| Главная » Книги |
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1, Страница 24
Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Том 1ал
Борис.
- А ты все такой же дипломат. Ну, да не в том дело... Ну, ты что? -
спросил Ростов.
- Да вот, как видишь. До сих пор все хорошо; но признаюсь, желал бы я
очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
- Зачем?
- Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться
делать, коль возможно, блестящую карьеру.
- Да, вот как! - сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо
тщетно отыскивая разрешение какого-то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
- Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? - сказал Борис. - Он
выпьет с тобою, а я не могу.
- Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? - сказал Ростов с презрительной
улыбкой.
- Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, - сказал
Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг
вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился.
Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в
России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их
командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как
и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю
анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в
Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и
гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он
рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал:
"Арнауты!" (Арнауты - была любимая поговорка цесаревича, когда он был в
гневе) и потребовал ротного командира.
- Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я
прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку
наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех. Поэтому, граф, у
меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг
привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился.
Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и
самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не
на живот, а на смерть, как говорится; и "Арнауты", и черти, и в Сибирь, -
говорил Берг, проницательно улыбаясь. - Я знаю, что я прав, и потому молчу:
не так ли, граф? "Что, ты немой, что ли?" он закричал. Я все молчу. Что ж вы
думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не
потеряться. Так-то, граф, - говорил Берг, закуривая трубку и пуская
колечки.
- Да, это славно, - улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно
отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он
получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время
рассказа все более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское
дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие
в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали
от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно
не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что
умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением
рассказать все, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для
себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям,
которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и
составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали
точно такого же рассказа, - или бы они не поверили ему, или, что еще хуже,
подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того,
что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им
рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку
и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы
рассказать все, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы
рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые
люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в
огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него,
рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в
изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им все это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: "ты не можешь
представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки", в
комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей,
любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что
к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который
умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека.
Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому
человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав
рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых
терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился,
прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван.
Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв
это. Но это было ему все равно: это был чужой человек. Но, взглянув на
Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря
на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение,
которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим
штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов
почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие
новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
- Вероятно, пойдут вперед, - видимо, не желая при посторонних
говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли
выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным
командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о
столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
- Об вашем деле, - обратился князь Андрей опять к Борису, - мы
поговорим после, и он оглянулся на Ростова. - Вы приходите ко мне после
смотра, мы все сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского
непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал
заметить, и сказал:
- Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
- Я был там, - с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая
оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он
слегка-презрительно улыбнулся.
- Да! много теперь рассказов про это дело!
- Да, рассказов, - громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися
бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, - да, рассказов
много, но наши рассказы - рассказы тех, которые были в самом огне
неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков,
которые получают награды, ничего не делая.
- К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? - спокойно и
особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой
фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
- Я говорю не про вас, - сказал он, - я вас не знаю и, признаюсь, не
желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
- А я вам вот что скажу, - с спокойною властию в голосе перебил его
князь Андрей. - Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что
это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к
самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого
выбраны. На-днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а
кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель,
нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не
понравиться. Впрочем, - сказал он, вставая, - вы знаете мою фамилию и
знаете, где найти меня; но не забудьте, - прибавил он, - что я не считаю
нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше
вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду
вас, Друбецкой; до свидания, - заключил князь Андрей и вышел, поклонившись
обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он
уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов
сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к
себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося
адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который
мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием
он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его
пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он
знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого
ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и
русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись
из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и
австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80-титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска,
выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с
развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались,
заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты
в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия
в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на
вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком
подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом
пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на
назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с
перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми
воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные,
расфранченные офицеры, но каждый солдат, - с свежим, вымытым и выбритым
лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая
лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к
волоску лежала примоченная гривка, - все чувствовали, что совершается
что-то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат
чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и
вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного
целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов все
пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была
вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от
другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге
в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и
гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под
одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: "едут! едут!"
Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты
последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время,
хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть
заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки.
Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при
приближении государей. Послышался один голос: "Смирно!" Потом, как петухи на
заре, повторились голоса в разных концах. И все затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита
императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого
кавалерийского полка, игравшие генерал-марш. Казалось, не трубачи это
играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти
звуки. Из-за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос
императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра!
так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись
численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой
подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек
этой армии, - чувство самозабвения, гордого сознания могущества и
страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы
вся громада эта (и он, связанный с ней, - ничтожная песчинка) пошла бы в
огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и
потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого
приближающегося слова.
- Урра! Урра! Урра! - гремело со всех сторон, и один полк за другим
принимал государя звуками генерал-марша; потом Урра!... генерал-марш и опять
Урра! и Урра!! которые, все усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный
гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и
неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь,
полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже
проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди
масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках,
небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников
свиты и впереди их два человека - императоры. На них-то безраздельно было
сосредоточено сдержанно-страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно-гвардейском мундире, в
треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким
голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами
узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на
расстояние 20-ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел
прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство
нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Все - всякая
черта, всякое движение - казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что-то
по-французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал
еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать
чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему
хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
"Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! -
думал Ростов: - я бы умер от счастия".
Государь обратился и к офицерам:
- Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба),
благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
- Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
"Только умереть, умереть за него!" думал Ростов.
Государь еще сказал что-то, чего не расслышал Ростов, и солдаты,
надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к
седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы
выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в
нерешимости.
"Как мог быть в нерешимости государь?" подумал Ростов, а потом даже и
эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как
и все, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с
узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха
энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой
перчатке
подобрала
поводья,
он
тронулся,
сопутствуемый
беспорядочно-заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он,
останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся
Ростову из-за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно
сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и
представился вопрос, следует - или не следует вызывать его. "Разумеется, не
следует, - подумал теперь Ростов... - И стоит ли думать и говорить про это
в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и
самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем
прощаю теперь", думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его
церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине
проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед
государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры
своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою
хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив
хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко
вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд
государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним
куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом, как говорил
Денисов, проехал мимо государя.
- Молодцы павлоградцы! - проговорил государь.
"Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься
в огонь", подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали
сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их
мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь,
особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре,
передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти
против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого
бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после
двух выигранных сражений.
На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и
напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к
Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее
положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему
особенно-заманчивым в армии. "Хорошо Ростову, которому отец присылает по
10-ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому
не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо
сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими".
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где
стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с
своими свитами - придворных, приближенных, только больше усилил его желание
принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир,
все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах,
лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше
его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать
его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил
Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как
будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда
шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее
вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в
Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь
Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно,
прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол,
стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате,
сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на
постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих
клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ,
заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к
которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский
дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть
его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять
офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись
(с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы
не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал
старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал
князю Андрею.
- Очень хорошо, извольте подождать, - сказал он генералу тем
французским выговором по-русски, которым он говорил, когда хотел говорить
презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с
мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселой
улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно
то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана
в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более
существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с
багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь
Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с
прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь
не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь
чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю
Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во
фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к
нему и взял за руку.
- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с
немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за
аккуратность - конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном,
намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже
слово диспозиция.
- Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это
время.
- Да, я думал, - невольно отчего-то краснея, сказал Борис, - просить
главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел
просить только потому, - прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия
не будет в деле.
- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, - сказал князь Андрей, -
только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала,
генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной
субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему
договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с
нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета
главнокомандующего.
- Вот что, мой милый, я думал о вас, - сказал князь Андрей, когда они
прошли в большую залу с клавикордами. - К главнокомандующему вам ходить
нечего, - говорил князь Андрей, - он наговорит вам кучу любезностей,
скажет, чтобы приходили к нему обедать ("это было бы еще не так плохо для
службы по той субординации", подумал Борис), но из этого дальше ничего не
выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы
сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный
человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том,
что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь
сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и
надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет
ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе .к
солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось
руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом
этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя,
он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала
его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю
Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец,
занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены
гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков -
Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать
генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда
князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя
Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием
сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса
медлителей, советовавших ожидать еще чего-то не наступая, так единодушно
были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод
наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без
сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на
нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона,
были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и
рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать,
был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру,
руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что
австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на
которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей
была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте,
видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что
вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной
победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь
Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и,
очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее
всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.
- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы
то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой
милый, - говорил он отрывочно и оживленно, - я должен признать свою вину
перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за
подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей,
всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех
условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение
австрийской отчетливости с русской храбростию - чего ж вы хотите еще?
- Так наступление окончательно решено? - сказал Болконский.
- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Б 
| |
| Просмотров: 600 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры