Шмелев Иван Сергеевич - Солдаты

еньку: ее ласкающую нежность, податливость, бойкие глаза бабенки с головкой египтянки, вольность платья, пушок над губкой, толкавшую коленку... В нем загорелось нетерпенье.

   "Съездим в монастырь, чудесно! Все они такие... а, плевать!.."

   Он задрожал от страсти, от желаний. Такое с ним бывало после больших волнений, - разряжалось в страсти. Он встряхнулся, глубоко вздохнул.

   - Весна! Какой чудесный воздух! Эх, махнем в луга!.. Держись, Степашка... жизнь, брат, о кулаке, а не под юбкой!.. - крикнул себе Бураев. - Стреляться, что ли, как эта славная девчушка?!..

   Он вернулся к себе, спокойный.

   - Без вас господин приходил, ваше высокоблагородие, - доложил Валясик, - шибко добивался.

   - Говори толком. Чего добивался?.. - взволнованно спросил Бураев, связав с своим. - Какой он из себя?..

   - Сказки барину, сказали... будет им приятно!

   - Приятно?! Да ты что... пьян, что ли? Что - приятно?!..

   - Не могу знать, ваше высокоблагородие! Хоть бы в одиннадцать часов зашли, а будет, говорит, приятно! Да он, ваше высокоблагородие, вроде как не в себе, не стоит на месте... за бородку все хватался, тормошился... чернявенький такой.

   - Да чорт ты этакий!.. - вскричал Бураев. - Что - приятно?!..

   - Не сказали. Приходить велели. Они, говорит, меня знают! Говорит, книжки у них брали...

   - Так бы и сказал.

   Бураев понял, что это был Глаголев, Мокий Васильевич, или "Мох", как его звали гимназисты, учитель. Почему - приятно? В нем, было, вспыхнула надежда - и погасла.

   Курчонок попрежнему лежал на блюде. Не садясь, не сняв фуражки, Бураев стал глотать кусками. Выпил водки, не замечая - сколько. Свиданье это!..

   - Приготовъ сюртук! - крикнул он денщику. "Дело совсем не в том, не в этих бабах... все это только так, придаток. А главно..."

   Сколько раз, при неудачах, старался успокаивать себя, что "это совсем не главное, а главное еще придет. И никогда не мог определить, да в чем же главное? Это помогало. Выпил еще, и стало проясняться.

   Вспомнилась девочка с косами, Лиза Королькова, кареглазка, фарфоровое личико, всегда в окошке.

   "За что погибла! Застрелилась... Славная девчушка. Не думал, что я ей нравлюсь... Завтра свалят в яму... Жить - вот оно, главное! Каждая минута жизни - вот главное!"

   Вспомнил, как Машенька писала: "кажется мне, что ты вот и есть "по настоящему".

   - Валясик!.. - крикнул Бураев бодро. - Слушай. Эти тряпки на дверях - ткнул он в портьеры, - снять! И шкуру выкинь... отдай старьевщику! И всю эту дрянь со стен - долой! Вернусь - чисто чтобы было, как у нас раньше, когда в Солдатской жили! Понял?

   - Так точно, ваше высокоблагородие! Продать прикажете?

   - И зеркало это, к чорту! Там мы должны что-то мебельщику... отдашь. Стой! Он налил водки. - На, выпей за мое здоровье.

   Чего-то душа искала. Не было никого, один Валясик. Такое всегда случалось, как "заскучает" барин, - знал Валясик. Было и на войне, в Манчьжурии, когда захватили батарею, и бураевские стрелки били прикладами японцев, и "башки у них лопались, как яйца". Валясик помнил, как капитан, тогда поручик, сидели на зарядном ящике и терли рукавом коленку, замазанную, словно, тестом; тер и стучал зубами, "даже страшно". Подошли кухни, и Валясик принес консервов и бутылку с чаем. Поручик отшвырнул консервы и поглядел так страшно, "словно убить хотели". И "чужие" были глаза у барина, "словно они не тут". Потом затихли. Сказали только: "не надо мяса". "Выпили из японской фляжки и мне велели: "выпей за мое здоровье!" Так и теперь вот. Валясик понял, что по барыне скучают. Вежливо взял стаканчик.

   - Быть здоровым, ваше высокоблагородие.

   - Постой... - остановил Бураев, думая о чем-то.

   Он поглядел на денщика и понял, что тот его жалеет. По глазам заметил? Может быть, вспомнил что-то? Оба видали страшное, видали гибель. Через войну связало.

   В эту тяжелую минуту Бураеву мелькнуло, что этот подслеповатый и всегда заспанный, - единственный, ему здесь близкий. В нем мелькнуло это, когда Валясик сказал особенно, душевно: - "быть здоровым!" Немного запьяневший, Бураев чувствовал потребность братства.

   - Как, Валясик, по-твоему... - смущенно сказал он, с усмешкой: - все, брат, не важно... это?..

   Никому бы так не сказал Бураев.

   Валясик думал, не зная, как ответить. Такое не раз бывало; и он, по привычке, понял, что это себя спрашивает барин. Понятно - совсем не важно.

   - Не важно, а? - Бураев еще выпил. - Ну, дела эти... ну, как там у вас, ну... с бабами? - выговорил, смутясь, Бураев.

   Валясик постеснялся, ухмыльнулся.

   - Никак, ваше высокоблагородие! - четко ответил он. - Тут и делов нет, а... как назначено.

   - То есть, как назначено? Не по-дурацки ты отвечай, а...

   - Как так я не отвечаю, ваше высокоблагородие! Ежели бы женаты, а то баловство, по-нашему. Будто на закуску. Ну, сходил в баню, помылся, - все и смылось.

   - Так-так... - подбодрял Бураев. - Помылся?..

   - Да ей-богу, ваше высокоблагородие! Не подошла нарезка, другую гаечку подобрал - жи-вет. Как назначено... Ходи веселей, любись - не жалей!

   - Не та нарезка?.. - захохотал Бураев.

   - Да что... понятно, не пуля в глаз! Мы с вами, ваше высокоблагородие, не то видали.

   - Верно. Не пуля в глаз. Ты, брат, му-дрец, мошенник!.. Ну, пей за свое здоровье.

   Вестовой привел "Рябчика".

   Идя в спальню, Бураев задержался у портрета. Остро воняло шкурой, - всегда попадалась под ноги. Он отбросил ее ногой, зажег против воли спичку и посмотрел. Милое, ненавистное лицо показалось ему другим: что-то в нем было новое, чужое, - враждебное. Догоревшая спичка напомнила о себе ожогом. Он не зажег другую, споткнулся опять на шкуру и наподдал. В темноте что-то зазвенело и разбилось.

   - Вон этот весь б.....! - крикнул Бураев, в бешенстве. - Валясик, все к чортовой матери, сейчас же!..

   В спальне было совсем темно. Он зажег розовую лампу. Розовый свет ее - сладкий, фальшивый свет "гнусной притонной комнатки, взятой на полчаса", остро ему напомнил вчерашний вечер. Он резко сорвал колпак, поглядел с отвращением к постели. Атласное голубое одеяло не свисало, все было чинно и прибрано. Увидал "Клеопатру" над постелью, голых "рабов мидийских", купленных на толчке. Это когда-то нравилось. Пахло её духами, самыми подлыми на свете... Он распахнул окошко. Сумерки уже загустели, чернело ночью. Дождик шуршал по листьям, чвокали соловьи в обрыве, пахло по банному березой, душно. Сирень начинала распускаться, веяло тонкой горечью, сладких надежд и счастья.

   Бураев почувствовал усталось, лег на кушетку и забылся. Перезвон от монастыря вырвал его из сна. Он взглянул на часы, - вот, странно: две минуты всего и спал, а будто в монастыре он был? Множество маргариток видел, больших, как астры. Что-то... монах, как-будто?.. Вспомнилась утренняя церковь и возглас - "знамение": "не греши больше... случится хуже!" "Вот, навязалась глупость!" - подумал он, - "чем это я грешу?.. Пошлая мистика, остатки..." И начал поспешно одеваться. "А на "свиданье"-то опоздал. Дождется".

    

   Одеваясь перед окном, Бураев увидел зарево. "Должно быть, пожар в Олехове". Темное небо раздавалось, клубилось дымом. Дождь превратился в ливень. "Хорошее "свиданье", - подума он. Вспыхнуло голубым над поймой, погромыхало глухо. Зарево расплывалось ярче. Ливень внезапно кончился, рваная туча убегала, зарево подымалось выше, мерцало в лужах. "Пожар здоровый, не фабрики ли горят?.." - высунулся в окно Бураев. - "Чудесно... какая свежесть! Кстати и освежусь, проедусь".

   - Приказ не приносили? - спросил он вестового. - Поручик Шелеметов в роте? подчистились?

   - Так точно, их благородие только-что пришли. Выкладку проверяют, ваше высокоблагородие. Так что, у нас тревога...

   - Что такое?.. - спросил Бураев.

   - Войсков губернатор затребовал. В Олехове, писарь говорил, фабричные бунтуют, 9-ю роту посылают, для усмирения... видал, вестовой за их благородием штабс-капитаном Артемовым погнал, срочно!

   "Эх, мою бы!.." - подумал досадливо Бураев. - "Артемку посылают... трясти брюхом!"

   - Должно, так и есть, ваше высокоблагородие!.. - сказал Валясик. - Пожар-то в Олехове, самое это место... Горит шибко, верстов шесть, не больше.

   В отсвете дальнего пожара слабо мерцала пойма; рваные тучи светились розовым.

   - Нефть не подожгли ли, больно ясно?..

   - Нагайку! Можешь идти, - сказал Бураев ждавшему приказаний Селезневу.

   Радостно фыркал "Рябчик". Бураев ласково потрепал, тихо подул на ноздри. Подул и "Рябчик", всегда ласкался.

   Бураев сел.

   - Приеду, должно быть, поздно. В случае, после десяти найдешь меня у Глаголева, учителя... запомни: Мало-Садовая, 15. Если из полка что важное. Слушай: ту постель вынесешь из спальни, поставь походную, складную.

   - Так точно, хинтер! - весело подтвердил Валясик.

   - И всю муру. Портрет на подставке... в печку! Понял?

   - Так точно, понял. Счастливо ехать, ваше высокоблагородие! Полыхает-то... прямо, светло ехать.

   Бураев оглянулся: пожалуй, что нефтяные баки. И пустил "Рябчика" галопом.

