Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

м... До свидания!.. - и Бестужев поклонился князю Ивану, отпуская его к себе.

  

  

   Несмотря на то, что до сих пор старания Шетарди направить в пользу Франции политику России решительно не увенчались успехом, он все-таки был то, что называется persona grata {Личность, пользующаяся особенным вниманием.} при дворе Елисаветы, и в то время, когда другие послы иногда понапрасну добивались аудиенции целыми неделями, он имел всегда открытый доступ во дворец, и на всех празднествах, где появлялась только императрица, был в числе немногих находившихся возле нее лиц. И на маскараде, устроенном в новом театре, Шетарди вместе с Разумовским, Шуваловыми, Михаилом Петровичем Бестужевым, братом вице-канцлера, и Лестоком был в ложе государыни, откуда она смотрела на пеструю толпу двигавшихся и танцевавших внизу пред нею масок.

   Императрица была довольна празднествами и то и дело посылала в другие ложи за кем-нибудь из знатных персон, которых желала осчастливить своим разговором. Эти избранные входили в ложу с блаженно сиявшими лицами и выходили из нее почти поминутно, так что находившимся там то и дело приходилось сторониться, чтобы дать им дорогу.

   - Ух, жарко - пройтись бы немного! - сказал на ухо Шетарди Лестоку, пропуская мимо себя старика с орденом Андрея Первозванного.

   - Да, жарко,- ответил нарочно громко Лесток. - Отчего же не пройтись? Пойдемте.

   И они вышли из ложи.

   - Я вас нарочно вызвал, - пояснил Шетарди, как только они очутились в проходе сзади лож, - мне нужно было бы переговорить с вами...

   Лесток кивнул головой, сказал "сейчас" и, подойдя к одной из дверей, велел отворить ее.

   Они очутились в темной низенькой аванложе с уютным диванчиком, куда слабо, сквозь проделанное в самой ложе окно в зал, пробивались шум и свет этого зала.

   - Ну, здесь нас никто не увидит и не услышит, - сказал Лесток, - мы можем говорить спокойно... Ну, как дела?

   Шетарди уселся, не торопясь, на диванчик и положил ногу на ногу, как человек, который делает все не торопясь и, главное, знает то, что делает.

   - Не особенно хорошо, поэтому я и хотел переговорить с вами серьезно. До сих пор мы ничего не могли добиться, теперь же, с приездом Нолькена, нужно будет действовать решительно. Ведь это - почти последнее средство. Война для Швеции - сказать между нами - чистая пагуба, а между тем, если Нолькен уедет отсюда ни с чем, то, пожалуй, союзникам Франции придется сложить оружие. И я не понимаю, как государыня не может или не хочет вникнуть в положение и пользу европейских дел. Пока Австрия имеет хоть какую-нибудь силу, Франция не может первенствовать. Для пользы Европы необходимо, чтобы эта страна была ослаблена настолько, чтобы не мешала свободному развитию французского государства.

   - Мне странно одно, - заговорил Лесток в свою очередь, - каким образом теперь, при русском правлении в России, ничего не выходит из наших стараний. Ну, прежде правили тут немцы, их сочувствие к австрийскому двору и нелюбовь ко всему французскому понятны, но теперь ума не приложу. Как не видеть, что это тормозит дело развития?

   Оба они говорили совершенно искренне, для них обоих Франция была первою страною мира, говорившей на языке, которым только и можно было беседовать в гостиных, обладавшей литературой, которую только и мог читать порядочный человек, она была страною, откуда шли люди, правила приличий и уменья жить, новые покрои кафтанов и дамских нарядов, и в ней была мировая столица - Париж. Они оба совершенно искренне верили, что Франция должна была единственно первенствовать, и в этом заключались "европейские интересы", о которых они заботились. О том, что у полуварварской, чуждой им и совершенно незнакомой России могли быть свои собственные интересы и национальная политика, они даже и не думали и, вероятно, очень удивились бы наивности того, кто попытался бы объяснить им это. Если Россия не хотела оставаться в Азии, а участвовать в семье европейских народов (и к этому они относились с улыбкой), то она должна была способствовать развитию Франции, думать только о ней, а никак уже не о себе...

   - Прежний канцлер Остерман, - заговорил опять Шетарди на слова Лестока, - был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли. Теперешний же вице-канцлер положительно полусумасшедший...

   Лесток улыбнулся.

   - Я никогда не был высокого мнения о его уме, - перебил он, - я думал, что он, по крайней мере, будет послушен, но вышло не то...

   - Не то, совершенно не то, - повторил Шетарди, - и я боюсь, что и теперь, с приездом Нолькена, он что-нибудь напортит.

   - Ну, по-моему, бояться его нечего! Все-таки это - человек ограниченный и ленивый, а потому мало что делающий, а если и делающий что-нибудь, то в силу предрассудков, которыми только и руководится. Знаете, я даже думаю, что он - трус.

   - Кто бы он ни был, во всяком случае, он - нам помеха и нужно избавиться от него во что бы то ни стало.

   Лесток задумался.

   - Да, но это трудно, - сказал он. - Как я ни старался, как ни следил за ним, ничего нельзя подметить.

   - Если нельзя ничего подметить, то можно предположить и действовать так, будто владеешь уже истиной. Мы уже предположили, что он получает пенсию от австрийского двора.

   - Да, - подхватил Лесток, - и после отправленных к нему подметных писем он стал то краснеть, то бледнеть при упоминании о генерале Ботта. Сама государыня заметила это и сказала мне.

   - Ну, вот видите ли!.. Значит, можно найти и еще что-нибудь для окончательного его низложения, и найти как можно скорее, потому что время дорого, пока Нолькен здесь.

   - Но что же? Ведь выдумать ничего нельзя, нельзя лгать прямо...

   - Лгать! - усмехнулся Шетарди. - Ложь - страшное слово только и больше ничего. Позвольте! Если, например, на вас нападает разбойник в лесу - вы имеете полное право убить его, если сумеете сделать это. Это дозволено всеми писаными законами и нравственными кодексами. Никто не упрекнет человека - ни даже собственная совесть - за такое убийство. Так как же, если убийство допускается при известных случаях самою нравственностью, не допустить известной доли лжи, если от этого зависят существенные интересы всей Европы!..

   Лесток слушал очень внимательно.

   - Да, может быть, - подтвердил он, чувствуя, что на него действуют и слова Шетарди, и, главное, его убедительный тон.

   Он был слишком труслив мыслью, чтобы самостоятельно подыскать опровержение изложенной ему казуистики.

   - А господин Бестужев хуже разбойника, - еще с большею убедительностью заговорил Шетарди, видя, что его слова действуют, - посягает на священнейшее право народов - право поступательного и мирного развития... Как же не устранить его.

   - Да, - согласился Лесток, - это зло нужно с корнем вырвать... И как я ошибся в нем! Я же ведь первый способствовал его назначению!..

   - Значит, теперь можно с легким сердцем способствовать его падению. Вам он обязан местом вице-канцлера - пусть благодаря вам же он лишится этого места. Надо уметь исправлять свои ошибки, - закончил Шетарди, сам улыбаясь своей шутке.

   Слишком долгое отсутствие их могли заметить в ложе государыни, надо было идти. Но главное было уже условлено между ними - падение Бестужева во что бы то ни стало казалось решенным. Оставалось только найти подходящие к тому средства.

  

  

   Князь Иван, в одеянии старика-нищего, среди окружавших его богатых, иногда сплошь зашитых самоцветными каменьями и бриллиантами масок, чувствовал себя не совсем свободно, да и вообще ему скучно было одному среди веселящейся толпы. Он прошелся на своей деревяшке раза два по залу и затем нашел себе укромное, темное местечко в самом проходе под ложею бельэтажа, в уголке, у бархатной, падающей щедрыми складками занавески, которая, в случае чего, могла совершенно скрыть его вовсе. Здесь он мог сторожить Бестужева, пославшего его в маскарад, если тот пойдет искать его.

   Место было очень удобно. Мимо князя Ивана то и дело проходили маски, вовсе не замечая его.

   Он рассеянно слушал отрывки маскарадных разговоров, долетавшие до него слова и внутренно продолжал скучать. Все это было то же самое, старое, знакомое. И неужели нового ничего не могут выдумать?

   Посредине зала Арлекин, Пьеро, Коломбина и Кассандр начали представлять интермедию. Маски окружили их тесным кольцом и столпились к средине зала.

   В это время в проходе, где князь Иван стоял у занавески, остановился спиною к нему капуцин в коричневой сутане, державший под руку даму, одетую в простенький костюм Сандрильоны.

   - Погодите! - сказала она.

   Косой сразу узнал этот голос, не веря вместе с тем себе. Но он не мог ошибиться - этим голосом могла говорить только Сонюшка.

   "Она приехала, она здесь! - радостно задрожало в груди князя Ивана. - Но кто ж это с нею?"

   Он постарался догадаться по фигуре капуцина, кто он такой, но сутана и капюшон плотно скрывали сложение переряженного, так что даже о росте его трудно было предположить что-нибудь.

   - Ну, зачем нам ждать? Пойдемте лучше смотреть интермедию, - ответил он.

   - Погодите! - снова остановила Соня. - Погодите, я до сих пор молчала с вами, теперь мне нужно поговорить.

   - Здесь? В маскараде? Мы здесь для того, я думаю, чтобы веселиться. Мы можем поговорить, если хотите - завтра, дома. Нам никто не помешает.

   - Нет, именно здесь и сейчас; не только завтра, но, может быть, и через полчаса будет уже поздно. Вы знаете, отчего я не говорила до сих пор с вами серьезно?

   - Не знаю, но могу сказать только одно, что прекрасно сделали, что не говорили.

   - Вот как! Ну, так я вам скажу! Я молчала, потому что могла сказать вам лишь то, что люблю не вас, а другого; я не думала, что это подействует на вас, и ждала, напротив, что маменька, чтобы сделать мне наперекор, только ускорит свадьбу и справит ее на Красную горку. Поэтому я скрывала до сих пор, и свадьба оттягивалась благодаря тому, что маменька ищет все денег на приданое.

