Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

ной, закрывающей ее лицо маске, но каково ему-то!.. Нет, лучше было бы, если бы ничего этого не было!

   В довершение всего к нравственному утомлению после только что пережитого присоединилась чисто физическая усталость. Нога от неловкого положения на деревяшке затекла и болезненно ныла.

   Князь Иван, войдя в ложу, почти машинально стал отстегивать свою деревяшку с ноги, чтобы дать отдохнуть ей.

   - Вы меня простите, - сказал он, - но эта деревяшка измучила меня.

   Это были первые слова, с которыми он обратился к своей спутнице.

   Принцесса в белом платье кивнула головой и ничего не сказала.

   Косой принялся разнимать пряжки ремней и, освободив ногу, с удовольствием вытянул ее. В тесноте ложи иначе ему было не повернуться.

   Думал он в это время о Сонюшке и мало-помалу подбирал себе успокоение. Не должна она была дойти до полного отчаяния, не могла она сделать это! Да и, наконец, тут, в маскараде, что она может? То, что произошло в зале фойе, было слишком открыто, чтобы сейчас же не стать вполне гласным. Об этом, вероятно, говорили уже, и слух мог долететь до Сонюшки, образумить ее. Теперь она могла отказать опозоренному Ополчинину. Вера Андреевна из одного дворянского самолюбия не захочет видеть за ним хотя бы даже нелюбимую свою дочь. Да, Сонюшка была свободна. Но он? Государыня думала наградить его, избрала ему невесту и обещала дать ей приданое!.. Как иногда зло смеется судьба!..

   Князь поглядел на свою белую даму, и ему пришло в голову, что ведь она сама-то не виновата ни в чем. И ему стало жаль ее.

   - Странно наше положение теперь!.. - сказал он, взглянув на нее.

   Она не снимала своей маски, и князь Иван не имел права настаивать на этом - они были в маскараде. Но он хотел услышать ее голос.

   - Отчего же это странно? - спросила она.

   Говор ее был совершенно незнаком Косому, но он тут же подумал, что это был голос скорее грубый и резкий, даже неприятный. И резкость этого голоса отталкивающе подействовала на князя.

   Кто она такая? Может быть, одна из фрейлин-любимиц государыни, жизнь которой она хочет устроить счастливо?

   "Да, почти наверно так!" - решил князь Иван, но во всяком случае следует сказать ей все прямо, и лучше, что она не снимает маски: так и ему говорить удобнее.

   - Наше положение странно потому, - сказал он, - что мы теперь вместе по воле государыни, но, собственно, по правде-то в нашем положении не должно было бы быть чужой воли.

   - Простите, говорите за себя! - ответил грубый голос из-под маски. - Ведь, может быть, мое желание вполне совпадает с волею императрицы...

   Одна догадка за другою замелькали в воображении князя Ивана. Он не знал, кому, собственно, обязан тем, что государыня лично взялась за его дело. Он видел, что тут принимал участие Бестужев, но тот мог только действовать, главная же причина этого действия, направлявшая его, могла лежать в ком-нибудь другом.

   - Может быть, и все случившееся в зале произошло не без вашего участия? - спросил он.

   - Может быть!

   - Значит, вы знали меня раньше, видели, говорили со мной?

   - Я вас знала раньше, видела и говорила с вами.

   Косой постарался вспомнить, с кем из приближенных к императрице девушек он был знаком. Но или он не помнил, или их встреча была слишком мимолетна, чтобы он узнал ее. Он, казалось, никогда не слышал ее голоса.

   - Хорошо, - сказал он, - но, кроме воли императрицы и вашего желания, все-таки вам интересно знать и то, что касается меня в данном случае?

   - Ну?

   - Ну, и я должен вам сказать, что мое желание не совпадает с волей императрицы и, значит, с вашим желанием.

   - Это и смело, и откровенно... - начала было она.

   - Да, может быть, смело... Что же касается откровенности, то во всяком случае она здесь приличнее всего.

   - Но ведь вы меня не знаете; может быть, открой я лицо...

   - Я вас не знаю, но знаю другую, которую люблю как только умею, как только могу!..

   - Другую? Что же, она красива, умна?

   - Она и красива, и умна, и мила.

   - Но, может быть, я красивее ее?

   - Простите! Для меня лучше ее никого не может быть.

   - И вы не согласитесь ни на кого променять ее?

   - Ни на кого на свете!

   - Даже если такова воля государыни, если она обещает вам лучшую будущность, почет, богатство?

   - Государыня может приказать мне умереть, и я пойду на смерть ради нее, но полюбить она не может заставить.

   - Так что же - она богата, знатна?

   - Нет, у нее ничего нет, но она тем дороже и милее для меня.

   - Значит, вы от меня готовы отказаться?

   - Я думаю, после того, что я сказал вам, вы сами откажетесь.

   - Это все равно. Но, может быть, вы будете раскаиваться?

   - Не знаю. Но только люблю не вас, а другую...

   - Другую? Подумайте то, что вы говорите! Ведь вы же не знаете меня...

   - Все равно, я скажу то же самое, когда я узнаю вас...

   - Наверное?

   - Наверное.

   - Ну, говорите! - сказала она и сняла свою маску. Пред князем была Сонюшка в белом платье принцессы.

   - Соня! - крикнул он. - Злая, милая!.. Что же это?.. Я... я не узнал тебя!.. Вот, значит, как измучили меня сегодня!.. Боже мой... тебя не узнал...

   - Да ведь ты не меня любишь - другую...

   - Тебя, моя радость, тебя одну!.. Но только зачем же ты так долго мучила меня здесь, зачем? Знаешь, ведь это было жестоко, слишком жестоко...

   Теперь, когда он был на всей высоте своего достигнутого почти до безумия счастья, ему казалось жестокостью то, что сделала с ним Соня.

   Она видела, что он в этот миг был искренне огорчен.

   - Милый, - начала она, - ну, прости... слышишь? Прости! Ты подумай только, какое мне было счастье услышать все, что ты говорил! Я не сомневалась в тебе, нет, но если бы ты знал, как ты был мил в эту минуту и как я слушала тебя и радовалась!.. Милый, я так рада теперь!

   - Рада?.. Ну, я сам не знаю, что говорю! Я сам потерял голову... Но как же случилось все?.. Откуда это платье, откуда ты у императрицы? Ведь я видел тебя Сандрильоной!..

   - Видел? Когда?

   - Во время интермедии. Ты говорила с Ополчининым. Я узнал твой голос, ты не переменила его тогда, как теперь со мной.

   - А хорошо я меняю его? Хорошо? - спросила Соня тем смешным теперь говором, которым объяснялась с князем Иваном под маской. - Так ты слышал наш разговор?

   - Я стоял почти сзади вас у двери, у занавески...

   - Ну, и видишь, что Сандрильона стала принцессой, как в сказке. Я хотела убедить Ополчинина сознаться заранее, чтобы он избежал позора, который перенес потом в зале; я знала, что это будет, знала, что ты возьмешь верх... Но как ты поймал его?

   - Знала?.. Вот оно что! А я было думал...

   - Что ты думал?

   - Нет, ничего. Значит, это все было приготовлено заранее? Но кем, кто же сделал все это?

   - Бестужев.

   - Бестужев? Откуда же он узнал про тебя? Ведь я ничего не говорил ему.

   - Ну, об этом я после расскажу, - все равно, как узнал. Только знаешь, наши письма, которые ты получал от меня в вашей почте, - это тоже он. Он мне велел дать ему знать, когда мы приедем в Москву, а сегодня я здесь тоже благодаря ему, хотя маменька и думает, что привезла меня сюда насильно. Меня нашли по костюму и по заранее условленному знаку и представили императрице пред вашим приходом в зал, еще Сандрильоной, а затем она послала меня переодеться в уборную, где был готов уже этот костюм.

  

  

   Игнат Степанович Чиликин сидел со своим товарищем по делам, дворянином Пшелуцким, в маленькой, низенькой комнате, еще старинной постройки, но убранной с претензией на некоторое новшество.

   Этот Пшелуцкий был найден им как подставное лицо для того, чтобы приобрести пока на его имя имение князя Косого, которым сам он владеть не имел права. Дворянское происхождение Пшелуцкого было польское и довольно сомнительное, но его оказалось все-таки достаточно.

   Чиликин отыскал Пшелуцкого, состоявшего приживальщиком в одном из богатых московских домов, устроил на него имение, оградил себя тройными долговыми обязательствами, взял полную доверенность и держал Пшелуцкого в черном, до некоторой степени, теле, вовсе не посвящая его в дела и заставляя, когда было нужно, подписывать все, что требовалось. Даже и паспорт Пшелуцкого был у него.

   Они сидели у не накрытого скатертью стола, на котором в беспорядке стояли бутылки с наливкой и водкой, лежали хлеб без тарелки, соленые огурцы и закуска. Они уже давно пили, и оба были пьяны.

   - И никогда, никогда не быть тебе дворянину! - говорил, поддразнивая, Пшелуцкий хриплым голосом. - Никогда не поверю, чтоб ты был дворянин...

   Чиликин смеялся в ответ и повторял:

   - Ан буду!.. На все пойду, а дворянином буду. Ты думаешь, я даром жил в Петербурге почти всю зиму? Там уже почти налажено, обещано. Да и как я там жил! Окончательно на дворянскую ногу, в каком доме - ты бы посмотрел!..

   - Видал я дома... я самого графа Шереметева дом видел... - похвастал Пшелуцкий.

   - И все ты врешь, и передней у Шереметева не видел... а я жил в доме, в Петербурге, и опять туда поеду, вот получу дворянина и поеду.

   - И никогда не получишь. Ведь это совсем ничему не подобно. Обещают тебе, вот и все... так обещают, чтобы деньги тянуть. Знаю я этих подьячих, знаю - все тянут, у самого деньги бывали. Через них я совсем пропал...

   - Ты пропал через себя, - наставительно заметил Чиликин, - только через себя. Воли настоящей в тебе нет и са-мо-о-бладания, - он с трудом произнес это слово. - Пьешь ты, людей не разбираешь...

   - А ты не пьешь?

   - Так ведь когда я пью? Я пью, когда это сама судьба так повелевает... Вот хоть сегодня. Почему я пью? Ты думаешь - так, потому что водку купил и наливку достал? Так ведь почему я купил водку и наливку достал?.. Ведь этому есть резоны...

   - Резоны? - повторил Пшелуцкий и облокотился на стол для поддержания равновесия.

   - Ну да, резоны. Сегодня я новость узнал удивительную... Свидетельство фортуны, что она на моей стороне!.. Впрочем, как же!.. Так я и рассказал тебе, в чем дело, - сказал вдруг Чиликин, стукнув о стол только что опорожненным стаканчиком, точно Пшелуцкий и вправду просил его рассказывать. - А впрочем, - продолжал он сейчас же, отвечая сам себе, - отчего же не рассказать?.. Хочу и расскажу... Ты думаешь, для тебя расскажу? Вовсе не для тебя, а просто вот хочу так... таково мое желание...

   - Фантазия! - опять вздохнул Пшелуцкий, видимо, улавливая отдельные только слова из того, что ему говорили.

   - Ну да, фантазия... Знаешь ли ты, зачем мне нужно дворянство? Ты думаешь, чтобы тебя выгнать? Вовсе нет. Может быть, я тебя все равно не выгоню, а оставлю - живи при мне. Нет, тут со-о-ображения великие... тут уж не тобой пахнет... Я получу дворянство и женюсь... да, женюсь, и на такой кралечке, что ты и не видывал такой! Розанчик... да что розанчик... Ты, брат, и понятия иметь не можешь... Пей, проше пане, пей!.. Пшелуцкий поискал рукой на столе стакан, нашел его и выпил.

   - Ты за ее здоровье пей, - подхватил опять Чиликин, - потому ты возле нее от меня приставлен будешь... Ведь я ее еще деточкой, деточкой знал... вот такою, и теперь она - скромнушка, тихонькая... Я всю подноготную знаю... И вот эту дворяночку я за себя возьму, маленькую-то... Она, дрянь этакая, будет должна этак ко мне, как мужу-то, головку на плечо, а я ей: "Душенька, на вот тебе, на!" - и этак за талию рукою, а тальица-то словно ниточка тоненькая. Кровь-то дворянская, белая косточка... И знаю, что я противен буду, а все-таки с противным-то ласковой будь, а не то пожалуйте и на расправу - этак легонько плеточкой, плеточкой, по-старинному: "Ах, ты, миленькая, ах, ты маленькая, вот тебе, вот... чувствуй, как мужа уважать должна!" Да, должна... Вот ты и понимай это!.. Только были препятствия мне большие, то есть одно препятствие было. Да разве я их в жизни не пережил? Мало ли я их пережил, и всегда победа до сих пор была на моей стороне!.. И вот теперь, я вижу, судьба опять делает ко мне шаг победный...

   - Ви... вик-ториальный, - сделал усилие выговорить Пшелуцкий.

   - Ну да - викториальный... Да какой еще шаг!.. Она, видишь ли, была просватана по приказанию самой императрицы за одного, против которого я ничего-то не мог сделать. Уж я ладил и так, и этак, и другого, соперника его, пробовал натравлять на него - ничего не взяло. Я думал, все пропадет. Бедненькие они, деньжонок-то нет, именьице маленькое, - возле Дубовых Горок оно; мать-то ее бьется, как рыба об лед, у меня просит денег на приданое и согласна на какие угодно условия... Ну, вот я приезжаю о деньгах-то говорить, а она мне сегодня: "Вы, - говорит, - знаете, что вчера на маскараде случилось?" - и рассказала... да так это мне словно елей на душу потек... Жених-то ее потерпел срам, срам он потерпел, понимаешь ли, срам.

   - Конфуз! - вдруг снова неожиданно и, видимо, серьезно вставил Пшелуцкий.

   - Ну, да конфуз... И посрамленный, он исчез с кругозора, а на место его - соперник этот самый восторжествовал... Ну, этот соперник-то у меня в руках... Мы с ним давно счеты имеем, и сам рок как бы его ко мне направляет, судьба... Такое, видно, предопределение, что я - карающий перст для него. С ним мы справимся живо - на три тысячи есть обязательств у меня на него, бесспорных, точных, а платить ему нечем. Я его и посажу, и посажу, и сгною в заключении. Говорят, там императрица ей, невесте-то дворяночке, которую я себе избрал, в приданое деревню дает. Ну, да жалует царь, но не жалует псарь, - посмотрим еще, как она это именье-то получит... Мы это дело по местам затянем, а пока бесспорные-то и представим куда нужно, и представим, и выйдет, что она останется кругом опозорена - один жених сраму пред всем светом натерпелся, а другой сидит за долги, в заключение за долги посажен... вот тебе и весь сказ! Так ведь с этого самого не только она за Игната Чиликина пойдет, да еще при всей их бедности-то, а за тебя, пан, готова будет идти и этак ротиком-то своим малюсеньким скажет: "Согласна". Нелюбимая ведь дочь-то она у матери. Ну, так вот отчего я пью: выходит теперь, что дворяночка - моя и я женюсь на ней...

   - Ты пженнишсся? - вдруг подымая отяжелевшие веки и глядя на Чиликина совсем осоловевшими глазами, с трудом выговорил Пшелуцкий.

   - Да, - подтвердил Игнат Степанович, не замечая, что его собутыльник ничего не слыхал из его многословного рассказа и ничего не понял.

   - На ком? - спросил опять Пшелуцкий.

   - На дворяночке.

   - Ты женишься на дворяночке? - удивился Пшелуцкий, теперь только поняв, в чем дело. - Врешь, не бывать этому! Нет такой дворяночки, не найдется..

   - Найдется, душенька, найдется!.. Дворяночка тоненькая... и будет моею - не будь я Игнат Чиликин... Я знаю, что говорю, и знаю, что делаю. Я все наверняка... делаю... сгною в заключении... сгною...

   И долго они еще говорили друг другу пьяные, бессвязные речи, пока наконец тут же не заснули за столом, склонив на него головы.

  

  

   Князь Иван Косой был на верху блаженства и счастья. На другой день после маскарада он явился уже официально к Вере Андреевне, и она должна была принять его соответствующим образом. История, происшедшая во время маскарада, стала, разумеется, новостью и повторялась из уст в уста по всей Москве, и Вера Андреевна должна была сознаться, что самолюбие ее было польщено в высшей степени.

   Она приглядывалась к Сонюшке, желая заметить на ней хоть каплю перемены по отношению к себе, но та была по-прежнему почтительна, внимательна к ней и даже более чем прежде, так что и придраться нельзя было ни к чему. Кроме того, они были теперь не у себя, а гостили в чужом доме, у Сысоевых, и поэтому Соголева должна была держать себя под уздцы.

   У Сысоевых была тоже семейная радость. Молодой Творожников сделал во время того же маскарада предложение Наденьке Рябчич, так что у них были теперь две счастливые, влюбленные пары.

   Однако счастливее всех казался двоюродный брат Рябчич. Он так искренне и весело поздравлял женихов, хотел услужить им и делил радость невест, что просто любо было смотреть на него.

   Князь Иван вспоминал о Левушке, которого сильно недоставало ему. Он давно писал ему в Петербург, но ответа не получил.

   С Бестужевым у него были самые лучшие, искренние отношения. Алексей Петрович после маскарада прямо сказал ему, что любовался его находчивостью и тем, как он держал себя пред государыней, и очень рад, что не ошибся в нем.

   Через несколько дней, вечером, вице-канцлер послал за Косым, только что вернувшимся от Сысоевых, где бывал теперь каждый день. Князь поднялся наверх, как свой человек, прямо в кабинет к Алексею Петровичу.

   - Ну, что, совсем потеряли голову от счастья? - встретил его тот и ласково улыбнулся. - Или еще можете и делом заняться?

   Действительно, бумаги, которые ждал от него на сегодня Бестужев, были все готовы до одной, и князь Иван держал их в руках.

   - У меня все сделано, - сказал он.

   - Ну, и отлично! К сожалению, я вам не могу дать отдых теперь - как раз самое горячее время. Вы знаете, Нолькен непременно хочет, чтобы в переговорах с ним принимал участие Шетарди. С какой стати?.. Мало того, он требует французского посредничества. Я очень рад.

   - Как? Вы согласны допустить это посредничество? - переспросил Косой. - Но ведь ясно, что Франция всецело будет на стороне Швеции.

   - Нет, я рад тому, что их требования растут мало-помалу. Чем больше они будут требовать, тем меньше получат и тем скорее государыня увидит, в чем тут дело.

   - А они надеются достигнуть чего-нибудь?

   - А вот сейчас увидим, какие у них там новости, - сказал Бестужев и позвонил. - Проси войти, - приказал он появившемуся на его звонок лакею.

   Тот ушел. Через несколько времени дверь снова отворилась, и в комнату, низко кланяясь, скользнул знакомый князю Ивану человек.

   - Узнаете? - спросил Бестужев.

   Это был Дрю; Косой сейчас же узнал его.

   - Ну, что скажете? - обернулся Алексей Петрович к французу.

   Тот поклонился еще раз ему, а затем в сторону Косого, показывая тем, что в свою очередь узнал его, и проговорил, понизив голос:

   - Могу я делать свои сообщения при князе?

   - Можете вполне.

   - В таком случае у меня есть весьма важные новости. Сегодня утром господин лейб-медик приехал к господину послу, и они долго разговаривали в кабинете наедине.

   - Слышали вы их разговор?

   - Разумеется, каждое слово. Я, по обыкновению, приклеил мое ухо к дверям из маленькой гостиной.

   - Нолькен был с ними?

   - Нет, они одни.

   - Что же они говорили?

   - Разговор шел о вас. Господин лейб-медик прямо начал с того, что вы как вице-канцлер не допускаете, чтобы в переговорах со шведским послом участвовал господин Шетарди. Тогда господин Шетарди ответил: "Вот видите ли, я вам говорил, что пока мы во что бы то ни стало не отделаемся от него, у нас руки будут связаны".

   - Я надеюсь! - вставил Бестужев. - Ну, и что же сказал на это Лесток?

   - Он сказал, что дело почти устроено, что месяца не пройдет, как вас уже не будет.

   Князь Иван пристально следил за выражением лица Бестужева. В эту минуту оно было спокойнее, чем когда-нибудь.

   - Ну, они слишком решительны и скоры, - улыбнулся Алексей Петрович.

   - Однако я обязан доложить вам, - заговорил Дрю, видимо, очень недовольный тем, что может разговаривать так свободно с самим вице-канцлером, и тем, в особенности, что, будучи замешан в таинственную интригу, может "делать политику", - по-моему, вам, господин вице-канцлер, следует быть осторожным. План их очень опасен.

   - А! - воскликнул Бестужев. - В чем же тут дело?

   - В брауншвейгской фамилии. Господин Лесток прямо сказал, что господин вице-канцлер наводит на себя подозрение тем, что усиленно настаивает на отъезде брауншвейгской фамилии из Риги за границу. Хотя это и обещано в манифесте, но поступлено в данном случае опрометчиво, без достаточного обдумания дела. В настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого. Бывшую правительницу выпустить из России нельзя. Россия - все-таки Россия, и так как это - не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе! {Подлинные слова Лестока.}

   - Хороши? - спросил только Бестужев, обернувшись к Косому.

   Князь Иван пожал плечами.

   - Так что же, - спросил Алексей Петрович у Дрю, - они считают достаточным для моего удаления то, что я настаиваю на исполнении данного в манифесте обещания?

   - Нет, они хитрее этого. Они говорят, что господин вице-канцлер получает субсидию от венского двора и потому держит его сторону.

   - Я это знаю, - сказал Бестужев.

   - Но что вам трудно бороться против теперешних течений, которые идут в пользу Франции, и что поэтому вы готовы поддержать возвращение брауншвейгской фамилии, которая предана интересам России.

   - Новая клевета! - вырвалось у Бестужева. - Господи, что делают эти люди!

   Князь Иван, чувствуя всю важность того, что сообщал болтливый француз, слушал серьезно и внимательно, удивляясь, что Бестужев, наоборот, становился как бы рассеяннее и беззаботнее.

   - Да, - подтвердил Дрю, - и клевета не только на словах, но и на деле. Затеяны целые тенета, в которые хотят поймать вас. В Ригу господином лейб-медиком послан специальный человек с письмами.

   - К бывшей правительнице?

   - Да, кажется. И эти письма якобы от вас... они будут переданы от вашего имени правительнице, и если та ответит на них, то это уже будут подлинные ее письма, которые и будут представлены императрице. Они считают, что трех недель будет достаточно для всего этого. Императрица же будет подготовлена, как нужно.

   Бестужев задумался. Дрю молча ждал.

  

  

   - И кто же этот посланный? - спросил наконец Алексей Петрович.

   - Фамилию я не мог расслышать, да и господин Лесток, кажется, не называл ее. Он сказал только, что это - человек, который заинтересован в вашем падении и которому ничего не остается выбирать. Он решится на все.

   - Вы говорите, что он уже послан? Значит, уже уехал?

   - Сегодня вечером, по петербургскому тракту... Так сказал господин лейб-медик, что он уедет сегодня...

   - И что это за пустяки все! - вдруг рассмеялся Бестужев. - Детские игрушки!.. Ну и пусть его едет! Но, во всяком случае, я очень благодарен вам за сообщение, хотя вовсе не считаю его столь важным - право, это - пустяки, и я уверен, что господин лейб-медик ничего этого не сделает...

   - Как? Господин вице-канцлер не хочет принять никаких мер?.. - удивился Дрю.

   - Решительно никаких, - снова рассмеялся Бестужев, - но вот вам за старание... это особо, сверх обыкновенной платы, - и он, достав из стола горсть золотых, протянул ее французу.

   - О, помилуйте, я вовсе не из-за денег! - подхватил тот. - Я всегда стою за правду... я рад, что могу спасти Россию. - Но, несмотря на эту торжественную фразу, Дрю все-таки сделал несколько поспешных шагов к Бестужеву и взял от него золотые. - Все-таки я сделал вам важное сообщение, - проговорил он, уходя и кланяясь.

   Когда он вышел, Бестужев поднялся, подошел к дверям, послушал и снова вернулся к столу.

   - Откуда он явился у вас? - спросил Косой, желая узнать, как намерен поступить Бестужев, и не решаясь спросить об этом прямо.

   - Благодаря вам, - сказал тот. - Вы как-то в разговоре упомянули мне, что ваш бывший камердинер служит у Шетарди, а у меня не было никого, чтобы следить за французским послом. Я попробовал вызвать к себе Дрю, якобы для того, чтобы узнать у него сведения о вас. Он пришел и оказался достаточно болтлив. Я заплатил ему. На следующий раз он явился сам. Так дело и пошло.

   - И он до сих пор делал верные сообщения?

   - До сих пор, безусловно, верные.

   - Значит, и то, что он рассказал сейчас, тоже верно? Да? Так как же вы не хотите принять никаких мер? Неужели вы хотите оставить это так?

   Бестужев покачал головою, а затем ответил:

   - Да ведь это я для него говорил; ведь если он за деньги рассказывает мне, что делается у Шетарди, то никто не может поручиться, что он за те же деньги не продаст меня в свою очередь и не станет рассказывать обо мне. Конечно, я не должен был показать ему вида, что придаю значение его рассказу, ну, а вам я скажу другое: надо действовать.

   Князь Иван вздохнул свободнее.

   - И чем скорее, тем лучше, - проговорил он. - Время терять нельзя.

   Бестужев стал ходить по кабинету, что служило у него признаком некоторого волнения.

   - Как вы думаете, кто этот человек, который решился поехать в Ригу? - спросил вице-канцлер.

   "Мало ли кто!" - хотел ответить Косой, но тут же одумался, вспомнив, что с таким поручением, пожалуй, действительно мало кто согласится поехать.

   - Человек, которому терять нечего и который, может быть, сам заинтересован в этом деле, - начал соображать он вслух, припоминая слова француза. - Уж не Ополчинин ли?

   - По всей вероятности, он, - подтвердил Бестужев, - недаром он давно привык служить Лестоку, но дело не в этом. Нужно принять меры против самой цели его поездки... Положим, что уже половина беды миновала - хорошо, что мы предупреждены...

   - В крайнем случае - можно прямо сказать государыне... - начал было Косой.

   - Государыне ничего говорить нельзя. Единственно, к чему она относится с беспокойством, - к брауншвейгской фамилии. Тут легче всего потерять ее доверие. Их расчет хитрее даже, чем вы думаете. Самое лучшее было бы остановить их посланного, но когда, как? Послать за ним по приказанию? Пока еще сделают распоряжение, пока пошлют, а он уже в дороге...

   - Нет, официально и думать нечего посылать, - сказал Косой, - все равно ничего не выйдет... Нужно просто поехать, догнать его и так или иначе отобрать эти письма...

   - Кто же поедет?

   - Я поеду, - ответил князь Иван и так решительно, что Бестужев остановился и оглянулся на него.

   - Как же вы поедете, один?

   - Мне никого не нужно. Я сейчас велю оседлать две лошади для меня и для человека, и мы поедем. И я даю вам слово, что письма будут взяты и привезены вам...

   Бестужев в это время подошел близко к нему и, видимо, любуясь его горячностью и тем рвением, с которым князь Иван желал услужить ему, положил ему руку на плечо.

   - Все это хорошо, - сказал он, - но вы можете не догнать его.

   - Не думаю. Он поехал, вероятно, на переменных, в бричке. Дороги теперь слишком тяжелы для того, чтобы он мог уехать далеко до ночи, а ночью, несмотря на то, что и месяц теперь светит, ни один ямщик не повезет. Вернее всего, что я его застану на первой же станции спящим... Я на это безусловно надеюсь... А раз я его догоню только...

   - Ну-ну, - сделал нетерпеливое движение Бестужев, - а когда догоните, тогда что?

   - Тогда - не знаю... Это будет смотря по обстоятельствам, как Бог поможет...

   Во всяком случае, Бестужев видел, что Косой не говорит зря, что у него создался уже более или менее обдуманный в голове план.

   Он отошел от него и опять заходил по кабинету...

   - Как ни не хочется, - сказал он наконец, - но надо решиться на это. Что ж - в самом деле поезжайте, попробуйте... может быть, и удастся что-нибудь...

   Князь Иван только и ждал этого разрешения.

   - Можно велеть седлать? - спросил он, взявшись за звонок.

   На звонок этот сейчас же явился один из лакеев.

   - Велите седлать Красавчика и Ярого, - приказал Бестужев, - князю нужно ехать сейчас...

   Он знал, что Красавчик был любимою лошадью Косого.

   - Деньги у вас есть? - спросил он у князя Ивана.

   - Есть.

   - А в чем же вы поедете - так, как вы есть?

   - Нет, я переоденусь.

