Сологуб Федов - Королева Ортруда

дарыня,- оскорбляют добрые нравы.

  Королева Ортруда спокойно сказала:

  - Я вижу, что вы хотите говорить со мною о нравственности.

  - Да,- сказал кардинал, слегка наклоняя голову.- И я льщу себя надеждою, что ваше величество послушаетесь голоса святой матери нашей, церкви.

  Королева Ортруда холодно сказала:

  - Вы хотите, чтобы я послушалась голоса церкви в том, что относится к моему поведению? И чтобы я признала, что поступаю дурно?

  Удивление и неудовольствие слышались в звуке ее голоса. Кардинал ответил:

  - Да, государыня. Ваши поступки, к сожалению, бывают иногда столь смелы, что переходят уже в область запрещенного правилами доброй нравственности.

  - Например? - спросила Ортруда.

  Лицо ее было спокойно, и уже улыбки не было на ее губах. Кардинал помолчал немного, и с легкою запинкою заговорил:

  - Верующих смущает, государыня, ваша близость с Афрою Монигетти. Дочь открытого врага и хулителя святой церкви Христовой, она унаследовала его ненависть к христианству. Говорят, что она, несмотря на свою молодость, оказывает дурное влияние на ваше величество, и обучает вас нечестивому ритуалу.

  Королева Ортруда сказала просто и спокойно:

  - Я люблю Афру.

  - Это очень жаль,- говорил кардинал.- В интересах церкви и государства, и в ваших собственных интересах вашему величеству было бы лучше расстаться с этою прекрасною аморалисткою, и расстаться как можно скорее.

  - Зачем? - гневно спросила королева Opтрудa.

  Кардинал торжественным голосом ответил:

  - Чтобы не навлекать на себя праведного гнева Господня. Пути Господни неисповедимы, но и слабый разум человеческий, просветленный благочестием и верою, различает иногда признаки Божьего гнева и Божией милости. Неплодие женщин бывает иногда указанием на немилость Всевышнего. Народ ропщет, что всё еще нет наследника престола.

  Презрительная улыбка легла на алые губы королевы Ортруды. Холодно глядя прямо навстречу острому блеску глаз кардинала, она спросила:

  - Что еще хотите вы поставить мне в упрек?

  Кардинал говорил:

  - Верующие смущены также и основанием учебно-воспитательного заведения, названного Лакониумом, где всё проникнуто языческим духом, и где нагие отроки и девы, как говорят, воспитываются вместе до такого возраста, когда эта откровенная близость может быть уже опасною для их нравственности. Говорят и о многом другом.

  - А именно? - холодно спросила королева Ортруда.

  Придавши лицу выражение смущения и неловкости, выражение, вовсе не идущее к его благодушной, румяной сытости, кардинал говорил, понижая голос:

  - Говорят, что королева собирает женщин и девиц, и пляшет вместе с ними голая, как вавилонская блудница. Говорят, что, не довольствуясь для этих неистовых забав залами замка, королева выходит на морской берег, и обнаженная пляшет там при народе.

  Гневно краснея, сказала королева Ортруда:

  - Пусть говорят! Пусть лучше говорят о моих радостях, чем о моем горе и о моих слезах.

  Кардинал возразил:

  - Тела первых людей в раю были наги, но в нынешнем греховном состоянии рода человеческого нагота тел соблазнительна и безнравственна.

  - Почему? - спросила королева Ортруда.- Если я сниму одежды, и нагая моему народу явлюсь, почему это нехорошо? Я люблю мою красоту, и готова радовать ею всех.

  Кардинал сказал сурово:

  - Это осуждено Богом и людьми.

  Королева Ортруда, насмешливо улыбаясь, спросила:

  - Богом, создавшим это тело?

  Кардинал говорил тоном наставника:

  - Изгнавши праотцев из рая, Бог повелел им носить одежды, потому что, совершивши грех, они познали стыд.

  Королева Ортруда возражала:

  - Простодушные люди в жарких странах, люди, которых мы называем дикими, ходят же голые, и не стыдятся этого, хотя чувство стыда не чуждо им.

  - Так, государыня,- ответил кардинал, - цивилизация приучила людей из стыдливости носить одежды, и стыдиться наготы. Соблазны обнажения осуждаются, таким образом, и Богом, и людьми.

  - И людьми! - воскликнула королева Ортруда.- Да разве люди бестелесны! Не потому ли и соблазняет их нагота, что они привыкли носить одежды? Тайною привыкли люди облекать свое тело, и мысли, и дела свои, но противна истине тайна. Только злое дело и порочная плоть боятся света.

  Кардинал говорил:

  - Люди считают наготу соблазнительною. Правы они или нет,- всё равно. Важно то, что нагое тело является для многих источником соблазна. О соблазне и в Писании сказано: если око твое соблазняет тебя, вырви его. Сказано там: горе миру от соблазнов. И особенно повелевается оберегаться от того, чтобы соблазнять малых, детей и простонародье, по своей психике подоб-ное детям. Если кто соблазнит единого из малых сих, лучше было бы ему, если бы он с тяжелым камнем на шее был брошен в воду. Таково относительно соблазнов учение Христа, и так оно сохраняется святою церковью Христовой.

  Королева Ортруда сказала:

  - Каждый думает по-своему. Меня нагота не соблазняет; она меня только возбуждает и веселит, как вино,- и я хочу наготы и красоты телесной.

  Кардинал возразил:

  - Выше наших хотений стоит наш долг. За добрые дела мы ждем награды, а злые дела навлекают на нас кару.

  - Какая же она бедная и слабая, ваша мораль! - презрительно сказала королева Ортруда.- Нет, моя свободная мораль не знает санкций и обязательства. Добрая природа создала меня невинною, и узы ваши способны только исказить черты природной, милой чистоты.

  С видом сердечного сокрушения ответил кардинал:

  - Если бы идеи, развиваемые вашим величеством, к несчастию, восторжествовали, то это повело бы к полному упадку морали и религии.

  Королева Ортруда сказала решительно:

  - Нет, в моей свободе я вижу обещание расцвета морального и религиозного творчества. Насилие в вопросах морали немыслимо. Если вы принуждением заставите людей быть нравственными,- какая же будет цена этой нравственности?

  - Вы ошибаетесь, государыня,- возразил кардинал,- мораль основана всегда на понятии долга, в понятии же долга неизбежно присутствует элемент принуждения. Человек всегда слаб и немощен,- святая церковь указывает ему верные пути к спасению.

  - Было время,- сказала королева Ортруда,- когда и я подчинялась указаниям церкви, и смирялась под суровою дисциплиною моего духовника. Но теперь я не хочу предуказанных путей, и властолюбие служителей церкви стало мне ненавистным.

  Кардинал сказал, как поучающий:

  - Но иначе невозможно спастись и войти в царство небесное.

  С досадою ответила ему королева Ортруда:

  - Я и не хочу спасаться в вашем смысле этого слова. Я не хочу воскресения, мне не надо рая. Хочу жить свободно и свободно умереть.

  На лице кардинала изобразился ужас, точно он услышал страшное кощунство. Он сказал, крестясь благоговейно:

  - О, ваше величество! Это - слишком смелые слова. Да сохранит нас Бог от того, чтобы эти речи услышал кто-нибудь из ваших подданных.

  Королева Ортруда горячо говорила:

  - Лучше я буду грешницею по своей воле, чем склоняться под вашею ферулою. Я слишком выросла для этого. Я не хочу, чтобы меня пасли. Между мною и моим Богом нет и не должно быть никакого посредника.

  Кардинал сказал строго и внушительно:

  - Вы проповедуете лютеранство, государыня!

  Королева Ортруда засмеялась.

  - О, нет,- живо сказала она.- Я очень далека от этих благочестивых ересей.

  - И даже, государыня,- с выражением ужаса говорил кардинал,- говорят о вашем люциферианстве!

  - Ни лютеранкою, ни люциферианкою,- сказала королева Ортруда,- я хочу быть только человеком. Свободным человеком.

  Кардинал снисходительно улыбнулся и сказал:

  - Но вы, государыня, не только человек. Вы - королева, и вы - женщина!

  Королева Ортруда спросила с удивлением:

  - А королева - не человек?

  - Кто имеет верховную власть над людьми, - говорил кардинал,- тот более, чем человек. Он к ангелам приближен, и благие мысли внушает ему Бог. Человек прост и покорен; он боится строптивой мысли, и за всю свою преданность и малость он требует от своих вождей и повели-телей только величия. Короли не должны никогда забывать, что они более, чем люди.

  - И что им большее позволено? - спросила королева Ортруда.

  - И область позволенного, и область запрещенного,- ответил кардинал,- для них шире, чем для других людей, потому что вся сфера их деятельности шире.

  - Если так,- сказала королева Ортруда,- то церкви ли судить меня! О том, хороша ли я, как королева, может судить только мой народ в его целости.

  - Короли призваны подавать высокие примеры своим народам,- сказал кардинал.- Короли судят, народы повинуются. Не дай Бог, чтобы в нашей стране стало наоборот.

  Королева Ортруда повторила:

  - Пусть меня судит мой народ. Не надо мне иного судии, и не хочу иного.

  - Народ осудит,- строго сказал кардинал.

  - Вы позаботитесь об этом? - презрительно спросила королева Ортруда.

  Кардинал смиренно склонил голову, и сказал:

  - Мой долг - говорить то, что повелевает закон святой церкви Христовой.

  Королева Ортруда встала.

  - Я очень жалею,- сказала она,- что наш разговор не указал ничего, на чем я могла бы согласиться с вами.

  Кардинал с видом благочестивого сокрушения благословил королеву Ортруду, и ушел. Он и не ждал иных последствий от этой беседы: раскаяние королевы Ортруды было бы чудом, и о таком чуде кардиналу не хотелось молиться. Это чудо не было нужно для тех интересов, которые заботили кардинала.

  Скоро слухи об этом разговоре стали распространяться в народе.

  

  ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

  

  Разрыв принца Танкреда с Имогеною Мелладо оживил надежды графини Маргариты Камаи. Она стала вновь добиваться сближения с принцем Танкредом.

  Но принц Танкред уже опять увлекся новою красавицею, молодою еврейкою с томными глазами и ленивым гортанным говором, женою инженера, добивавшегося какой-то концессии в Африке. С этою красавицею познакомила принца Танкреда опять всё та же маркиза Элеонора Аринас на одном из своих вечеров. Весь отдавшись новым чарам, принц Танкред был совершенно холоден к Маргарите. Ее бестактная навязчивость угнетала Танкреда.

  После одной неприятной встречи с Маргаритою принц Танкред приехал днем к королеве Кларе. По легким, едва уловимым признакам королева Клара поняла, что принца Танкреда что-то волнует. Она спросила:

  - У вас опять какая-нибудь неприятность, милый Танкред?

  Принц Танкред грустно улыбнулся, вздохнул и ответил:

  - Графиня Маргарита Камаи чрезмерно надоедает мне. Она очень навязчива, но не очень умна. Она не хочет понять, что всё на свете кончается.

  Королева Клара просто и спокойно сказала:

  - Пусть ее убьют. Она вредная и злая женщина и может сделать вам еще много затруднений.

  Жестокая по природе, королева Клара без ужаса думала об убийствах. Она была уверена, что цель оправдывает средства.

  Принц Танкред улыбнулся спокойно, поцеловал руку королевы Клары, и заговорил о другом. Участь Маргариты Камаи была в эту минуту решена. В тот же вечер начальник тайной службы при принце Танкреде получил должные указания.

  На другой день королева Клара пришла исповедываться в капеллу своего дворца. Мил и радостен был теплый мрамор колонн, улыбалась венчанная золотом мраморная Мадонна, и с мудрою благосклонностью умирал на черном кресте желто-белый Христос. Cветлая тишина благостно наполняла капеллу,- и только двое были в ней, патер и королева. С сердечным воздыханием и со слезами, утопая коленями в мягкой упругости красной бархатной подушки, королева Клара говорила молодому, красивому иезуиту:

  - Я дала злой совет с благою целью. Возлюбленного сына моего, принца Танкреда, столь ревностного к процветанию святой церкви, преследует грешною любовью графиня Маргарита Камаи. В минуту слабости моего любезного сына Маргарита обольстила его злыми очаровани-ями. Когда же он раскаялся и отверг ее, она не смирилась и не последовала его благому примеру. Она распускает о Танкреде злые, лживые слухи, она поссорила его с королевою Ортрудою, и от этого положению Танкреда грозит большая опасность. Я даже боюсь, что принц Танкред, этот верный и преданный сын церкви, будет вынужден покинуть нашу бедную страну, и святая церковь на Соединенных Островах лишится своего доблестного защитника. А это особенно печально в наши дни, когда семена неверия и мятежа так усердно сеются врагами церкви и государства. И вот я дала совет убить эту злую, нечестивую женщину. На моей душе будет великий грех, но этим грехом я освобожу от злой распутницы и принца Танкреда, и ее несчастного, обманутого мужа, и послужу славе церкви нашей.

  Легкий стыд и сладострастный, как всегда на исповеди, приятно волновал королеву Клару. Сладострастие томило ее жгучими и пряными своими соблазнами. Разжигая в душе своей подобие страха, с притворным сокрушением кающейся грешницы смотрела королева Клара на красивое, строгое лицо духовника с пламенными черными глазами.

  Духовник говорил ей:

  - Всемилостивый Господь Бог наш видит с высоты небес сердца и помышления наши, и оценивает дела людей по их намерениям. Вменяя ни во что даже и добрые дела еретиков, неверных и иных врагов церкви, Он милосерден к прегрешениям верных чад церкви Христовой, и особенно милостив к тому, кто и греха не убоится для наивящей славы Божией. Неложно сказано: только тот спасет свою душу, кто погубит ее. За помышление злое я наложу на вас епитимию, и разрешу вам грех, благая же цель злого дела милосердным Богом будет зачтена вам в заслугу.

  

  Злые мысли носились в те дни по воздуху, словно демоны вулкана торопливо сеяли их в смятенные сердца людские.

  Вечером королева Ортруда, уже влюбленная в Астольфа Нерита, призвала его к себе. Лаская, она спрашивала его нежно:

  - Милый Астольф, ты любишь меня?

  - Люблю,- страстно сказал Астольф.- Люблю,- повторил он, и от восторга и от волнения не знал, что еще сказать.

  - Всё для меня сделаешь? - спросила королева Ортруда.

  Она побледнела, и робкая мольба звучала в ее голосе. Астольф, трепеща от счастия, говорил:

  - Всё, всё для тебя сделаю! Только скажи.

  Королева Ортруда внимательно и тревожно смотрела на него. Какое-то злое внушение, еще не ясное ей самой, мучительно томило ее. Она спрашивала себя:

  "Что могут сделать для меня эти руки? Руки преданного, унаследовавшего верность многих поколений слуги?"

  В памяти королевы Ортруды вдруг возник ненавистный образ графини Маргариты Камаи. Ярко и больно ожила в душе королевы Ортруды память того дня, когда отняли от Ортруды счастливое ее неведение, когда узнала она об изменах ее Танкреда, когда навеки затмился для нее облаком дымным и смрадным светлый, солнечный образ ее героя.

  Королева Ортруда обняла Астольфа, прильнула к его уху, шепнула едва слышно:

  - Убей графиню Маргариту Камаи.

  И, отклонившись от Астольфа, сказала вслух:

  - Отомсти за меня, Астольф! Отомсти!

  Астольф задрожал. Королева Ортруда отошла от него, и у зеркала поправляла свои волосы. Пальцы ее рук слегка вздрагивали, погружаясь в ночь темных кос. Астольф смотрел на нее в ужасе. В зеркале видела королева Ортруда его побледневшее лицо, его напряженный взор. Черные глаза Астольфа казались ей огромными; две фиолетово-оранжевые тени темнели под ними, и тяжелые брови, черные, сходились, морща смуглость лба тенями раздумчивых складок.

  Королева Ортруда печально вздохнула. Говорили тихо, отрывисто, словно задыхаясь:

  - А, ты не хочешь! Не хочешь! Конечно, это - грех. И не надо, если не хочешь. Я думала, ты меня любишь. Я думала, ты меня хочешь. Но ты не хочешь.

  Лицо Астольфа озарилось темною радостью, и злые огни жестокой воли зажались в глубине черных пламенников его зардевшегося темным румянцем смуглого лица.

  - Хочу, хочу! - воскликнул он.

  Королева Ортруда говорила:

  - Если ты это сделаешь, я буду твоя. Ты будешь приходить ко мне всегда, когда захочешь, и будешь делать со мною всё, что хочешь. А я научу тебя радостным играм и забавам любви. Я подарю тебе дни светлых ожиданий и ночи легкого счастия, если ты сделаешь это для меня.

  Астольф, улыбаясь, погруженный в сладкую задумчивость, смотрел на королеву Ортруду. Она обняла его, и тихо спросила:

  - Милый Астольф, ты боишься греха?

  Целуя ее похолодевшую от волнения щеку, сказал Астольф:

  - За тебя, Ортруда, я и душу погубить готов.

  - Грех на мне,- говорила королева Ортруда,- я тебя посылаю.

  Недолгою была быстрая смена чувств и мыслей в душе Астольфа,- и уже думал Астольф, что за один ласковый взгляд королевы Ортруды стоит отдать все радости жизни, и самую жизнь, и все утешения светлого рая.

  - Да, Ортруда,- сказал Астольф,- я сделаю это.

  Как тогда королева Ортруда, он приник к ее уху, и тихо-тихо прошептал:

  - Я убью графиню Маргариту Камаи. Я отомщу за тебя.

  Отойдя от королевы Ортруды, чтобы видеть ее обрадованное, нежно-улыбающееся лицо, Астольф сказал громко:

  - В эту же ночь.

  И уже он был в восторге, что исполнит волю королевы Ортруды. Словно мгновенная зараза, охватила его душу ненависть к злой Маргарите Камаи, которая омрачила печалью его добрую, милостливуго госпожу, королеву Ортруду.

  

  Была ночь, темная, благоуханная, жаркая. Раздражающим пряным запахом крупных белых и оранжевых цветов полон был влажный воздух.

  Астольф один шел по дальним улицам столицы, по одежде похожий на простого мальчишку, который возвращается из города в рыбачью слободу под Пальмою. В складках широкого пояса он прятал небольшой, узкий, с обеих сторон острый кинжал. Он не боялся, что его узнают,- улица в тихом приморском предместья Пальмы, где стоял, окруженный широким садом, дом графа Камаи, была тиха и безлюдна.

  В эту же ночь около дома графа Камаи бродил наемный убийца, поджидая часа, когда всё вокруг совсем затихнет. Его подкупили на убийство графини Маргариты Камаи тайные агенты принца Танкреда.

  Это был один из тех потерянных людей, которые шатаются утром в гавани, а вечером сидят в тавернах, ища более или менее легкого заработка, и не брезгая ни воровством, ни убийством. При помощи таких людей нередко сводились слишком запутанные счеты, и непримиримая вражда порою разрешалась предательским из-за угла ударом кинжала. Профессиональная этика этих бездельников была очень строга. Они не выдавали никогда своих нанимателей. Впрочем, и искушений к тому почти не бывало,- убийцы эти попадались совсем редко. Полиция на Островах более любила следить за анархистами и социалистами, чем за убийцами и ворами. Воры и грабители были даже выгодны для низших полицейских агентов,- при дележе награбленного перепадало и блюстителям порядка.

  Разбойник уже собирался приступить к своему делу. Вдруг он услышал легкий звук шагов по плитам тротуара, и увидел тихо подходившего к дому мальчика, лицо и ноги которого смутно белели в темноте. Разбойник отошел от дома. Он знал свое ремесло, прятался искусно, и потому Астольф не увидел его, подходя к дому графа Камаи. Разбойник ждал, когда мальчик пройдет мимо, и удивился, увидевши, что Астольф остановился у этого же дома.

  Астольф стоял у калитки, ведущей в сад, и соображал, как удобнее перелезть через желез-ную решетку. На всякий случай он взялся за ручку калитки, попробовать, не откроется ли она.

  Разбойник, притаившись за выступом стены соседнего дома, размышлял:

  "Кто же это? Мальчишка, которого послали воры на разведку, а при удаче и на промысел,- или слишком молодой любовник?"

  Астольф радостно удивился: калитка в сад оказалась не замкнутою на ключ. Об этом заблаговременно позаботились организаторы убийства. Они зазвали садовника и его помощника в кабачок, притаившийся в одном из узких, грязных переулков близ торговой гавани, и так подпоили обоих, что ленивые слуги забыли о своих обязанностях. Когда кабачок поздно ночью закрывался, оба они уже были мертвецки пьяны. Собутыльники кое-как вытащили их из кабачка, взвалили на плечи, отнесли подальше, к каким-то загородным пустырям, и там оставили их мирно спящими в канавке под забором.

  Разбойник неотступно следил за Астольфом, и прокрался за ним в сад.

  Астольф тихо шел вдоль темного дома по теплым росам трав, чтобы его ноги не оставили следов на тонком песке аллей. Он смотрел, где удобнее проникнуть в дом. Одно окно показалось ему закрытым неплотно. Астольф влез на выступ стены, и толкнул раму. Она открылась. Астольф пробрался в дом. За Астольфом влез в то же самое окно и разбойник.

  По темным комнатам осторожно шел Астольф. Он не знал расположения комнат, и поэтому раза два или три пришлось ему возвращаться назад. Не подозревал Астольф, что за ним крадется убийца.

  Вот и спальня графини Маргариты, и в глубине против окон - кровать. Огонек зеленой лампады мерцал слабо, и бросал на все предметы неверный, коварный свет. В теплой темноте, напоенной пряными благоуханиями изысканных духов, слышалось ровное дыхание Маргариты.

  Астольф осторожно подвигался вперед. Он задел какой-то легкий стул у окна. Ножки стула с легким шумом передвинулись по скользкому паркету. Маргарита проснулась, и спросила сонным голосом:

  - Это ты, Роберто?

  Астольф ответил тихо, голосом сдавленным, глухим от волнения:

  - Это - я.

  Решительно и быстро Астольф подошел к кровати, напряженно всматриваясь в белевшуюся на ней смутно женщину, полуприкрытую легким белым покрывалом.

  - Спать не даешь,- ворчала Маргарита.

  Астольф, держась за рукоять кинжала, и дыша возбужденно и часто, наклонился над Маргаритою. Она лежала на спине, закинув под голову тонкие, смуглые руки. Лицо ее с полузакрытыми глазами казалось бледным и неживым.

  Вдруг темный страх резко и зло схватил Маргариту за сердце. Глаза ее широко раскрылись, черные, чернее, чем ночь,- и она всмотрелась в чужое, в полутьме наклонившееся над нею лицо. В горле, словно сдавленном чьею-то рукою, стало сухо. Маргарита спросила тревожно:

  - Кто это?

  Хриплый голос ее был тих,- липкий страх заливал горло, душил грудь, и мешал языку двигаться. Чужой молчал. Огромные глаза его были беспощадны. В движении его рук около пояса было что-то непонятное, страшное.

  Маргарита сделала порывистое движение, чтобы подняться. Но Астольф выхватил кинжал из ножен, и быстрым движением слева направо разрезал ее горло. На руки Астольфа брызнула теплая, липкая влага. Маргарита слабо забилась, и вдруг словно застыла. Слышалось прерывистое хрипение,- но и оно скоро затихло.

  Разбойник стоял, таясь в углу.

  Астольф торопливо и осторожно убегал. На коврах темных комнат были бесшумны его быстрые ноги.

  Разбойник подошел к постели. Тело Маргариты холодело.

  - Сделано чисто,- еле слышно проворчал разбойник.- Смелый чертенок!

  Разбойник принялся осторожно шарить в этой комнате и рядом, ища, что бы можно было захватить ценного и некрупного. Острый, трусливый огонек потайного фонаря шмыгал по полу и по стенам, как огненный призрак лукавой домашней нежити.

  Потом разбойник выбрался из дому тем же путем.

  

  ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

  

  Вечерние горели огни, и краски всех предметов при огнях изменились, жесткими стали, томящими взор. Королева Ортруда смотрела на ярко-красный цветок в волосах камеристки Терезиты, на ярко-смуглый румянец ее щек, на ее дебелую шею, слегка изогнутую вперед,- и всё тяжелое, сильное, ловкое тело молодой вдовы рождало в душе Ортруды странную зависть.

  "Забыла Терезита своего мужа, бравого сержанта,- думала королева,- и другие утешают ее. И жизнь для нее легка".

  Спросила:

  - От кого, Терезита, этот цветок в твоих волосах? Милый подарил?

  Ответила Терезита,- и непривычною печалью звучали низкие звуки ее голоса:

  - Сегодня память королевы Джиневры.

  Села у ног королевы, и говорила тихо:

  - Любила,- и убила. Посмела убить.

  Тихо сказала Ортруда:

  - Нельзя убивать того, кого любила.

  Терезита смотрела в лицо королевы Ортруды, и жалость была в глазах Терезиты, и преданная любовь. И тихо, тихо сказала Терезита:

  - Пошли меня, милая королева, - я вырежу его сердце, и принесу его тебе на конце кинжала.

  Ортруда встала. Сказала сурово:

  - Я знаю, ты меня любишь. Но этого не надо.

  Приподнялась Терезита, стояла на коленях, и с тоскою смотрела в лицо королевы Ортруды. Ортруда сказала:

  - Иди.

  Поздно вечером королева Ортруда была одна. Тоска томила ее, тоска воспоминаний и предчувствий.

  Королева Ортруда думала о том, что умрет графиня Маргарита Камаи. Древняя, жестокая душа, разбуженная в ней, трепетала от злой радости и от звериной, дикой тоски,- душа королевы Джиневры, царствовавшей за много столетий до Ортруды. И вспомнила королева Ортруда жестокую повесть жизни королевы Джиневры.

  Как и Ортруда, королева Джиневра унаследовала престол своего отца, и была обвенчана с чужестранным принцем. Этот принц, как и Танкред Ортруде, изменял Джиневре. И, как Ортру-да, долго оставалась Джиневра в счастливом неведении. Однажды застала королева Джиневра своего мужа в объятиях одной из придворных дам. Обезумев от ревности и от гнева, королева Джиневра вонзила свой кинжал в сердце вероломного мужа, и злую разлучницу тем же умертвила кинжалом.

  Рыцари и монахи, друзья убитого принца, низвергли Джиневру с престола, и судили ее, и свиреп был приговор их. Джиневру вывели нагую на площадь, и беспощадно бичевали на том месте, где стоит ныне ее статуя. Плакали многие в толпе, жалея любимую королеву, но вступиться не посмел никто. Потом Джиневру заточили в монастырь, где злая игуменья подвергала ее жестоким истязаниям и унижениям. Но вскоре Джиневра была освобождена оттуда своими друзьями, и еще долго и со славою царствовала.

  Душа, прошедшая весь пламенный круг любви и злобы, нестерпимых страданий и высокого торжества, душа Джиневры оживала теперь в груди королевы Ортруды. Думала королева Ортруда:

  "Вот путь мой,- ступень за ступенью к смерти. Настанет скоро день,- умру и я под кинжалом убийцы. Или казнят меня за что-нибудь по приговору революционного трибунала,- и отрубленная острым ножом гильотины голова моя упадет в пыль торговой площади. Что ж,- умру спокойно".

  Раздался легкий стук в дверь. Странно и жутко прозвучал он в ночной тишине древнего замка.

  - Войдите,- сказала королева Ортруда.

  Терезита открыла дверь, впустила Астольфа, и скрылась. Но успела заметить королева Ортруда выражение свирепой радости на угрюмом лице своей верной служанки.

  Вошел Астольф, бледный и радостный, в той же простой, короткой одежде, в которой проник он в дом графа Камаи.

  Королева Ортруда задрожала. Смешанное, темное чувство охватило ее. Страх перед убийцею, любовный восторг перед ним, кровавое сладострастие, ненависть к убитой, радость мести, тоска о злом деле,- всё в сердце королевы Ортруды смешалось в какую-то дьявольскую, пряную, горькую смесь. Широко открытыми глазами смотрела королева Ортруда на подходив-шего к ней Астольфа. В руке Астольфа было что-то, обернутое в белый платок, в белый с темными пятнами платок.

  Королева Ортруда спросила:

  - Что это?

  Голос ее был страстно-звучен, и тонкие руки ее дрожали. Уже знала королева Ортруда, что она увидит сейчас, знала, что покажет ей Астольф.

  Астольф неторопливо развернул платок, и показал королеве Ортруде кинжал. На лезвии кинжала темнели свежие пятна крови. Тихо сказал Астольф:

  - Я убил графиню Маргариту Камаи.

  На лице его изображалась дикая радость.

  И уже спокойно улыбалась королева Ортруда, и радостно смотрела на Астольфа и на его кинжал. Астольф зарделся вдруг, устремил на королеву Ортруду нетерпеливый, страстный взор, и сказал ей нежно и дерзко:

  - А когда же мне будет награда, милая Ортруда?

  Королева Ортруда улыбнулась нежно и грустно. Шепнула:

  - Награжу. Не бойся.

  Она взяла Астольфа за плечи, и привлекла к себе. Целовала лицо Астольфа. Целовала его руки.

  И долго в тот вечер, и страстно королева Ортруда целовала и ласкала Астольфа.

  Когда Астольф ушел, королева Ортруда долго не могла заснуть, и сидела, мечтая нежно и жестоко. И думала королева Ортруда:

  "Вот и еще одна ступень к моей смерти - Астольф, отрок с окровавленными по моей воле руками".

  Шептала:

  - Что скажешь мне ты, Светозарный?

  Утром нашли в постели труп графини Маргариты. По-видимому, убийство совершено было с целью грабежа. Было украдено несколько драгоценностей, и сколько-то денег. Но граф Роберт Камаи был уверен, что это - дело агентов принца Танкреда. Никому не говорил он о своих подозрениях, но таил жажду мести.

  Об убитой жене граф Камаи не очень сокрушался. Любовные связи между ними уже давно порвались, а строптивый характер Маргариты нередко бывал причиною неприятных размолвок и ссор. Но в этой женщине граф Камаи терял верную пособницу его карьере,- и еще не мог он учесть, как эта смерть отразится на его положении.

  Конечно, граф Камаи притворялся, что он убит горем.

  Весть о смерти графини Маргариты Камаи быстро разнеслась по городу. Почему-то все в городе говорили, что графиня Камаи убита по приказанию принца Танкреда. И никого это не удивляло.

  Говорили одни:

  - Так ей и надо!

  Говорили другие:

  - От этого человека чего же иного можно было бы ждать!

  Друзья принца Танкреда уверяли, что это - дело анархистов. Никто, конечно, не верил.

  Общая уверенность в том, что в убийстве графини Маргариты Камаи замешан принц Танкред, была так велика, что полиция и судебные власти не особенно усердствовали в расследовании дела. Было сделано, по-видимому, всё, что предписывается для таких случаев законом,- но всё это делалось только формально, и сыщики не проявили свойственной им проницательности.

  По приказу судебного следователя арестовали садовника и его помощника. Но ни один из них не мог сказать ничего путного о людях, которые их напоили. Не могли указать даже таверны, где они пьянствовали, и сбивались в числе своих собутыльников.

  Садовник говорил:

  - Было их двое, оба с черными бородами.

  Его помощник говорил:

  - Нет, их было трое,- двое черных и один рыжий, в очках.

  Садовник говорил:

  - Рыжий в очках пришел позже.

  Его помощник спорил:

  - Позже пришел четвертый, бритый.

  Тогда предположили, что эти сообщники убийцы были искусно загримированы.

  Дело заглохло бы понемногу. Но им занялись оппозиционные газеты. Какому-то ловкому репopтеру посчастливилось даже открыть наемного убийцу. Из этого, конечно, ничего не вышло, - разбойнику дали еще денег, и помогли эмигрировать в Аргентину.

  

  С тогo дня каждый вечер Астольф приходил к королеве Ортруде, и они проводили вдвоем долгие часы, радостные для Ортруды, и проникнутые жутким ужасом.

  С образом Астольфа соединялось для Ортруды всегда представчение о Смерти.

  Ах, прекрасный образ Смерти для королевы Opтруды,- влюбленный в нее страстно и пламенно паж королевы Астольф! Лицо у него прекрасное и темное, лицо веселого мальчишки, загоревшего под солнцем; глаза у него черные и пламенные, глаза того, кто убивает; - одежда у него белая и короткая, одежда пажа, который приходит услужить прекрасной даме; ноги у него обнаженные и стройные, ноги, чтобы легко и бесшумно под облаком дымным страшный пройти путь, из которого принесет верный капли крови королеве Ортруде,- кровь королевы Ортруды.

  И ласкала Астольфа королева Ортруда, и лаская обнажала его тело, стройное, тонкое тело милого убийцы. Вся отдавалась ему, все одежды свои отбросив, нагая приникала к страстной теплоте его тела, - тело и душу предавая умерщвляющему нежно.

  Астольф переживал тогда минуты сладчайших восторгов. Ярки и многоцветны были его мечтания,- о бесконечности счастия с Ортрудою, для Ортруды. Сосуд многоценной крови, обнаженное тело королевы Ортруды радовало взоры Астольфа. О, это тело, которое так наслаж-дается, и так страдаетт и так услаждает, и так мучит! и этот трепет дыхания в груди и в горле под яркими поцелуями жадных губ! И эта кровь, которую так страшно пролить, и которой так жаждет душа умерщвляющего! И этот жуткий страх, и этот зыбкий стыд!

  Смотрела на Астольфа королева Ортруда, любуясь,- и вдруг стыдно становилось Астольфу того, что они обнажены. Он прятался за тяжелыми завесами. Но был радостен и легок этот внезапный стыд.

  Смеялась его стыду Ортруда, смеялся и он. Легким, зыбким смехом разрешался легкий, зыбкий стыд. И они играли и резвились, как шаловливые дети.

  Иногда утром уходили они на берег моря, и там, как дети, у воды смеялись и радовались, и чего-то искали в воде, и находили что-то. И плескуч был шумный смех волн, вечный смех стихии, и широк был ясный простор поднебесный.

  Для королевы Ортруды готов был Астольф совершить всякое безумное и опасное дело, и без конца умножать преступления. Не раз спрашивал он королеву Ортруду:

  - Хочешь, Ортруда, для тебя я убью принца Танкреда?

  Улыбалась королева Ортруда, и говорила:

  - Не надо, мой милый. Принц Танкред не уйдет от своей судьбы.

  

  Однажды королева Ортруда привела Астольфа в огороженный высокою стеною участок королевского сада около ее мастерской. И сказала Ортруда Астольфу:

  - Здесь, среди этих деревьев, под этим высоким небом, я напишу картину, и ты будешь для нее моделью. Красота твоя будет жить в веках.

  Астольф радостно покраснел. Королева Ортруда сказала:

  - Разденься, Астольф.

  Астольф радостно и поспешно повиновался. Королева Ортруда рассказала, как ему надо стоять. Нагой отрок с флейтою в опущенной руке прислонился к пальме и задумался. Тело его было прекрасно,- тело, созданное для игры, пляски и бега.

  Охваченная волнением работы, Ортруда быстро зарисовала его фигуру, торопясь взяться за кисть. Застенчивый, тихий, стоял Астольф,- и застенчивая, тихая мечта мерцала в черной тьме его широких глаз. Выражение застенчивости перенесла Ортруда и на картину. Нагой и смуглый, как живой возникал он под ее уверенною, неторопливою кистью.

  Было тихо. Ничей нескромный, враждебный взор не мешал творчеству любви и красоты, и никто не говорил темных, тусклых слов.

  Дракон небесный смеялся в багряно-голубой вышине, словно он знал, что будет. Но он не знал. Только творческая мечта поэта прозревает неясно дали незаконченного творения.

  Вероника Нерита скоро узнала,- конечно, позже посторонних,- о связи ее сына с короле-вою Ортрудою. Тщеславная женщина радовалась этому чрезмерно. Она думала, что связь с королевою принесет их семье большие милости и выгоды. Уже она распустила яркие павлиньи перья высокомерия, и думала, что все матери в Пальме завидуют ей.

  Но старый гофмаршал Теобальд Нерита не радовался. Он думал, что королева Ортруда огорчена oткрытием любовных похождений ее мужа, и потому ищет забвения и развлечения в мимолетных связях то с одним, то с другим,- что она будет влюбляться еще во многих, постоянно томимая разожженною в ней страстностью, но никого надолго не полюбит,- что ее увлечение Астольфом будет так же кратковременно, как и ее связь с Карлом Реймерсом,- и что конец этого нового ее увлечения будет так же печален.

  Старый гофмаршал позвал к себе сына, и говорил ему строго:

  - Берегись, Астольф, ты стоишь на опасной дороге.

  Астольф угрюмо смотрел вниз, багряно краснел, и упорно молчал. Теобальд Нерита продолжал:

  - Говорю тебе, Астольф, послушайся меня, избегай королевы Ортруды. Смотри, чтобы и с тобою не было того же, что с Карлом Реймерсом. Королева Ортруда любит красивых. Найдется человек красивее тебя, и более подходящий к ней по возрасту.

  Астольф молчал упрямо, и уныло склоненное лицо его не выражало ничего, кроме скуки.

  Теобальд Нерита досадчиво говорил ему:

  - Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь. Или сказать тебе нечего, и ты сам сознаешь, как нелепо твое увлечение?

  Тогда Астольф поднимал на отца упорный взгляд широких глаз, и говорил коротко:

  - Ортруда меня любит, и я люблю Ортруду. Я не могу жить без Ортруды. Для Ортруды я готов на всё.

  Гофмаршал, покачивая головою, говорил:

  - Глупый! Только и знаешь твердить: Ортруда, Ортруда, люблю, люблю. Скоро бросит тебя твоя Ортруда.

  Астольф улыбался и отвечал отцу:

  - Не знаю. Пусть бросит, если захочет. Пусть будет, что будет. Теперь я счастлив. А потом хоть умереть, мне всё равно.

  Отец горько упрекал Астольфа.

  - Не жалеешь ты старого отца,- говорил он.- Ты еще так молод. Тебе надо учиться.

  Астольф отвечал угрюмо:

  - Я учусь

  - Как ты учишься! - говорил Теобальд Нерита.- Голова у тебя набита глупыми мечтами, только Ортруда у тебя на уме. Не до книг тебе теперь. Хоть и тяжело мне будет на старости расставаться с тобою, но я все-таки отправлю тебя на днях доучиваться в Италию или во Францию.

  Астольф отвечал решительно и резко:

  - Ни за что не уеду отсюда. Лучше в море брошусь.

  По мрачному блеску его глаз видел отец, что Астольф не задумается сделать, как говорит.

  Такие разговоры повторялись часто, и нередко заканчивались бурными сценами.

  И другие невзгоды скоро стали омрачать счастие Астольфа.

  

  ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

  

  Афра томилась в эти дни странною, жестокою ревностью. И раньше доса