   - Ну, а теперь отчего же вы вдруг здесь, в маскараде, куда я настоял, чтобы мы поехали вместе, и ваша матушка... отчего же теперь вы вдруг заговорили? Значит, вы уже не боитесь, что ускорят свадьбу?

   - Значит, теперь не боюсь. И прямо говорю вам, что люблю другого.

   - Я это знал и без того, по крайней мере, мог догадываться.

   - И что же, вы к этому были равнодушны?

   - Вполне. Вы будете моею, я женюсь на вас; может быть, вы поскучаете, поплачете, что ли, в первое время, а потом привыкнете, вот и все. Вы думаете, вы первая выходите так замуж? Таких браков большинство. И, знаете, они самые счастливые.

   - Может быть!

   - И, несмотря на то, что вы не боитесь, что свадьба будет ускорена, я все-таки настою на том, чтобы сделать ее как можно скорее. Завтра же переговорю с вашей матушкой.

   - Завтра вы ни о чем не переговорите, потому что будет поздно. Я вам повторяю это. Теперь я могу посоветовать одно - откажитесь от меня.

   - Отказаться от вас?

   - Да, пока есть время, сейчас же, сию минуту - подите к маменьке в ложу и откажитесь.

   - Какой вы еще ребенок! - сказал собеседник Сони после некоторого молчания.

   - Вы думаете? Могу вас уверить, что дети иногда, и даже почти всегда, поступают лучше взрослых... по крайней мере - честнее...

   - Меня вот что удивляет, - заговорил он, - к чему все эти загадки? Неужели потому только, что мы в маскараде? Я думаю, вы просто хотите интриговать меня...

   - Нет, не интриговать, а пробудить в вас доброе чувство, чтобы вы сами поняли то, что вы делаете. Вы говорите, я привыкну к вам! Да подумайте, разве может женщина привыкнуть к человеку, про которого она знает то, что я знаю про вас?

   - А что вы знаете про меня?

   - Все.

   - С одной стороны - это слишком много сказано, а с другой - весьма мало. Что же это все?

   Соня нагнулась пред своим собеседником, как бы желая заглянуть через блестевшие сквозь его маску глаза в самую душу его, и размеренно проговорила:

   - Хотите, я скажу вам, что знаю про кольцо и про письмо?

   Рука капуцина, державшая ее руку, дрогнула. Она вытащила свою и остановилась.

   - Вам успели уже наклеветать на меня, - сказал он, справившись с собой. - Но не будем говорить об этом. Все равно это ничего не изменит.

   - Ничего не изменит? Значит, на вас так прямо ни просьбой, ни уговором подействовать нельзя?

   - Чем больше вы будете говорить, тем больше будете доказывать лишь, что вы умны и милы и что отказаться от вас может только глупый человек, а я себя дураком не считаю.

   - Нет, это оттого, что я не умею говорить, как надо, - задумчиво сказала Соня, - не умею убедить вас. Но послушайте, поверьте, что так лучше будет, как я вас прошу... Вы можете раскаяться... Я не могу вам сказать все...

   - Ну, бросимте эти маскарадные загадки! Пойдемте лучше - пройдем по залу...

   - Вы хотите, чтобы я шла?

   - Да! - и капуцин подставил Соне руку.

   - Ну, тогда будь по-вашему! - сказала она и, прежде чем успели удержать ее, юркнула мимо князя Косого в дверь, в коридор.

   Как нарочно, в это время интермедия кончилась, и толпа повалила к выходам и разбрелась по залу.

   Ополчинин - князь Иван не сомневался теперь, что это был он, - стоял и оглядывался, напрасно стараясь найти, куда исчезла Сонюшка.

   "Что же это, - с ужасом думал Косой, - что она говорила тут? Или она отчаялась и решилась на какое-нибудь безрассудство? Неужели она серьезно говорила с Ополчининым?"

   Он откинул полускрывавшую его занавеску, протиснулся к нему и сказал, хватая его за руку:

   - Я слушал, я был тут. Зачем вы отпустили ее?

   Ополчинин под своей маской капуцина испуганно смотрел на него.

   - Это - вы, Косой? - мог только проговорить он, сейчас же догадавшись, что, кроме князя Ивана, некому было быть под одеянием старого нищего.

   - Да, я... Но что вы сделали? - продолжал князь. - Зачем вы отпустили ее? Вы слышали, она говорила, что завтра будет "поздно", что вы раскаетесь, что она не может сказать вам все...

   Он в эту минуту не думал о том, что рядом с ним тот самый Ополчинин, который не стыдится украсть его счастье; он видел теперь в Ополчинине лишь человека, способного помочь ему остановить вовремя Сонюшку, если она задумала что-нибудь слишком решительное.

   - Нужно идти, остановить ее... она сюда, сюда пошла! - и он потащил Ополчинина в коридор, видя уже по суетливости его движений, что тот понял наконец, в чем могло быть дело, и готов бежать за Сонюшкой.

   Он толкнул его направо, а сам пошел в другую сторону.

   Однако старания князя оказались напрасными. Деревяшка, которую он для полноты костюма, привязал к ноге, мешала ему скоро двигаться; он прошел весь коридор до конца, спрашивал у лакеев, не видел ли кто-нибудь тут маски в сером костюме Сандрильоны, вернулся в ту сторону, где оставил Ополчинина, но даже и его не мог найти. Сонюшки нигде не было, и никто не видал ее.

   - Наконец-то вы, Косой! - остановил его за руку сын Алексея Петровича Бестужева, молодой человек.

   Он был в костюме гугенота. Князь Иван узнал его, потому что они приехали вместе в маскарад.

   - Батюшка вас зовет, вы ему нужны, - сказал молодой Бестужев и, не дав Косому опомниться, повел его почти насильно.

  

  

   После интермедии государыня пила чай в зале фойе, где был приготовлен уставленный золотым чайным сервизом, вазами с фруктами, сластями и печеньями стол, разукрашенный цветами.

   Императрица сидела в кресле, с чашкою в руках, окруженная своими ближними людьми; тут же были и дамы, приглашенные к чаю государыни, большинство - замаскированные. Елисавета Петровна разговаривала с Алексеем Петровичем Бестужевым, когда его сын ввел сюда князя Косого в его костюме старика-солдата.

   Князь Иван вошел и остановился, пораженный. Он никак не мог ожидать, что его приведут сюда, в этот блестящий, залитый светом зал, полный народа. Но весь этот народ, группы сверкавших бриллиантами дам, стоявших по обе стороны зала, освещенный канделябрами стол с вытянувшимися возле него в струнку ливрейными лакеями и блестевший золотым шитьем и алмазными звездами полукруг царедворцев - все слилось для него, и он сразу увидел только одну, сидевшую в центре этого полукруга государыню, в ее белой шелковой, с открытой шеей робе и голубой андреевской ленте через плечо.

   Она взглянула на него. Стоявший у ее кресла Бестужев сделал чуть заметный знак головою Косому приблизиться.

   Князь Иван, в своем бедном одеянии нищего, хромая на деревяшке, сделал несколько шагов по ковру. Он чувствовал, что все смотрят на него, потому что смотрела государыня.

   Здесь, в этом зале, возле нее все было, как ему казалось, не так, как всегда. И свечи горели ярче, и воздух, пропитанный курениями и запахом духов, был точно знойнее, точно грел и обжигал вместе с устремленными на него взглядами толпы, приостановившей при его появлении свой сдержанный говор.

   Он привлек к себе всеобщее внимание. По необычайности его появления здесь все видели, что он за чем-то призван, что сейчас должно произойти что-то очень занимательное и интересное. Но никто, а всего менее сам князь Косой, не знал, что именно.

   Государыня улыбнулась ему, когда он подошел и остановился все-таки в некотором отдалении пред нею.

   - Вот, ваше величество, тот нищий, о котором я докладывал вам, - сказал Алексей Петрович внятно, почтительно и несколько громче, видимо, ободряя этим главным образом самого Косого.

   Государыня кивнула головой и, взглянув на Бестужева, спросила:

   - А где же другой?

   Бестужев оглянулся, обвел глазами кругом и сделал знак головою стоявшему уже у двери капуцину. Тот большими, решительными шагами выступил вперед. Он был без маски, так же, как и князь Иван, которому молодой Бестужев предложил снять ее при входе в зал, и Косой под капюшоном капуцина узнал бледное, сосредоточенное лицо Ополчинина.

   Государыня еще раз осмотрела их. Оба они поняли уже теперь, в чем дело. Сейчас, в зависимости от того, что ответят и скажут здесь они, должна будет решиться их участь.

   Романтические, не совсем обыкновенные обстоятельства, в которых им пришлось как действующим принимать участие, как нельзя более подходили к обстановке маскарада, и Елисавета Петровна обещала Бестужеву сама разобрать здесь это запутанное для всех, кто слышал о нем, дело. Ее самое тоже интересовало, который же из двух молодых людей был по праву достоин награждения. Сама она не могла узнать того, кто защитил ее в лесу, - она не помнила ни лица его, ни даже фигуры вследствие поспешности, с которой все случилось тогда, и темноты.

   Теперь она начала с того, что один из них должен сказать чистосердечно, что вовсе не желал серьезно воспользоваться заслугами другого, а впутался в эту историю по легкомыслию и лишь ради забавности интриги. Она сказала, что не взыщет с него и посмотрит на это только как на извинительную в молодости выходку.

   Косой слушал, радуясь мудрости милостивых слов императрицы, дававших Ополчинину возможность выйти из его положения, если и не с полным достоинством, то, во всяком случае, без особенного уже бесчестия. Он думал, что хоть в эту-то минуту тот образумится и будет иметь настолько доблести, чтобы раскрыть истину. Он следил за Ополчининым, не оборачиваясь к нему, и углом глаз видел выражение его лица. Оно было бледно по-прежнему, но Ополчинин смотрел смело и даже дерзко вперед, смотрел так, будто был совершенно прав и слова государыни не могли относиться к нему.

   "Неужели он смолчит, неужели у него не хватит духа признаться?" - думал Косой, чувствуя, как у него захватывает дыхание и сердце бьется все сильнее и сильнее.

   Ополчинин молчал.

   Государыня подождала, медленно перевела взор с Ополчинина на князя Ивана. Косому тяжело было выдержать этот взгляд. В нем подымалась жгучая боль обиды стоять рядом с человеком, который мог идти с такою наглостью на прямой обман, и вместе с тем самому быть заподозренным в этом обмане. Ему хотелось тут громко сказать Ополчинину, что тот лжет своим молчанием, не имеет права молчать. Он чуть не забылся в эту минуту, чуть не сказал того, чего не должен был... Но, к счастью, строгий, выразительный взгляд Бестужева вовремя удержал его.

   - Если вы оба молчите, - сказала императрица, - тогда разберем дело. Я хорошо знаю, - обратилась она к Косому, - что прапорщик Ополчинин носил под видом старика-нищего в мой дворец на Царицыном лугу бумаги и донесения от Грюнштейна, между тем вы говорите, что вы делали то же самое?

   Она остановилась, и Косой видел, что она требует ответа от него.

   - Мною была принесена только один раз копия с письма к графу Динару, ваше величество, - ответил он.

   - И тоже под видом нищего?

   Косой показал на себя.

   - Вот в этом костюме, который теперь на мне.

   Елисавета обернулась к Бестужеву. Тот показал ей на стоявшего рядом с ним камергера.

   Этот камергер - Шувалов, как узнал Бестужев, подготовивший к сегодняшнему дню, насколько было возможно, все дело, был тем самым лицом, которое приняло от Косого снятую им с письма к Линару копию.

   - Эту копию, - сказал Шувалов, - получил я, потому что лейб-медика не было в это время. Я знал, что бумаги приносит старик-нищий, и, когда мне сказали, что он вошел на двор, а лейб-медика нет, я велел призвать его к себе. Но мне некогда было говорить с ним. Я взял бумагу, и потом Лесток сказал мне, что тоже получил вторую копию. Мы решили, что это - доказательство лишь усердия, и были уверены, что обе копии доставлены одним и тем же лицом. Я помню это, ваше величество, и могу засвидетельствовать.

   Князь Иван вздохнул с облегчением. Главное, что ему казалось труднее всего доказать, что копия была принесена тоже и им - теперь было доказано. По крайней мере, теперь было ясно, что он не лгал. Относительно случая в лесу он беспокоился меньше. Тут, ему казалось, у него были доказательства в руках.

  

  

   - Хорошо, - сказала императрица, снова обращаясь к Косому и Ополчинину, - я готова верить, что вы оба с письмом хотели услужить мне и оба принесли каждый свою копию. Но ведь в лесу тогда был только один из вас?

   Князь Иван медлил ответом, выжидая, не скажет ли что-нибудь Ополчинин.

   - Только один, ваше величество, бросился спасать вас, а другой уехал. Мы были вместе в лесу, - сказал голос Ополчинина.

   Князь Иван, не веря себе, оглянулся на него. Он стоял под своим капюшоном, прямо, смело и решительно глядя пред собою. Видно было, что он твердо решил не сдаваться и, раз покатившись с горы, не мог уже остановиться.

   - Как же это все произошло? - спросила государыня.

   - В этот день, - начал ровно и изумительно спокойно Ополчинин, - мне пришлось быть переодетым в нищего, по обыкновению, во дворце по поручению Грюнштейна. Из дворца я отправился в бильярдный дом, где у нас была отдельная комната, в которой мы переодевались, когда нужно было, потому что в казармах, на виду у всех, опасно было делать это. Нужно было оберегать сношения казарм с дворцом. В бильярдном доме хозяин у нас был закуплен, и мы переодевались там, как будто делали это ради любовной интриги. Никто не знал, конечно, кроме посвященных, настоящей цели наших переодеваний. В бильярдном доме я снял наверху, в нашей комнате, одежду нищего и, надев обыкновенное платье, спустился вниз, где застал целое общество молодых людей. Мы играли на бильярде и пили, там и обедали. За обедом составилось пари, чтобы ехать в лес. Мы и поехали вдвоем к ночи. Дорогу я знал хорошо. Ехали мы рысцой и разговаривали, конечно, ничего не ожидая. Вдруг слышим шум, свист и выстрелы... я, кажется, сказал, что это - лихие люди, пришпорил лошадь и понесся... тут я не могу дать себе отчета, как и что случилось, потому что не помню - слишком был взволнован. Но могу только, под какой вашему величеству будет угодно клятвой или присягой, показать, что все, что я сказал сейчас, - сущая, неопровержимая и самая святая истина!

   Он сказал это самым убежденным, искренним тоном и, надо было отдать ему справедливость, имел на то полное право. В своем рассказе он не сообщил ничего такого, чего бы не было на самом деле. Весьма было вероятно, что он и не помнил, что было с ним, когда он, заслышав шум схватки, пришпорил лошадь и поскакал, но только не вперед, а назад по дороге. Об этом вот он умолчал, а все, что сказал, была действительно сущая правда!.. И он мог в самом деле идти под присягу подтверждать свои слова.