   - Погодите, - остановил его Бестужев и, подойдя к столу со склянками, выбрал две из них, - возьмите это с собой тоже на всякий случай. В одной сонные капли, в другой - эфир, понюхать каждый достаточно, чтобы заснуть... Может быть, это пригодится вам...

   Через полчаса князь Иван вместе с взятым им из Петербурга Степушкой выезжал из ворот бестужевского дома, направляясь к петербургскому тракту.

  

  

   "Догонит или не догонит он?" - вот что во все время дороги билось неустанно у князя Ивана. Он боялся посылать слишком лошадь вперед, не зная, какое расстояние ей придется пройти сегодня... Теперь уже он знал наверное, что будет иметь дело с Ополчининым.

   По дороге, по Москве ему пришлось проехать мимо помещения казарм, где должен был жить Ополчинин. Князь Иван решил узнать, тут ли он. Это было легко сделать - стоило только послать Степушку, якобы тот пришел с поручением от кого-нибудь, и тогда ему должны сказать, тут Ополчинин или нет.

   Косой так и сделал.

   Он остался ждать с лошадьми в одном из тупиков. Степушка ходил довольно долго, но зато, вернувшись, принес вполне точные сведения, что Ополчинин уехал сегодня в Ригу по петербургскому тракту. Теперь не было сомнения - Косому приходилось догонять именно Ополчинина.

   Но хорошо, если он захватит его на первой станции, и расчет его окажется верен - тогда он еще ночью может вернуться домой, и ночью удобнее будет справить ему свое дело. Но что если случится ему догнать Ополчинина только завтра днем? Как поступить тогда? Ополчинин узнает его непременно и, весьма вероятно, догадается, что неспроста поехал князь Иван по одной дороге с ним.

   И Косой торопился поскорей доехать до станции и вместе с тем боялся приехать туда слишком рано. Самое лучшее было бы попасть на станцию в то время, когда Ополчинин был бы уже там, лег бы и заснул. Впрочем, это казалось единственным выходом; при всяком другом стечении обстоятельств дело вернее всего было бы проиграно. И князь Иван старался перебирать все возможные случаи, но ничего не мог подобрать более подходящего.

   И только вот что он давно успел наблюсти: чем больше обдумаешь и взвесишь какой-нибудь план, чем подробнее выяснишь его себе и чем безошибочнее кажется он, тем реже осуществляется он на самом деле. И, напротив, если только чувствуешь в себе уверенность, что все устроится, и лишь в общих чертах наметишь себе, как поступать, но главное поступать с уверенностью, без лишнего многословия - тут-то и выйдет удача, и с той стороны, с которой менее всего приходилось ждать ее.

   Теперь князь Иван, безотчетно радуясь этому, чувствовал именно твердую уверенность в удаче и ехал в сопровождении Степушки, прислушиваясь и к тому, что происходило в его душе, и к окружающей его истоме майской ночи.

   Ночь была хороша и звала к неге и покою своим пахучим весенним опьяняющим воздухом. А в душе князя Ивана была именно нега и покой счастливого влюбленного и любимого человека. Он ехал как будто не по неприятному, до некоторой степени рискованному и, пожалуй, едва выполнимому делу, но так, ради прогулки, чтобы подышать свежим воздухом майской ночи. И ему дышалось легко.

   В общих чертах он сказал Степушке, в чем дело, т. е. что они едут доставать у "доносчика" (так он сказал для простоты) письма, чтобы лишить его их.

   Ехать было светло. Месяц то и дело выглядывал полным своим кругом из-за набегавших на него прозрачных облачков. В лесу переливались соловьи, местами фыркали выгнанные в ночное лошади со спутанными передними ногами.

   Дорога была пустынна и грязна. Князь Иван со Степушкой миновали уже две сонные деревни, разбудив собак, бросившихся на них с лаем.

   - Кажется, это - станция, - проговорил Косой, показав на видневшуюся пред ними темными пятнами деревню, не столько узнавая местность, сколько чувствуя по времени, что они должны подъехать к станции, и, придержав лошадь, спросил: - Что же теперь делать?

   Степушка тоже остановился и смотрел на Косого с полным выражением готовности повиноваться ему, но вместе с тем выражая полную неспособность придумать что-нибудь самостоятельное.

   Все равно так или иначе нужно было ехать к станционному дому, стоявшему отдельно у околицы и отличавшемуся более опрятным видом, чем остальные избушки деревни.

   "Может быть, у ворот кто-нибудь есть", - подумал Косой и направился к станционному зданию.

   Но этот дом, погруженный в тишину, казался безмолвным, и даже когда Степушка постучался кольцом калитки, не раздалось собачьего лая со стороны двора.

   - Ишь, точно вымерли все! - сказал Степушка и постучал сильнее.

   - Тише ты! - хотел остановить его князь Иван, но тот в это время с силой ударил кольцом.

   За калиткой послышались шаги по деревянному настилу, потом скрип ржавого замка, и она отворилась. Сонный мужик-ямщик отпер ее и высунул голову.