    

  - VI

    

   Выехав на Московскую, Бураев перевел "Рябчика" на рысь. Сеял дождик, от городского сада душисто пахло тополями. Зарево и здесь светилось, сквозь деревья. На перекрестках топтались кучки горожан, шептались. У губернаторского дома стояла тройка и верховые. Все окна были освещены, как к балу. Попался на извозчике дежурный по караулам, капитан Гуща, ...го полка. На гауптвахте, под каланчей, вызвали ударом в колокол - "в ружье". "Что-то зашевелились", - подумал весело Бураев, и бодро пробежало в сердце. Стражники прошли к заставе на-рысях. Бураев похвалил посадку: старые кавалеристы. Прямо по мостовой шли кучками гимназисты и свистели. Кто-то крикнул: "сеньор, куда стремитесь?" Бураев взял по переулкам, в обход Московской. Здесь было тихо и пустынно. В домиках с садами уже закрыли ставни, светились щели и сердечки. Где-то играли на рояле модное танго - "Маис". За глухим забором справляли вечеринку, орали пьяно:

    

   А наш р-русский мужи-и-к,

   Коль рр-рабо-тать невмо-ччь...

    

   Тихие улочки напоминали прошлую весну, когда таились от людей, искали встречи. Отошло. Осталось лишь воспоминание - о боли. Легко на сердце - значит, так и надо. В самые жгучие минуты страсти он чувствовал разлад с собою, с чем-то. Это что-то тревожило его вознёю, будто говорило: нет, не то. Вело, как "компас". В трудные минуты в нем взывало, он кого-то звал, кто мог направить, указать - как нужно. Смутный ли образ мамы? Он не знал.

   Кто-то его окликнул:

   - Кто при звездах и при луне... так поздно едет на коне? Вот как кстати!..

   Он признал учителя Глаголева: изредка заходил к нему, брал книжки для подготовки в академию. Маленький Глаголев махал зонтом:

   - На два слова!

   - Здравствуйте, Мокий Васильевич, - сказал Бураев, подъезжая. - Очень спешу, простите... Что скажете хорошего?.. Вы у меня были?

   - Был-с. И еще был бы-с, если бы не встретил. - Он огляделся и понизил голос, зашептал: - Хоть к десяти... хоть к одиннадцати, ко мне?.. О-чень-с нужно-с... уверен, будет вам приятно!.. а?

   - Слышал и про "приятное", мой Валясик что-то...

   - Да уж... Должен сейчас подъехать, из Москвы-с .. самый интересный человек, даже, можно сказать, единственный в своем роде... помните, говорил вам... Гулдобин-с? об "основах жизни"-с? Положительно необходимо, чтобы прослушали и... Общественное безразличие-с растет! Так вот. Мы должны... осмотреться и научиться, делать дело! Будет несколько человек, верных... с дорог и торжищ, ибо "много званных, мало же избранных", да-с. И без всякой... - он суетливо осмотрелся, - политики-с! И события обсудим.

   - Какие события?

   - А Королькова застрелилась! Накрыли пятерых-с. И не одни "огарки", уловлены-с... Двоих из моих ученичков накрыли-с, всюду обыски-с... увидите на уголке, на Ключевую. Прохожу сейчас - у Горенкова обыск, земского секретаря... попали в гнездышко!.. Не думайте, у меня обыска быть не может, можете быть покойны-с... будет только приятное. Умница такой, независимейший ум... Гулдобин-с!..

   - Да я нисколько и не думаю, и не боюсь!..

   - Конечно-с, вам чего же опасаться! Только я к тому, могли чего подумать, что у моих ученичков-то... и военные, вообще, избегают... Не политика, а чисто философские беседы, нащупывание... духовной почвы для общественного пробуждения воли к познанию нас, нас, нас-с!.. тыкал себя Глаголев пальцем. - И вот что знаменательно... Вы и Гулдобин совпадаете! Как? А вот: помните, мы с вами о "российской общественности" рассуждали, для сочинения - "Что есть общество"? - в связи с "Горе от ума"?.. Это вам для вашего экзамена... А я теперь вижу, что это нам нужно для нашего экзамена, который нам предстоит-с! И вы тогда очень верно обмолвились, я тогда даже в книжечку занес ваши воистину "священные слова"!.. Не помните?..

   - Не помню что-то... там поговорим, - сказал Бураев, чтобы отвязаться. - Очень спешу, простите...

   - Хоть и в одинадцать, для вас никогда не поздно. А я о-чень помню. Чему назреть, оно само рождается... Так ждем!.. - замахал зонтиком Глаголев, побежал.

   "Какой-то полоумный", - подумал, продолжая путь, Бураев. - О каком-то "властвующем Христе", кажется, недавно говорил на улице... Что такое, о чем "обмолвился"?.. Что надо властно заставить "общество" выполнять "основы" государства, как всякую повинность?.."

   Уличку загородил полок и два извозчика. Впереди еще стояла пара. Городовой и двое в вольном держались у забора. Бураев приостановился, что-то вспомнив. Да, обыск!.. Окошки домика светились, там ходили. Он хотел проехать, но тут парадное открылось, кто-то выпрыгнул и резко крикнул:

   - Как вы смеете, пихаться?!.. Прошу вас обращаться вежливей, я еще не арестант вам!.. И протестую против насилия над личностью! На-халы!..

   Вышли два жандарма, с фонарем и ворохами папок. Кто-то в вольном нес ящик - видимо, тяжелый.

   - В чем де-ло, что т-такое... кто "на-халы"?.. - послышался ленивый голос, очень четкий.

   Вышел жандармский ротмистр Удальцов, высокий, головой всех выше; за ним судейский, низенький и быстрый, за ними - трое, понятые, - смотрел Бураев. Сзади опять жандармы с ворохом бумаг и книжек.

   - Я протестую!.. - крикнул истеричный голос, с кашлем. - Ваши жандармы меня бьют... толкнули... у меня бок болит!.. Это же прямое издевательство над...

   - Успокой-тесь, господин Горенков, - сказал, закуривая, ротмистр. Бураев его знал: тяжелое лицо, похожее на маску, рыжие, густые брови, как будто накладные. - Ваш протест мы запротоколим... там, будьте уверены. Кто их толкнул, Пахомов? - крикнул, уже сурово, ротмистр.

   - Да я, ваше высокоблагородие, сам споткнулся на порожке... их и задел маленько, а не толкал! - ответил голос. - Никак нет!

   - Ложь, я протестую! - крикнул с извозчика Горенков, - двое меня ткнули кулаками, в бок и в спину... нахалы ваши!

   - Да как же я их мог толкнуть, ваше высокоблагородие... выемку мы несли, с Гуськовым! Как же это можно... кулаками?..

   - Не знаю... но чем-то меня толкнули, острым! Углом папки!.. Я заявляю категорически!

   - Зна-чит, не кулаками? Кто же... лжет? - невозмутимо отозвался ротмистр. - Папка, полагаю, не кулак.

   Он сел в пролетку. Судейский что-то ему шептал, нагнувшись.

   - Вахрамеев, останешься в квартире. Огонь оставить. Прикройте ставни!

   - Ваше высокоблагородие, за ворот они меня схватили... Гуськов видал! - плаксиво доложил жандарм с пролетки. - Мы с ними осторожно, а они...

   Бураев видел, как арестованный схватил жандарма. Не мог сдержаться:

   - Солдат прав, ротмистр. Я видел.

   - Здравия желаю, капитан. Благодарю вас.

   Ротмистр и Бураев откозыряли.

   - Видите, дела какие! - пожал плечами ротмистр.

   - Взяли с "икрой", ершится, и еще, видите ли, про-те-стует. Окоротите ему руки... да слегка! - сказал он резко. - Там, - показал ротмистр на квартиру, - принимал позы благородства, Чайльд-Гарольд! А потемней где, да кто попроще - за ворот.

   - Прошу не издеваться!.. - крикнул истерично Горенков. - Я вам не объект насмешек, а субъект и личность!..

   - Подозрительная личность. Трогай!

   - В морду плюется, ваше высокоблагородие!.. - закричал жандарм.

   - Палачи!.. нахалы!.. ложь!.. - закричал Горенков, - у меня кашель... душит... я плюнул!..

   - Прямо мне в глаз плюнул, Гуськов видал... в самый глаз угодил харькотиной, вашевскородие... тьфу!.. С ими вежливо, а они как с собакой!..

   - А еще социал-демо-крат! - сказал жандармский.

   - В "на-род" плюетесь!..

   - Поймите, у меня туберкулез... я кровохаркаю, а не!..

   - А водку пьете, при туберкулезе вашем? - усмехнулся ротмистр. - Шрифт и две бутылки водки, укромно, рядом! Кровохарканье, а полупьяны? Доктор констатирует сейчас... туберкулез. Трогай. Кстати, капитан... Когда я завтра мог бы к вам... только, конечно, не в полк, если позволите?

   - Ко мне?.. - Бураев вспомнил беседу с Розеном. - Да утром, не позднее девяти... или после трех. Завтра у нас парад.

   - В таком случае, разрешите утром?..

   Они расстались. Бураева неприятно удивило: опять жандармский?.. Какие-то все петли, - что за чорт! Часы показывали - без четверти девять. На "свиданье" он опоздал. Да и не верилось в "свиданье" - призрак. Выехав к шоссе, он пустил "Рябчика" вольнее. Зарево горело ясно, стало шире. Тучи над головой светились. За семинарией, перед заставой, Бураев обогнал пролетку с кучером-солдатом. Ехал к себе домой сам батальонный, подполковник Кожин - "Дон-Кихот", староста полковой церкви, - должно быть ото всенощной. Опять задержка: любит подполковник побалакать.

   - Куда это, Степанчик, на дождь-то глядя... не к нам ли? - остановил солдата Кожин. - Или в Олехово? Там сегодня жарко, ишь как раздирает! А, прогуляться... Что же это нас-то позабыл, носа не кажешь?

   - Так все как-то, господин подполковник...

   - О-чень понимаю, братец. Слыхал, понятно. А часто вспоминали: пропал Буравчик. И все-таки напрасно, стесняться-то. Какое кому дело! И Антонина, и все соскучились. Антонина моя... - моргнул подполковник, - поняла мою идею!..

   - Какую? - не разобрал Бураев.

   - Усадьбу отвоевать у банка. Старается. Начала давать уроки музыки, трудится вовсю. Все-таки цель жизни! О-чень будет рада. Теперь-то уж чего же, стесняться-то... никаких условностей, в сущности, для нас и не было, но... я понимал, конечно. Эх, молодежь... закрутит голову!.. Давай слово: назад поедешь - завернешь. В гости еще? Плюнь. Так-то, братик. И поговорим, - батальонный кивнул к солдату, - про разные истории. Покажу тебе цыплят, плимуты... у Зальцы против моих ни к чорту. От графа Шереметева! Приказываю: мимо не проезжать! Угощу вишневкой. Пошел. Вон и палаццо... не забыл?

   - Что вы, господин подполковник! И сам соскучился, ей-богу.

   - Некогда скучать-то было, знаю вашу братью.

   Бураев пропустил пролетку, поехал шагом. У заставы пролетка завернула к полю, и до Бураев донесся гулкий удар из сада, такой знакомый. Он любил бывать в усадьбе: так по родному! Подумал: какая стала Антонина?.. Вот и случай: поехал на "свиданье". Вот - свиданье.

   Все говорили: ну какой военный, "Дон-Кихот", быть бы ему помещиком. И верно. Батальонный арендовал чудесную усадьбу, с фруктовым садом десятины на три, с старым дворянским домом, принадлежавшую когда-то знаменитым в губернии дворянам Пронским, а ныне - банку. Дом был очень ветхий - "старое гнездо", видал французов. Кожин его поправил, и стало сносно. Были у него породистые куры, которых он посылал на выставки; были молочные коровы, "от Верещагина", он ставил молоко больницам; были, особого откорма, будто на солдатском хлебе, "кожинские свиньи", - всех, сколько ни доставь, все забирала московская колбасная Белова, - только дай.

   - Говорят, с садами плачут. Вра-нье! Делай все первый сорт, - бывало, объяснял Бураеву подполковник, - и в кармане деньги. Рота у тебя первый сорт, и сам ты первый сорт? Спи спокойно - и корпусной не страшен. И в хозяйстве то же. Сад освежил, сволоту выкурил, - яблочко стало чистое. Еду к самому Эйнему - желаете? Эйнемский мармелад известный! Немцы, тут уж не изловчишься. Удивились: солидный офицер и... яблоки! Дал им на образец пудиков с десяток, сварили. Телеграмма: три тысячи пудов! В-вот-с.

   Антонина всегда молчала когда подполковник восторгался. Она вставала и тихо уходила.

   - Нет денег? Правда. Значит, бу-дут. Через пять лет, одного меду тысячи на три буду... Арендую у семинарии пол-сад, дело намазу. Его преосвященству маслице мое по вкусу. Артоса мне прислал, три фунта! Недавно осиял визитом. Лестно им: штаб-офицер и... их помазки, староста церковный... все-таки благодать имею! Ну, сливок посылаю для пломбиров... простокваши. Буду с садом! Поелику, говорит, вы такой хозяин, значит, и командир благоразумный!..

   Бураев бывал не из любви к хозяйству.

   Это началось тому лет семь. Он вернулся с Дальнего Востока. В его отсутствие в полк прибыл новый батальонный, перешел в провинцию - "из-за хозяйства". Бураев ему представился в первый же день приезда и получил нежданно приглашение: "ко мне обедать!" Он явился. Странно: никого не приглашал к себе подполковник. Денщик сказал, что барин играют с барышней в саду, с ними и барыня, и там и кушать будут. Бураев пошел искать по саду. Сад огромный. Барыню он представлял подстать подполковнику: костлявой, длинной, лет за сорок; батальонному - за пятьдесят, пожалуй. Интересовался: барышня какая? И увидал ее... Она стояла с крокетным молотком, на солнце. Он остановился. Это было в мае, в разлив цветенья. Среди цветущих яблонь, она представилась ему "виденьем", - "перламутровым виденьем". Вся - в озарении цветущих яблонь. Такой он вспоминал ее всегда. Он совершенно растерялся, снял фуражку. Она кивнула. Он спросил, в восторге: - Простите... ваш папа здесь, в саду?.." Словом, он страшно растерялся. Как она смеялась! Смех ее был прелестный, свежий, необыкновенный. Он только помнил, как качался молоточек, как все сияло. Она сказала - голос был грудной и сочный: "Подполковник сейчас придет. Он с нашей девочкой червей снимает. А пока... вот мама!" - сказала она очаровательно. Бураев готов был провалиться. Что-то бормотал - "простите... толко что приехал..." Она очаровательно простила, усадила в кресло, - он чуть не повалился с креслом. Она сказала: - "Да, мама... вот этой баловницы, нашей детки-Нетки..." - нежно притянула к себе девчушку лет восьми. Подошел подполковник. Смеялись, и Бураев совсем освоился. Этот "комплимент" не забывался. За шахматами, когда зевал Бураев, батальонный напоминал: "капитан, известно... комплиментщик!"

   Тогда ей было двадцать семь лет, он точно помнил. Был ли влюблен в нее? Больше: он благоговел и любовался. В ней было что-то, напоминало чем-то маму. В ней сливались - и светлый образ мамы, и женщина. От мамы - ласковая нежность, грусть... Любуясь в тайне, он чувствовал порой тревогу. Поймав себя на мысли, как она стройна, какие у ней плечи, шея, - он укорял себя в кощунстве. Один, он вызывал ее мечтами. И она явлалась - стройная, высокая шатэнка, "античная", с прекрасными косами вукруг головки. Всегда спокойна, холодна, строга. Он называл ее - Юнона. Тонкое лицо - фарфор. Глаза - неуловимо-грустны, "девственны", стыдливы, с легкой синью. Милые глаза. Что-то свое хранили. Юная - Юнона. В ее дыханьи, в ясном взгляде, в ее движеньях, в голосе, во всем - чувствовалось очарование расцвета, женственная прелесть, не сознающая, что к ней влекутся.

   Раз случилось, - года два тому, - он приоткрылся.

   Он зашел случайно. Антонина была одна, играла на рояле. Было в марте. Солнце лежало на паркете, касалось ее платья. Он остановился за портьерой, слушал. Не смел нарушить. Ему передалось страданье, страстное томленье. Он видел новое лицо, - такого никогда не видел. Она склонила голову на ноты. Он вошел.

   - Вы... - сказала она в испуге, еле слышно.

   Он смутился.

   - Простите... я не посмел мешать!..

   Она смотрела утомленной.

   - Как вы играли!.. - заговорил он страстно. - Какое счастье... столько я пережил!..

   Взгляд его сказал. Ее ресницы вздрогнули и опустились. Она молчала и брала аккорды.

   - Это "Смерть Изольды". Вам нравится?..

   - О!.. - только и мог сказать Бураев.

   - Хотите чаю?

   Больше они не говорили.

   Это его томило долго. Потом - Люси. Закрылось.

   За последний год он не бывал ни разу. И батальонный не приглашал. Понятно: "мальчик с историей", как говорила полковая командирша. Теперь все кончилось. Бураев решил заехать.

    

    

   За заставой фонари кончились. Он скакал по грязи, при тусклом свете слободских окошек. Пахло гарью. Зарево тускнело. Старое кладбище тянулось с версту, по буграм и ямам. Белая стена мерцала лентой, местами розовела от пожара. Грачи тревожно гомозились в липах и березах. На зареве чернели гнезда. Бураев вглядывался по дороге, - никого. "Если не дождалась - вернется? Встречу". Он поехал тише. Никого. Дождь прекратился, поднимался ветер, с поля. Пахнуло полевым раздольем, желтыми цветами курослепа, новой травкой. Радостно зафыркал "Рябчик". Пошел большак, в березах. Березы мотали космами, летели брызги. Бураев отпустил, пришпорил. Березы замелькали, захлестали. Вот и поворот на Богослово. Он осмотрелся. Никого. Зарево совсем погасло. На проселке отблескивали в лужах звезды. Он проскакал проселком - никого. Вернулся. Постоял, послушал. Посвистал протяжно. Объехал перекресток - никого. Березы шелестели. Гудели ровно телеграфные столбы. Ветром донесло чугунные удары - девять.

   "Так и вышло", - с досадой подумал он. И не спешил. Посмеялся кто-то? "Или - она... та Лиза Королькова, девочка с косами, которой уже нет на свете?.. Жду мертвую. На распутьи, в ветре, в пустоте?.." И стало неуютно. "Насмешка, как все у меня в жизни?.." Вспомнилась Клэ, первая его влюбленность, - вышла замуж. Потом Люси, - обман. Милая девочка с косами - призрак. Ветер, пустота. И темень. Грязная дорога... От города загромыхали колокольцы, застучало. Он пригляделся: парой в тарантасе, почта. Проехала.

   - Эй!.. - крикнул Бураев в пустоту и темень.

   Подождал. Сыпали дождем березы. Что за чорт?.. Насмешка. Потрепал "Рябчика":

   - Верный друг, коняга... не везет, брат?..

   "Рябчик" застриг ушами, фыркнул.

   - Головой трясеш. Да, брат, незадачи. Ну, к подполковнику заедем, увидим светлую Юнону... каких не будет. Ну, айда!..

   Он пришпорил. Навстречу набегали огоньки, застава.

   - Куда вы?.. стойте... капитан Бураев!.. - крикнул кто-то.

   Он столкнулся с кем-то, взвил "Рябчика".

   - Чуть не сшибли... ах вы, Буравок!..

   - Простите, капитан... так, разогнался... - признал Бураев ротного 9-й роты, штабс-капитана Артемова. - На усмирение?

   Из полевого переулка, слева, выходила рота в полном походном снаряжении, скребя шагами. Вздутые мешки серели сбоку, штыки мерцали ровными рядами.

   - Сми-рнааа, р-равнение напра-ва!.. - закричал Артемов. - Шире, шире шаг! Левое плечо вперед... прямо, ма-арш!.. Подпоручик Константинов, ведите роту... нагоню! Чаще перебежки... пользуйтесь ночным маневром!..

   Рота вышла. Ехала лазаретная линейка, кухни.

   - Воюем с пролетарами, голубчик... - сказал, закуривая, штабс-капитан, рыжебородый, грузный, по-походному, в ремнях, с биноклем и наганом. - Третья неделя забастовка, сегодня вскрылось... захватили директора, грозятся учинить расправу. Говорят, у них там агитаторы укрыты, с бомбами... чорт их побери! Пойдем в атаку на эту сволочь... - плюнул штабс-капитан.

   - Там и прокурор, и вице-губернатор, и стражников нагнали... оцепили, а не выдают! Только сошлись дерябнуть к Туркину, в преферансик пошвыряться... бац, к командиру... Ну, уж задам им перцу!..

   - Роту без нужды не горячите, - сказал Бураев.

   - Неважно на солдат влияет. Для сих маневров надо бы особый корпус, внутренней охраны.

   - Кой чорт, неважно! Рота у меня - вот! - он сжал кулак. - Так-то распатроним... А эти... уж живыми не уйдут. У... цев троих из нестроевой под суд, ихние прокламации нашли... ни за что погибнут!

   - Не горячите. Тут не революция, а глупость. Сволочь захватите.

   - Там разберемся. А солдаты рады... по три гривенника на рыло, да и угостят, понятно. Вот вы говорите... стой, чорт!.. говорите, не надо горячиться. Да чорта мне стрелять в болванов... курицы не могу зарезать. Понятно, долг исполню. Ни в воздух, ни холостыми теперь нельзя, после былого "опыта". Стрелять, коли что, придется. А вы бы полюбовались на моего Константинова-вояку, вот пошел народец... малиновое! Губы посинели, как утоплый... трясется, хнычет... "как я могу стрелять в народ!" Чуть не истерика, да еще при фельдфебеле, при взводных! Ну, что прикажете мне делать, подать рапорт!..

   - Чорт знает! - сказал Бураев возмущенно. - Это сейчас же разнесется солдатней... считайтесь с этим. Придется, хоть и больно. Офицерский суд решит. Разводить заразу... Ну, прапорщик запаса, особенно эти универсанты, протестанты... не в счет. А то вдруг кадровый!..

   - Так бы сейчас дерябнул!.. - крякнул штабс-капитан, вбирая пузо. - Послать бы казачков, живо бы плетями... Не на японцев... нас-то чего тут беспокоить?..

   - Бывает, нельзя без боя. 905-й помните? Почему ему не повториться, при таких порядках! - и он подумал, что вытворяют в Петербурге: "Гришка Распутин, разные Иллиодоры, бестолочь и "тайны". В армии - мы, командиры рот, на манер отмычки, "козлища", чорт знает..." Подумал - и смутился. - Для внутренних историй нужны части боевой внутренней охраны, особой дисциплины, а не регулярные войска. Нужна реформа. Стражниками тут не обойдешься...

   - Ну, догонять пошел.

   Они простились.

   "Выбрал командир Артюшу. Ни шагу без фельдфебеля. И трусит", - подумал Бураев раздраженно. - "Пошли надежного. Чекана или Густарева. Бригадный шляпа, за себя дрожит. Как бы Москву не потревожить. Там ведь все с примеркой, за чужой шеей!.. - выругался он. - А случись серьезное? с такими трясопузами да сопляками..."

   За разговором они доехали до семинарии. Пришлось вернуться, к Кожину заехать. У семинарского забора, на углу, стояла кучка семинаристов. Донеслось:

   - Покажут им олеховцы! Вон тоже, сволочь едет... охранники!..

   Бураев вспыхнул. Подумал - мальчишки, не придавать значения? Он уже проехал. Нет, нельзя: взрослые болваны, хулиганье. Он бросил "Рябчика" на кучку и дал нагайкой. Кучка побежала. Он нагнал и вытянул еще. Один споткнулся. Бураев вытянул еще, по заду.

   - Будешь помнить "сволочь"! Уважай армию, скотина!.. Встать! - крикнул он семинаристу. - Фамилия?..

   Из-за угла кричали:

   - На безоружного попался... царский плевок, опричник! Бей его, ребята!..

   Бураев погрозил нагайкой. Лежавший плакал.

   - Подыму, не притворяйся... встать, скотина!

   Семинарист поднялся. Он был верзила, не ниже капитана.

   - Фамилия?! Вы, мерзавцы, не дети, а, великовозрастные болваны, и будете наказаны!.. Подойти ко мне!.. - крикнул он притихшим.

   - Мы готовы извиниться... сказал из кучки кто-то.

   - Извиняться перед всяким...! - крикнул бас и свистнул.

   - Подойди, если ты не трус! - крикнул Бураев кучке. - А ты, не двигаться, - взял он за шиворот семинариста. - К ректору идем! Фамилия?!..

   - Мирославский, - плаксиво заявил семинарист. - Это не я, можете спросить.

   - Всех найдем! - сказал Бураев. - Двигайся.

   - Найдешь, у своей... вошь! - крикнул из кучки бас, и побежали с песней:

    

   На дворе у попадьи

   Растерялися бадьи...

    

   - Позвольте, господин офицер?.. - услыхал Бураев раздраженный голос. - На каком основании вы издеваетесь над мальчиком?.. Вы его ударили! Он вас ударил плеткой? Не бойтесь, смело говорите... я не допущу... - обратился неизвестный к семинаристу. - Вы его били? На каком основании?..

   - Что такое? - сдержанно спросил Бураев господина с остренькой бородкой и в пенснэ. - Кто вы тут такой? вы слышали?.. вы за хулиганов?..

   - Я член земской управы... Канунников. Вот, моя карточка. Я не могу позволить, чтобы при мне учиняли гнусное насилие над учеником... публично!..

   - А я капитан Бураев. Вас интересует, что произошло? Удовлетворю ваше любопытство. Эти оболтусы, в кучке, посмели оскорбить армию... понимаете, а-рмию! - крикнул Бураев, тряся нагайкой. - Нет, ты посто-ой... - подтянул он за ворот семинариста, который пробовал рвануться, - мы с тобой сейчас к ректору направимся... Вы довольны? - обратился он к господину в белом картузе.

   - Но позвольте, нельзя же...

   - Нет, уж теперь... вы позвольте! - поднял Бураев голос. - Когда оскорбляют армию Императора и России... и господин член управы вмешивается и берет сторону мерзавцев и хулиганов... что это значит?!

   - Но я не слыхал, позвольте!..

   - А не слыхали - молчите! Сперва узнайте. Когда говорит офицер - говорит офицер! С вас довольно? Если не довольны и если вы достойны... - к вашим услугам! Капитан Бураев.

   - Не испугаете... я завтра же еду к губернатору! - запальчиво заявил член управы. - И не позволю самоуправства...

   - Можете успокоиться. Я не скрываюсь, сейчас же заявлю ректору, а завтра подам рапорт обо всем. Вы слышали, что эти хулиганы кричали на всю улицу - "царский плевок" и "охранник"? Вы слыхали, если не глухой. Если видели, как отпорол нагайкой хулиганов, вы слышали! Или вы солидарны, а?.. Я вас знаю: когда оскорбляют армию и Государя, вы не слышите. Когда порят нагайкой дрянь... вы заступаетесь, кричите о насилии и самоуправстве! Меня не тронете вашими истертыми словечками, знаю я вас!.. За себя я сумею всегда ответить... и отвечу! С вами разговор кончен. А тебя, хулиган, я дотащу до ректора.

   И не обращая внимания на какие-то путанные слова заступника, Бураев, не выпуская ворота семинариста, спрыгнул с коня и направился к освещенному двумя фонарями подъезду семинарии. Вызвав звонком швейцара, он приказал ему подержать коня и, все еще держа за ворот примолкшего семинариста, сказал попавшемуся навстречу ламповщику, чтобы провел его к господину ректору. Скоро явился, скатившись с лестницы, худой и высокий инспектор семинарии, в виц-мундире, с оловянными пуговицами. Бураев объяснил вкратце и потребовал самого ректора. Инспектор стал уверять, что он имеет достаточно полномочий, что в такой поздний час... приемные часы кончились... господин ректор занят учеными трудами в своей библиотеке...

   - Дело настолько серьезно, что я прошу вас побеспокоить господина ректора, иначе я не уйду! - твердо сказал Бураев.

   Его попросили к ректору, в кабинет. Он повел за собой семинариста.

   Благообразный архимандрит, в темном подряснике, сидел в кресле, в груде бумаг и книг. Он вдумчиво выслушал Бураева, покачал неодобрительно головой, потом покачал уже с одобрением, когда дело дошло до порки, и объявил:

   - Не могу во всем усмотреть иного чего, кроме, во-первых, бесстыдного и прискорбного поведения негодных, участь которых будет решена завтра же... и, во-вторых, справедливого и государственного внушения негодным. И ото всего сердца благодарю вас, капитан... ибо во всем этом бесчинстве больше значимости, чем кажется. Наша семинария борется с этим смердящим духом разложения нравов и попирания законов. Эти гады завтра же будут извержены. Только прошу вас... не доводите до официального пути, во избежание пересудов в обществе нашем, между нами, скудоумном и пустоумном... дабы не вышло соблазна горшего и...

   - Простите, господин ректор, но я обязан подать командиру рапорт... - сказал Бураев.

   - Лишняя суета... зачем?

   - Таков закон, господин ректор.

   - Ну, в таком случае, творите по закону.

   Качая в возбуждении нагайкой, Бураев вышел. Швейцар, передавая "Рябчика", сказал почтительно:

   - Прямо, ваше благородие, никакого сладу с ими, и начальство наше... - он понизил голос, - ни-куда, никакой дисциплины... воспитатели водку с ими хлещут, а то чего и хуже. Ну, какие же из них попы-то выйдут!.. Тридцать два года здесь служу... год от году хуже. - Он получил пятиалтынный и поклонился. - Одна, можно сказать, похабщина... только и слышишь, что мать да мать!..

   - Верно, старик! - сказал Бураев. - Солдат?

   - Так точно, ваше благородие... Иван Баранов, старший унтер-офицер, 72 пехотного Тульского полка, в чистой с 89 году! Наш полк с самим Суворовым в Итальянском походе был... барабан у нас пробило ядром... потому у нас теперь особый барабанный бой при марше, и турецкий барабан числится по штату военного времени, ваше благородие!.. - радостно и гордо сообщил Бураеву старик-швейцар.

   - Вот ты какой... молодчик! - весело сказал Бураев, только сейчас заметив у солдата Георгия. - Был в боях?

   - Так точно, в осьмнадцати боях, ваше благородие! Первое...

   - Заходи, брат, как-нибудь... с лагерей вернемся, ко мне чайку попить, к капитану Бураеву, в полку узнаешь. Вот тогда расскажешь, буду ждать.

   - Покорнейше благодарю, ваше благородие. Упомню, обязательно зайду.

   Он подал стремя и еще молодецки топнул.

   - Ну, прощай, Баранов.

   - Счастливо ехать, ваше благородие!

   Бураев был растроган этой неожиданной встречей. Не мог он равнодушно проходить мимо героев, особенно мимо солдат-героев. "Как знаменательно-то вышло", - думал он, - только что были хулиганы, молодежь... ни чести, ни отваги, и тут же рядом, старый человек, прямой и верный! И сколько их таких, невидных. Ими и жива Россия, на всех путях... Суворов в сердце, не забыл и тут... "барабан у нас пробило"! Когда же было, в битве при Требим... солдат, а знает. А спроси этих... "мать да мать!" Все еще связан с "нашим": "у нас особый барабанный бой", "наш полк с самим Суворовым!" Почему прежние - такие, а теперь?.. И во многом так. Родиной гордились, своим. Откуда этот халуек общественный, протестант - спортсмэн? Не разобравшись, вопиет: "насилие, публично издеваетесь над мальчиком!" - хотя прекрасно знает, что хулиган. Губернатором грозится, а тот же губернатор у него - "бурбон", "нагайщик", "столыпинец"? Потому что офицер вмешался! Знать не знает, что тот же "офицер" всегда обязан!.. Присягой, честью. Старая повадка, рабья. И вс