Волконский Михаил Николаевич - Кольцо императрицы

оить все, на то я и верю ему. Но только нужно дать возможность устроить ему; нужно, чтобы он мог где-нибудь проявить свою деятельность... Вы можете дать ему работу; наконец, он уже имел случай оказать государыне услуги... только это не послужило ему на пользу... Но это он вам расскажет сам, если вы его примете.

   - Так вы хотите, чтобы я принял его и дал ему работу? Кто же он? - стал спрашивать Бестужев.

   Сонюшка назвала князя Ивана.

   - Косой? - повторил Бестужев. - Не знаю. Что же, у него нет средств?

   - Отец его прожил все, у него ничего нет.

   "Уж не простой ли искатель приключений?" - мелькнуло у Бестужева.

   - Хорошо-с, - сказал он, подумав, - я приму его... но только... только странно, отчего же он сам не явился ко мне? Знает он о том, что вы пошли сюда?

   - Конечно, нет! - подхватила Сонюшка, и это вышло у ней так искренне, что не только все расположение к ней, родившееся при виде ее, вернулось к Алексею Петровичу, но даже он почувствовал тут долю симпатии и к князю Косому. - Нет, он ничего не знает, что я у вас. И я сама даже не знала, что пойду к вам сегодня, еще утром. Я сегодня вышла с няней к обедне... Я всю ночь не спала, все думала. Утром мы пошли в церковь. Я стала молиться, и так усердно, как только могла... Вдруг под самый конец уже, когда к кресту подходить, слышу - разговаривают двое каких-то, должно быть, чиновников, разговаривают о том, что теперь, верно, скоро вернут Девьера, потому что всех ссыльных возвращают и им милости. Вместе с Девьером они назвали моего отца. Я остановилась и стала слушать. Один не знал, умер мой отец или нет, а другой сказал, что был знаком с ним и встречал его у княгини Волконской, вашей сестры, и что если бы он был жив, то мог бы через вас хлопотать теперь. Я не знаю, но все показалось мне очень странным, точно мне прямо показывали пути к вам. Я и молилась, чтобы Бог помог мне. И вдруг... тут же в церкви... Меня точно кольнуло что - идти к вам; я так вдруг и решила. Ваш дом мне показывали. Я, когда стали толпиться у выхода, отстала от няни и прошла через боковые двери, она потеряла меня... Вот и все...

   Бестужев повторил свое обещание призвать Косого и переговорить с ним и обещал также Сонюшке, что никому, ни даже князю Ивану не станет рассказывать о ее посещении. Он велел запрячь карету и только в ней отпустил Сонюшку домой.

   - Ну, дай Бог вам всего хорошего! - сказал он ей на прощанье. - Трудно сделать что-нибудь, но только помните, что судьба все-таки всегда на стороне любящих.

   Сонюшка ничего не ответила, но по ее молчанию Бестужев видел, что она надеется на судьбу. Впрочем, ей больше не на что было и надеяться!

   Когда она уехала, Алексей Петрович почувствовал, что его тяжелое настроение не только уменьшилось, но прошло совсем, и та беспомощность, которую он испытывал в отношении пущенной про него клеветы, как бы таяла и расплывалась.

   "Если ждешь помощи от судьбы сам, - вспомнил Бестужев, - помогай другим, и в этом найдешь свою помощь".

   Он подошел к одному из шкафов, отворил его, надавил на пружинку секретного отделения и вынул оттуда одну из маленьких книжек, а затем, развернув ее на пришедшем ему на память, стал читать.

  

  

   Левушка уехал. Как ни допытывался князь Иван у него, куда он собрался, он твердо стоял на одном, что это необходимо для самого князя и что он "лешился ехать".

   Это было похоже на Левушку, насколько успел его узнать Косой. Раз уж он что вбил себе в голову - ничем нельзя было отговорить его.

   Князь Иван сидел за обедом, который ему подавал молчаливый и особенно внимательный после отъезда Левушки Петр Иванович.

   - Вы бы изволили выкушать, - сказал он, показывая князю на бутылку старого меда.

   Косой в несколько дней похудел и сильно изменился. Он почти не ел за обедом и упорно смотрел, не отрываясь, на угол стола, случайно взглянув на него, да так и оставшись. На предложение Петра Ивановича он покачал головою и даже отставил свою рюмку в сторону. Петр Иванович вздохнул и пошел за следующим блюдом.

   Рядом в прихожей, где дежурил Антипка, послышались шаги, разговор, и казачок, высунувшись в дверь, произнес:

   - Князь, вас верхний барин спрашивают.

   - Какой верхний барин?

   - А это-с я, я, - послышался голос Чиликина, выглянувшего из-за спины Антипки, - дозвольте войти! - и он, как бы боясь, что ему не дозволят, поторопился отстранить казачка и вошел.

   После первой их встречи в Петербурге на площади, во время приготовлений к казни, князь Иван не видал Чиликина, а в последнее время даже совсем забыл о нем. Чиликин как бы притаился наверху у себя, и его не слыхать было и не видать.

   Князь Иван, полагавший, что все его счеты с бывшим управляющим покончены, и еще в деревне гадливо отстранившийся от него, никак не мог ожидать, что Чиликин будет иметь настолько наглости, чтобы приставать к нему еще с чем-нибудь.

   Теперь он мельком вспомнил, что Игнат Степанович сказал ему при встрече, что нарочно остановился в доме Торусского, узнав от знакомого купца, который и квартиру снимал для него, что князь Косой живет тут. Но до сих пор он не показывался.

   Теперь, при одном взгляде на Чиликина, вся прежняя злоба, накопившаяся еще в деревне, когда тянулось их дело, снова проснулась у князя Ивана, и, должно быть, он слишком уже недружелюбно взглянул на Игната Степановича, потому что тот поспешил заговорить, ухмыляясь, потирая руки и пришептывая:

   - Вижу-с, что мое появление-с неприятно вашему сиятельству, вижу-с, потому и меры принял - войдя как бы нахрапом!.. Но вы уж потерпите, князь Иван Кириллович, что же делать? Мне приходится, вот видите ли, переговорить с вами.

   - И что вам нужно от меня? Кажется, у нас больше никаких разговоров быть не может! - ответил Косой.

   - Нет-с, есть-с еще разговорик; так себе, маленький-с, а все-таки, стоя, неудобно-с. Вы меня извините, уж я сяду-с!.. - И Чиликин, опять без церемонии, отодвинул стул у стола и сел. - Вы не извольте отвертываться и делать вид, что я вам очень неприятен, я и сам знаю это, - продолжал он, когда Косой, чувствуя удивительную антипатию к выскакивающему у Чиликина изо рта плоскому зубу, отвел глаза от него. - Я знаю, что неприятен-с вам, и, может быть, это-то мне и доставляет несказанное удовольствие. Вы думаете, вы одни так ко мне относитесь? Нет-с, многие! А ничего нельзя сделать, потому - должны разговаривать... А мне это забавно-с...

   Чиликин опять хихикнул и положил руки на стол.

   - В чем же дело? - спросил Косой.

   - Понимаю-с и этот вопрос: дескать, говори скорее, прах тебя возьми, чтобы отвязаться от тебя. Хорошо-с! Только напрасно вы пренебрегаете мною. Я не нынче, завтра стану такой же дворянин, как и вы... получаю дворянство...

   - До этого мне дела нет, - сказал князь. - Если вам нужно передать мне что-нибудь, то говорите скорее, потому что мне некогда.

   Чиликин распустился в широкую улыбку:

   - Позвольте-с, князь Иван Кириллович, разве можно так? Как же вам некогда, когда вы изволите за обедом благодушествовать? Ну-с, да это все равно! А вот что позвольте узнать: когда прикажете получить от вас остальные три тысячи?

   - Какие три тысячи?

   - По документу, выданному покойным батюшкой вашим.

   Эта певучая манера, с которою, сладко растягивая слова, говорил Чиликин знакомую князю Ивану и надоевшую ему в речи его фразу: "по документу, выданному покойным батюшкой вашим", действовала на Косого всегда особенно раздражающе. Ему в эту минуту так и представилось, что сидят они не в Петербурге, не в доме Левушки Торусского, а в Дубовых Горках, и ведут те разговоры, от которых, князь Иван думал, что убежал уже из деревни. Только этого ему недоставало!

   - Какой еще документ? Ведь у нас было все уже кончено, кажется; ведь вы же все там как-то по закону отобрали у меня, - сказал Косой, - ведь все взяли...

   - Не могу-с рассуждать - все ли, не все ли: я ваших средств не знаю и входить в них не имею права, а что должно по закону...

   - Опять по закону!

   - Да-с. Будьте уверены, что все в самом строгом порядке.

   - Ну, хорошо, - вырвалось у Косого, - я вам заплачу эти три тысячи, но только с одним условием, что вы больше ко мне ни с какими долгами не придете и дадите мне подписку, что все счеты между нами кончены.

   - Да это - счеты-с и не между нами вовсе. Я действую по доверенности дворянина Пшелуцкого. Документ выдан вашим покойным батюшкой на его имя...

   Опять это "вашим покойным батюшкой". Князь Иван начал выходить из себя.

   - Оставьте вы отца в покое, - проговорил он. - Я заплачу вам ваши деньги...

   - Да, но когда?..

   Косой в сердцах говорил, что заплатит, совершенно; забывая, что платить ему решительно нечем. Теперь, когда ему пришлось назначить срок, он спохватился об этом. И как ему ни не хотелось разговаривать с Чиликиным, как ни противен тот был ему, он все-таки должен был говорить и отвечать.

   - Я заплачу, когда буду уверен, что платить следует, - ответил он. - Пусть рассмотрят дело в суде...

   - Судиться хотите? - протянул Чиликин. - Не советую. Ведь судились же вы в деревне, и что же из этого вышло? Одни неприятности для вас, а рассчитываться все-таки пришлось. И сколько просудили денег задаром! Хорошо еще, тогда было чем расплачиваться, а теперь-с - теперь ведь, если по суду, то, в случае чего, с несостоятельным должником знаете как поступают?..

   Князь Иван готов был избить этого человека.

  

  

   - А вы вот что лучше-с, - заговорил снова Чиликин, - лучше вникните в то, что Игнат Чиликин - вовсе не такой уж достойный презрения человек. Да-с! Я вам вот что осмелюсь предложить: я просто-напросто никаких исков к вам предъявлять не стану, вот и все. Вы спросите, почему-с? А потому, что таково мое желание. Я желаю так, и этого для меня достаточно-с. Князь Иван Кириллович, - вдруг воскликнул Чиликин, прижимая кулак к самой груди, - вы думаете, у меня сердца нет? Ох, смею уверить, не только есть, но, может быть, оно чувствует во сто раз с большим-с, так сказать, впечатлением!

   - Ну, так чего же вы пришли-то ко мне, если не хотите никаких исков предъявлять!.. Ну, не хотите, и не надо!

   - Как, зачем пришел? - удивился даже Чиликин. - Да чтобы вам сказать об этом. А то так сиди, дескать, в сторонке, будь благороден и даже возвышен, и об этом даже никто и знать не будет, даже человек, к которому это прямо относится? Нет-с, так нельзя! Мне все-таки нужно, чтобы вы не имели права - слышите ли? - не имели права презирать меня. Впрочем, презирать-то вы можете - от этого, я думаю, не отделаетесь, но права-то иметь не будете, потому что я, спрятав под замок документ, способный окончательно разорить вас, поступаю возвышенно, и даже очень!..

   Князь Иван поглядел на Чиликина, как бы удивляясь, что тот еще может говорить так, как будто он, князь Иван, не был уже окончательно разорен!

   - Да и наконец, - продолжал Игнат Степанович, - деньги что? Тлен и суета! Лишь бы душа, душа-то цела осталась, а я знаю, что душа у вас, как кристалл, чистая. Иногда в тиши ночной вспоминаю о вас в разуме души-то этой и умиляюсь. И так это мне жаль даже вас бывает...

   Косой чувствовал, что, кажется, Чиликин заврался слишком уж далеко и что слишком долго он не выдержит его вранья.

   - Вы меня извините, но мне пора ехать, - остановил он Чиликина и встал из-за стола.

   Ехать ему, конечно, никуда не требовалось, но он сказал это, чтоб покончить назойливый и неприятный разговор с Чиликиным.

   - Ах, князь Иван Кириллович! - подхватил тот. - Я вам о душе толкую, а вы о том, что ехать вам. Погодите минуточку! Я вам говорю: деньги - тлен, и если бы о них одних шла речь, я не явился бы к вам. Нет-с, верьте, что я, кроме денег, понимать могу... я ведь кое-что знаю и еще... знаю, князь Иван Кириллович.

   - Что еще, что вы знаете? - нетерпеливо проговорил, снова садясь, Косой.

   Лицо Чиликина состроило гримасу, заменявшую у него улыбку, плоский зуб выставился и скрылся.

   - Лицом женским, - нараспев сказал он, - уязвлен был, и мысли, как мухи, вязнут в поставах паучиих.

   - Что? - переспросил Косой.

   - Это я про вас-с. Известно мне, что вы уязвлены.

   "Что он говорит?" - силился сообразить князь, чувствуя смутную боязнь, что Чиликин, как гадина, подползает к тому, что было всего дороже и святее ему в жизни.

   - Я вас не понимаю, - сказал он.

   - Уж будто так и не понимаете? Я, кажется, ясно сказал. Угодно, я назову сейчас ту самую, которая, так сказать, в предмете у вас?

   Князь Иван почти до крови прикусил губу, и кулаки его сжимались уже.

   Чиликин вовремя не дал ему ни сказать ничего, ни двинуться.

   - Я не посмел бы так заговорить с вами, если бы всем сердцем не желал принести вам помощь. Да-с, князь Иван Кириллович, помощь... - вдруг съежившись и сделавшись очень почтительным, заговорил он. - У вас душа, как кристалл, чистая, а про них уже и говорить нечего. Ведь я их почти с детства знаю. Именьице их близехонько от нас; сами, конечно, помните, как езжали. И я езжал-с, и знаю. А теперь вот здесь уже, в Петербурге, счел тоже своим долгом навестить их и был принят со всею любезностью Верой Андреевной... Так вот, видите ли, значит, выходит, я не зла вам желаю, а, напротив, готов порадеть об интересах ваших.

   Почтительность спасла Чиликина. Князь Иван видел, что он если и говорит о том, о чем не следовало ему знать, то говорит, во всяком случае, в должном тоне, да еще свои услуги предлагает.

   - Да, но откуда вы можете знать об этом? - спросил он.

   - Мало ли что я знаю, князь Иван Кириллович, мало ли что!..

   - Я вас спрашиваю, - неестественно тихо повторил Косой, - откуда вы можете знать об этом?

   Чиликин понял, что князь был в таком состоянии, что малейшая неосторожность способна вызвать в нем вспышку, в которой можно было раскаяться.

   - Это уж, видно, судьба сама, - ответил он. - Я случайно в трубу слышал.

   - В трубу?

   - Да-с! Однажды разговор ваш с племянником владетельницы дома сего, с господином Торусским, слышал. У вас внизу труба была открыта, а у меня наверху - тоже. Говорили достаточно громко. Многое дословно слышал.

   - Как же это вы? - удивился князь Иван.

   - Очень просто-с. Ведь труба в камине прямая - по ней великолепно каждое слово передается.

   Но Косой спрашивал не о том. Ясно было и для младенца, что по прямой трубе камина, покатый верх которого служил как бы приемником для звука, можно было слышать наверху все, что говорилось внизу.

   - Я не о том, - пояснил он, - я спрашиваю, как же вы это подслушивали? Разве это хорошо?

   - Я вам докладываю, что это сама судьба, а от нее уходить не полагается.

   Как ни казалось это противно князю Ивану, но он видел, что действительно сама судьба посвятила Чиликина в его тайну и волей-неволей теперь приходится считаться с ним.

   Но тут вот что пришло в голову князю: может быть, и в самом деле этот Чиликин ощутил в своей душе нечто вроде раскаяния и вполне искренне желает помочь ему? В этом не было ничего невероятного. Сам Косой был слишком порядочен, чтобы не почувствовать отзыва в своей душе ко всякому проявлению доброго намерения.

   - Что же вы хотите сделать для меня? Как помочь? - спросил он.

   Чиликин увидел, что слова подействовали.

   - Тут можно действовать различными способами, - заговорил он. - Главное-с, вам надо уничтожить соперника...

   - Вы и это знаете? - спросил Косой.

   - Знаю-с. Ну, так вот, есть для этого различные способы! Можно, например, совершенно извести его доносом...

   - Как доносом?

   - А так, втянуть в политическое дело и донести потом. Мне одному это не сделать... но при вашей помощи...

   "Экая гадина!" - мелькнуло у Косого, и он воскликнул:

   - Да кто же вам сказал, что я стану помогать вам в этом? Разве я пойду на такое средство?

   - Истинная любовь не разбирает средств! - начал было Чиликин.

   Но Косой уже раскаивался за свое мимолетное доверие к этому человеку. Он, даже и желая сделать хорошее, не мог без зла.

   - Нет, оставьте лучше, не путайтесь! - сказал Косой. - Если вы мне хотите добра, то не мешайтесь в дело, которое совершенно не по вас. Вот все, что я могу сказать вам.

   Чиликин попробовал было предложить еще несколько планов действия, но Косой наотрез отказался ото всех их и почти насильно-таки выпроводил от себя назойливого гостя. И когда тот ушел, то князю после всех разговоров с ним показалось, что Чиликин не желает ему добра, а у него есть какие-то особые, затаенные в душе причины навязываться со своею помощью.

  

  

   Выдумка Косого - переодеться в гадальщика для того, чтобы повидаться с Сонюшкой, имела свои последствия.

   В то время, когда официальные календари издавались не иначе, как с предсказаниями на целый год, сделанными на основании астрологических выкладок, когда в академии наук составлялись учеными гороскопы и когда то и дело появлялись в Петербурге с Востока, а потом и с Запада, шарлатаны, морочившие публику, - появление на Петербургской стороне гадателя, да еще в очень эффектно устроенной Косым обстановке, непременно должно было произвести впечатление.

   Достаточно было Вере Андреевне рассказать двум-трем знакомым о новом гадальщике, сообщившем ей, по ее мнению, удивительные вещи, чтобы слава его была упрочена. О нем уже знали теперь во многих домах и желали побывать у него.

   Князь Иван не предвидел этого сначала, но теперь делать было нечего - приходилось поддерживать роль. К тому же это являлось единственным средством, чтобы видеться с Сонюшкой. Она в большинстве случаев приезжала с кем-нибудь из знакомых в качестве якобы провожатой и могла таким образом провести наедине с князем Иваном хоть четверть часа. Обыкновенно она заранее давала знать Косому, с кем она приедет, и тот через молодых людей, незаметно выспрашивая их, узнавал кое-какие подробности о той, которая должна была явиться с Сонюшкой, и, благодаря этим подробностям, производил впечатление такое, что ему верили и затем уже начинали рассказывать сами все, что нужно.

   Теперь комнату, взятую было на Петербургской у свояка Степушки на один раз, князь Иван оставил за собою. Мало-помалу он даже приобрел опыт и очень ловко выходил победителем из встречавшихся иногда в его роли затруднений.

   По преимуществу приезжали к нему барыни, бывали и мужчины, но гораздо реже, и то из них князь Косой принимал далеко не всех. Приезжал было молодой Творожников (князь Иван в предсказании Наденьке Рябчич намекнул, что она выйдет за него), но Косой не пустил его к себе из боязни, что тот узнает и догадается. Двоюродного же брата Рябчич он принял и рассказал ему что-то совсем несуразное, чем тот остался очень доволен и во все поверил.

   И вдруг от Сонюшки пришло известие, что Ополчинин, наслушавшись от Веры Андреевны рассказов про гадателя, хочет тоже поехать.

   Князь Иван нисколько не удивился этому. Ему казалось, что Ополчинин непременно приедет к нему. Он точно давно-давно уже ждал этого и как будто вовсе не сомневался в неизбежности такого посещения. У него даже не было ни капли боязни, что Ополчинин узнает его; он об этом даже не подумал и встретил Ополчинина в своей темной комнате, в парике с седою бородою и в больших синих очках, с такою уверенностью, что потом сам себе удивлялся.

   Ополчинин вошел в маленькую, пропустившую его дверь и, щурясь не успевшими еще привыкнуть после света к полутьме глазами, оглянулся кругом.

   Князь Иван сидел за столом, пред развернутой большой книгой, заслонившей от него свет лампочки, и, не подымая головы и делая вид, что читает, следил за Ополчининым. Тот, оглядевшись, заметил гадателя за книгой и тихими шагами приблизился к столу, подождал немного и опустился в стоявшее тут кресло. Лицо его осветилось лампочкой. Оно, как и ожидал Косой, было вполне серьезно, и даже доля сосредоточенности была видна на нем.

   Обстановка произвела на Ополчинина впечатление. Он попробовал было отодвинуть лампочку, как казалось, особенно смущавшую его, тронул ее, но сейчас же взял назад руку. Лампочка была крепко привинчена к столу.

   Когда Ополчинин сел, князь Иван взглянул на него и махнул рукою, как бы показывая этим, чтобы тот пока молчал. Затем он взял стоявший справа на столе маленький хрустальный флакончик с красною жидкостью и, подняв его, стал смотреть на свет.

   Через несколько времени он заговорил, растягивая; слова и ловко владея кусочком пробочки, который держал во рту, вследствие чего до неузнаваемости изменялся его природный голос на старческую шепелявосты. Он назвал имя Ополчинина, сказал, сколько тому лет, где тот родился, когда поступил на службу, сказал, что отец его умер, а мать вышла вторично замуж и тоже умерла и что отчим его живет в Москве, что у него нелады с ним из-за наследства, оставшегося после матери. Все это князь Иван успел разузнать и повторил теперь не торопясь и умеючи.

   - Верно? - спросил он Ополчинина, перестав говорить.

   - Верно! - почти шепотом подтвердил Ополчинин, которому уже показалось, что гадатель рассказал всю его жизнь до мельчайших подробностей.

   И по выражению его шепота было видно, что то, что он услышал, окончательно довершило впечатление обстановки и одурманило его.

   Расчет Косого оказался верным: Ополчинин принадлежал к числу тех слабых, склонных к суеверию натур, которые способны под известным впечатлением всецело подпасть влиянию таинственности.

   - Что же ожидает меня? - еще более тихим шепотом спросил он.

   Князь Иван опять взялся за флакон и стал смотреть в него на свет.

   - Я вижу кольцо, - сказал он после как бы долгого напряжения.

   - Обручальное, - подсказал Ополчинин.

   Князь Иван, держа пред собою флакон, из-за своих синих очков, закрывавших ему глаза, следил за Ополчининым. Он выдержал еще некоторое время и продолжал:

   - Нет, перстень. Он висит на шейной цепочке. Человек спит. Свечи догорели. Кругом бутылки, карты и стаканы. Заря. Кольцо взято.

   Ополчинин вынул платок и, смяв его в комок, провел им по лбу. По его лицу Косой понял, что его предположение верно - кольцо взято Ополчининым.

   - Это кольцо, - продолжал князь Иван, снова читая в выражении Ополчинина подтверждение своим словам, - попадает... в руки государыни... А-а, я вижу, в чем дело... просьба в виде награды, чтобы была посватана...

   - Довольно! - остановил Ополчинин. - Я знаю, все это верно... это было... Но мне важно знать теперь, знает ли, или хотя подозревает тот, у кого взято кольцо, кто его взял?

   "А, так вот зачем ты пришел!" - сообразил князь Иван, и ему захотелось в эту минуту вдруг сбросить с себя парик, очки и бороду и показаться Ополчинину, чтобы доказать ему, что знает он все.

   Но в том-то и дело, что он далеко еще не все знал, что ему было нужно.

  

  

   - То есть вы хотите знать, - спросил, сдержавшись, Косой, - знает ли он о кольце или о чем-нибудь еще другом?

   - Нет, не только о кольце, но и о письме, которое взято у него.

   Князь Иван сделал над собою усилие, чтобы не выдать себя невольным движением в эту минуту. Его рука дернулась сама собою, и он постарался ближе нагнуться к флакону, будто смотрел в него.

   - Мне нужно видеть это, - произнес он.

   Он сказал наобум первые пришедшие ему в голову слова, не соображая о том, как же он, ничего не зная, будет говорить, что видит. Но эти слова пришлись как нельзя более кстати.

   - Я сам скажу вам, - остановил его Ополчинин, вполне уже убежденный, что в волшебном флаконе все видно, - это будет скорее. Письмо взято у него ночью казачком.

   "Антипкой!" - подумал князь Иван, вспомнив, как он застал Антипку с письмом у стола.

   - Он, - продолжал Ополчинин, - поймал казачка в ту минуту, когда тот хотел утром подкинуть письмо, так что, может быть, он и догадывается.

   Князь Иван снова пристально стал смотреть на красную жидкость в флаконе и снова произнес:

   - Мне не ясно одно...

   - Что такое?

   - Казачок был подкуплен?

   - Да. Кроме того, это - шустрый малый, он и из любви к искусству...

   - Отчего же он не взял всех писем?

   - Боялся. Схватил, сколько успел - одно.

   - И оно было списано?

   - Да.

   - Когда же?

   - В течение ночи. Казачок стащил письмо с вечера из-под подушки.

   - А печать?

   - Прямо была сломана. Казачок должен был взять это на себя, когда утром подбрасывал письмо... Он знал, что его только выбранят, но ничего за это ему не будет.

   - И копия с письма была отнесена Лестоку?

   - Да.

   - Ее несет старый нищий, так? - спросил князь Иван, притворяясь, что видит во флаконе все, что говорил Ополчинин.

   - Да, переодетый старый нищий.

   - Но разве кто-нибудь другой не может переодеться таким же нищим?

   - Лесток отличает настоящего по особому условному знаку.

   - Этот знак?

   - Прикосновение ко лбу.

   Теперь князю Ивану было все ясно: письмо при помощи Антипки было выкрадено у него, с письма была снята копия, и Ополчинин лично передал ее Лестоку. Ту же копию, которую принес сам князь Иван, от него принял кто-то другой. Теперь был понятен и особенно недоверчивый разговор Лестока впоследствии. Действительно, этот Лесток, как выходило, знал, что копию с письма принес ему Ополчинин, между тем Косой ему говорил, что это был он. Вследствие этого трудно Лестоку было поверить и в правдивость рассказа о кольце, так как оно было представлено Ополчининым же. Таким образом, в глазах Лестока Косой являлся, несомненно, обманщиком, желавшим воспользоваться заслугами другого, между тем, как на самом деле это было наоборот!

   Но вот Ополчинин произнес:

   - Теперь мне нужно, чтобы мне сказали, знает ли он или догадывается. Это весьма важно для меня.

   Князь Иван долго смотрел в флакон, собираясь с мыслями, чтобы вполне воспринять и освоиться с путаницей обстоятельств, сплетшихся вокруг него.

   - Да, он знает все! - сказал он наконец.

   Ополчинин втянул голову в плечи и как бы сжался весь.

   - Что же теперь делать? - выговорил он.

   Князь Иван опять ответил после долгого молчания:

   - Нужно исправить зло.

   - Да, но как?

   - Пойти и признаться во всем, сказать истину.

   Ополчинин даже не выказал колебания.

   - Никогда! - проговорил он. - Другого средства нет?

   - Я ничего не вижу, - ответил Косой, - жидкость в флаконе совершенно прозрачна.

   - Ну, хорошо! Что же меня ожидает дальше: женюсь я? Буду счастлив?

   Князь чувствовал в руках дрожь, и сердце забилось у него сильнее. Он опять долго глядел в свой флакон.

   - Ничего не видно, - произнес он, - жидкость темнеет, становится черною... Черное дело затемнило ее, совсем... совсем... Мрак полный, я ничего не увижу для вас больше, - заключил он и поставил флакон на стол.

   Князь сказал это решительно, строго, бесповоротно, давая Ополчинину понять, что гадание кончилось.

   Тот встал, поправил на себе камзол, положил на стол деньги и пошел к двери нетвердыми шагами. Дышал он тяжело и - главное - решительно не помнил, что говорил сам. Ему казалось, что он молчал все время и только слушал то, что говорили ему, а сам ничего не говорил. Он был поражен, уничтожен и изумлен ясновидением гадателя.

  

  

   Императрица Елисавета, взойдя на престол, спешила закрепить за собою власть, желая как можно скорее короноваться, для чего уже давно делались приготовления к отъезду двора, иностранных послов, сенаторов и генералитета в Москву.

   В самой первопрестольной уже с января 1762 года работала назначенная сенатом комиссия по устройству и приготовлению всего необходимого для коронационных торжеств. На первое время на расходы этой комиссии было отпущено 30000 руб., с тем чтобы все необходимые материалы покупались в Москве у русских купцов.

   Из Петербурга двинулась гвардия, затем на казенных подставах - для чего сгонялись со всех придорожных участков лошади - поехали министры, придворные и иностранные послы. Наконец, 23 февраля выехала сама императрица и через три дня, 26 числа, в пятом часу пополудни, прибыла в село Всехсвятское, а через день торжественно въезжала в Москву.

   Князь Косой, зачисленный в иностранную канцелярию еще Остерманом, получил вдруг извещение, что он должен пожаловать туда. Оказалось, сам вице-канцлер Бестужев потребовал его к себе. Он признал князя Ивана, долго разговаривал с ним, остался, видимо, доволен его французским языком и всем прочим и попробовал его способности, дав ему поручение по письменной части. Косой исполнил и, вероятно, не сделал промаха, потому что Бестужев одобрил. Когда же он стал собираться в Москву для присутствия на торжествах коронации, то в числе отправившихся с ним по его назначению подчиненных был и князь Иван Кириллович.

