Шмелев Иван Сергеевич - Солдаты

егда тычут - привиллегии! Сколько исписали... Чуть что, ведь на коленках будет ерзать, чтобы не дали в морду. В 905 было, попритихли. Этот старик не раб. Крест на шее, и крестом отмечен, верный русский человек. Общество дает опору негодяям, не чтит закона, не понимает власти и не умеет властвовать. Гордый студень! А тоже - "не позволю". И еще лезут государством управлять. С огнем играют, пораженцы!"

    

    

   "К батальонному заехать обещал", - вспомнил Бураев встречу и повернул к заставе. Кожинский забор тянулся по концу Московской, ворота выходили к полю. Бураев свернул направо, полевым простором. Старые тополя шуршали в ветре, пахли горьковато-клейко. У каменных ворот, под плесень, с отбитыми шарами, он позвонился. Знакомо раздалось по саду, в глубине, - бом... бом... Залаяли овчарки. Было видно в щели, как из людской выходит кто-то с фонарем и светит к лужам. Кричит овчаркам - цыц, лихие! Как в деревне. Это денщик Василий, садовод, как и у отца, Василий тоже. Бураев вспомнил про отца, и стало грустно. Надо написать. "Сейчас увижу Антонину, милую Юнону... интересно, какая она стала. Больше году не был, и не встречались".

   Подумал: "так бы и не собрался, если бы не "свидание". И еще подумал: "вот женщина... скоро таких не будет". И увидал - "виденье". Да, Юнона.

   - Кто там?.. - сторожко спросил Василий.

   Бураев въехал в открытые ворота, в тихий, широкий двор, напомнивший ему родное - "Яблонево" отца, где вырос. Так же выходили с фонарем к воротам, те же тополя, светящиеся окна дома, в высоких елях. Повеяло уютом, родным, исконным, теплым. А в доме, в белом платье - мама... милая Юнона, напоминающая чем-то маму. Он позвонился на парадном и подумал, как хорошо, что он заехал, привела случайность, что-то, тот "компас", который как-то направляет.

   Вот, надломилось в жизни, не к кому пойти, и вот - направил. Милая Юнона, как-то встретит?..

   В нем заиграла радость и поднялось смущенье, когда послышались шаги за дверью. Отворил сам Кожин, в гимнастерке, костлявый, длинный, с тонкими усами в стрелку, в эспаньолке, как Дон-Кихот. В зале играли на рояле, как тогда. Сердце его забилось радостно-тревожно. Его встречают?..

   Он вошел, смущенный. Особенно смутил полковник, крикнул:

   - Вот он, блудный сын! вернулся!.. Антонина, встречай заблудшего!.. Силой притащили, а?.. Под дождем прогулки совершает... все освежается. А старые друзья забыты!

   - Нет, полковник, не забыты, - в смущении сказал Бураев, - а как-то все не выходило...

   Музыка замолкла. Бураев узнал знакомые шаги по залу: шла Юнона.

   - Нако-нец-то... - появилась Антонина Александровна в дверях. - Что с вами было, милый капитан... почему так пропадали? И так внезапно... Кажется, больше года?..

   Бураев поцеловал смущенно руку. Подумал: что это, насмешка?

   - Как-то, Антонина Александровна, жизнь захлеснула... - сказал он искренно. - Страшно жалею... Так все как-то...

   - Бывает, - пошутил полковник. - Нечего жалеть о прошлом. Так-то, братец.

   Антонина была все та же, молода, свежа, светла, спокойна, как будто пополнела, стала еще прелестней.

   "Новое в ней", - следил за нею с восхищением Бураев, - "нежная усталость, томность", - и сладко, и тревожно билось сердце. Полковник скрылся: что-то с инкубатором неладно.

   Выйдя в залу, Антонина вдруг остановилась.

   - Почему забыли? - спросила она прямо. - Много пережили?..

   Этого он не ждал и растерялся. Вспомнил почему-то, как она - давно! - склонилась к нотам, как он слушал. "Совсем другая", - пробежало в мысли. Она смотрела на него с улыбкой, как - всегда?

   Он ответил:

   - Много вы знаете. Я ценю ваше доброе ко мне...

   - Правда? - она как-будто, удивилась. - Вы не изменились. Ну, что-нибудь скажите...

   "Нет, она другая... свободней стала", - решил Бураев, любуясь, как она села на качалку. - "Как прелестна!.."

   - Что же говорить, вы знаете. Конечно, я не мог себе позволить у вас бывать...

   - Вот как! Почему?

   "Нет, она совсем другая".

   - Вы курите?! - не удержался он воскликнуть.

   - Что вас удивило? - спросила она спокойно. - Так, привыкла... Ну, говорите. Не могли бывать... Ну, что еще?

   - Вам все понятно.

   - Почему мне... все понятно? - сказала она вверх, следя за дымом.

   - Потому что вы... другая! - сказал он смело.

   - Я не понимаю, что это значит... другая? Какой вы странный...

   - Перед вами я не могу таиться, как перед... святой! - сказал он неожиданно и тут же и подумал - "зачем я это?"

   - Вот как! - она чуть усмехнулась и качнулась. Светло-сиреневое ее платье помело паркет. - О, какой вы льстец... кто вас учил?

   - Я не льстец, - сказал Бураев, - вы это знаете.

   - Комплиментщик, знаю! - звучно засмеялась Антонина, новым смехом. - Помните, в саду?..

   Бураев грустно усмехнулся.

   - Помню. Что же... вы все такая, как тогда! - сказал он прямо, в очаровании "виденья". - Видите... потому-то я не мог бывать у вас, тогда. И сегодня я не посмел бы, если бы не... полковник.

   - Знаю, знаю... Ну, говорите.

   - Я был обязан перестать бывать... может быть еще раньше, до "истории".

   - Почему - раньше?

   Бураев не ответил.

   - А теперь... нисколько не обязаны... перестать бывать?

   Он любовался, как она качалась, откинувшись на спинку кресла. Это оживленье, смех, играющие руки, каштановые косы, завернутые пышно, - все было новым, таинственно-прелестным новым. Он, в очаровании, ответил:

   - Боюсь, что да... обязан.

   Она взглянула на него издалека. Взгляд этот что-то и сказал, и нет.

   - Снимите "обязательство" с себя, не стоит... - сказала она шуткой. - Впрочем, послезавтра уйдете в лагери. Но... я вам разрешаю изредка бывать и летом. Андрей Максимович приезжает каждую субботу, для садов и для хозяйства. Значит, - сказала она обычным тоном, - с вашей "историей" покончено? Вы не обижайтесь. Все знают...

   - Обижаться, на вас! - восторженно сказал Бураев. - Теперь, - он усмехнулся, я уже "мальчик без истории". Как я счастлив, что могу бывать... вы для меня, как... милосердие! Уверяю вас. Если бы вы знали, как я одинок. И... всегда был одинок, - прибавил он с тоскою.

   - Очень рада. Что же вы не спросите про Нету? Она теперь бо-льшая.

   - Я не забыл. Не встречал давно. Большая, да...

   - Ушла на панихиду по Лизе Корольковой. Вы знаете? Самоубийство...

   - Знаю. Ужасно. Я ее помню... фарфоровое личико, мимо проходил в казармы, часто видал в окошке. Обыски идут у нас...

   - Кажется, что-то грязное. Начальница гимназии хотела запретить, чтобы устраивали панихиду, но все восстали. Вот, Неточка пошла. Кстати, который час? Без четверти десять... Надо послать пролетку. Вы с этой Корольковой не были знакомы?..

   - Никогда... Почему вы меня спросили?

   - Просто так. А вы... почему так спрашиваете?

   Бураев не успел ответить: вернулся батальонный, нес цыплят в лукошке.

   - Надо Семена послать за Нетой, к Лисанским. Там она будет ждать.

   - Куда послать? - не понял Кожин. - То есть, как за Нетой?..

   - Как за Нетой! - сказала Антонина раздраженно, чему Бураев удивился. - Нета же ушла на панихиду и будет ждать! Надо послать к Лисанским...

   - Вот тебе раз! - сказал полковник, потирая темя. - Давно пое-хал! Как же это ты так... волнуешься. Поужинал и поехал. Вот, полубуйся, капитан, какие у меня штуки... вот эти пли-муты! Знаешь, милая... не попробовать ли, под музыку? Эффектно будет, чорт возми!..

   - Как, что... под музыку? - спросила, в испуге, Антонина.

   - Что-что... Выпущу, а ты сыграешь. Посмотреть влияние... слышат или нет? Где-то я читал, что рыб на музыку манят... все и выплывают! Вот, приучить-то!.. Капитан, не смейтесь: знаете мою слабость. Скоро тридцать пять лет, все с солдатиками играл, а вот пора и отдохнуть, с цы-плят-ками-с...

   Антонина вышла. Кожин любовно вынимал цыплят, пускал на коврик.

   - Вот, батальон-то настоящий! Смейтесь, а - жизнь. Лучше, братец, чем все трофеи мира. Что ж, я и не скрываюсь. Скоро выхожу в отставку. Богат, а скоро буду и миллионером, да-с. Эта усадьба только между прочим. Куплю, так... десятин тысченки три, ну, понятно, пенсия. Конец войне! Скоро все армии насмарку. Тюк-тюк-тюк... - тыкал он в пол перед цыплятами. - Армии разоряют государства! да-с!.. Но... служишь - и не философствуй.

   Бураев, из такта, промолчал: часто чудил полковник! Кожин унес цыпляток. Вернулась Антонина.

   - Да, - это самоубийство очень взволновало город, - сказал Бураев.

   - А вас?

   - Но это так естественно. И меня, конечно.

   - Нета говорила, - скользнула взглядом Антонина, - что в дневнике несчастной что-то есть о вас?.. Вы ничего не слышали?..

   - Странно. Я ее совсем не знал...

   Он вспомнил о письмеце, о "К.".

   - И не знали, - спросила Антонина медленно, - что вы ей очень нравились?..

   - Первый раз слышу! - искренно сказал Бураев. - Теперь я стал какой-то притчей...

   - Ну, простите... - взяв его руку, сказала Антонина, - я вас встревожила?..

   Это ее движение и мягкость, как она сказала, его растрогали. Он не посмел сказать ей, как он счастлив, что снова ее видит. Но его взгляд сказал ей это.

   - Встревожили?.. чем?!.. - удивился он. - День у меня сегодня беспокойный был... а так, какие у меня тревоги!

   - Да, вид у вас усталый.

   Антонина отошла к окну, открыла. В окно смотрела белая сирень, в дожде.

   - Хотите?.. - сломила она веточку. - У нас тут солнце... уже распустилась.

   Он поблагодарил и нежно поцеловал, - приник к сирени.

   - Помните, - сказал он нежно, - когда-то вы меня гадать учили?

   - На сирени? - бросила она небрежно.

   - Нет. Это было давно, но я все помню... фуксии! - сказал Бураев, стараясь уловить ее глаза.

   - Фу-ксии?.. когда?.. Не помню. Разве на фуксиях гадают? В первый раз слышу. Почему у вас сегодня тревожный день?..

   Она пошла к роялю, но играть не села. Открыла, задумалась... закрыла.

   - Я теперь даю уроки, уже больше года.

   - Да, я слышал, что вы довольны. Полковник говорил... нашли цель жизни.

   - Цель? - усмехнулась Антонина. - Вот как, смеяться научились!.. Я шучу, конечно. Теперь уж не такая домоседка стала... Бегаю с утра до вечера.

   - Странно, ни разу вас не встретил! - сказал Бураев. - Впрочем, у меня одна дорожка - дом, казармы...

   - Да? А я вас иногда встречала... Вы, кажется, в каком-то тупичке живете... неподалеку Антоньев монастырь?

   - Да! - радостно сказал Бураев. - Вы знаете?.. Но почему же я никогда...

   - Случайно вышло... как-то я ехала и видела, вышли из тупичка, пошли в казармы. Какой же у нас с вами скучный разговор!

   - Что-то ты, капитан, начал мне говорить, что-то у тебя произошло сейчас... про какой-то рапорт?.. - сказал вошедший батальонный.

   Бураев рассказал, что вышло.

   - И превосходно, что отпорол. Вот кого бы отодрать-то... подлеца Скворца да мецената нашего Катылку! В Сибирь!.. - закричал полковник, словно на плацу. - Эти тебя продерут в "Голосе", в отделе "подтирушки", или у них "Постирушки"? Ну, да ты им головы отвертишь, я тебя, капиташа, зна-ю!..

   Антонина передернула плечами и ушла. Бураев с удивлением подумал - "что такое с полковником сегодня? и Антонина как-то странно?.."

   - Надо Антонину благодарить. Заметили, нарочно вышла. Что говорить, святая женщина, молюсь на нее, как на икону. Стала она давать уроки музыки... вы уж, понятно, ходить к нам перестали... стали "мальчиком с историей", как мать-командирша пропечатала. "Один Бог без греха, а мы лю-ди гре-ешные!" - неожиданно запел подполковник. А Антонина как раз тут и решила давать уроки музыки. Так сказать, наполнить зияющую пустоту. Однако, три четвертных выигрывает! - подмигнул Кожин, - скоро выкупим у банка лятифундию, с ее подмогой. Урок был у подлеца Катылина, собственника поганца "Голоса"... И приехал этот адвокатишка Скворец, редактор. Ну, за чаем кру-пный разговор... как раз у тебя, капиташа, "вынос" твой случился...

   - Какой вынос? - спросил Бураев, которому стало неприятно слушать.

   - Не вынос, а "вылет" правителя Краколя. Вышиб ты его? Это уж факт исторический. Вот они тут и закипели, общественники наши, ангелы-то хранители! Вот когда распотрошим-то... и губернию, и армию! Понимаешь, что говорили?.. Падение нравов!.. А у этого Катылина в Москве содержанка, в монастыре послушница, и уважаемая супруга, кровь с молоком!.. Вот и прикуем к позорному столбу, на радость общественности и либералов-кадюков. Антонина, понятно, от чистоты души, им и говорит: неудобно в частную жизнь мешаться... публичного преступления нет! здесь дело вза-имное... ушла жена от мужа - и, между нами, известного прохвоста! - и муж мог требовать удовлетворения, и вообще!.. Зачем будить нездоровое любопытство, надо подымать читателей... Они ей - "мы на страже общества, и пригвоздим!" А она... Вы ее всю не знаете... ох, с темпераментом!.. - разошелся Кожин, - а перед офице-ром... - ткнул себя в грудь Кожин, - благоговеет, казачка чистокровная, атаманова дочка... на пистолетах может! а, бывало, джигитовала... засу-шит!.. Вы не глядите, что - "тихий глаз"... и консерваторию кончила на виртуозку!..

   - Господа, пить чай! - позвала Антонина Александровна устало.

   - Сейчас, анекдот Буравку доскажу... Она им, братец, ультиматум: ни слова в ваших "подтиронах"! Завтра намараете, - смысл-то! - а к вечеру Бураев вас обоих прро-бу-рравит!.. - сделал полковник пистолет из пальца и присел, прищурясь. - Как воробьев! - "Я - какова полковница? - этот характер очень знаю!" Ну, те и... дай бумажки! Она-то, правда, тут же, как говорится, "спокойно удалилась" - она уме-ет! - и урок к чертям, а "подтирон"-то порции не получил. Этого, заметьте, ни-кто не знает. Аминь! - полковник погрозил к столовой. - Слово взяла с меня - ни-ни! Но тебе-то... не могу же не сказать! Я тебя, чорт те знает, "люблю любовью странно-иностранной". Глядишь - ну, прямо, офицер-девица, из монастыря вот только... А можешь и в ад сейчас же. Мо-жешь! Хмуришься? На батальонного не полагается сердиться! - погрозился Кожин. - Идем к хозяйке и виду... ни-ни-ни!

   "Сегодня он какой-то чумовой", - подумал опять Бураев. Но это было мимолетно. Антонина, милая Юнона, сияла в мыслях. Новая, - такой он никогда ее не видел. "Тихий глаз", - верно сказал полковник. "Вы ее всю не знаете! ох, с темпераментом... казацкой крови..." "Но как же это объяснить?" - спрашивал себя Бураев. - "Возмутилась, бросила урок, когда узнала, что я?.." Было непонятно, даже неприятно почему-то.

   Вошли в столовую. Она стояла у буфета и смотрела к двери. Он встретил ее взгляд и прочитал: да, я такая! Конечно, она слышала.

   - Вам, как всегда, покрепче?

   - Пожалуйста. Особенно сегодня.

   - Почему "особенно сегодня"?

   - Очень, Антонина Александровна, устал. И еще необходимо в одно место. Уже одиннадцатый... а очень нужно.

   - Очень? Деловой вы стали.

   Она взглянула из-за самовара. Так она раньше не смотрела. Решительно, она другая. Тревожней стала? Он не мог решить. Свободней?..

   - Не деловой, а... очень нужно! - повторил Бураев, а сам подумал: "вот заладил!"

   Антонина задумчиво мешала в чашке. Полковник шумно дул на блюдце. Разговор пресекся.

   - Выкупим у банка, решено! - сказал полковник. - Займусь червями, по системе... этого... ну, как его... такая звучная фамилия... - крутил он в пальцах, - ну, еще корпусной-то был?... Антониночка, не помнишь?..

   - Не помню, - сказала Антонина в чашку.

   - Ну, чорт с ним. Буду воспитывать на скорцонере, коконы получаются тончайшей консистенции и...

   Антонина опять взглянула, и снова их взгляды встретились. Сердце Бураева остановилось. Взгляд был мгновенный, - и тоска, и радость.

   - Партийку сыграем? - нежданно предложил полковник, обрывая хозяйственные планы.

   Бураев колебался. Остаться? Антонина, склонившись, медленно переливала с ложечки. О, милая! - сказал он взглядом. Сердце было полно таким безмерным, что он не мог остаться. Скорей на воздух, скакать, все вспомнить, привести в порядок. Он задыхался от волненья, зная, что сейчас случится, должно случиться. Он взглянул опять. Она переливала с ложечки. Он видел милую ее головку, завернутые косы.

   - Сегодня не могу, полковник. Если разрешите, завтра?.. Дал слово быть. Приехал из Москвы профессор, надо быть, неловко... - путался в словах Бураев. - Доклад какой-то... важный... об "основах жизни".

   - Ну, Бог с вами, до-кладчики. Ну, завтра. Перед лагерями отпразднуем. Покажу, какие я реформы провожу...

   - Уходите... - сказала Антонина утомленно, бросая ложечку. - Что так скоро?

   Как всегда, она была спокойна, замкнута. Глаза сияли ровным светом. Провожая, она сказала:

   - Яблони зацветают...

   Бураев вспомнил "перламутр" и "маму" - первое знакомство.

   - Да, я помню ваш перламутр...

   - Что за перламутр? - спросил полковник.

   - Яблони когда у вас цветут... все, как перламутр. - восторженно сказал Бураев. - Помню, когда я в первый раз увидел... - он остановился, - как перламутр, так я живо помню...

   - И "маму"? - усмехнулась Антонина.

   Засмеялись все. Громче всех полковник.

   - Конечно!.. - сказал Бураев, - сколько мне за "маму" попадало, как не помнить! Да, чудесно теперь будет. А в лагерях одни березки да осинки. У вас укрытей. А в нашем тупичке открыто к пойме... чуть только начинает розоветь.

   - Ну, значит, завтра... кстати сады посмотрим, - напомнил Кожин.

   "Машенька приедет завтра", - вспомнил досадливо Бураев.

   - Завтра... постараюсь, господин полковник.

   - Визи-тер! Сидит, как на иголках, на часы все... Уж по правде, свиданье, что ли?..

   - Никак нет. Полное одиночество. Как на походе, можете взглянуть. А сплю, как полагается, на гитаре... - он вспомнил, что приказал Валясику. - Голо, как в келье. Портрет, в веночке, да иконка.

   - А чей портрет-то? - подмигнул полковник.

   - Мамин, господин полковник.

   - Отцы пустынники... и жены непорочны! - вздохнул полковник. - Так вот поглядишь... изящный капитан, пачками влюбляются... ну-ну! Ну, а когда порол нагайкой, а... зверем? Знаю твой слабый темперамент, слыхали, как на войне-то! Кажется, тоже, казацкой крови... что-то ты говорил?

   - Есть немножко. По маме, запорожской. Только мама кроткая была. Да и я, господин полковник, не из зверей, - не уходил Бураев, мялся. - Горяч я, правда. А солдата ни разу не коснулся, в этом чист.

   - Этим не гордись. Бывает - стоит. Да уж либералы, что говорить!

   Стояли под лестницей, в большой передней, слабо освещенной. Антонина - у косяка, задумалась о чем-то.

   - Где же Нета? - вскрикнул неожиданно полковник. - Нельзя так поздно!

   - Как ты испугал... Сам же сказал - Семен поехал.

   - Верно, Семен поехал.

   Прощаясь, Антонина задержала руку. Бураев уловил в глазах и боль, и радость.

    

    

   - Любит?.. - спросил он небо.

   Крапал дождик, фонари мигали в ветре. Сердце горело болью и восторгом. Как же могло случиться?! "Или это страсть, привычка к женщине?.. Или это счастье, и я - люблю?.." - спрашивал себя Бураев. - "То, главное... пришло?.. Так, внезапно? Нет, было, с первого же дня, тогда..."

   Он оглянулся на усадьбу. Те же тополя шумели в ветре - и не те же. О, чудесный дождь! Как пахнет тополями и сиренью, белой, той сиренью!

   "Нежная моя!.." - сказал он страстно тополям и ночи.

   "Рябчик" шел в тугих поводьях, гарцовал. Бураев охватил его за шею.

   - Ми-лый!..

   "Рябчик" закинулся, понесся. Еле сдержал его Бураев, дал шпоры и пустил в галоп. Город уже спал. Летели фонари навстречу, тумбы, ветер, темные дома, в лампадках, пустые перекрестки, трактир с машиной, с окнами в огнях, гармонья, церковь с фонарем над входом, гауптвахта, площадь, черный сад, удар с собора, городовой на тумбе, лай собак, раздолье... "Рябчик" застриг ушами, отфыркался и перешел на шаг. Пахло тополями, майской ночью. От бешеного гона стало жарко. Бураев снял фуражку и дышал всей грудью. Как чудесно жить! И все чудесно: и дождь, и старые заборы, и тихие лампадки в окнах, и сторож с колотушкой где-то. Все пело, открывало тайну - любит! Во всем, в молчаньи самой ночи, было - любит! Он припоминал слова, молчанье, взгляды... - любит! Замкнутость и ровность, холодность даже, которые он знал давно-давно, - все стало ясно. Любила, любит! Покорность, сила воли, - так всё ясно.

   Он переживал, старался вспомнить. Ну, конечно, ясно. Мучается, любит, втайне. То же и в нем хранилось, теперь он понял. Зрело столько лет - пробилось. Да, любит, и всегда любил. Боялся себе сознаться - всегда любил. Этот взгляд прощальный, слабое пожатье пальцев... Любит! Теперь-то что же?

   Бураев отмахнулся: не стоит думать.

   Отыскивал в забытом. Было, много было. Мартовское солнце на полу, когда она играла, склонилась к нотам. Взгляд испуга... А фуксии! Забыла.

   Тому три года. Только-что пришли из лагерей. Весь сад был в яблоках. Полковник ходил с покупщиком и торговался.

   - Хотите, - сказала Антонина, - покажу оранжерею? Лагери вам на пользу, вы стали бронзовый.

   Он хотел сказать: "а вы, Юнона, стали еще прелестней!" Не посмел. Они прошли в оранжерею. Было зеленовато-светло, как в воде. Прямо, светило через стекла солнце, зеленовато. На Антонине было - о, как помнил! - светло-голубое, тонкое, совсем сквозное. На солнце были видны все линии ее фигуры, - как в воде. Она шла томно, отводила ветки олеандров, чуть, через плечо, смотрела. Он любовался изумительною шеей, с таким изгибом, - какие видел на портретах, в Эрмитаже. Каштановые косы, замотанные на ее головке, золотились, в озареньи.

   Она остановилась, в блеске:

   - Посмотрите, вот фуксии.

   Фуксии в тот год цвели роскошно. Деревца стояли сплошь в розово-фиолетовых, с серебряными нитями, сережках. Он любовался ею.

   - Вы молчите... не нравятся?

   Она смотрела плутовато. Он сказал:

   - С детства я люблю белые цветы. И голубые... как ваше платье.

   Она сказала, окидывая взглядом платье:

   - Колокольчики? Нет, они темнее. Незабудки...

   - Да, и незабудки... как у вас бывают иногда глаза.

   - У меня темней. Это от освещения. Фуксии вам не нравятся... А так?..

   Она сняла двояшки, приложила и чуть встряхнула.

   - А так? Правда, чудесные сережки? Ко мне идет?..

   Он молча любовался ею.

   - Молчите... Опять не нравится?

   Чуть отступил, смотрел. Она держала.

   - Чудесно! К вам все идет... вы порозовели, а всегда бледны. Это от "сережек".

   - Какой вы... наблюдательный!

   Она задумалась. Вдруг ее глаза раскрылись, усмехнулись.

   - А знаете, на них гадают.

   - Погадайте мне... или себе?

   - Мне не о чем гадать, - сказала она нервно, что его очень удивило. - Прошли гаданья, ожиданья...

   - Смотря о чем...

   - О чем гадают... о любви, конечно! - небрежно повела она головкой и пропела: - Утихла страсть... прошла лю-бо-овь!.. И ра-достъ сладкого свида-нья...

   И вдруг оборвала, закрылась. Он сказал:

   - Бывает - не проходит.

   Она насмешливо взглянула.

   - Вы знаете?

   И затрясла "сережки". Он сказал:

   - Пока... не знаю. Предполагаю . . .

   - Узнаете - скажите. Сколько вам лет?

   - Тридцать второй. А вам?..

   - Это прилично? Ну, хорошо... мне скоро тридцать. Опыт, пожалуй, одинаков? Или вы... опытней? Навряд... - сказала она мягче. - Хотите, научу гадать? Может, вдруг, случится...

   - Очень может... - согласился он, любуясь.

   - Если захотите... приворожить любимого... что я говорю!.. лю-би-му-ю... найдите парочку-двояшку, вот как эта, - сняла она "сережки", - и...

   Она умолкла и начала болтать "сережки".

   - И что?..

   - Что же надо?.. - задумалась она, - ах, да. Надо взять... Забыла, что-то надо сделать с "сережками". Что же надо?.. Нет, не помню. Очень давно гадала.

   - Ну, как жаль... - сказал он, любуясь откровенней.

   Она сняла двояшку и разняла. Шла - думала о чем-то, грустно.

   - Пойдемте, здесь очень душно.

   - Так и не вспомните?

   - Что? - спросила она рассеяно.

   - Хотели научить гадать...

   - Но если я забыла!.. Какой вы странный... забыла. Вот, я и музыку почти забыла. Как я играла раньше!..

   И пошла скорее. Его смутило. Он подумал: разве он что-нибудь позволил? Шел за ней, смущенный.

   - Ах, погодите, - сказала она быстро и обернулась, - я вспомнила! Надо разнять цветочки, вот так... - и она разняла двояшку, - и один цветочек положить себе на грудь, вот так... - опустила она за платье, скромно, - а дружку надо... Что же с дружкой?.. - Она задумалась. - Не помню. Что-то надо с дружкой... Нет, забыла.

   Вернувшись, он нашел цветочек-дружку у себя в пальто, увядший. "Вот что надо сделать!" - вскрикнул он, не веря. Боялся верить. Может быть, случайность? В пальто... в оранжерее в кителе... случайность? Не случайность. И верил, и не верил. Долго не приходил, смущался. Наконец, пришел - и не посмел. Ни взгляда, ни намека. Все та же: замкнута, спокойна, как всегда. Он сохранил цветочек - дружку.

   Вот - приворожила, крепко.

   "Что же теперь?" - спросил себя Бураев. - "На муку? так это - "главное?"

   Право женщины - дарить любовью, которое он признавал за ней, здесь отступало перед честью. Это он видел ясно. Обмана быть не может. Любовь - на муку?..

   "Да как же это... как могло так, сразу?" - спросил себя Бураев. - "Только вчера я мучился, чуть ли не... А теперь люблю?! Новая любовь... а то, что было? Где же верно?.."

   Он посмотрел на небо. Сеял дождик. Мокрые деревья никли. В пустых еще садах ходило ветром. Вот и тупичек, привез сам "Рябчик".

   "А она как смотрит? И она не сможет."

   Он вызвал в памяти ее лицо - ее закрытость, сдержанность, холодность, нежность, грусть... Вспомнил тайну, которую хранили ее глаза, вдруг прорывавшуюся блеском.

   "Не сможет".

   Все путалось. Не стоит думать.

   В дом не хотелось. Он разбудил Валясика и приказал взять лошадь.

   - Сильно разогрелся, поводи. К двенадцати вернусь. Да... все, что я приказал, ты сделал... там, в квартире?

   - Так точно, ваше высокоблагородие, теперь все чисто.

   Дождь превратился в ливень. Несмотря на сильную усталость, Бураев пошел к Глаголеву: тянуло на люди.

    

    

   Нижне-Садовая, или, по-старому, Глухая, в редких фонарях, спала. У старой церкви Спаса-на-Канавке, под горой, стучала сонно колотушка. Дом учителя был двух-этажный, за гвоздяным забором. Пришлось звониться. Выбежал хозяин с папироской, забормотал несвязно, зажигая спички в ветре:

   - Вы? Как я рад, глазам не верю... А у нас скандал такой!..

   - Скандал?.. - оторопел Бураев.

   - Да не беспокойтесь... в переносном смысле, скандал-то... а так-то тихо. Что и делать не знаю, все народ солидный... Проходите вот по дощечкам, я посвечу... чортовы спички делают!.. С горки натекает, знаете... Как я рад... главное, народ-то ранний все, укладливый, а тут скандал...

   - В чем дело, какой же, собственно, скандал? - спрашивал Бураев, в луже. - Да у вас озера!..

   - Глина... натекает. И батюшка покойный все мучился... Сюда, посуше... - торопил Глаголев. - Крушение произошло, как, знаете, нарочно. Ездил встречать на станцию... Выбрались? вот, свечу... Тьфу, вот они розовые-то спички!.. Милый капитан, сю-да! - кричал Глаголев, шлепая по луже. - Крушение! В Томках вагоны оторвались, поезд задержан на полтора часа! Неизвестно только, не оторвался ли Гулдобин? Если в передних, так... Если не оторвался, непременно будет... завтра ему рано надо в Нижний, сколько пересадок...

   "Очумел он, что ли?" - раздумывал Бураев, - "уж идти ли?.."

   - Ради Бога, уж не уходите!.. - молил Глаголев, словно угадавши мысли. - Все-таки гостей хоть несколько подбодрит. Собственно, не гостей, а... почтеннейшие люди раскачались, сдвинулись во-имя, так сказать, национального... и Кущерин, библиофил наш, по старинным книгам, у него завод крахмальный, и староста соборный Буторов, лесопромышленник... кряжи все, сколько усилий стоило да еще под воскресенье!.. - сообщал Глаголев, ведя Бураева по переходцам.

   - Вот и попал к вам, за "приятным"... угощайте! - шутил Бураев, возбужденный.

   - Сюда, на галерейку. Вы только у меня в низке были, в книгохранилище... прошу. Нашего мудреца увидите, Илью Акинфыча. Огородник...

   - Огородников? Не слыхал такого.

   - Оогородник, Валунов. Во все Заречье огороды. С Ключевским переписывался! Помните - "Мрежи рыбак растилал по брегу студенного моря"? Вот такого сорта.

   - Да у вас чудесно! Как вышивки... Воображаю, днем!..

   На тусклом свете уличного фонаря вся галерея мерцала переливами мельчайших разноцветных стекол.

   - Это мой батюшка покойный, по образцам-с. Это вот "новгородское шитье", а там Поморье, и дальше все. Днем залюбуешься, что там европейские розетки! Только начинаем приступать к раскопкам. Сейчас его увидите... Адриан Васильич Кискин, мещанский староста, основатель нашего музея... чего набрал! Это уж наша, коренная интеллигенция, не петербургская. Мало о ней известно-с. Таких-то нам и надо. А это все гравюры, портреты славных. Батюшка так и называл: сыны России. Из лаптя вышел, а вот...

   В ворота застучали, донесся оклик:

   - Эй, доложи там. . . лошадь за Адриян Василичем!..

   - За Кискиным, - сказал Глаголев, - такая незадача.

   Бураев вошел в прихожую. Против двери висела старая гравюра - "Москва XVI века". По стене стояли кованые сундуки. Висели деревянные резные блюда. На полках красовались солоницы, бураки, ковши. По карнизам тянулись вышивки-подзоры.

   - А эти... - увидал Бураев лапти, - тоже редкость?

   - Память это. Батюшка берег. Так, кажется, у Пяста было. Вот и он, берег. Отсюда вышел. Плотогоном был. А через полвека стал почетным человеком, в городских головах сидел... Прошу покорно. Вот, позвольте познакомить, Степан Александрович Бураев, капитан! - крикнул Глаголев в залу.

   - А как же-с, имели удовольствие... - отозвался кто-то.

   Бураев узнал колониальщика Рубкова, в золотых очках, с лицом профессора: покупал, бывало, с Люси конфеты. Народу было много. Опять звонили: прислали за Кущериным.

   - Дольше не могу, уж извините... - поднялся важный, в сюртуке, старик Кущерин, - в пять встаем. Другой раз уж лошадь присылают. Надо бы как пораньше, что ли-с...

   - Крушение! Не смею уж задерживать... - повторял растерянно Глаголев.

   Стали подниматься и другие: козлобородый Кискин, Рубков, седой, румяный, староста соборный Буторов. Буторов сказал:

   - И рады умных людей послушать, да, видно, горе уж такое наше... всегда с припозданьицем. Скоро и петушкам кричать. Да и к ранней завтра.

   А Бураев слышал: "эх, вы... господа интеллигенты, не сваришь с вами каши! такого пустяка не можете!"

   Проводив гостей, Глаголев уныло сообщил собранию:

   - Мальчишка с вокзала прибежал. Говорит, Гулдобин остался в Томках, по телефону дано знать на станцию. Теперь он прямо проедет в Нижний, завтра у него там собрание, а когда условимся, я предуведомлю. А пока ознакомьтесь, господа, с его брошюрой - "Истинный путь России". Ну, чайку попьем... Наденька, что же ты гостей-то оставляешь? - крикнул Глаголев в комнаты.

   Бураев приглядывался с интересом. Длинный, низкий зал напоминал ему старинные палаты, с залавками, с горками и поставцами, с оконцами в глубоких нишах, с печкой в изразцах-узорах, с резным карнизом. Перед старинным Спасом теплилась лампада. Висели виды Москвы и Киева, монастырей, соборов, старых городищ. За столом, накрытым шитой скатертью, сидело человек двенадцать. Наденька, единственная дочь Глаголева, была хозяйкой, чинно разливала чай. "Милая какая", - полюбовался на нее Бураев, - "сарафан наденет - совсем боярышня". Очень ему понравилось, когда она спросила, не подымая глаз:

   - Вам как позволите, всладкую... или будете пить вприкуску?

   "Вот, целина-то-матушка... словно из XVII века вышла!" - подумал он. - "А глазки, как-будто, строгие".

   Он любовался свежестью ее лица, румянцем, гладко причесанной головкой, черной косою в ленте. И думал: "как она несовременна! редко таких смиренниц встретишь".

   Он закурил. Наденька вскинула ресницы, чуть взглянула.

   - Пепельница там, - сказала она тихо, поведя глазами к двери, - чаю я могу подать туда?..

   - Простите, может быть за столом у вас не курят... - спросил Бураев. - Разрешите?

   - Как угодно, - сказала она так же тихо.

   Он смешался. Ждал обыкновенного - "пожалуйста, курите", а тут - "как угодно". И не стал курить. Она спокойно продолжала разливать. Подсел лесничий Высокосов, знакомый по охоте.

   - В чем, собственно, тут дело... цель собрания? - спросил Бураев.

   - Россию ищем, - подмигнул лесничий. - Перейдем подальше, а то тут... для некурящих. Наденька не любит, еще, пожалуй, забранится. Правда, Надюк? Я ведь ее такую помню, на руках носил. А, правда?

   - Правда, - сказала Наденька.

   - Что же "правда", - спросил Бураев, - что Андрей Михайлыч на руках вас нашивал, это неудивительно, конечно... и я бы, пожалуй, мог... или "правда", что вы, пожалуй, забранитесь?

   - Последнее, - сказала Наденька, не улыбнувшись. - Это только сегодня исключение, а то я никогда не позволяю.

   "Вот так смиренница!" - подумал весело Бураев.

   - О, вы строгая.

   - При чем тут - строгая? Воздух должен быть чистый в комнатах.

   Сказала скромно, не взглянула. Это ему понравилось. В профиль она была еще милее: совсем как монастырка.

   - Ну, мы отойдем подальше, чтобы не смущать, - сказал Бураев, ожидая, что она посмотрит. Но она не повела ресничкой. Они уселись на залавке.

   - Так вот как... ищите Россию. В чем же дело?

   - Чудаковат немножко Мокей Васильич. Видите стиль-то, - показал лесничий, - с папаши. Старик был, правда, самобытный. И крутой. Внучка в него характером, цельная натура, само-бытка. Сразу ее не разглядите. Вышла из гимназии, хочет учиться дома... - не по ней! Я ее - Надежда-Правительница величаю. Это вот собрание устроить папаша чуть ли не на коленях у ней выпрашивал. Говорит - глупости! Да и верно. Видели, что получилось?

   - Однако... - сказал Бураев, смотря на Наденьку. - Сколько ей, шестнадцать?

   - Восемнадцать. Если бы не она, Мокей Васильич все бы давно растряс с разными планами своими. То жена-покойница держала, а теперь вот "мать-игуменья". Деньги все у ней, а то бы все на книжечки...

   - Ну, а это собрание? Ведь серьезные все люди были. Если знают Глаголева...

   Лесничий отмахнулся.

   - Наши кряжики-то то-же, сам с усам. По-литики. А вот. Мокей наш давно готовит труд "Русские основы", томов, говорил, на пять. Отыскал в Москве союзника, одного молодого историко-философа, самого этого Гулдобина... говорят, будущее светило, громаднейшей энергии. И вот они решили создавать новую интеллигенцию. Старая обанкротилась, выветрилась национально, назначение свое "выбить национальную искру" выполнила, - в отставку! Вы знаете идею Столыпинской реформы?..

   Бураева все это мало интересовало. Но он был взвинчен, радостен, - куда ни шло!

   - Немножко знаю, по газетам. Ставка на сильных, кажется...

   - Вот, это самое: на крепких мужиков!.. Выдел на хутора, развитие собственничества... Ну, так тут ставка на национально сильного интеллигента. Где его найти? В недрах! Кстати, после 905-го, начался пересмотр идеологий в интеллигенции. Вот они и кладут "основу". Гулдобин ездит по городам, делает, так сказать, пробные по