - перебила Сонюшка. - Мало того, что я не люблю человека, за которого меня сватают, но есть другой, который любит меня, и я его - тоже...

   - А! - произнес Бестужев.

   - Вот о нем я и пришла просить вас. Наша свадьба, наша жизнь... это - его дело. Он должен устр