   Сонюшка ни слова не сказала князю Ивану о своем разговоре с Бестужевым, и он никак не подозревал, что добрый гений, повлиявший в его пользу на Бестужева, был не кто иной, как она.

   Пред его отъездом в Москву они виделись в последний раз, и Сонюшка сказала князю, что будет писать и чтобы он отвечал ей тем же путем, каким сам будет получать ее письма. Он не знал этого пути, но с первой же официальной почтой, которую ему было поручено получать в доме Бестужева в Москве, где он остановился, он нашел среди казенных писем и письмо Сонюшки к нему. Тогда он попробовал написать ей, и притом из предосторожности не от себя, но так, что она могла догадаться, что это письмо от него, и вложил его наудачу в почту, отправленную в Петербург. Соня получила это письмо и ответила. Таким образом у них установилась переписка, хотя князь Иван решительно не мог понять, как устраивалась Сонюшка, чтобы ее письма попадали в казенную сумку и чтобы получать из этой сумки письма, адресованные ей. Боясь как-нибудь повредить делу, он не пытался раскрыть эту загадку.

   Когда уезжал князь Иван, Соголевы еще ничего не решили, поедут ли и они в Москву, или нет. Но в своем третьем письме Сонюшка сообщала, что Вера Андреевна собирается с Дашенькой и с нею на коронацию и что они остановятся в Москве вместе с Наденькой Рябчич у Сысоевых, родителей ее двоюродного брата.

   Ополчинин, которого князь Иван не видел после своего разговора за "гаданием", был вместе с гвардией в Москве.

   Широко раскинувшаяся первопрестольная столица была уже знакома князю Ивану своею невылазною грязью, своими непомерными расстояниями и отсутствием сколько-нибудь прямых и правильно распланированных улиц. Тут строил всякий, как хотел. Богатые дома воздвигались вроде деревенской усадьбы, со службами, с садами и огородами, тут же ютились к ним бедные домишки, крытые лубком. Вместо улиц пролегало несколько больших дорог, довольно скупо освещенных фонарями со слюдою вместо стекол. Между этими дорогами шел такой лабиринт проулков, закоулков, проездов и тупиков, что для того, чтобы попасть куда-нибудь, нужно было специально изучить данную местность.

   Барские каменные дома среди этой грязи и бедности казались дворцами в своих роскошных садах, убиравшихся и расчищавшихся даже зимою руками крепостных людей. Теперь, с переездом в Москву государыни, двора и знати, эти дома оживились, и в них то и дело давались вечера, балы и празднества.

   Князь Иван должен был являться повсюду вместе с Бестужевым, который тут, в Москве, приблизил его к себе, так что князь как бы находился в его свите.

   Косой уже видел и результаты этого приближения. Многие, имевшие дело к Бестужеву, и даже чиновные лица, старались быть любезными с ним и внимательными к нему.

  

  

   Кабинет Бестужева в его московском доме был устроен совершенно так же, как в Петербурге, до мельчайших подробностей - те же размеры, те же вещи и расставлены одинаково с педантической тщательностью. Алексей Петрович не любил менять свои привычки. Работал он почти буквально с утра до ночи, так что Косой, которому случалось засиживаться с ним до поздних часов, с удивлением узнавал, что Бестужев на рассвете уже призывал кого-нибудь для распоряжения или с докладом. Трудно было уловить время, когда спал этот человек.

   Еще в обыкновенные дни это было понятно, но и при постоянных празднествах, торжествах и выездах Бестужев все-таки не оставлял кабинетной работы и, по долгу службы появляясь на каждом официальном собрании, иногда поздно вернувшись домой, шел к себе в спальню лишь для того, чтобы переодеться в домашний наряд и сесть за бюро или письменный стол.

   Императрица короновалась 25-го апреля.

   Празднества были в самом разгаре. В комиссию по коронации было отпущено - сверх прежних 30000 руб. - еще двадцать тысяч, да кроме того на фейерверк - 19000 руб. Иллюминация продолжалась восемь дней. В день коронации, во вновь устроенном театре, на берегу Яузы, в первый раз в России была поставлена итальянская интермедия, состоявшая из опер "Титово милосердие" и "Опечаленная и вновь утешенная Россия". После опер шел балет "Радость народа, или Появление Астреи на российском горизонте и восстановление золотого века", аранжированный балетмейстером Антонием Ринальдо-Фузано. Для народа были устроены разные зрелища, пиры и шествие, где участвовали "разные крылатые гениусы и фамы, которые в трубы поздравление говорили". Затем в этом новом театре было назначено любимое в то время увеселение - машкера.

   Накануне этой машкеры князь Иван ждал около полуночи в кабинете Бестужева возвращения Алексея Петровича с бала от Шереметева. Бестужев велел прийти с бумагами и сказал, что вернется к двенадцати, и Косой знал, что это будет исполнено пунктуально.

   В самом деле, еще било двенадцать часов, когда на двор въехала карета Бестужева, и князь Иван слышал, как откинулась подножка, хлопнула дверца, и слуги на лестнице кинулись навстречу барину.

   Через несколько времени вошел в кабинет Бестужев, переодетый уже в короткий халатик, и весело и бодро улыбнулся князю Ивану, как будто для него и не существовало утомления целого дня, проведенного им почти целиком на ногах.

   Косой сел против него у стола и начал передавать спешные бумаги, требовавшие немедленного разрешения. Все это касалось дела о возобновлении настояниями Бестужева шведской войны и о приезде в Москву шведского посла Нолькена для переговоров. Тот остановился в Москве, в доме французского посла. Шетарди, требовавший сначала, чтобы со Швецией был заключен мир на самых выгодных для последней условиях, потому-де, что она способствовала восшествию императрицы на престол, несмотря на старания Лестока, потерпел полное поражение, и со стороны России не только не было сделано никаких "выгодных" предложений, но, напротив, послан в Финляндию указ о продолжении войны. Несмотря на все происки Шетарди и Лестока, французская политика не восторжествовала до сих пор. Но противники Бестужева не клали еще оружия. Из Швеции приехал в Москву Нолькен, бывший уже ранее посланником в России, для того чтобы вместе с французским послом начать новую кампанию.

   - А письмо к турецкому резиденту? - спросил Алексей Петрович Косого, принимая от него несколько бумаг к подписи.

   - Вот оно, - и князь Иван передал ему письмо.

   Бестужев внимательно перечитывал каждую бумагу, одобрительно кивал головою и затем подписывал. Поставив последнюю подпись, он откинулся на спинку стула и провел рукою по голове как человек, уставший не физически, но нравственно и знающий, что конца этой усталости не предвидится.

   - Куда вы? Нет, останьтесь еще, мой друг! - сказал он Косому, видя, что тот хочет подняться, чтобы уйти.

   - Я думал, что вы отдохнуть хотите, - произнес князь. - Я и то удивляюсь вам, вы не даете себе ни минуты покоя.

   - Ах, не в этом покое дело, мой друг! - сказал Бестужев. - Вы подумайте только, какую трудную задачу нам взвалили обстоятельства! Для пользы дела приходится бороться с личными симпатиями и антипатиями государыни. Она - женщина, а у женщин, знаете, личное чувство прежде всего... Да и мужчине не всякому это под силу. Только самые сильные натуры могут отделить деловые отношения от личных.

   - Но ведь до сих пор... - начал было Косой.

   - Да, до сих пор государыня заставляла удивляться своей силе воли. Это - дочь Петра. Но не знаю, выдержит ли... Вы поймите, что ведь все те, с которыми мы должны дружить, лично неприятны государыне. Австрийский посол Ботта был обласкан брауншвейгской фамилией и сторонился государыни, когда она была цесаревной. С Саксонией связано воспоминание о Линаре; наконец, английский посол Финч прямо неоднократно предостерегал Остермана против цесаревны, и государыне это известно. Они боялись, что с падением брауншвейгской фамилии изменится русская политика, та политика, выгоды которой для России понимали Бирон и Остерман, хотя и немцы, но - что ни говорите - честно ведшие ее и не уронившие русского достоинства. Так как же нам-то, русским, не понимать этого и из личного расположения к Шетарди давать возможность Франции с Пруссией погубить Австрию, чтобы затем самим считаться с ними. Ведь это же ясно. А между тем Шетарди оказывал личные услуги императрице, Мардефельд вел себя осторожно, но после падения Миниха был не в ладах с бывшей регентшей и тоже сумел вызвать в государыне расположение к своей Пруссии. И против этого надо бороться и почти ежеминутно следить за настроением государыни... Завтра что такое будет?

   Князь Иван назвал, какие назначены приемы на завтрашний день.

   - Ах, да, - повторил Бестужев, - завтра маскарад в новом театре! Вы будете?

   - Я? - как бы даже удивился Косой. - Нет, я не собирался.

   - Отчего вы так мало выезжаете? Вам бы нужно больше показываться в обществе.

   - У меня и костюма нет, - сказал князь Иван, думая, что этим положит конец настоянию Бестужева, на самом же деле ему просто никуда не хотелось, и он выезжал только на официальные выезды, когда это было прямо необходимо.

   - А костюм старого нищего? - подчеркнул Бестужев.

   Косой внимательно посмотрел на него. Он уже привык настолько к вице-канцлеру, что сразу мог определить, когда Бестужев шутит или говорит серьезно. На этот раз Алексей Петрович не шутил.

   Князь Иван в свое время рассказал ему всю свою историю с кольцом и с письмом, но не рассказал только о Сонюшке, считая это тогда лишним и не желая уже слишком выказывать пред Бестужевым большую болтливость. Теперь он видел, что Алексей Петрович своим напоминанием о "старике-нищем" как бы давал понять, что, может быть, найдет для него во время маскарада какое-нибудь дело, словом, ему почему-то нужно, чтобы он там был в костюме нищего.

   - Тогда я поеду! - сказал Косой.

   - Да, поезжайте и наденьте этот костю