| Главная » Книги |
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1, Страница 7
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1имания и даже не старались о том. Все было занято графом и Марьею
Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших,
которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели
на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал
музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и
лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи
Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па,
подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с
улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота
рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело
переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
- Вот как в наше время танцовывали, ma chère, - сказал граф.
- Ай да Данила Купор! - тяжело и продолжительно выпуская дух и
засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от
усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили
ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к
выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали
приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания,
обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от
подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа.
Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать
о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым
Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда
главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда,
слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо
устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь
Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и
что-то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул,
закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза.
Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами,
оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю
половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо-освещенной комнате неровным шопотом говорили между
собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами
оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый
звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее.
- Предел человеческий, - говорил старичок, духовное лицо, даме,
подсевшей к нему и наивно слушавшей его, - предел положен, его же не
прейдеши.
- Я думаю, не поздно ли соборовать? - прибавляя духовный титул,
спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
- Таинство, матушка, великое, - отвечало духовное лицо, проводя рукою
по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
- Это кто же? сам главнокомандующий был? - спрашивали в другом конце
комнаты. - Какой моложавый!...
- А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели
соборовать?
- Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и
села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом
Екатерины, облокотившись на стол.
- Très beau, - говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, - très
beau, princesse, et puis, à Moscou on se croit à la campagne. [169]
- N'est-ce-pas? [170] - сказала княжна, вздыхая. - Так
можно ему пить?
Лоррен задумался.
- Он принял лекарство?
- Да.
Доктор посмотрел на брегет.
- Возьмите стакан отварной воды и положите une pincée (он своими
тонкими пальцами показал, что значит une pincée) de cremortartari...
[171]
- Не пило слушай, - говорил немец-доктор адъютанту, - чтопи с третий
удар шивь оставался.
- А какой свежий был мужчина! - говорил адъютант. - И кому пойдет
это богатство? - прибавил он шопотом.
- Окотник найдутся, - улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав
питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к
Лоррену.
- Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? - спросил немец, дурно
выговаривая по-французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим
носом.
- Сегодня ночью, не позже, - сказал он тихо, с приличною улыбкой
самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного,
и отошел.
- - -
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и
хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью
шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала
высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
- Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были
так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с
головой и покрыты лаком.
- Что, случилось что-нибудь? - спросила она. - Я уже так напугалась.
- Ничего, все то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о
деле, - проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала.
- Как ты нагрела, однако, - сказал он, - ну, садись сюда, causons.
[172]
- Я думала, не случилось ли что? - сказала княжна и с своим
неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь
слушать.
- Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
- Ну, что, моя милая? - сказал князь Василий, взяв руку княжны и
пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это "ну, что" относилось ко многому такому, что, не
называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией,
прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала
головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и
как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на
скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
- А мне-то, - сказал он, - ты думаешь, легче? Je suis éreinté, comme
un cheval de poste; [173] а все-таки мне надо с тобой поговорить,
Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то
на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое
никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных.
Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то
испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку,
внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не
прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
- Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, -
продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к
продолжению своей речи, - в такие минуты, как теперь, обо всем надо
подумать. Надо подумать о будущем, о вас... Я вас всех люблю, как своих
детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
- Наконец, надо подумать и о моем семействе, - сердито отталкивая от
себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, - ты знаешь,
Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые
наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких
вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему
готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на
его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять,
соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него...
- Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, - отвечала она, -
чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту...
- Да, это так, - нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину
и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, - но,
наконец...наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал
завещание, по которому он все имение, помимо прямых наследников и нас,
отдавал Пьеру.
- Мало ли он писал завещаний! - спокойно сказала княжна. - Но Пьеру
он не мог завещать. Пьер незаконный.
- Ma chère, - сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик,
оживившись и начав говорить скорей, - но что, ежели письмо написано
государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его
просьба будет уважена...
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело
больше, чем те, с кем разговаривают.
- Я тебе скажу больше, - продолжал князь Василий, хватая ее за руку,
- письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос
только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро все
кончится, - князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под
словами все кончится, - и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет
передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный
сын, получит все.
- А наша часть? - спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто
все, но только не это, могло случиться.
- Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [174]
Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты
должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены
ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и
найти их, потому что...
- Этого только недоставало! - перебила его княжна, сардонически
улыбаясь и не изменяя выражения глаз. - Я женщина; по-вашему мы все глупы;
но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать... Un bâtard,
[175] - прибавила она, полагая этим переводом окончательно
показать князю его неосновательность.
- Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не
понимаешь, - ежели граф написал письмо государю, в котором просит его
признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и
тогда он по завещанию получит все? И ежели завещание с письмом не
уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce
qui s'en suit, [176] ничего не останется. Это верно.
- Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно
недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon
cousin, - сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины,
полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
- Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, - нетерпеливо заговорил
князь Василий. - Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а
за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о
твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и
завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с
сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я
сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же
сказал.
Видимо, что-то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели
(глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался
такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
- Это было бы хорошо, - сказала она. - Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
- Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем
пожертвовали для него, - сказала она. - Прекрасно! Очень хорошо! Мне
ничего не нужно, князь.
- Да, но ты не одна, у тебя сестры, - ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
- Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана,
зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я
ничего не могла ожидать в этом доме...
- Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? - спрашивал князь
Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
- Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала
собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид
человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно
смотрела на своего собеседника.
- Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось
нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя
милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не
допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях,
что он сделал несчастными тех людей...
- Тех людей, которые всем пожертвовали для него, - подхватила княжна,
порываясь опять встать, но князь не пустил ее, - чего он никогда не умел
ценить. Нет, mon cousin, - прибавила она со вздохом, - я буду помнить, что
на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни
справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
- Ну, voyons, [177] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
- Нет, у меня злое сердце.
- Я знаю твое сердце, - повторил князь, - ценю твою дружбу и желал
бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons
raison,[178] пока есть время - может, сутки, может, час; расскажи
мне все, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы
теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и
захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание - свято
исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем,
чтобы помогать ему и вам.
- Теперь я все поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, - говорила
княжна.
- Hе в том дело, моя душа.
- Это ваша protégée, [179] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна
Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую
женщину.
- Ne perdons point de temps. [180]
- Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости,
такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, - я
повторить не могу, - что граф сделался болен и две недели не хотел нас
видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я
думала, что эта бумага ничего не значит.
- Nous у voilà, [181] отчего же ты прежде ничего не сказала
мне?
- В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я
знаю, - сказала княжна, не отвечая. - Да, ежели есть за мной грех, большой
грех, то это ненависть к этой мерзавке, - почти прокричала княжна,
совершенно изменившись. - И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу все,
все. Придет время!
В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной
комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной
(которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда
колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна
Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась
в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною
Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим
отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а
к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в
мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены.
Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько
таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли
не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало-быть, это так
нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна
поспешными шагами шла вверх по слабо-освещенной узкой каменной лестнице,
подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему
надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по
задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны,
решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не
сбили их с ног какие-то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им
навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной
Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
- Здесь на половину княжен? - спросила Анна Михайловна одного из
них...
- Здесь, - отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь
все уже было можно, - дверь налево, матушка.
- Может быть, граф не звал меня, - сказал Пьер в то время, как он
вышел на площадку, - я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
- Ah, mon ami! - сказала она с тем же жестом, как утром с сыном,
дотрогиваясь до его руки: - croyez, que je souffre autant, que vous, mais
soyez homme. [182]
- Право, я пойду? - спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну
Михайловну.
- Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez
que c'est votre père... peut-être à l'agonie. - Она вздохнула. - Je vous
ai tout de suite aimé comme mon fils. Fiez vous à moi, Pierre. Je n'oublirai
pas vos intérêts. [183]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что все это
так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже
отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик-слуга
княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не
предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у
обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой)
о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора
первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином,
второпях (как и все делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила
двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту
комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с
князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое
движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы
хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх,
выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что
Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою
руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и
вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
- Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai à vos intérêts,
[184] - сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по
коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller à vos
intérêts, [185] но он понимал, что все это так должно быть.
Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это
была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного
крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита
вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания,
слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя
итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост
портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели,
перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну
Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера,
который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная
минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в
комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала,
что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием
ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив
графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше
ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла
благословение одного, потом другого духовного лица.
- Слава Богу, что успели, - сказала она духовному лицу, - мы все,
родные, так боялись. Вот этот молодой человек - сын графа, - прибавила она
тише. - Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
- Cher docteur, - сказала она ему, - ce jeune homme est le fils du
comte... y a-t-il de l'espoir? [186]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна
Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их,
вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и
нежно-грустно обратилась к Пьеру.
- Ayez confiance en Sa miséricorde, [187] - сказала она ему,
указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к
двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери
скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился
к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась,
он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и
с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались,
указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему
оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему
дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и
предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему;
доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились,
чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не
стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и
не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично,
он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить
какой-то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был
принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на
место дамы, положив свои большие руки на симметрично-выставленные колени, в
наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что все это так именно
должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не
наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно
предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя
звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался
похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул
комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда
не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она
держится.
- Courage, courage, mon ami. Il a demandé à vous voir. C'est bien...
[188] - и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
- Как здоровье...
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же
отцом ему было совестно.
- Il a eu encore un coup, il y a une demi-heure. Еще был удар.
Courage, mon аmi... [189]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове "удар" ему
представился удар какого-нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя
Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий
на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не
умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним
прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди
(прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и
наконец, все с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала
Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
- La bonté divine est inépuisable. C'est la cérémonie de l'extrême
onction qui va commencer. Venez. [190]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и
адъютант, и незнакомая дама, и еще кто-то из прислуги - все прошли за ним,
как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту
комнату.
Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату,
всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной
стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а
с другой - огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как
бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами
киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху
снежно-белыми, не смятыми, видимо, только - что перемененными подушками,
укрытая до пояса ярко-зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная
фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших
льва, над широким лбом и с теми же характерно-благородными крупными
морщинами на красивом красно-желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе
толстые, большие руки его были выпростаны из-под одеяла и лежали на нем. В
правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами
вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из-за кресла, придерживал
в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных
блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными
свечами в руках, и медленно-торжественно служили. Немного позади их стояли
две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая,
Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с
икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна
Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама
стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу,
за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и,
облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая
глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную
набожность и преданность воле Божией."Ежели вы не понимаете этих чувств, то
тем хуже для вас", казалось, говорило его лицо.
| |
| Просмотров: 519 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры