Шмелев Иван Сергеевич - Солдаты

выправила мохнатки-брови и сделала томное лицо. "Бледна ужасно", - подумала она с гримаской и услыхала, как стукнула калитка.

   - Кто-то к нам, Валясик... отоприте!.. - крикнула она словно не своим голосом, и увидала в трюмо блестевшие глаза и чуть розовеющие щеки.

   Но вышло совсем нестрашно.

   Аполлинарий Николаевич, как старый знакомый, легко и просто поцеловал руку Людмилы Викторовны, выразив тут же сожаление, что должен сейчас бежать; извинился, что, по дурацкой рассеяности, не догадался еще вчера послать гостинцы, порученные ему Марьей Евгеньевной, - "простите великодушно, за этими делами поесть забываю даже!" - отшутился на похвалу его "вдохновенной речи", - "не балуйте меня, я знаю, что был до скандала слаб!"

   - Говорил... а думал о чем-то, совсем другом! - выразительно сказал он и смущенно отвел глаза.

   Передал непременное желание Марьи Евгеньевны видеть милую тетушку, - "уди-вительно к вам идет!" - восторженно засмеялся он, - и на этих же днях, вместе со... "Степаном Андреевичем, если не ошибаюсь?" - положил в рассеяности крупную свою руку на хрупкую ручку Людмилы Викторовны, лежавшую на локотничке диванчика, и извинился; стремительно поднялся, когда Валясик, стуча сапогами, вносил в салончик поднос со стаканом чая, и, взглянув на часы, пришел в непомерный ужас, что через двадцать минут курьерский, а надо еще в два места... ловко накинул какое-то необыкновенно оригинальное пальто с капюшоном и лапками, неуклюже поданное Валясиком низом кверху, и, мотая широкой шляпой, откланялся, не поцеловав даже на прощанье ручку. Вспомнил в дверях - "простите, письмо от Марьи Евгеньевны!" - и вручил синеватый пакет с коронкой. Люси слышала, как он побежал к калитке, а Валясик вдогонку крикнул: "покорнейше благодарим, господин!"

   Люси была разочарована визитом, таким стремительным и безразличным. Ей стало стыдно, что она вообразила что-то, за глупую свою робость - как девчонка! Стараясь подавить "обиду", она призналась перед собой, что Ростковский загадочен и интересен, вспоминала его глаза, грустные нотки в голосе, "думал о чем-то совсем другом"... "Личные побуждения кого-то видеть"! - писала Машенька. Приехать сюда нарочно, ночевать в грязных номерах, потерять столько времени... "но благоговеть-то, я думаю, мне не помешает ничто на свете", - целовать фотографию... - и такой удивительный визит, меньше пяти минут!..

   - Чего тебе? - спросила она топтавшегося в дверях Валясика.

   - Да что, барыня... - осклабился, крутя головой, денщик, - как бы чего не вышло?.. Четвертной билет дал, тот барин... прошибся, может?.. Как бы чего не вышло... может догнать лучше?..

   Люси замахала весело:

   - Ничего, он богатый и... очень добрый. Это тебе на-чай.

   - Да уж больно чудно... чисто папироску дали!

   В письме от Машеньки было семьсот рублей - "на беличью шубейку, твою мечту, будешь совсем как белочка!" "Р. совсем потерял голову, увидишь". Люси тут же разорвала письмо. Потерял голову! И увидала золотой мундштучек на столике. Ей стало скучно. Мундштучек она спрятала и до глубокой ночи думала об одном - о нём.

   На другой день, когда Бураев пришел с дежурства, она встретила его радостно - "ура! Машура... семьсот на шубку... сколько конфект, гляди!" Конфекты были любимые - пьяные вишни, от Альберта.

   - Посидел пять минут, какой-то странный, даже от чаю отказался. Валясику дал четвертной на-чай! Слышал... оправдали Малечкину!

   - Помогают разврату болтуны... проститутке букет подносят! Чертовски угорел... Да... долго ты будешь жить подачками? Мне это неприятно.

   - Это не подачки, а отдачки. Когда я была богата, я много ей дарила. Теперь она богачка, и...

   - Содержанка.

   - Такая же, как и я! Ушла от мужа и... пришла к другому.

   Бураев пристально посмотрел - и вышел. А через три недели, когда навалило снегу, предстала Люси, в шубейке. Она опустилась перед ним серенькой белочкой, розовой, кроткой и пушистой, заглянула в глаза пытливо и, положив на колени белокурую милую головку, попросила: "поедем за город, в монастырь!" Он страстно схватил ее, долго носил по комнатам, целуя и лаская, и они покатили с бубенцами, пили чай в номере с лежанкой, с архимандритами на стенах и белыми полами, и беспредельно-грешной была их любовь в обители. А возвращались под звездами, в морозце. Пели звучно колокольца-бубенчики, а в широких санях, на сене, кутая его белочкой, спрашивала Люси шептаньем:

   - Мой?..

   - Твой, весь твой, белочка моя... а ты?..

   - О, Стеф!..

   Старый полковник выслал просимые на беличью шубейку, - ему писалось: "расплатиться со старыми долгами, - последние триста пятьдесят, и Люси утянула Стефа в Москву проветрится.

   Позавтракали в Праге, где теперь, по словам Люси, - самые сливки общества. Но они никого не знали. Побывали у Машеньки, на Малой Спиридоновке, во дворце. Бураева все ошеломляло: широкая, как в соборе, лестница, в коврах, зеркалах и мраморе, тонно скользившие лакеи, которых он принимал за адвокатов, картинная геллерея с зимним садом, высокий концертный зал, салоны, будуары, столовая, как святилище с органом - дубовым буфетом во всю стену, обитая вся сукном читальня... Народу была масса, но Люси чувствовала себя непринужденно. Молодые поэты, с примасленными головками, выпевали свои стихи, картавя, все, как один, "истощенные разными страстями", - шепнула интимно Машенька, - все в узких брючках, в узких фрачках и галстучках. "Вот это шту-чки, новое поколение мужчин", - презрительно наблюдал Бураев, - "морфинисты, кокаинисты и, конечно... "взаимная любовь". Ему, простаку, казалось, что они, просто, шутят, читая такие глупости, в которых не доберешься смысла, и так распевают и гнусавят - для смеху больше. Один был и лоскутной кофте, с вымазанным лицом, - словно из цирка клоун, - но Машенька шепнула, что это знаменитость, первый из футуристов, расхваленный Максимом Горьким. Он вышел на эстраду и выпевал что-то, напоминающее дырр и пырр, и Бураеву стало стыдно. Но все почему-то хлопали. Банкир Джугунчжи, похожий на выбритого кота, Машенькин покровитель, одобрительно хлопал всем, а поэты откланивались ему особенно. Бураев удивился: да что такое! понять ничего нельзя! Ну, прямо, Пушкины! Наконец, вышел в бархатной куртке, с галстухом во всю грудь, "настоящий поэт", - шепнула интимно Машенька, казавшаяся Бураеву прелестной и, кажется, доступной, - и прочитал такое, что лакеи прикрыли рты. Но Джугунчжи похлопал - и все захлопали. Бураев запомнил только -

    

   Как бык на случный пункт весной...

    

   "Ну, если это сливки интеллигенции, дело плохо!" - подумал он и вспомнил своих солдат, показавшихся ему теперь святыми.

   Машенька познакомила его с "нашим Демосфеном", с присяжным поверенным Ростковским. Бураев не знал, о чем они будут говорить. Но Ростковский заговорил об армии, к которой и сам отчасти принадлежит, как прапорщик запаса, нашлись даже общие знакомые. Поговорил о командующем округа, у которого иногда бывает - играет в винт, и о военном министре, с которым была у него "возня", по семейным делам, но... "обворожительный человек!" Сыпал профессорами академии и генералами здесь и там, называя по имени и отчеству. Уважительно говорил об армии, о комиссии по обороне, о государственной думе, которая "должна же, наконец, предоставить армии достойное положение в стране, на которое она имеет право, как национальная и государственная сила".

   Люси внимательно слушала их беседу, поигрывая рукою Стефа. Прибежала Машенька и утащила:

   - Пожалуйста, декламировать... Нет, нет, не кочевряжься!..

   Лакеи обносили ледяным шампанским, и Бураев повеселел. Люси казалась ему особенной. Сильно открытое голубое платье с короткими рукавами из серебристой дымки, с воздушным трэном, который она ловко подхватила, вбегая на эстраду, делало ее особенно желанной. Дремучие мохнатки-бровки сегодня особенно манили, обещали. Бураеву казалось, что все влюблены в нее. Джугунчжи неотступно ходил за ней и млел, потирая ручки. "Настоящий поэт", похожий на мумию цыганки, успел уже поднести стихи, которые она спрятала в корсажик. Стихи были прочтены с эстрады: Живые бархаты бровей Меня волнуют темной страстью: В них небо хмурится к ненастью, Под ними черный жар огней.

   Бледные, изможденные поэты двигались за Люси сонной сплошной стеной. И вот, опьяненная успехом, Люси появилась на эстраде. Бураев знал, что она хорошо читает, но - здесь!.. Он с удовольствием пил шампанское, Машенька волновала его шопотом на ушко, касаясь щеки губами, и ему казалось, что здесь особенно тонкий мир, и выступать перед этим миром страшно. Артистка Художественного театра, в розовой кисее, сидела, как роза, в группе почтенных профессоров. Известный писатель мрачно стоял в углу, окруженный девицами, с локонами по щекам. "Суровый" театральный критик приблизился к эстраде и ожидал. А Люси ничего не страшно, глаза играют... Бураев подумал - молодчина! Адвокат помахал платочком и, склонившись к Бураеву, шепнул:

   - Слыхал от Марии Евгеньевны, что у Людмилы Викторовны большой талант, и, главное, оригина-льный! А мы здесь шаблоним... надоело.

   Бураев не ответил. У него сильно сдавило грудь, как бывало всегда перед атакой. Тонкое личико Люси осветилось смущенной улыбкой, и Бураеву показалось, что ее "вишни", ставшие черно-черными, ищут кого-то в зале... Его, конечно. И он мысленно перекрестил ее. И вот, Люси потянулась, словно поцеловала воздух...

    

   Колокольчики мои,

   Цветики степные,

   Что глядите на меня,

   Темноголубые?..

   И о чем грустите вы

   В день веселый мая...

    

   - Не-передавемо!.. - прошептал Ростковский. Зал загремел от восхищения. Суровый критик поцеловал руку у Люси. Розовая артистка расцеловала "удивительную артистку". Даже футурист разодрал на себе одежды и воскликнул - "вот что может еще спасать ваше прогнившее искусство!" Джугунчжи склонился в реверансе. Ростковский, воздев руки, что-то кричал восторженно. Бураев хотел идти, но Машенька усадила его с собой и, толкая коленками, смотрела прямо в глаза своими искристо-серыми и шептала, совсем в чаду:

   - Что глядите на меня, темноголубые?.. Люсик это вам, вам так спела! Именно, спела... Удиви-тельные у вас глаза!.. Вы - миф!..

   Бураев пожал плечами. Лакей подавал шампанское.

   - На брудершафт? - лихо сказала Машенька, чокаясь с Бураевым шампанкой.

   - Идет! - сказал Бураев.

   - Ты, Стеф, особенный... Ты о-чень... внутренний!..

   - Ты... - смущенно вытянул из себя Бураев, - Машенька, а похожа на... египтянку, только глаза... Русская...

   - Бабенка?.. - лихо сказала Машенька. - А ты... синеокий миф, правда!

   - И никакой не миф, а просто малый, солдат. И ты мне нравишься, только не толкай коленкой...

   - Глупости какие! Мы не чужие, и Люська не станет ревновать, не бойся. Завидую я Люське, какого сокола подхватила!..

   Бураев засмеялся: чудесная была Машенька, простецкая. И все - простецкие, если разобрать. Даже и бледные поэты. Даже Джугунчжи, ходивший, как кот, неслышно, казался ему добрейшим.

   Машенька опять толкнула. Он почувствовал возбуждение и быстро пошел к Люси.

   - Не скучаете с нами, капитан? - взял его под руку Джугунчжи. - Как это поется?.. - И пить будем, и гулять будем... а когда смерть придет...

   - Помирать будем? - спросил-досказал Бураев. - Будет за что - помрем.

   Был бесконечный ужин, с необыкновеннейшим осетром на блюде, пулярдами в пестрых перьях, индейками с распущенными хвостами, с "парижскими пирогами", с корзинами тонких фруктов, с бешенною пальбой шампанского, с коньяками, с ликерами, с кошелками соленого миндаля, фисташек, с битвой "влюбленных шариков". Неожиданно для себя Бураев оказался под яростным обстрелом, - может быть потому, что единственный был военный? В него метко стреляла Машенька, артистка, какая-то даже пожилая дама в великолепнейшем декольтэ, - "миллионами в вас паляют", - шепнул ему, приставив ладонь ко рту, Ростковский, глазами показывая даму, - "половинка вашей губернии у нее в лифчике!" - девицы в болтушках-локонах, вперемежку с поэтами, и, совсем украдкой, такая скромненькая его Люси. Даже банкир Джугунчжи стрелял и взвизгивал.

   Великолепнейший лимузин, мягко шурша по снегу, отвез на заре в "Лоскутную", после прогулки в ночной кабак, где опять мелькали черные тонкие поэты с лицами мертвецов, где прекрасная Машенька схватила в гвалте руку Бураева и долго держала на коленях.

   - Ко-шмар... - крутя головой, полупьяно сказал Бураев, когда очутились в номере.

   - Стеф... - шептала Люси, в забвеньи.

   В полдень явилась Машенька в мехах-размехах. а за ней принесли цветы, огромные две корзины. Она была игрива-возбуждена, торопила Люси поехать на Кузнецкий, - "ну, так что-нибудь купить". Когда Люси одевалась в будуаре, - наняла для них Машенька в "Лоскутной", - "и ни-ни-ни!" - Машенька так взглянула, что он потупился. Она погрозила ему перчаткой и, - этого уж никак не ждал, - взяла его под руку и потянула нежно. И, как ни в чем ни бывало, стала крутить танго.

   Его не взяли - в бабьи дела мешаться! Он пошел прогуляться, позавтракал у Филиппова кулебякой с кофе, купил у Девриена нужные для подготовки книжки, поглядел на Большой театр, напомнивший ему встречу с Клэ, теперь уже княгиней... Густо повалил снег. На углу Петровки, у кондитерской Флей-Трамблэ, с ним неожиданно столкнулся товарищ по выпуску Осанко, теперь уже подполковник, из штаба округа. Поговорили о новостях. Верно, бригадного ихнего уберут, командный состав омолаживают усиленно. Почему в Москву не переводится? Устроить можно. Гейнеке добивается бригады и, кажется, получит: связищи в Петербурге, да и стоит. Тогда и совсем легко перетянуться. Когда они разговаривали, подкатил бордовый автомобиль, и вышла шикарная блондинка в широком манто из соболя, в кокетливой шапочке с эспри. Бураев с изумлением дал дорогу, не веря глазам, что это... да неужели Нида?! Мелькнувшая перед ним красавица обернулась к нему в дверях, задержалась на миг, резнула смешливым взглядом и исчезла. Она, Нида?.. Не может быть. Но пушистая родинка на щеке - та самая! И серые, вострые глаза... Нида из Птичьих Двориков! Сверстница его по играм, первая детская любовь! Он что-то слышал, в Яблоневе рассказывали, что "Нидка пошла в аристократки". Но та была тоненькая, как стебелек, а эта - полная и высокая, роскошная москвичка... И так взглянула! Впрочем, многие на него глядели. Он простился с товарищем и хотел повернуть к Кузнецкому, как услышал веселый оклик:

   - Степан Александрыч! Вы это?!..

   Шикарная блондинка махала ему муфтой, и стало ясно, что это Нида.

   - Вот неожиданно!.. Сколько лет, а все-таки узнала... молоденьким офицериком видала в последний раз! Узнали меня?..

   - Нида... какая же вы стали, по родинке только и узнал, да по вашим неизменным глазкам!.. Разбогатели? замужем?..

   - Любопытный какой... И замужем, и холостячка... вот как хотите! - болтала Нида, шлепая его по руке перчаткой. - А как по-вашему лучше? Забыли небось, а я про вас часто думала. Раз даже написать хотела, да... совестно что-то стало. Чего, думаю, старые дрожжи подымать... поэзию разводить! А вот под снежком и встрелись...встретились! - поправилась он с улыбкой. - Пойдемте шоколад пить с шашечками. Помните, как меня шоколадками подчевали? А вашу коробку с абрикосовой пастилой и посейчас помню, как юнкером меня отыскивали! Мне тогда дворник все выложил. Э-эх... Ну, пойдемте, берите меня под-ручку.

   Они проболтали с полчаса, как добрые старые друзья. Бураева изумляло "преображение": из деревенской девчонки, потом из московской девчонки-белошвейки, за двенадцать-тринадцать лет выправилась шикарная бабенка, дама. О нем она знала почти все: брат ей писал иногда из "Двориков". Конечно, она им помогает, живут богато. Все еще не женился? Скоро... - ну, дай Бог счастья. А она уж и заграницей побывала, скоро опять уедет.

   - Чего от вас мне таиться, сами хорошо понимаете... А особо дурного чего не думайте. Чего раньше было, глупила там... сплыло. А теперь будто и по закону, пять лет в "у-зах", и растет мальчонка. Ах, прямо вы для меня... ну, как родной совсем встретился! После завтра, заезжайте, право?..

   И Бураев почувствовал, что и в самом деле - Нида, словно, ему родная. Он обещал побывать у ней, только в другой приезд: завтра утром он уезжает, последний срок. Она усадила его в автомобиль и подвезла к "Лоскутной". И в этот короткий путь она все всматривалась в него и вспоминала:

   - А глаза у вас все те же... у мальчика какие были! Ах, Степочка, Степочка... Нет, ради Бога, не забывайте.

   И, - смутило это Бураева, - она взяла его руку, посмотрела ему в глаза и... нежданно поцеловала. Он только вскрикнул:

   - Нида!.. - и стал целовать ей руки.

   Решительно, этот снежный день полон был неожиданностей. Когда подкатили к гостинице, у подъезда стояли Люси и Машенька, и, в волчьей дохе, Ростковский. Бураева встретили веселым гамом, а Ростковский раскланялся с блондинкой. Бордовый автомобиль отъехал.

   - Ого, капитан-то одержал победу! - сказал, раскланиваясь, Ростковский. - Одна из прелестнейших московок - и вдруг, всего за день пребывания... Что значит-то глазомер, быстрота и натиск!

   - Кто это?.. - теребила Машенька за рукав, Люси только внимательно смотрела, - извольте сейчас сказать!

   Бураев отшутился: так, "из детских воспоминаний". Не мог объяснить лучше и Ростковский, кажется все на свете знавший: заграницей встречался, видал с Придымовым.

   - С Придымовым?! - не поверила Машенька, - с тем самым?!

   - С тем самым. Три года, как овдовел, а жениться что-то не собирается, есть одно - маленькое "но"!

   И он раскланялся.

   Машенька наградила "дяденьку" чудесным несэсэром, - всякому, ведь, офицеру нужно. Бураев пожал плечами, но не мог не принять подарка. У Люси оказалась гора обновок.

   - Пожалуйста, не разбирайся в тряпках и не ворчи, - сказала Машенька. - Я столько ей должна, что...

   Обедали в "Эрмитаже", возила Машенька. Были в Художественном, смотрели "Вишневый сад". Ужинали в "Праге", встретились знакомые артисты и Ростковский. Перешли в малиновый кабинет, и там оказалось уже человек двенадцать. Заглянул на полчасика Джугунчжи, выпил фужерчик содовой и уехал в Кружок играть. Бураев волновался: чорт знает, кто же платить-то будет, так - совершенно невозможно! Было у него около ста рублей, и надо на дорогу, а до двадцатого далеко. Но вышло все как-то незаметно, словно и не платил никто. Выходили из "Праги" в самом веселом настроении. Машенька потянула ехать в Петровский парк, - смотрите, луна какая! Но Бураев отговорился: Люси устала, смотрите - какая бледная. Люси не сказала ничего. Ростковский вежливо поддержал:

   - Действительно. Это нам, ветрогонам, не привыкать-стать! - и вспомнил, что ему раным-рано надо быть завтра на важной экспертизе.

   Когда вернулись в гостиницу, Люси сказала:

   - Почему ты всегда за меня решаешь - "Люси у-стала"?..

   - Почему же ты не сказала, что готова шляться хоть до утра?

   - Шля-ться!.. Оставьте эти ваши солдатские словечки, я не привыкла к ним. Приехать в Москву на какие-то там два дня - и торчать в номере!

   Он сказал сдержанно.

   - Я не привык к содержанству. На ночное шлянье по кабакам у нас нет средств, ты это прекрасно знаешь!

   - Пустяки какие... - повела Люси обнаженными плечами, раздеваясь перед трюмо. Мы здесь гости, и Машеньке доставляет удовольствие. У глупышки головка закружилась, неужели ты не замечаешь?.. Почему немножко и не пошутить!..

   - Может быть и еще у кого-то закружилась?..

   - Мо-жет быть... - сказала Люси насмешливо, любуясь собой в трюмо. - В господина Ростковского вот влюбилась. Разве я не могу влюбиться?..

   Полураздетая, возбужденная шампанским и коньяком, она перебежала к нему и села на колени. Такой он еще не видел ее, требующей его любви. Эти два дня в Москве она стала совсем особенной.

   - Кто эта интересная блондинка, а?.. - шептала она, кусаясь, - скажи, я не ревную... прежняя твоя, да?.. Врешь, знаем мы эти "подружки детства..." Чтобы из деревни, така-я!.. И все-то в тебя влюбляются... о, синеокий мой... только мой, да?..

   Уехать утром не удалось. Приехала Машенька и увезла к себе завтракать. Не было никого, но стол поражал "безумством", - даже Люси сказала. Роскошный омар, доставленный от "Эрмитажа", лежал... на плато из роз!

   - Твой любимый! - захлопала в ладошки и завертела Бураева. - Я все твои вкусы знаю, все, все!..

   Она была в прозрачном кружевном капоте цвета сомон, с дерзким разрезом сбоку. Когда присела к нему, капот открылся, и он увидал в смущеньи розово-смуглую коленку. Личико египтянки, с легким пушком над губкой, влекло его. Ищущие его глаза, подернутые негой, кричали ему так ясно... И то, что влекло его к женщинам, - ласкающая нежность, в аромате цветов-духов, - так и играло в ней. Это была изящная маленькая женщина, веселая, живая, простодушка. Она взяла его руку и, шлепая по ней детской своей ладошкой, шепнула нежно:

   - Я буду о-чень скучать, о-чень... Можно к тебе приехать, скажи? Чего ты смеешься... думаешь, шучу? Странно тебе, что я так прямо?.. тебе Люсик что-нибудь сказала, да? что она тебе сказала?..

   Люси в комнате не было, ушла говорить по телефону - поторопить портниху. Бураев не успел ответить, как Машенька обняла его за шею, и потемневшие вдруг глаза сказали ему так страстно, что он потерял над собой власть и обнял ее, шепнув:

   - Пиши мне на полк... когда?.. в монастыре остановишься, за городом, приеду...

   Вышло это "налетом". Мелкнуло - "да что я это!" - но он увидал смуглую полоску тела, призывающие его глаза... обнял ее за талию, подавшуюся к нему так бурно, и они начали танцевать танго. Вернувшись Люси захлопала:

   - Стеф-то наш разошелся!..

   - Степочка переводится! - заявила с чего-то Машенька. - Дал слово!

   - Ничего подобного!

   Бураев сконфуженно поглядел на Люси. Она что-то записывала в блокнотик.

   К отходившему в десять вечера курьерскому приехали провожать Машенька и Ростковский. Когда тронулся поезд, Машенька крикнула, посылая воздушный поцелуй:

   - Непременно в "ваш монастырь" приеду!

   Ростковский не провожать приехал, а по делу: забыл передать для вручения несчастной Малечкиной триста рублей, собранных для нее знакомой молодежью.

   - Совсем из головы вон! - конфузливо извинялся он, вынимая три радужных из туго набитого бумажника. - Не откажите, Людмила Викторовна, передать, совершенно не помню ее адреса.

   Люси поблагодарила взглядом.

   Поезд гремел в лесах, когда, оставив синюю лампочку, улеглись в белоснежные постели международного вагона. Бураев потребовал с себя отчета. Так его научил отец: "выстрой, что было за день, и - "по порядку номеров, расчитайтесь"! И когда выстроил все, что было в эти два чадных дня, так и назвал Бураев, - им овладело омерзение. Пьяный он, что ли, был? Конечно, пьяный. Пьяный с утра до вечера, - и телом, и душою, - противно вспомнить. Шлянье по ресторанам и кабакам, разжигание похоти, - вот что было. Люси совершенно опьянела, отчудилась, - и скромная жизнь покажется ей теперь ужасной. Она уже и без того скучала. Ухаживали за ней настойчиво, нахально. И этот хлюст-адвокатишка, и кавказский банкир, хитрюга, и вся та мразь, подносившая ей стишки и говорившая пошлости... даже прилипшая к ней артистка. Люси потрясающе красива, а эти еще наряды, цветное шелковое белье...

   Бураев пригляделся. Люси лежала, заложив голые руки за голову, откинув плюшевое одеяло, - жарко было натоплено. Он долго всматривался в нее, и ему все казалось, что тело ее поводит дрожью.

   - Люси, ты не спишь?

   Он видел, как она вздрогнула и быстро прикрылась одеялом.

   - Так, дремлю... - сказала она устало.

   - Думаешь о Москве... Покойной ночи.

   - Покойной ночи, - сказала она, зевая, равнодушно.

   Конечно, думает, вся - в чаду. Его обидело ее равнодушное "покойной ночи", совсем чужое. И не ответила, что думает о Москве, не стала спорить. Теперь их средства покажутся ей несчастными, а его служба - жалкой, это и раньше чувствовалось, а после хвастливой болтовни московской!.. Бураев с раздражением вспоминал, как спрашивали Ростковского: правда ли, что получит за какой-то "алтаевский процесс" чуть ли не двести тысяч. - "Ну, не совсем так... - поправил кокетливо Ростковский, - "с небольшой добавкой в три процента с выигрыша". - "А велик выигрышь?" - "Да наверняка-то набежит, пожалуй, миллиончикам так... к семи". Бураев с отвращением вспоминал, как он почувствовал себя маленьким, ничтожным в глазах Люси, - так она удивленно слушала. А это швырянье деньгами без счета, шампанское, как вода! Разврат. И только подумал это - "разврат", съежился от стыда, ярко себе представив ужасную сцену с Машенькой. Это бродило в нем целый день, и он утаивал от себя, как обольстительное и гадкое. Но теперь, при "подсчете", в трезвом грохоте поезда, перед милой его Люси, которую он безответно любит, это предстало пред ним, таким безобразно голым, таким преступным, что он сжал себя за голову и застонал от боли.

   - Стеф, что с тобой... проснись!.. тревожно окликнула Люси.

   - А... ничего... - с глубоким вздохом ответил он. Она все еще не спала, все думала. Нет, это навождение! Указал ей на монастырь, желал ее!.. Путаться с Машенькой, - она чудесна, как женщина... - и любить, страстно любить Люси?! И женственно-мягкий облик маленькой и веселой "египтянки" с русскими, серыми глазами, льнувшей к нему так нежно, дышавшей такою лаской, вызвал в нем грусть и радость. "Держи и держи себя, не распускай... что бы ни случилось - воли не выпускай!" - мысленно, как монах молитву, прочитал про себя Бураев заветное свое правило. И сейчас же решил - написать Машеньке, объяснить ей свое душевное, что любовь его к ней - другая, что она для него... - подумал восторженно Бураев, - словно и мать, и женщина, - сердцем он это чувствует, - и случись с ним большое горе, к ней он придет за лаской... что было бы бесчестно перед Люси, которую она так любит... что в чаду это все случилось, и надо с собой бороться.

   "Если бы обманула меня Люси?.." - поглядел на нее Бураев.

   Одеяло было откинуто, и голубовато-мраморная нога Люси, обнаженная до бедра, выкинулась за край постели, а роскошные руки-изваянья были закинуты в истоме. Он представил на месте себя - другого, представил Люси такой... - и задохнулся.

   - Люси... - нежно позвал он шопотом. Люси не шевельнулась, но Бураеву показалось, как дрогнула обнаженная нога. Он тихо опустился на колени, прильнул губами.

   - Люси...

   Она дышала ровно, спала. Он прикрыл ее одеялом и долго сидел и думал, сторожил ее сон - не сон.

   После чада Москвы потянулись дни трезвые - работа в роте и подготовка к экзаменам. Он написал Машеньке письмо, полное неясных излияний, - рождались они неожиданно, как из влюбленности. Он называл ее самыми неясными словами, наделял достоинствами чистой из чистых женщин, умолял не строго судить его за "ту дерзость", сказанную в чаду... объяснял свой поступок "страстью, которая вспыхнула, как пожар, от ее странных чар, от ее женской ласки, особенной ласки, в которой он вспомнил что-то... в которой чувствовалась ему и мать и женщина". "Прошу вас, забудьте, не приезжайте... поймите меня, у меня Люси..." "Да, я знаю, - заканчивал он письмо, - теперь знаю, что люблю вас по особенному нежно, что вы мне дороги, что... скучаю по вас и - странно! - только о вас и думаю..."

   Она прислала ему на полк коротенькое письмо - ответ:

   "Милый, зачем - "вы"? Все равно, я - твоя, ты - мой. Ты будешь мой. Я не святая, и не вовсе дурная, а так... Называли меня в гимназии - "весёлка", веселая! И не любила по настоящему. А что такое - по настоящему? ты знаешь? Кажется мне, что ты вот и есть "по настоящему". Целую твои глаза. Я плачу..."

   Его не удивляли резкие перемены настроений, которые замечал в Люси. Это и раньше было. Нет у ней никакого дела, и это ее нервит, и винить за это ее нельзя. После успеха с чтением у ней закружилась голова, все в нее влюблены, конечно... а прилипшая к ней артистка пишет такие письма, любовникам впору разве... Иди и иди на сцену, это священный долг!.. Все уже подготовлено, студия ее ждет, дело только за ней - приехать что-нибудь прочитать директору...

   Это Бураева смущало. Переводиться надо? Отказать он Люси не мог.

   Надо было решать, и он написал Осанке. Тот с промедлением ответил, что надо выждать, когда Гейнике назначут или бригадным, или, пока, командиром... го полка, что очень вероятно, но раньше конца маневров вряд ли. Люси нервила, размолвки их становились чаще. Первый крупный раздор случился из-за "несчастной" Малечкиной. Люси пришла от нее в слезах.

   - Что за ужасные людишки!.. - рассказывала она Бураеву. - Эксплуатировать так высокие чувства человека... Бросил свои дела, душу вложил, вырвал чудовище из ямы, собрал среди молодежи деньги, а эта гадина... Застала ее в такой... такое пьянство, дети в каморке, а она канканит с какими-то "котами" в малиновых рубахах... я не знала, как выскочить! Она меня изругала самыми последними словами, когда я заикнулась, что хочу видеть ее детей. Соседи уже проводили меня из ее трущобы... Говорят, не давайте, "все на "котов" прожрет". Придется написать адвокату, куда эти деньги... Отобрать от нее детей?.. Я измучилась, довольно... - и она вышвырнула деньги.

   - Нечего тут наивничать! - резко сказал Бураев.

   - Ваш адвокат с "высокими чувствами"... хлюст известный, и ему наплевать на все!.. И вытащил вашу Малечкину из каторги для общественного скандала и своего дешевого честолюбьица... да! Есть болваны, которых ловят на "высоких чувствах", а болваних и подавно. Убедились? Покрасовался молодчик перед дурами с куриными мозгами, "привлек симпатии", сорвал апплодисменты, воздушные поцелуйчики... купленные газетчики расписали... а он, герой, прикрылся "вы-со-кими чувствами"!.. Деньги собрал... прибежал-запыхался на вокзал... "ах, забыл самое важное... для несчастной женщины"! Убедились?.. И очень рад.

   Люси презрительно-дерзко слушала.

   - Я всегда считала тебя солдатом! - сказала она и вышла.

   - Это верно! - крикнул он ей вдогонку. - Последний мой солдатишка в роте честней брехунов продажных, ваших!.. Честней ваших..! - вырвалось у него "словечко". К ним ступайте... как раз подмасть!..

   - Ро-мантик!.. - крикнула она за дверью.

   Два дня не говорили, и опять наступило примирение. И снова размолвка, посерьезней.

   - Я завтра еду в Москву, - сказала Люси решительно: дело было на Рождество. - Меня принимают в студию.

   - Вот как!

   - Остановлюсь у Машеньки. Странно, почему ты так медлишь с переводом? Я берусь устроить... можно? Через две недели ты получишь роту в.... полку!

   - Вот как?! Ты почти всемогущая. Кто же так ворожить умеет?

   - Не все ли равно, кто! Скажи, и...

   - Не скажу. Кто это так возлюбил... меня? и за что?! Нет, ты не вертись! Теперь, я, я тебя спрашиваю!.. И ты мне должна ответить.

   - Ну... Машенька хлопочет! - сказала она с усмешкой, - через своего всемогущего Джугунчжи.

   Бураев пристально посмотрел в глаза.

   - Неправда, Машеньку не припутывай... она прямей! Со мной не играй. Я тебя спрашиваю - кто?.. какая гадина-шпак смеет совать свой нос в мое продвижение по службе?.. из каких видов?!.. Нет, ты ответишь мне!.. - в бешенстве крикнул он, отталкивая Люси от двери. - Ответишь! Кого ты смела просить за меня, за жалкого солдата, прозябающего в дыре?..

   - Я же тебе сказала... И потом, я не привыкла, чтобы на меня кричали! Оставь эту... дикую манеру!..

   - Оставил.

   Он ушел в полк и вызвал по телефону Машеньку. Они беседовали часто, особенно в дежурство.

   - Я тебя понимаю, Степанчик... - пела в телефон Машенька, - ты прав, я не посмела бы хлопотать, не спросясь тебя. А кто... право, не знаю точно. Целую тебя, гордец. Ты мне не позволяешь приехать... Ну, сделай для меня, приезжай с Люсик, хоть на один денек, на елку!.. Нет денег, какая глупость... Что, нельзя? Даже от "миленькой" нельзя?.. Ну, Господь с тобой.

   Вернувшись после занятий, он застал Люси в спальне: она примеряла черное шелковое платье, в котором собиралась выступить "на экзамене".

   - Ты солгала, как я и предполагал! - сказал Бураев железным голосом. - Кто?..

   - Что - кто? Я ничего не понимаю... - сказала она, вертясь заботливо перед зеркалом, словно не было ничего серьезного; но по косившему ее глазу с милой и ненавистной бровкой, Бураев понял, что в ней тревога.

   - Кто?!.. - повторил он тем же железным голосом, с ненавистью любуясь ею, тонкими стройными ногами, обтянутыми юбкой.

   Она расхохоталась ему в глаза:

   - Да что ты ко мне пристал!.. Правда, идет ко мне... черная бабочка какая?.. - отмахнула она рукав. - Ну как же... едем?

   Это его взорвало.

   - Театральности эти к чорту! - крикнул он, подходя вплотную. - Я спрашиваю вас - кто?!

   - Ударишь?.. - повела она вызывающе головкой, и загоревшиеся презрением черно-матовые глаза ее, с этим туманцем неги, покорявшим его всегда, поразили его холодностью.

   - Я знаю, кто хлопочет! Этот прохвост, этот!..

   - Сло-вечко!..

   -... молодящийся жеребец во фраке, мерзавец, болтун и лгун! Молчи, мы не в театре, помни! И знай... - погрозил он пальцем, сдерживая себя, чтобы не ударить по смеющемуся лицу ее, - лучше... предупреди! уйди!!.. Нового.... захотела?!..

   Она зажала уши, в отвращении, в ужасе.

   - У-бью!.. Я не Краколь, ничтожество... убью!..

   Взглянул на нее и - новую в ней увидел, и с болью упал к ногам, обнял ее колени.

   - Люси... прости, Люси... я не сознаю... я весь истерзан... прости!.. Святая моя, прекрасная моя... богиня моя... чистая моя!.. Себя убью, Люси!..

   - Сумасшедший... Стеф... это безумие, Стеф... - шептала она, страдая, тиская его голову. - Красавец мой, безумный... что выдумал!.. Так оскорбить... за что? Для тебя, порвала со всеми... Я же для тебя... Причем этот адвокат?.. что он мне!.. Как тебе не стыдно... мне писала подруга из Петербурга, ее муж в главном штабе... и это она сама предложила мне... если тебе понадобится... могу показать письмо!..

   Выход был найден - в страсти.

   На другой день Нового Года, встреченного невесело, не в кругу полковых товарищей, как раньше, а дома, с Васенькой Шелеметовым и конфузливым Куличком, Бураев сам проводил Люси, терзаясь и сдерживая себя. Она обещала вернуться дня через два, - "а там, если устроится, мы решим". Что же решать, - решили! Студия, будет у Машеньки, иногда будет приезжать. И он - иногда будет приезжать.

   Она вернулась через три дня, в четыре часа утра, курьерским. Какое горе, она потеряла шапочку... стащила какая-то дама по вагону! Мороз был за 20 градусов. Как розовая льдинка, в розовом своем капоре, она стремительно кинулась на шею и, прямо, задушила, когда он открыл ей дверь. Огненная она была, с мороза, и запросила вина, вина...

   В студию ее приняли с восторгом, успех огромный! Работы бездна, но она так счастлива... - и она откидывалась в качалке, в неге. В любви - доходила до безумства, и что-то в ней было новое. Что-то в глазах, другое, - мечтанье в неге. И в голосе - новая певучесть, слабость. Когда он ласкал ее, гладил ее мохнатки-бровки, она стала бодаться бровками, чего он не знал еще, искривила в истоме губы и зашептала томно, закрыв глаза:

   - Не надо... лучше скажи... "медве-дики"... "шелковые мои, мои мишки-медведики..." они дрему-у-чие у меня, ведь, правда?..

   И он, радостный, повторял - "медве-дики... милые мои медве-дики..." - и прикусывал с ее губок вишни, пьяные вишни, от Альберта.

   Два дня пробыла она, увлекая его на тройках за город. Крепко морозные были ночи, в искрах и стрелках инея. В кудряво-седых березах по большаку, в хрусте и скрипе снега, под месяцем туманным, дальним, круглым, как яблочко, мчались они в просторах, ища чего-то, рвали из ночи ласки.

   - Ах, Люси!..

   - Ми-лый...

   - Скоро уедешь...

   - Ми-лый...

   Дурманило новыми духами - "10-20", "божественными": "dixvingt". Сладкие они были, вязкие. Раньше она душилась ландышем. Привлекая его к себе, укрывая мохнатой муфтой, подарком добрячки-Машеньки, Люси шептала:

   - Стеф... пожалей меня...

   - Разве ты так несчастна?.. - спрашивал он, страдая.

   - Бабы так говорят - "пожалей"... приласкай!

   Новые были у ней слова, новое что-то в тоне, новый, далекий, взгляд, словно она - не здесь. Студия так меняет?.. И то, что почувствовал в ней тогда, в жарком купэ вагона, когда спала-не спала она, в чутком оцепенении, что томило его тревогой, чувствовал и теперь Бураев - в дрожи ее объятий. Не та Люси?.. И - как-будто, вернулось то, что казалось почти забытым: первые дни свиданий, весенних, страстных.

   Она приезжала аккуратно, каждые две недели, - дарила страстью. Заглушая тоску по ней и рождавшуюся порой тревогу, он все дни проводил в полку, а ночами сидел над книжками. Надо было платить долги. Какой-то скорняк Ловягин подал счет на пятьсот рублей - за муфту, боа и шапочку! А Люси говорила - уплатила. Пришлось написать отцу. Приносили счета из лавок, троечник приставал "с расчетцем".

   Машенька умоляла: "тебе тяжело, я знаю... прими от меня, взаймы!" Он отклонил шутливо: "миленькая, не в деньгах счастье!"

   Пришло неожиданно письмо, от Ниды, тронуло задушевностью. "А я все об вас мечтаюсь, дорогой Степочка, уж простите, привычно так. Скушно мне без вас стало, как встретились. Навестите вашу навеки Нидочку". И так захотелось к ней, показалась такой родной... Подумал: "была бы верная, до конца, "без грима". Было еще в письме: "Бывает с человеком, вот затоскует-затоскует, заноет сердце! Когда приключится грусть, вспомните обо мне, Нидочка вас приветит". Он ответил ей сдержано: будет в Москве - заедет. Подумал - и приписал, что целует мягкие ее ручки, - "помнишь, играли в шлепанки?" - что очень рад, получилось письмо в тяжелую минуту.

   В студии очень ладилось: "через годик и публике покажут, все от меня в восторге".

   Пасху пробыли вместе. Торопилась на Фоминой: "идут репетиции, к экзаменам... В. до безумства строгий, такую горячку порет!" Но он упросил остаться: весна какая! Смотрели разлив с обрыва, как медленно отходили воды, как розовые стекла отставших луж нежно мерцали на закате.

   Прошла и Фоминая. Он умолял - останься!

   - Что же тогда... бросать?!.. Что за... ребячество!..

   Буйно цвела черемуха. Начинали венчаться вишни. Тихие вечера томили. Тихая, грустная Люси нежно белелась на обрыве, смотрела в даль. Накануне ее отъезда Бураев опять сказал:

   - Ну, хоть один денечек... скоро уходим в лагерь?..

   Прошла неделя. Все уже распускалось. Лиловатые елочки сиреней осыпали вершинки. Желтые "бубенцы" пышно сияли в вазах. Телеграмма из студии: "десятого экзамен, будьте".

   - Ну вот, и напоминание... так это неприятно. Проходим Чехова, через меня задержка! В. ужасно требователен... - говорила Люси взволнованно. - Завтра я непременно еду.

   И она побежала отправить телеграмму. Пришел Валясик.

   - Пакеты отправил, ваше высокоблагородие. Вот, энтот на почте письмецо велел барыне обязательно на руки отдать, а их нет. Извольте вам.

   Бураев взглянул, и сердце его пропало. "До востребования, Л. В. К." - твердым, красивым почерком, - мужским! "3десь" - сказало ему письмо. Он сидел у стола и барабанил, а письмо говорило: здесь!

   Люси, наконец, вернулась. Снимала в передней шляпку.

   - Была на почте... - сказала она устало, и Бураев в глазах увидел... - Письмо мне, кажется... передали Валясику на почте?.. Дай-ка... - увидала она конверт, которым помахивал Бураев.

 &nbs