   В то время как говорил Ополчинин и произносил готовность клятвы, целый ряд душевных ощущений, одно другому противоположных, испытал князь Иван. Удивление, ужас пред наглостью и вместе с тем как бы даже интерес к находчивости Ополчинина сменялись в нем чувством гадливости и отвращения. Он слушал и не верил, что все это происходит воочию, и тем более не верил, что, как он думал, у него был неопровержимый довод, которым он мог сразу уничтожить Ополчинина.

   И когда тот кончил говорить и государыня обратилась к князю Ивану, он без лишнего многословия прямо сказал, что перстень, полученный им от императрицы в лесу, был у него и висел на шейной цепочке вместе с крестом, что вырезанным на нем орлом он запечатал сломанную печать на письме Анны Леопольдовны, а главное, что он показывал этот перстень во время игры Ополчинину и показывал при свидетелях, которые могут подтвердить, что перстень был у него.

   Косой сказал это все так просто и так правдиво, что расположил почти всех присутствующих в свою пользу. Он был так уверен в неопровержимости своего довода, что уже не сомневался, что Ополчинину не останется ответить ничего. Такое же впечатление было, по-видимому, вызвано и у большинства словами князя Ивана.

   Ополчинин стоял теперь с опущенными глазами, безмолвный, как каменное изваяние.

   - Что же вы не отвечаете на это? - обратилась к нему императрица.

   - Я не знал, ваше величество, могу ли я ответить... - произнес он скромно.

   - Говорите!..

   - Я могу сказать, что никто не видел, когда и как было запечатано письмо и какою печатью... Это никому не известно, тем более, что письма уже нет, и оно уже отдано по назначению. Но я могу сказать, что то кольцо, которое мне при свидетелях показывал князь Косой, было вовсе не кольцо вашего императорского величества, а кольцо... одной девушки... моей невесты... Свидетели видели, как он мне показывал кольцо, но во время игры не могли разглядывать его, и не думаю, чтобы они решились подтверждать показание князя.

   Он сказал и умолк. И снова неопределенность и неясность покрыли на минуту было блеснувший свет правды.

   Косой вспомнил, что действительно он показывал кольцо, не давая его никому в руки, и не сказал тогда, чье оно, а только спросил Ополчинина, знает ли тот его значение? Все это было гадко, но хуже всего было то, что Ополчинин солгал, сказав, что кольцо было его невесты.

   Не будь все время устремленного на него строгого, но вместе с тем сочувственного и ободряющего взгляда Бестужева, князь Иван, наверное, потерял бы голову и, снова забывшись, сделал бы какую-нибудь несоответствующую выходку в сердцах.

   Кажется, Ополчинин рассчитывал, между прочим, и на это. По внешнему виду он вел себя вполне безукоризненно, а искусно напущенные им на себя скромность и правдивость могли обмануть самый опытный глаз, до того они казались естественными.

   Государыня была обманута видом Ополчинина, но вместе с тем и в дышавшей правотой речи Косого не находила причин для сомнения.

   - Вы не помните, что я сказала, отдавая перстень? - спросила она.

   - К несчастью, ваше императорское величество, - ответил князь Иван, - шум леса мешал мне расслышать, и потом это произошло так быстро и неожиданно...

   Государыня не дослушала и обернулась к Ополчинину - не скажет ли он?

   - Да, лес слишком шумел - я ничего не мог расслышать, - сказал и он.

   - Я была одна или еще кто-нибудь был со мною? - спросила опять императрица, глядя на Ополчинина, только что ответившего ей.

   - Ваше величество изволили быть, - проговорил он, - вдвоем, но с кем - я не мог разглядеть...

   - А вы? - обратилась она к Косому.

   Ему пришлось повторить то же, что сказал Ополчинин, очевидно, отлично запомнивший его рассказ у Митрича, немедленно после происшествия.

   Князь Иван видел, что таким путем, т.е. расспросом, императрице не найти истины. У Ополчинина всегда останется возможность или отделаться общими словами, или же повторить что-нибудь из слышанного им рассказа. Очевидно, тому важно было лишь как-нибудь выдержать этот сегодняшний допрос. Он знал, что если сегодня пройдет все благополучно, то все и останется по-прежнему, и государыня уже никогда не вернется к этому делу, видимо, и теперь начинавшему надоедать ей. Ну, что же? Она сделала даже более, чем могла: она сама лично попыталась разобрать, но не по ее вине ничего нельзя было добиться: очень жаль, но делать нечего!..

   Князь Иван понимал это и видел, что напрасно считал победу легкою; он видел, что Ополчинин начинает торжествовать и что еще несколько вопросов - и государыня отпустит их, оставив все по-прежнему, и Ополчинин добьется своего.

   И вдруг отчаянная, дерзкая мысль пришла в голову князю Ивану: он решился на страшный риск, но другого ему ничего не оставалось делать.

  

  

   - Позвольте мне, ваше величество, рассказать подробно все, что произошло на ваших глазах в лесу, - заговорил Косой. - Я рассказывал это Ополчинину, когда мы отдыхали потом с ним в герберге у заставы, но тогда я не дал ему многих подробностей. Теперь я не пропущу ни одной из них. Когда я кинулся на свист и крики вперед по дороге, то увидел в спуске тропинки группу людей и сейчас же понял, что это разбойники напали на проезжих. Их сейчас же можно было признать по ярко-красным рубахам, цвет которых темнел на лунном, пробивавшемся сквозь деревья свету, и по высоким барашковым шапкам. Все они были верхами, и между ними атаман в парчовом кафтане, блестевшем, словно латы. Я его как сейчас помню, потому что кинулся на него первого...

   Он видел, как по мере его рассказа начинало хмуриться лицо государыни, но он, не смущаясь этим, продолжал, прибавляя все новые и новые подробности. Елисавета Петровна не останавливала его и дала досказать ему до конца.

   - Ну, а вы то же видели?.. - спросила она у Ополчинина, когда кончил свой рассказ князь.

   Ополчинину идти назад было уже поздно. Ему оставалось, как думал он, сделать еще маленькое, последнее усилие, и торжество его будет полным. И он не отступил пред этим усилием.

   - И я мог бы рассказать все это, - сказал он (новые подробности, найденные Косым, смутили его в первую минуту, но он сейчас же овладел собою, решившись твердо продолжать свою роль), - рассказать тем более, что весь этот рассказ передан с моих слов. Я под свежим впечатлением все это рассказал князю Косому в герберге, но потом многие подробности забыл. У него память лучше моей, вот и все. Но теперь я припоминаю и могу сказать, что действительно ясно вижу этого атамана в парчовом кафтане...

   Он уверен был, что проверить, кто из них видел на самом деле, а кто знает по рассказу - нельзя, и потому говорил со смелостью правого человека.

   Императрица, видимо, пораженная, взглянула на него.

   - Вы видели атамана в парчовом кафтане? - спросила она.

   - Да, ваше величество, видел, - ответил Ополчинин, но голос его в первый раз дрогнул.

   - И разбойников верхами, в красных рубахах?

   Ополчинин, точно подчиняясь уже не себе, а чьей-то посторонней, ведшей его помимо собственного разума, воле, снова ответил:

   - И разбойников верхами!

   - Ваше величество! - вдруг подхватил князь Иван, решаясь заговорить первый с императрицей. - Теперь вы можете видеть, кто из нас говорит правду, и кто - нет. Вот Ополчинин подтверждает то, что он видел, после моих слов, но на самом деле вашему величеству известно, что не было этих подробностей. Я их нарочно рассказал сейчас, подобрав их для того, чтобы поймать его наконец.

   Он говорил и чувствовал, что говорил хорошо и что Бестужев одобрительно смотрит на него.

   - Этих подробностей не было, - повторил князь Иван, - ни красных рубах, ни барашковых шапок, ни парчового кафтана, и разбойники были не верхами, а пешие. Да и как же они разъезжали бы по лесу на лошадях? Только человек, не видевший ничего этого, мог подтвердить это.

   Он взглянул на Ополчинина, бледность которого сменилась теперь яркою краской, покрывшей его лицо. Он попался и, пойманный, потерял окончательно самообладание. При взгляде на него и на князя Косого, выпрямившегося и блестевшего ясными, правдивыми глазами, прямо, открыто державшего свою голову, казалось, уже не было сомнения, кто был из них прав.

   - Как же попало к вам кольцо? - сдвинув брови, спросила императрица Ополчинина.

   Он дрогнул только и съежился, но язык отказывался повиноваться ему.

   Тогда государыня обратилась к князю Ивану:

   - Отчего же кольца не было у вас?

   - Оно было взято у меня, когда я заснул на кресле, - твердо ответил Косой. - Я это знаю наверно.

   - Наверно даже знаете?

   - Пусть, ваше величество, Ополчинин повторит пред вами то, что он говорил мне, когда я принимал его под видом гадателя на Петербургской стороне. Он не узнал меня.

   Это был последний удар, довершивший дело. При упоминании о гадателе, Ополчинин вдруг повернул голову в сторону князя Ивана. У него это сделалось невольно, но выражение, которое было при этом у него на лице, лучше слов подтвердило, что теперь торжество на стороне Косого. Ополчинин, как придавленный, огляделся и не встретил ни одного взгляда кругом, который смотрел бы на него даже с сожалением. Явное осуждение читалось во всех глазах, смотревших на него, а также и в глазах императрицы. Тогда он вдруг, как стоял, опустился на колено и чуть слышно произнес:

   - Виновен!

   Точно вздох облегчения пронесся по всему залу. Давно уже общие симпатии инстинктивно были на стороне Косого, теперь они были подтверждены. И только теперь князь Иван почувствовал, чего стоили ему вся эта сцена и все, что он вынес тут, стоя пред императрицей рядом с Ополчининым. Теперь он, охваченный новым чувством радости, умиления и восторга, стоял, не слыша того, что говорит строгим, сдержанным голосом императрица. Он не слышал потому именно, что этот голос был строг и, очевидно, относился не к нему. Но когда он зазвучал милостиво и кротко, тогда каждое слово явственно отозвалось у князя Ивана.

   - Вы долго ждали и терпели, - сказала императрица, обращаясь к нему, - и были верным мне слугою. Я должна наградить вас.

   Она обернулась и сделала знак рукою одной из тех дам, которые оставались под масками.

   Средневековая принцесса в длинном, со шлейфом, белом платье, отделившись, подошла к ней.

   - Вот вам моя награда, - сказала Елисавета Петровна, - это - ваша невеста, за которой я сама даю вам приданое... Возьмите ее и будьте счастливы... Я уверена, что мой выбор принесет вам счастье.

   Она встала и, как бы не желая изъявления знаков благодарности, сделала общий поклон, а затем пошла к своей ложе, сопровождаемая ближайшими к ней лицами.

   В это время к князю Ивану со всех сторон надвинулись знакомые и незнакомые и наперерыв старались высказать ему внимание, поздравляли его, пожимали руки, целовались с ним.

   Но князь Иван не мог разделить высказываемую ими радость. Рядом с ним стояла только что навязанная ему, да еще в награду, принцесса, а его маленькая, милая и любимая Сандрильона исчезла и, может быть, навсегда.

   "Господи, Господи... где она и что с нею?" - думал Косой...

  

  

   В то время, как одни двинулись вслед за императрицей из зала, а другие столпились вокруг князя Косого с его дамой, поздравляя его, - к стоящему в отдалении у окна и старавшемуся не попадаться на глаза другим Ополчинину подошел Лесток.

   Императрица сказала Ополчинину, что за его прежнюю службу прощает его, но не знает, как отнесутся к его поступку товарищи по полку и удобно ли ему будет продолжать службу. Ополчинин заранее уже знал, как после этих слов могут отнестись к нему товарищи по полку, и не сомневался, что карьера его потеряна навсегда.

   Он остановился у окна, потому что в дверях была толпа, которую ему, конечно, хотелось избежать, и сделал это с той целью, чтобы дать разойтись всем видевшим его унижение, и затем уехать по возможности незаметно.

   Ему был виден собравшийся вокруг Косого кружок, и он злобно смотрел на князя, теперь уже перебирая способы отомстить ему, но ничего не мог придумать и только мысленно повторял сам себе:

   "Погоди же ты, погоди, мы так еще с тобой не расстанемся. Мы сведем наши счеты!"

   Лесток нарочно отстал от свиты государыни. Он все время следил за Ополчининым и прямо подошел к нему.

   - Завтра приезжайте ко мне, - сказал он ему вполоборота, так, будто и разговаривает с ним, и вместе с тем - нет. - Вы мне будете нужны, если захотите поправить случившееся с вами сегодня...

   Ополчинин, за минуту пред тем чувствовавший себя отверженным и окончательно пропавшим, вдруг приободрился и поднял голову. Оказывалось, с ним могли еще разговаривать, он мог быть зачем-то нужен даже таким людям, как Лесток.

   - Я рад исполнить все, - ответил он, - если окажусь еще на что-нибудь годен.

   - Я думаю, что вы будете годны и именно теперь, - ответил Лесток. - Мне нужен решительный человек, которому почти нечего терять и который решился бы на все, имея, конечно, в виду, что будет вознагражден за это; а если за поручение, которое я хочу сделать, возьметесь вы и выполните его удачно, то можете рассчитывать, что этим совершенно исправите все, происшедшее сегодня. Завтра в одиннадцать приезжайте ко мне, - повторил Лесток и, минуя группу князя Косого, направился к ложе государыни.

   Через толпу протиснулся к князю Ивану молодой Бестужев, служивший ему, по-видимому, ментором сегодня, и сказал, пригибаясь к его уху:

   - Вам лучше теперь остаться одним. Идите за мною, я проведу вас в ложу отца. Он велел отворить ее для вас.

   Князь Иван почувствовал, как его дама взяла его под руку, и они, окруженные говором суетившихся вокруг них новых доброжелателей, липких ко всякому, кого коснулась милость императрицы, пошли из фойе, миновали коридор, где посторонние отстали от них, и, наконец, очутились в полутемной, освещенной только рефлексами горевших в зале ламп, глубокой ложе.

   Такие дни, какой выпал сегодня на долю князя Косого, приходят раз в жизни человеку.

   Сегодня ему пришлось испытать скуку и отчужденность толпы, не обращавшей на него внимания, когда он только что приехал, затем узнать о приезде Соголевых. Это было радостно и вместе с тем несло волнение горя, потому что приезд Соголевых в Москву означал приближение свадьбы Сонюшки с Ополчининым, свадьбы, против которой он не умел еще принять никаких мер. На его глазах Сонюшка боролась, пыталась отстоять себя и исчезла, намекнув Ополчинину о том, что он раскается.

   Теперь, войдя в пустую ложу с чужой, таинственной, но волей-неволей готовой стать ему близкой девушкой, князь жалел, зачем не дали ему найти его Сонюшку и зачем случилось все, что произошло после ее исчезновения. Что ж из того, что опутавшая было его ложь раскрыта теперь и он получил удовлетворение, даже награду? Эта "награда" - тут, возле него, в своем белом богатом платье и кружев