| Главная » Книги |
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1, Страница 17
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1ом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта,
закусывавших что-то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не
знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел
выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на
всегда-смеющемся лице Несвицкого.
- Где главнокомандующий? - спросил Болконский.
- Здесь, в том доме, - отвечал адъютант.
- Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? - спрашивал Несвицкий.
- Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу
добрался до вас.
- А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим
еще хуже приходится, - сказал Несвицкий. - Да садись же, поешь
чего-нибудь.
- Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его
знает где, - сказал другой адъютант.
- Где ж главная квартира?
- В Цнайме ночуем.
- А я так перевьючил себе все, что мне нужно, на двух лошадей, -
сказал Несвицкий, - и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы
удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? -
спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения
к лейденской банке.
- Ничего, - отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и
фурштатским офицером.
- Что главнокомандующий здесь делает? - спросил он.
- Ничего не понимаю, - сказал Несвицкий.
- Я одно понимаю, что все мерзко, мерзко и мерзко, - сказал князь
Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и
казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам
Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и
Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В
сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на
перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо
Козловского было измученное - он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на
князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
- Вторая линия... Написал? - продолжал он, диктуя писарю, - Киевский
гренадерский, Подольский...
- Не поспеешь, ваше высокоблагородие, - отвечал писарь непочтительно
и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из-за двери слышен был в это время оживленно-недовольный голос
Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по
невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности
измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от
главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие
лошадей, смеялись громко под окном дома, - по всему этому князь Андрей
чувствовал, что должно было случиться что-нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
- Сейчас, князь, - сказал Козловский. - Диспозиция Багратиону.
- А капитуляция?
- Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из-за которой слышны были голоса. Но в
то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама
отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на
пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного
зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно
занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо
своего адъютанта и не узнавал его.
- Ну, что, кончил? - обратился он к Козловскому.
- Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица,
сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
- Честь имею явиться, - повторил довольно громко князь Андрей,
подавая конверт.
- А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
- Ну, князь, прощай, - сказал он Багратиону. - Христос с тобой.
Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах.
Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо,
видимо-привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо
которой Багратион поцеловал его в шею.
- Христос с тобой! - повторил Кутузов и подошел к коляске. - Садись
со мной, - сказал он Болконскому.
- Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь.
Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
- Садись, - сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, - мне
хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
- Еще впереди много, много всего будет, - сказал он со старческим
выражением проницательности, как будто поняв все, что делалось в душе
Болконского. - Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду
Бога благодарить, - прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в
полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где
измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. "Да, он имеет
право так спокойно говорить о погибели этих людей!" подумал Болконский.
- От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, - сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им,
и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких
рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и
следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о
подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о
кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.
Кутузов чрез своего лазутчика получил 1-го ноября известие, ставившее
командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что
французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь
сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился
оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его
от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он
находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить
дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить
без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую
надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по
дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал
быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и
таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми
тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и
окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем
шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем
на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов - значило получить большую
надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме -
значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или
общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно.
Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских
от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард
Багратиона направо горами с кремско-цнаймской дороги на венско-цнаймскую.
Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к
Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он
должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями
тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную
ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в
Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов,
подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с
своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию,
Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат
удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним
в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала
невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост
в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат,
встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была
вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал
отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три
дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не
трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что
потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие.
Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам
парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер
поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и
предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он
не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном
ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать
отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести
(движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до
Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность
спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего
при нем генерал-адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде
должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции,
а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно
движение обозов всей армии по кремско-цнаймской дороге. Измученный, голодный
отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей
армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения
капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой
части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была
открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25
верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и
капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 à huit heures du
matin.
"II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon
mécontentement. Vous ne commandez que mon avant-garde et vous n'avez pas le
droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit
d'une campagne. Rompez l'armistice sur-le-champ et Mariechez à l'ennemi.
Vous lui ferez déclarer,que le général qui a signé cette capitulation,
n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui
ait ce droit.
"Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite
convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, détruisez
l'armée russe... vous êtes en position de prendre son bagage et son
artiller.
"L'aide-de-camp de l'Empereur de Russie est un... Les officiers ne sont
rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui-ci n'en avait point... Les
Autrichiens se sont laissé jouer pour le passage du pont de Vienne, vous
vous laissez jouer par un aide-de-camp de l'Empereur. Napoléon".
[54]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к
Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался
к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4 000-ный отряд
Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый
раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том,
что предстояло ему.
В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у
Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не
начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили
о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили
и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного
адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением,
объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил
ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде
наблюдать за порядком отступления, "что тоже было очень важно".
- Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, - сказал Багратион, как бы
успокоивая князя Андрея.
"Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для
получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со
мной быть, пускай... пригодится, коли храбрый офицер", подумал Багратион.
Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и
узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать.
Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным
перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по-французски,
вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего-то
как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
- Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, - сказал
штаб-офицер, указывая на этих людей. - Распускают командиры. А вот здесь,
- он указал на раскинутую палатку маркитанта, - собьются и сидят. Нынче
утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть
их. Одна минута.
- Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, - сказал князь Андрей,
который не успел еще поесть.
- Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба-соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек
офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и
ели.
- Ну, что ж это, господа, - сказал штаб-офицер тоном упрека, как
человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. - Ведь нельзя же
отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г.
штабс-капитан, - обратился он к маленькому, грязному, худому
артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту),
в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? - продолжал штаб-офицер, -
вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог.
Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.)
Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, - прибавил он
начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина.
Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно
глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на
штаб-офицера.
- Солдаты говорят: разумшись ловчее, - сказал капитан Тушин, улыбаясь
и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не
вышла. Он смутился.
- Извольте отправляться, - сказал штаб-офицер, стараясь удержать
серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было
что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но
чрезвычайно привлекательное.
Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат,
офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь
вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних
рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих
укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты
красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше.
За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат,
беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать
нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
- Voilà l'agrément des camps, monsieur le prince, - сказал дежурный
штаб-офицер. [55]
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были
французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
- Вот тут наша батарея стоит, - сказал штаб-офицер, указывая на самый
высокий пункт, - того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда все видно:
поедемте, князь.
- Покорно благодарю, я теперь один проеду, - сказал князь Андрей,
желая избавиться от штаб-офицера, - не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб-офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и
веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том
обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в
десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и
страх чего-то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем
самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в
шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в
грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку;
рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили
балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и
голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около
котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами
смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке
подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В
другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты,
толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая
бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными
лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь
рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица
были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед
делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда,
а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав
егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми
же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от
других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед
которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое
взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый
неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и
не обращая внимания на крик, говорил:
- Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и
храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще,
еще!
И все слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
- Еще, еще, - приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от
наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и
неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в
средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так
близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой.
Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло
много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для
них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не
могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди,
показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои
наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей
остановился рассматривать французов.
- Глянь-ка, глянь, - говорил один солдат товарищу, указывая на
русского мушкатера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто
и горячо говорил с французским гренадером. - Вишь, лопочет как ловко! Аж
хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров!
- Погоди, послушай. Ишь, ловко! - отвечал Сидоров, считавшийся
мастером говорить по-французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей
узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным,
пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
- Ну, еще, еще! - подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и
стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. - Пожалуйста,
почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с
французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании.
Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и
бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били
французов.
- Здесь велят прогнать вас и прогоним, - говорил Долохов.
- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, -
сказал гренадер-француз.
Зрители и слушатели-французы засмеялись.
- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera
danser), [56] - сказал Долохов.
- Qu'est-ce qu'il chante? [57] - сказал один француз.
- De l'histoire ancienne,[58] - сказал другой, догадавшись,
что дело шло о прежних войнах. - L'Empereur va lui faire voir à votre
Souvara, comme aux autres...[59]
- Бонапарте... - начал было Долохов, но француз перебил его.
- Нет Бонапарте. Есть император! Sacré nom... [60] - сердито
крикнул он.
- Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски обругался и, вскинув ружье,
отошел прочь.
- Пойдемте, Иван Лукич, - сказал он ротному.
- Вот так по-хранцузски, - заговорили солдаты в цепи. - Ну-ка ты,
Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать
непонятные слова:
- Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, - лопотал он, стараясь
придавать выразительные интонации своему голосу.
- Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! - раздался между солдатами
грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося
и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать
заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно
смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные,
снятые с передков пушки.
Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей
поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб-офицера, все поле было
видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с
передков орудий. Впереди орудий ходил часовой-артиллерист, вытянувшийся было
перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное,
скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры
артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный
шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения
русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте
противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно
было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских
войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за
горою. Левее деревни, в дыму, казалось что-то похожее на батарею, но простым
глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на
довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов.
По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В
центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию
князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему
нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры
нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было,
что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был
крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и
коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для
себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки,
намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во-первых, сосредоточить
всю артиллерию в центре и, во-вторых, кавалерию перевести назад, на ту
сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем,
следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь
историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно
соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему
представлялись лишь следующего рода крупные случайности: "Ежели неприятель
поведет атаку на правый фланг, - говорил он сам себе, - Киевский
гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до
тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут
ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем
на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый
фланг и отступаем до оврага эшелонами", рассуждал он сам с собою...
Все время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не
переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не
понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из
балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал
прислушиваться.
- Нет, голубчик, - говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею
голос, - я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти,
тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так-то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
- Да бойся, не бойся, все равно, - не минуешь.
- А все боишься! Эх вы, ученые люди, - сказал третий мужественный
голос, перебивая обоих. - То-то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что
все с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
- А все боишься, - продолжал 
| |
| Просмотров: 556 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры