Шмелев Иван Сергеевич - Солдаты

p;   - Искал вас, бариня, а вас нет... - сказал из двери Валясик, - барину передал.

   - Как же ты смел, дурак!.. - крикнула на него, не помня себя, Люси.

   Бураев помахивал конвертом.

   - Виноват, бариня, простите... - смущенно осклабился Валясик, - по мне, что барин - что бариня... - и понуро ушел на кухню.

   - За что ты его назвала дураком? - сказал, сдерживая себя, Бураев. - Он честный, верный солдат и предан мне, как друг! Больше, чем... Под пулями носил мне есть, ночи возле меня сидел, когда валялся я в лазарете!.. Если я его иногда ругаю, он знает... и прощает, дружески... и я ему многое прощаю! Вот твое письмо. Разве, здесь, тайны, от меня?.. "До востребования"?.. Не знают адреса?..

   - Значит, не знают! Отдай письмо... - возбужденно сказала она, протягивая руку.

   - Но... я хотел бы знать - от кого?..

   - Насилие?.. - выкрикнула она, - сейчас же извольте отдать письмо!..

   - От кого?.. - повторил Бураев, не сводя глаз с менявшегося лица Люси.

   - Отдайте сейчас письмо!.. - истерически крикнула она.

   - Теперь... не дам! - чеканя слова, твердо сказал Бураев. - Да, на-си-лие... говорят в вашем обществе. Но я - грубый солдат, что делать! Я знаю, что в этом... "секретном" письме - меня касается!.. - выговорил он медленно в округлившиеся ее глаза. - Готов держать пари... - За насилие отвечу. Валясик, револьвер!.. - крикнул Бураев, бросая письмо на стол. - Не трогайте!..

   - Стеф... - прошептала Люси, бледнея.

   - Не волнуйтесь. Сейчас поймете.

   - Какой прикажете, ваше высокоблагородие? - спросил за дверью Валясик.

   - Ну... казенный, наган... не знаешь!.. - крикнул Бураев раздраженно. - Пройдите в спальню, - приказал он Люси, уткнувшейся в портьеру.

   Она не шевельнулась. Он взял ее за руку, и она покорно пошла за ним. В спальне он запер окна и встал у двери. Денщик подал ему наган.

   - Ступай, чего ты?.. Жди там!.. - крикнул на денщика Бураев!. - Марш!

   - Слушаю, ваше высокоблагородие! - и денщик ушел.

   - Что вы хотите?.. Ради Бога... Стеф!.. - шептала Люси, мертвея, - за что ты хочешь меня...

   - Не вас. За "насилие над личностью" заплачу. Можете быть спокойны. Письмо я вскрою. И если я... если не касается моей че-сти... расплачусь. Честно, до конца. Довольно этого... - не находил он слова. - И тебя я мучил, и сам измучился... довольно!

   - Не хочу! не хочу!.. - закричала Люси, хватаясь за голову. - Умоляю тебя... Стеф!..

   Он разорвал конверт:

   - Стеф!..

   - Ты боишься?.. письмо не задевает меня?.. жалеешь?!.. знаешь, что я сдержу?..

   Она вцепилась и не пускала руку. Он оттолкнул ее. Она уткнулась лицом в подушки. Было всего три строчки: "Зачем, так, мучаешь? Послал, четыре, телеграммы, получил, твоих, две, только! Когда, же?.. Где, же, слово? забыла? Бешено, целую, жду... А."

   Он читал однотонно, рубя слова. С каждым словом голос его снижался, и последнее слово - "А" - он произнес, как вздох.

   Наступило молчание. Через это молчание взрывами прорывались всхлипы. Бураев вздохнул, поглядел на кушетку, где билась Люси в подушках.

   - Так... - как во сне, произнес Бураев. - Судьба. Платить не придется за... "насилие"... Слышали, что вам пишет любовник А.?.. Может быть есть и В.? - с горькой усмешкой продолжал он, - и В., который "ужастно тре-бователен"?.. требует вас к... экза-ме-ну?!.. Хорош "экза-мен"! И потому... можете быть за меня спокойны. Дайте сюда "четыре телеграммы".

   - Стеф!.. - умоляюще вскрикнула Люси, сжимая руки, - клянусь тебе!.. это ложь, это... кто-то чернит меня, клянусь самым...

   - Четы-ре телеграммы! - повторил он.

   - Я ничего не помню... это мистифи...

   - Последний раз - четыре телеграммы?.. Валясик пойдет на почту, с моим письмом, за справкой... В городе, где все знают все, вы не постеснились получать тайно телеграммы и письма... бегали за... Четыре телеграммы!..

   - Но, Стеф!.. Я их разорвала... ничего там... обыкновенное увлечение... самый невинный флирт...

   - С "бешенством" поцелуев?.. Последняя... порядочнее вас, а я называл вас своей женой... и потребую не как за проститутку!.. Кто этот А.?

   - Клянусь, не было ничего... Стеф!..

   - Не было и телеграмм, клялись!.. Кто?!..

   Она, наконец, сказала. Что тут особенного, самый невинный флирт! В нашем кругу - обычно. Да, он за ней ухаживал, рассчитывая, может быть, на легкую победу, бомбардировал письмами, не раз получал отпор...

   - А вы так рвались к нему - "на экзамен"!.. трепали хвосты за телеграммами, за письмами "до востребования"! Он вас "бомбардировал"... даже военные термины усвоили!.. А теперь пойдут юри-ди-ческие?!.. У, энциклопедическая.....!

   Ее полоснуло, как нагайкой. Она вскочила и топнула:

   - Как ты смеешь, сол-дат... мужик! Где у тебя доказательства?!.. где?!.. как ты посмел так оскорбить меня, как последнюю... ?! Где доказательства моей измены?!.. где?!..

   Она уже не говорила: она кричала дерзко, самоуверенно. Округлившиеся от страха, мутившиеся глаза ее теперь смотрели жгучими "вишнями", налитыми игравшим соком, с искорками огней. Он чувствовал ее ложь и наглость, верткость и развращенность, - в тонком изгибе губ, в судорожном дрожаньи пальцев, в поднятых на него бровях-мохнатках, в которых - что-то, дремучее, темная тайна женщины, в маленьком, детском лбе. Этот маленький, ясный лоб, резко подчеркнутый бровями, в девственности своей казался особенно развратным, лживым. С ненавистью и болью смотрел на нее Бураев, стараясь сдержать себя: страстно ему хотелось убить, задушить ее, - и заласкать до смерти.

   - Где доказательства?!..

   - Молчи! - крикнул он, хватая наган и - остывая.

   Боясь, что сейчас случится - чего уже нельзя исправить, он вышел в сад. Было темно, шел дождик, шуршал по листьям. Было тепло, парно березой пахло, горечью наливавшейся сирени. В невидной пойме краснел угольком костер. И таким одиночеством, такой пустотой охватило Бураева в этой унылой ночи!.. Он поглядел на окна. Розовый свет от лампы толкнул его, показался бесстыдным, грязным, - светом притонной комнатки, взятой на полчаса, - бывший его уют! Он пошел от обрыва, чтобы не видеть света. Тыкался по кустам сирени, по вязким лужам. И вот, в тишине разлился гром соловьинной трели. С мокрых кустов в овраге сыпало страстным щелканьем, сладко томило болью.

   - Стеф!.. - услыхал Бураев тревожный, молящий шопот.

   "Довольно, кончить... все ложь и грязь!" - сказал он себе.

   И не ответил на повторенный оклик. Ничего не решив, чувствуя, что решилось, он вошел в комнаты.

   - Стеф, пойми же!.. - начала умоляюще Люси, но он оборвал ее:

   - С вами, все, кончено! с ва-ми!.. Берите ваши тряпки и... вон отсюда! - крикнул он, в бешенстве. - Ваши "полчаса" кончились!..

   - Как вы смеете оскорблять!.. - вскрикнула она дерзко-гордо, но он заглушил ее:

   - Молчать!.. Запритесь в вашей поганой спальне, чтобы я!..

   У него оборвался голос. Он схватил со стола фуражку и револьвер и выбежал из дома.

   В забелевшем рассвете, в моросившем опять дожде, он увидал себя на шоссе, на седьмой версте. Место было высокое. Впереди, за отлогим спуском, белел монастырь по горке, спускавшийся белыми стенами. Справа, внизу, курилась туманом пойма, река дымилась, и длинный товарный поезд пыхтел, направляясь к городу. Проводив его красный глаз, Бураев опять пошел. Дошел до монастыря, остановился перед гостиницей, где любились с Люси зимой. Подумал - зайти, уснуть? Знакомый служка раздувал на крылечке самовар, пахло дымком приятно, сосновой шишкой. В монастыре звонили, кричали грачи на кровлях.

   - Заходите после обедни чайку попить! - крикнул приветливо монашек. - С тепленькими просвирками...

   Бураеву захотелось чаю после бессонной ночи. Он ничего не сказал и вошел в монастырские ворота. Зачем он сюда попал? - спрашивал он себя, четко стуча по плитам. И шел к собору. Главный собор был заперт. Монах-садовник, сажавший маргаритки, указал ему низенькую церковь:

   - Раннюю-то у нас в "зимней" служат.

   В низенькой церкви шла ранняя обедня. Одиночные темные фигуры стояли по простенкам. Когда Бураев вошел, иеродиакон читал Евангелие. И первое, что услыхал Бураев, давно не бывавший в церкви, были слова Христа: "встань, возьми одр твой и ходи". И дальше, в самом конце, услышал: "... не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже". Слушал он с удивлением - и отнес к себе.

   "Возьми одр твой и ходи"... "Не греши больше, чтобы не случилось чего хуже"!..

   Его умилило это. Показалось, что не случайно вышло, что нежданно попал сюда. Что это, - знамение?

   В "знамения" он верил, хоть и таил это от себя. Верили все в роду. Мама знала, что она умрет молодой, - было такое знамение. И дед по отцу, Авксентий Бураев, кирасир, сказал секундантам на дуэли, за "цыганку": "друзья, прощайте! помните - панихиду с певчими!" - и подмигнул прощально. И у отца - свои знаменья. Он дважды "угадывал", что будет ранен, "но это все пустяки, а впереди еще будет много!"

   "Разве уж так я грешен?" - подумал с усмешкою Бураев и быстро пошел из церкви.

   "Все это дряблость воли, старые выжимки. Надо крепче держать себя и действовать!" И ему стало стыдно, что подчинился какой-то воле, зачем-то пришел сюда и ищет каких-то "знамений". Помнилось - где-то читал в романе, что такой же, как он, "несчастный" тоже вдруг очутился в церкви, и тоже случилось "знамение".

   - Потерять голову, от любви?.. К чорту!..

   Приостановился перед гостиницей, подумал - не зайти ли: хотелось чаю. Чудилось опять "знамение": приезжали сюда с Люси, и вот, привело теперь, словно нарочно - ткнуло!

   "Что это - грех то было, и должен сознать его? Потому-то и привело?" - с усмешкой опять подумал - и не вошел. Старенький служка его окликнул:

   - Что больно скоро, не помолились-то?.. Чайку бы зашли попить!..

   Бураев махнул рукой. И опять его поразило, когда старичок - такой-то веселый старичок! - крикнул ему вдогонку.

   - Отчаянный вы народ, господа военные... а отчаиваетесь!.. Эх, под дождичек - да чайку попить!..

   И так добродушно засмеялся!

   Вспомнил Бураев, как этот же самый старичек ласково угощал их чаем, тогда, зимой... принес монастырского медку и все любоволся ими. Такой-то любопытный, все спрашивал: давно ли поженились, да есть ли детки, да ладно ли живете... Очень ему понравились. Такой простодушный старичок, душевный. И в голову не пришло ему, что приехали для "греха", а не семейно. Добрый старик, житейский...

   И вот - "отчаиваетесь"! И странно, в этом почувствовал Бураев "знамение": значит - нечего принимать всерьез.

   Он пошел бодро, походным шагом. Под откосом шоссе, налево, его обогнал товаро-пассажирский поезд.

   "Пожалуй, уедет с этим", - подумал он. - "Если не было ничего - должна подождать меня, не захочет уехать так, не объяснившись. Скорый проходит в десять, а сейчас семь... застану".

   Моросил дождь, как ночью, и ехавшие в город мужики глядели из-под рогожек, как офицер в майском кителе шлепал по шоссе, по лужам в такую рань. Иные предлагали:

   - Ваш благородие, подвезу! Чего на дожжу-то мокнешь!..

   Но он упорно шагал, как бывало, шагал в Маньчжурии.

   Люси уехала, и Бураеву стало ясно: было!

   - Очень торопились, - сказал Валясик, - один всего чимадамчик взяли.

   Постель была в беспорядке. В столике оставлена записка, наспех: "Измучилась, бегу от кошмара, прощай. Л."

   "Бежала под защиту... Но ведь я же ее прогнал!..

   Он старался и отыскать подтверждения, что - было и тут же и опровергнуть их.

   "Если - да, зачем же ей приезжать ко мне? Написала бы, ну... прямо открылась бы, сказала... мы же не связаны... Прожила три недели?.. Но бегала же ко мне от мужа?.. Я сам оставил ее тогда, а то продолжала бы! А он вот не оставил...

   Нет, к чорту!

   Он приказал Валясику принести дорожную корзину и бешено стал швырять в нее все - ее, что попадалось под руку: белье и платья, шубку и пустяки. Швырял и давил ногой. Швырял и думал, в ожесточении, - "вот ее... зажитое". Вытряс все ящики комода, все картонки - шляпки, цветы и перья, духи и тряпки, чулки, вуальки, какие-то коробки, корсет, перчатки... "Вот ее, за-житое!" Увидал изорванное письмо - клочочки, застрявшие в щелках ящика. У него задрожали руки... Почерк был тот же самый!

   Он разложил на столике, но клочочки все разлетались, от дыханья. Мелькали разорванные слова - "бровки, мои "медведики"... "и всю тебя, Лю..." "и пахнущие гиацинтом..." "летели мы на вокзал... твоя шапочка вдруг слетела..." "и бархатные твои кол..."

   - Вот!.. - крикнул Бураев, захватывая воздух, - вот... Не мог уже говорить, перед глазами пошли круги.

   - Селезнев из роты пришел, ваше благородие! - доложил Валясик.

   - Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие... - услыхал Бураев голос своего вестового Селезнева, - господин фельдфебель послал спросить...

   - Сейчас!.. - крикнул Бураев, схватив клочки.

   Сделав распоряжения, он приказал Валясику завязать корзину, дал адрес Машеньки и велел сейчас же сдать багажом на скорый. Умылся, переоделся и пошел в роту на утренние занятия, последние перед уходом в лагерь.

   Встретился почтальон и подал ему письмо, от брата Павла. Бураев тут же и прочитал. Подпоручик писал, под большим секретом, что в его жизни наступил важный перелом, дальше он ждать не может... Одним словом, он женится, и надо достать пять тысяч для реверса, а ждать до 28 лет - целых еще два года! "Пожалуйста, подготовь папу, мне как-то совестно объявить ему". Заканчивалось восторженно: "Если бы знал, как она прекрасна! Только через нее постиг я, что такое истинная любовь, что такое для меня - женщина! Я не могу без нее... Все равно, если папа не выручит как-нибудь... - я знаю, как ему тяжело, - прийдется оставить полк и поступить куда-нибудь в канцелярию, но это для меня ужасно. Не знаю, что делать, помоги!!"

   - Ду-рак! - сказал в раздражении Бураев и смял письмо. - Ах, чудак!

   И вспомнил, что отец так и не ответил ему на письмо о деньгах, хоть и прислал поздравление на Пасху и ящик яблок. И стало ему жаль Пашу, которого он любил. "Но почему же не подождать... чудак! Это - "ужасно"?.. Чудак".

   Перед желтыми зданиями казарм он крепко собрал себя и бодро вошел в ворота, отчетливо принимая честь вытянувшегося дневального.

   Вот что случилось в жизни капитана Бураева, в его "семейной" жизни, до того майского дня в дожде, когда получил он в собрании узенький фиолетовый конвертик с нетвердым почерком, с мольбой - непременно придти сегодня вечером на большак, - "иначе меня не будет в жизни, клянусь вам!"

    

    

   Было не до свиданий. Но заклинающие слова смущали, а случившееся в "Мукдене" самоубийство какой-то красивой гимназистки являлось, как-будто, знамением. И была еще смутная надежда, таившаяся в словах - "вы всё узнаете". Начинало казаться, - и так хотелось! - что есть какая-то связь между этим письмом и - тем.

   Вызванный из тяжелых дум окликом своего Валясика - "четвертого половина... в роту, ваше высокоблагородие, не запоздаете?" - Бураев пошел в казармы на репетицию завтрашнего парада. На Большой улице его увидал кативший на паре серых жандармский полковник Розен, остановил лошадей и, звеня шпорами, перемахнул к Бураеву.

   - На одну минутку, капитан... доброго здоровья. Мог бы я к вам вечерком сегодня, или мой ротмистр... справочку нам одну?

   - Извините, полковник... сегодня-то и не буду дома. А в чем дело?

   - Может быть, разрешите, в сквер присядем... самое большее, пять минут? Позволите?..

   Полковник, красивый брюнет с усами и - Бураева всегда это удивляло - с Владимиром с мечами и бантом, за военные подвиги, был крайне предупредителен и Бураев позволил, хоть и недолюбливал жандармских. Они повернули в сквер перед присутственными местами и присели на лавочку.

   - Вы, конечно, слыхали о вдове Малечкиной, капитан. Так вот... Это могу вам доверить, как офицер офицеру: на днях у нее был обыск. Собственно говоря, она не клиентка наша, а просто...., и к ней захаживают из молодежи. Оказалось, однако, и другое. В задних двух комнатках у нее иногда собиралась здешняя партийная молодежь для конспиративных совещаний... интересное совмещеньице, не правда ли?..

   - Но, позвольте, полковник, какое же отношение?..

   - Одну секунду... Есть показания... вы меня простите, уверен, что тут, просто, недоразумение, что Людмила Викторовна Краколь - полковник произнес в высшей степени уважительно - однажды была у Малечкиной, хотела ей передать какие-то триста рублей, якобы для детей...

   - Простите, полковник... не "якобы", а именно для детей!

   - Виноват. Но застала Малечкину пьяной... одну секунду!.. С другой стороны, при сегодняшнем обыске, после самоубийства этой девочки Корольковой, у одного семинариста, постоянного посетителя Малечкиной... и не только из-за "высоких целей", - подмигнул весело полковник, - найдена книжечка, где есть, между прочим, такого рода запись: "от госпожи Л. В. К. - "на просвещение" триста целковых". Причем - "на просвещение" - с кавычками! Мне не хотелось бы посылать в Москву... Если не ошибаюсь, последнее время госпожа Краколь проживает большей частью в Москве? Может быть вы...

   Бураеву было неприятно слушать, и теперь ему было безразлично. Но по тону полковника он понял, что косвенно и его припутывают к делу, и это раздражало.

   - Кажется, могу вас удовлетворить, полковник... - сказал он сухо. - Триста рублей при мне были переданы госпоже Краколь адвокатом Ростковским для Малечкиной, которую он защищал здесь... для ее детей. Госпожа Краколь ее разыскала, но не могла передать. Попала в какую-то трущобу, на пьяное безобразие, и соседи помоги ей выбраться. Помнится, она Запрашивала адвоката, как ей быть с этими деньгами, и тот просил передать их на какой-то "кружок самообразования" или... "просвещения"! Здешняя учащаяся молодежь, помнится, подносила ему адрес за оправдание этой дряни, так вот... на кружок. Больше я ничего не могу сказать. Обратитесь к госпоже Краколь, в Москву.

   - Жаль, что она уехала... и, кажется, сегодня только? Крайне вам благодарен, капитан, - закозырял полковник, - теперь для меня яснее...

   И уже другим тоном, как добрый собеседник и общего круга человек, сказал, что случившееся в гостинице "Мукден" поднимает такую грязь...

   - Политика тут перемешана с таким развратом... Что только делается! И не у нас здесь только, а повсюду, по всей России! Не о провокаторах я говорю, они были всегда. Правда, не в таком уж количестве... Нет. Я отлично знаю историю революционного движения, у нас богатейший материал... но, знаете... Достоевский в своих "Бесах" изобразил - пустяки, в смысле грязи и пошлости, и подлости, добавлю! Если бы вам показать наши материалы... нашу конспирацию... на что идут... и про наше общество-с говорю, а не только про "политиков", а-а!.. На ушко скажу вам, как офицер офицеру... десятка полтора господчиков из здешней интеллигенции... у нас работают!

   - Ну, это вы, полковник...

   - Факт! Из них только трое - по убеждению, когда "убедились" после 905-го и, особенно, после убийства Столыпина. И они - по идее! Прочая сволочь из-за грошей. Грязи накрутилось вокруг ихнего "храма" - я говорю о "политиках"... поверите, противно работать даже! Нас-то, я знаю, презирают в обществе, плевать. Я, - поправил полковник орден, а Бураев подумал - и зачем он его таскает, как "присягу", - по характеру боевик, и здесь работаю, как когда-то работал на фронте, а придется - и буду, - так я с омерзением смотрю и хапаю их пачками, не жалко. Словно не с преступной идеей борешься, а с каким-то политическим... лупанаром, уверяю вас! Есть и идеалисты, знаю, и, как врага, даже уважаю! Боевиков, чорт их дери, все-таки уважаю. А в общем, идея уже давно охамилась, упростилась до хищного и сладостного спорта, начала вонять! И как-будто уже не нам надо бы тут работать, а, просто, сыскной полиции, уголовной. Революционное, былое "дворянство" отходит, идет самый-то пошлый и гнусный мещанин. От господина Горького, революционер-босяк и подлец. Послушайте-ка, что было... как начнет наш отставной генераша Птицын про прошлое вспоминать...

   На перекрестке они расстались. Бураев повернул на Нижнюю Садовую и только собирался выйти на Косой Тупичек, к казарменному плацу, как из углового домика, со двора, вывалилась кучка чиновников казенной палаты, а одновременно из парадного крылечка вышел знакомый Бураеву по дворянскому клубу статский советник Соболев, начальник отделения палаты, и на минутку остановил.

   - Слыхали? Дочурка нашего Королькова, моего столоначальника, застрелилась!

   - Да, слыхал. Что за причина?

   - Причина... Удар старика хватил, помрет, должно быть. Причины никто не знает, отыскивают, и столько грязи разворотили...

   Бураев взглянул на домик, с дощечкой на воротах, которую знал отлично, - каждый день проходил здесь четыре раза, - "Дом Коллежского Ассессора А. А. Королькова", и вспомнил слова поручика. Так вот кто это! Он вспомнил красивую девчушку, с карими ясными глазами, с косами, перекинутыми на грудь: она часто смотрела на него в окошко, и он всегда любовался чудесным цветом ее лица - словно из нежного фарфора. Так вот это кто, Лизочка Королькова!

   Бураев искренно посочувствовал и вспомнил о фиолетовом письмеце. Неужели это она? Показалось вполне возможным. По словам Шелеметова, она, очевидно, интересовалась капитаном, спрашивала - "почему он такой суровый?" Письмо могло быть написано и вчера, а девчонка подала сегодня... Вчера он не мог придти, и она застрелилась: "иначе меня не будет в жизни"! Но... причем тут семинарист, гостиница, недопитая бутылка с коньяком, как говорили?.. И подписано буквой "К"...

   "А может быть хотела искать у меня защиты?" - подумал он. - "Запуталась как-то, никого нет, кто бы мог помочь... и вспомнила обо мне, часто смотрела из окошка, интересовалась..."

   Вспомнился и разговор с жандармским.

   - Но что особенно ужасно... - продолжал Соболев, окруженный чиновниками, которые слушали почтительно и кого-то унимали шопотом, - чудесная была девочка, крестница моя... и религиозная, и отца как любила! И старик с хорошими устоями... И вот, замешали в какую-то политическую... и грязную историю, - заговорил он шопотом и показал на спущенные в окнах занавески, - обыск сегодня был, все рыли, а старик уж хрипел, а девочка там, в гнусных номерах, где бывают только... Удар за ударом, как...

   И тут-то произошло то самое, чему Бураев тогда не придал значения, а вспомнил много спустя. Произошла "пьяная историйка".

   Не успел Соболев закончить, как из кучки чиновников вырвался рыжий лохматый человек, в котелке на сторону, лет под сорок, и вытянулся во фронт:

   - Здравия ж-лаю, ваше высокоблагородие!... го саперного батальона, унтер-офицер Никольский! Примите меры, господин капитан, иначе... Дайте мне важный вопрос сказать... извините, я не пьян, а... страдаю! - хлопнул он себя в грудь. - Прикажите принять меры строгости! Только мы можем упрочить... безобразие! Почему допускают, господин капитан? Молоденькая девочка, дочка Алексей Алексеича, моего начальника... почему? Должны хирурги вскрыть, по какой причине... а не обыск! Хулиганы заманили, знаю фамилии... всех этих, статистиков! И вот, при издыхании на одре, ударом! Нельзя такое безобразие... прикажите рапорт, начисто чтобы!..

   Его потянули с собой чиновники, но он вырывался, продолжая кричать - "не допускайте, господин капитан!.."

   - Писец наш, - извинился Соболев, - когда напьется, начинает протестовать. Дело, действительно, возмутительное. Вообще, творится Бог знает что... У молодежи нашей нет этого... чего-то определенного, какого-то основного, твердого идеала, корня!.. И, вообще, никакого плана, цели, - ни у кого. Несемся куда-то по течению, и скука, и недовольство, и брожение в мыслях...

   - Да, разброд... - рассеянно говорил Бураев, - да, тяжелая история.

   - Не знаем, чего хотим. У меня сын кончает гимназию, хороший мальчик и отличный ученик, но... и своего-то сына не знаю, чего он хочет, какие у него идеалы, цели... спасибо, хоть не "политик"!..

   Бураев извинился - спешит в казармы.

   С казарменного плаца доносило звуки отдельных труб и дробную пробу барабанов. Сеявший дождь прошел. В медленно проплывавших тучках сквозило солнце. Завиднелись желтые казармы, с колоннами. Скучные для других, они были милы Бураеву: в их старине и грузности, в четкости строгих линий чувствовался порядок, точность и собранность. Строгая внешность их хранила неведомое другим - священное. В черном чехле на древке, казавшаяся непосвященным "куклой", хранилась душа полка, связанная со всей Россией сотнями сильных лет, блеском российской силы, славой побед и одолений, тысячами живых, сотнями тысяч павших. Души их - в этом Знамени, в гордой душе полка.

   Из казарм выходили роты. Слышалось - "на пле... чо!" - взблескивали штыки на солнце. Мысли пришли в порядок, отступили, и Бураев собрал себя. Все здесь было ему понятно, нужно: все сводилось к определенной цели, - освящено. Творилось из века в век. Оправдано славным прошлым, бережет настоящее, к будущему ведет бесстрастно. Бураев неколебимо знал: "Слава России - Армия". Слава и жизнь, и сила. И в этом - все. Эту простую истину принял он от отца, от школы: армия создала Россию, ее историю. В это он верил крепко.

   "На пле... чо!" - услыхал Бураев звончатый голос Шелеметова, и сердце его вспорхнуло, под взблеск штыков.

   - Молодцы! - подумал он вслух, любуясь родною ротой, которая шла по плацу.

   "Смирно-о... рравнение напра-во!" - скомандовал лихо Шелеметов, завидя ротного.

   - Молодцы!.. - крикнул Бураев весело, пропуская роту, и она четко гаркнула в тон ему:

   - Ррады стараться, ваше высокоблагородие!..

   Слышались по концам команды, отдавались о пустых казармах. Румяный Зиммель, полковой адъютант, ставил линейных, с флажками на винтовках, бегал, играя шпорками.

   - Батальон... сми-рна-а!.. крутясь на своем "Нагибе", кричал подполковник Кожин, которого называли "Дон-Кихотом", за костлявость, усы и эспаньолку. - Слушай... на кра... ул!

   Шла подготовка к репетиции парада. В разных концах по плацу приводились в порядок роты, вливались в батальоны. Вспыхивали штыки и падали, шлепали розовые руки, шаг отбивали ноги - одна нога. И казавшаяся нестройность незаметно преобразилась в строй, и по великому плацу, по всем сторонам его, выстроились колонны батальонов.

   Сбоку, под тополями, сверкал оркестр. Огромный турецкий барабан порой рокотал невнятно, сияя медью. Трубы пускали зайчиков.

   Командующий парадом подполковник Туркин, верхом на своем гнедом, крикнул, завидя медленно подъезжавшего Гейнике, принимавшего репетицию парада:

   - Полк, сми...рно-о!..... шай!.. на кра... ул!..

   Всплеснуло четко - и замерло. Музыка заиграла встречу. Туркин подъехал с рапортом. Белая кобыла Гейнике стояла смирно, словно и она принимала рапорт. Гнедой вертелся, потряхивая мордой. Приняв рапорт, командир подал оркестру знак - прекратить, выехал на середину плаца, окинул полк.

   - Здорово... молодцы N...цы!

   Полк, как один, ответил. Пустые казармы повторили. Стало тихо. Сопровождаемый Туркиным, штаб-трубачом и ординарцами на конях, командир медленно поехал по фронту батальонов. Теперь он здоровался отдельно:

   - Здорово, братцы... первый батальон!

   Так - по всем батальонам и командам. Красивая его борода по грудь, черная с проседью, развевалась по ветерку. Крепкая, статная фигура, в защитного цвета кителе, внушала доверие солдатам. Он был "простой", - называли его солдаты, - и в ружье не держал подолгу. Но бывало и "погоди-постой", когда налетал "бушуем". Сегодня он был "простой". Закончив быстро объезд полка, он приказал оправиться и попросил батальонных - "пожалуйста, господа, ко мне". Поблагодарив за исправный вид и выразив полную уверенность, что завтра не подкачают, Гейнике приказал командующему парадом провести полк по-ротно. Отъехали. Туркин подал команду:

   - Полк, смирно-о!.. К церемониальному мар-шу-у!..

   Полк перестроился в колонну.

   - К церемониальному ма-ршу-у!.. По-ротно... на одного линейного дистанцию, первый батальон!..

   Командир первого батальона подполковник Кожин, выехав перед фронт, скомандовал:

   - К церемониальному маршу!.. Ба-тальон... на пле...чо!

   Вскинулись и легли винтовки. Офицеры блеснули шашками, на плечо.

   - По-ротно-о... На одного линейного дистанцию... первая рота, ша... гом!..

   Командир первой роты капитан Ростовцев, повернувшись к фронту, скомандовал:

   - Первая рота... р-равнение направо... ша-агом!..

   Повернулся спиною к роте. Командующий парадом подполковник Туркин и командир первого батальона подполковник Кожин враз опустили поднятые над головою шашки, и ротный закончил резко - ...марш!

   Бухнул турецкий барабан, ударили литавры, и под любимый марш Гейнике - "Под Двуглавым Орлом" - крепко и широко печатая, двинулась плотно рота, бросая в гремящий воздух восторженное, ревущее - рра-а... рра-а... рра-а...

   И когда вел 3-ю свою Бураев, беря "подвысь" и салютуя "к ноге" сверканьем, проходя мимо Гейнике, матовое лицо его строгими синими глазами впивалось в командира, отдавая себя - на все. Рота несла его. Сотня ее штыков сияла единой сталью, сотня голов глядела одним лицом, сотня грудей дрожала единой грудью.

   - Спасибо, молодцы... тре-тья-а!..

   Громом гремела рота, и все, что было его, Бураева, что терзало его страданьем, потонуло в стихийной силе, которая шла за ним. Эта сила несла его. Сердце его захолонуло, остро всего пронзило, и в синих его глазах, гордо смотревших вправо, было одно: мои!

   Церемониальный марш кончился. Офицеры стояли группами. Батальонные командиры выслушивали полковника. Фельдфебели по привычке тянули взводных. Бравые взводные, в чертовски заломленных фуражках, чем-то корили отделенных, и, как бывает почти всегда, попадало левофланговому - "за штык":

   - Чего у тебя на плече, штык или...? Чисто цепом мотает, всю роту гадил!

   - Я тебе, Миньчук, натру пятки... Идет ровно в сопле запутался?..

   - А как нас хвалил-то, господин отделенный?..

   - За тебя и хвалил... какой у вас, говорит, Миньчук... в лукошке пляшет!

   А в толпе, окружавшей плац, около кучки гимназистов на возрасте, пьяный писец Никольский рвал за обшлаг худощекого молодого человека, в пенснэ и с книжкой какого-то журнала:

   - Идемте в полицию, не дозволю оскорблять господ офицеров! Я вас знаю, лепартеров-статистиков! Какие вы иронические слова сейчас?.. а?! "Дурацкая игра... в солдатики"?! Про... армю нашу? Я сам саперного батальона, стою на страже... внутренних врагов... идемте!

   Его оттолкнули подоспевшие семинаристы, но он продолжал кричать:

   - Господа офицера, берите его, с. с.!.. Чта-а... побежали, японцы? А вот заявить губернатору... смуту в народе делают!..

   - Дал бы в ухо - и ладно, - сказал тоже смотревший парад штукатур, в известке. - Что мы, не знаем, что ли... Я сам ефрейтор третьего гренадерского Перновского короля Фридриха-Вильгельма четвертого полка, девятьсот второго году. У нас таких в Москве как лупили... в пятом годе!..

   - Я сам саперного батальона унтер-офицер! А вот дам тревогу...

   Он подбежал к барабанщику 16-й роты, который курил на барабане, и затопал:

   - Бей тревогу, чего вы смотрите!..

   - Уходите, господин... тут вольным не полагается, - сказал барабанщик, сплевывая.

   - Я не вольный, я сам... саперного батальону!..

   Послышались команды - смирно! Командир полка приказал: по Нижне-Садовой, с песнями.

   - По-батальонно, сомкнутыми колоннами!.. Ро-ты, повзводно!..

   - Правое плечо вперед... ша-гом... марш! Тяжелая черная колонна, в серых скатках через плечо, с лесом штыков над нею, стала грузно спускаться с плаца. С Нижне-Садовой катилась песня. Первый, кожинский, батальон пел:

    

   Стройся гва-а-ардия в колон-ны,

   Гренадеры, строй каре...

   Со восхо-о-оду слонце све-э-тит,

   Госуда-а-арь приедет к нам...

   Он прие-э-эдет - нас проздравит

   И кресто-о-ом благословит!..

    

   Третий батальон еще отбивал шаг на месте, а снизу летела песня. Второй батальон, подполковника Распопова, пел лихо:

    

   Он убит - принакрыт

   Черною китай-кай...

   Приходила к нему баба,

   Жена моло-да-я,

   Китаичку открывала -

   В лицо признава-ла...

    

   Издалека, чуть слышно, врывалась песня с подсвистами:

    

   На горе родилася,

   В чистом поле выросла,

   Эй-ей, е-ха-ха,

   Эй-ей, е-ха-ха!..

    

   Четвертый, полковника Краснокутского, певучий самый, спускался с плаца, а третий, туркинский, отхватывал лише всех:

    

   Чриз закон он приступил,

   Бритву-ножницы купил...

   Бритву-ножницы купил,

   Себе бороду обрил...

    

   Себе бороду обрил,

   У француза в гостях был,

   Француз яво не узнал,

   Рюмку водки наливал!..

    

   Первый батальон уже поднимался с другой стороны казарм, а четвертый, с выщелкиваньем и свистом, с угольниками и гиканьем, с лихим запевалой впереди, пел-гремел:

    

   Скажи-ка мне, служивый,

   И с чей ты стороны...

   Йех, с матушки-Расеи,

   С поля - с бороны!..

   Йех, чом-чом!

   Нипочем-нипочем!..

   Матушку-Расею

   Ня т-дам нипочем!..

    

   Доведя свою третью до казарм, Бураев остановил ее, окинул довольным взглядом всю нацело, от правофлангового великана Степана Кромина до левофлангового, низкорослого крепыша Семечкина Егора, живую линию ясных глаз, глядевших на него с доверием, бронзовых, крепких лиц, - и крикнул:

   - Спасибо, братцы!

   Получив радостное и крепкое "рады стараться", он дал Федосееичу, фельдфебелю, три рубля: "на ситники им, на завтра!" Это он всегда делал, когда был доволен ротой.

   Взглянул на часы: четверть восьмого, скоро начнет смеркаться; за Старое кладбище, на большак, не близко. После бессонной ночи и беспокойного дня он почувствовал страшную усталость, а не пойти было невозможно: таинственное письмо тревожило. "Иначе меня не будет в жизни!" Он позвал своего вестового Селезнева и приказал подать на квартиру "Рябчика", сейчас же. Взял извозчика и поехал домой одеться: к вечеру сильно засвежело. Проезжая мимо домика Королькова, он ярко вспомнил милую девочку с косами, бывало глядевшую на него в окошко. Окна были завешены. Сквозь давившую его свою боль он почувствовал боль иную - острую жалость к девочке и незнакомому старику - отцу. Вдруг показалось, что как-то он связан с ними... Он даже оглянулся на тихий домик, и домик чем-то сказал ему - да, больно. Болью своею связан, - это почувствовал Бураев, - болью... И совсем глубоко, под болью, почувствовалось ему, как облегчение, что здесь - страшнее. И в его памяти острой тревогой встало, как разделяющее - или объединяющее, - две боли: "иначе меня не будет в жизни, клянусь вам!" - "вы все узнаете".

   Не доезжая до тупичка в садах, Бураев встретил Валясика. Денщик подбежал к нему и подал телеграмму:

   - Толко что подали, бежал к вам, ваше высокоблагородие!..

   Бураев разорвал пакетик, руки его дрожали. Телеграмма была от Машеньки: "Буду завтра три часа, необходимо переговорить, М.".

    

    

   Бураев ожидал другого. Он вдруг поверил, что случилось чудо, что эта телеграмма все изменит. Даже не-понял сразу, кто это М. Перечитал - и понял: Машенька приедет, и ничего не изменилось. Он скомкал телеграмму и бросил в лужу. Вся "грязь", чем-то уже прикрытая, опять открылась. Для чего приедет? вакансия освободилась?..

   - Все-то они...! - выругался он. Извозчик обернулся и весело заскреб под шляпой. - Пошел! Нет, слезу.

   Пошел по тупичку садами, так легче.

   - Валясик, есть чего-нибудь, скорей! Я сейчас...

   С позеленевшей поймы ползли на город дождевые облака, тянули скуку. Темные с дождя сады сквозили, унылы, пусты. Вишни отцвели, еле заметно зеленели; яблони еще не распускались. Не разбирая, Бураев шагал по лужам.

   "Это для чего же она приедет? Своего добиться? тогда не вышло, а теперь вакансия освободилась? Все-то они на одну колодку..!"

   С Антоньева монастыря, под горкой, лился перезвон. Перезвон напомнил: "это еще "свиданье"... надо!" В восемь, как стемнеет. Не пойти нельзя. Он помнил выражения письма, мольбу, угрозу: "Вы должны придти... иначе меня не будет в жизни, клянусь вам!" Что-то тревожило его, в "свиданьи". Казалось - призрачным? И почему-то - за старым Кладбищем. Кладбище, свиданье, - что за фантазия! В романах только...

   После кошмарной ночи и волнений дня, чувствовал он себя изнеможенным, и все теперь казалось призрачным, как-будто. Свиданье... Кто-то угрожает, молит: "вы должны придти, вы все узнаете!" Сады темнели, что-то в них таилось, в пустоте. Бураев осмотрелся. Призрачные сады, как тот, обманный, со следками в луже. Сады кружились, наступали...

   Такое с ним случалось после боев, в Манчьжурии. Кружились сопки, стены гаоляна наступали, - призрак?

   "Если бы все было... только призрак!" - подумал он.

   Боль прикрылась, а эта телеграмма опять раскрыла.

   "И пускай приедет", - старался унять боль Бураев, - "эта без фасонов, напрямки: хочу - и баста!"

   Он вспомнил Маш