   - Чего вам? Чего полуночничаете? - спросил он больше для порядка, чем на самом деле сердитым голосом. - Лошадей, што ли?

   - Ты поди сюда! - крикнул ему не слезавший с лошади Косой. - Ну, живо!..

   Ямщик совсем проснулся от окрика и, узнав в проезжем одного из тех богатых господ, не послушаться которых не совсем удобно, быстро подошел к его лошади.

   - Переночевать у вас можно тут? - спросил Косой.

   Ему важно было знать, занята или не занята комната для проезжих.

   - Переночевать? - протянул ямщик. - А вы откуда будете?

   - Я тебя спрашиваю, можно ли тут переночевать? - повторил Косой.

   - Переночевать можно.

   - Комната не занята?

   - Слободна.

   - Значит, у вас и ночью ездят здесь теперь?

   - То есть оно ездят... а лошадей только нет...

   - Что же, недавно проехал кто-нибудь, последних взял? - продолжал спрашивать Косой, желая окольным путем выяснить себе то, что ему было нужно.

   - Нет, никто не брал, а в разгоне все; вон и кульер спит, дожидается...

   - Какой курьер, где? Как же ты говоришь, что комната свободна? - встрепенулся весь Косой.

   - Так он в сенном сарае спит, на сене; приехал тут, ругался, ругался - ничего не сделал - спать пошел!..

   - Офицер?

   - А кто его знает? Видно - чиновный, только не в солдатской одеже.

   - Молодой?

   - Молодой.

   - С черными усами?

   - Как будто так.

   - Ну, веди меня тоже в сарай!

   - А с вашими лошадьми как же? - спросил ямщик.

   - Пусть на дворе постоят. Мой малый посмотрит за ними.

   Князь Иван соскочил с лошади, достал медный пятак и сунул ямщику. Тот ловко принял этот пятак и сделался после него совершенно уже расторопен. Он быстро раскрыл ворота, хорошо смазанные в петлях и не заскрипевшие, впустил Степушку с лошадьми и повел князя в сарай.

   Тут только Косой ощутил некоторое волнение. Он шепотом приказал Степушке не расседлывать лошадей и ждать его. Во всяком случае, им нужно было сейчас же уехать - был ли этот курьер Ополчинин или другой кто-нибудь. Если это Ополчинин, он захватит его сумку, и им нужно будет возвращаться назад, а не то ехать вперед, дальше.

   В сенном сарае было почти темно, но в этой темноте Косой сейчас же разглядел спавшего с поджатой одной ногой в сапоге человека. Он дышал ровно, слегка присвистывая.

   Князь Иван тихо попробовал тоже улечься. Лицо спавшего он не мог рассмотреть: оно было обращено в другую от него сторону. Он попытался по фигуре узнать в спавшем Ополчинина. Фигура была как будто похожа на него.

   Заползти с другой стороны казалось неудобно.

   Тогда князь Иван решил поступить следующим образом: приблизиться, насколько было возможно, и дать ему понюхать эфиру. Тогда он мог не опасаться, что будет остановлен. Бестужев прямо сказал, что эфир действует сильно, хотя никаких последствий не оставляет и совершенно безвреден. Действие этого эфира Бестужев раньше как-то объяснял ему.

   И Косой чуть заметно сам для себя начал придвигаться с замиранием сердца, следя за тем, чтобы человек не проснулся. Но тот лежал все по-прежнему, вытянув ногу и поджав другую, и по-прежнему дышал ровно, с присвистыванием.

   У Косого был уже в руках флакончик с эфиром наготове; вот он подполз совсем близко; оставалось только перенести руку и дать понюхать эфир. Князь открыл стеклянную трубочку и, не дыша и инстинктивно рассчитывая свои движения, начал тихонько поводить флакончиком у носа спавшего, лицо которого он все еще не мог разглядеть, потому что для этого ему нужно было подняться. Так, сзади он дал спящему дышать некоторое время эфиром и, когда наконец услышал дыхание, еще более ровное, отнял руку с флаконом, закрыл его и попробовал двинуть спавшего за плечо. Тот продолжал дышать все тем же ровным дыханием глубокого сна. Князь Иван толкнул его еще раз. Человек спал.

   Тогда князь Иван, не меняя положения, ощупал рукою, есть ли у него на груди замшевая сумка, в которых возились обыкновенно секретные письма. Он расстегнул спящему камзол, засунул под него руку и невольно остановился: сумка была в его руке.

   Князь Иван помнил потом, как в эту минуту каждый звук, каждое движение были слышны ему. Он отчетливо различал и биение своего сердца, и тихое шуршание сена, и то, как чмокнула ногами лошадь, переставив их в грязи на дворе, и, главное, различал беспрерывное дыхание спавшего. Он уже, не разбирая ничего, отрезал сумку и, сунув ее в карман, поспешными, быстрыми шагами кинулся вон из сарая.

   Степушка ждал его на дворе с нерасседланными лошадьми.