Писемский Алексей Феофилактович - Масоны

  Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна тем не менее поняла хорошо, что сказала ей сестра, и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала, что и с нею то же самое могло быть, если бы она кого-либо из мужчин так сильно полюбила.

  - Но я полагала, что ты любишь Егора Егорыча, - почти прошептала она.

  - Нет, Марфина я никогда не любила!.. Он превосходнейший человек, и ты вот гораздо достойнее меня полюбить его.

  Сусанна почему-то покраснела при этом.

  - А Ченцов теперь здесь, в Москве? - спросила она робко после некоторого молчания.

  - Не знаю, - отвечала Людмила, - он приезжал тут; но я ему сказала, что не могу больше видаться с ним.

  - Как же ты это сказала, когда еще любишь его? - заметила по-прежнему тихо Сусанна.

  - Я люблю его и вместе ненавижу... Но постой, мне очень тяжело и тошно!.. Не расспрашивай меня больше!.. - проговорила Людмила и склонилась на подушку.

  Сусанна пересела к ней на постель и, взяв сестру за руки, начала их гладить. Средству этому научил ее Егор Егорыч, как-то давно еще рассказывавший при ней, что когда кто впадает в великое горе, то всего лучше, если его руки возьмут чьи-нибудь другие дружеские руки и начнут их согревать. Рекомендуемый им способ удался Сусанне. Людмила заметно успокоилась и сказала сестре:

  - Теперь пойди, поразговори мамашу, а то я ее, бедную, измучила.

  Сусанна тотчас же исполнила желание Людмилы и перешла к адмиральше, которую сильно волновала неизвестность, о чем сестры разговаривали.

  - Тебе Людмила рассказала?.. - спросила она трепетным голосом.

  - Рассказала, и мы вас просим об одном - не тревожиться и беречь себя!

  - Что уж мне беречь себя! - полувоскликнула старушка. - Вы бы только были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то больше всего тревожит, - продолжала она глубокомысленным тоном, - что Людмила решительно не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..

  - Егора Егорыча нельзя нам не принимать! - сказала с твердостью Сусанна.

  - Знаю и понимаю это! - подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею смотрит. - Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей семьи и будет еще потом, когда я умру, а то на кого я вас оставлю?.. Кроме его - не на кого!

  - Не на кого! - подтвердила и Сусанна: в сущности, она из всей семьи была более других рассудительна и, главное, наделена твердым характером.

  - Не внушишь ли ты как-нибудь Людмиле, а я не берусь, - сказала, разводя, по обыкновению, руками, адмиральша: увидав себе опору в Сусанне, она начала немножко прятаться за нее. Свою собственную решительность она слишком долго напрягала, и она у нее заметно начала таять.

  - Я поговорю с сестрою! - успокоила Сусанна мать, и на другой же день, когда Людмила немножко повеселела, Сусанна, опять-таки оставшись с ней наедине, сказала:

  - Мамашу теперь беспокоит, что ты не хочешь встречаться с Егором Егорычем.

  - Да, мне стыдно его... Он должен презирать меня! - проговорила Людмила.

  На высоком лбу Сусанны пробежали две морщинки, совершенно еще несвойственные ее возрасту.

  - Егор Егорыч не только что тебя, - возразила она, - но и никого в мире, я думаю, не может презирать!.. Он такой добрый христианин, что...

  И Сусанна не докончила своей мысли.

  Дело в том, что Егор Егорыч дорогой, когда она ехала с ним в Москву, очень много рассуждал о разных евангелических догматах, и по преимуществу о незлобии, терпении, смиренномудрии и любви ко всем, даже врагам своим; Сусанна хоть и молча, но внимала ему всей душой.

  - Мамаша очень желает написать ему, чтобы он приехал к нам, а то он, боясь тебя беспокоить, вероятно, совсем не будет у нас бывать, - докончила она.

  - Хорошо, пускай напишет, - ответила Людмила.

  - И тебя это не расстроит сильно, когда он приедет?

  - Нет, не думаю.

  Сусанна, опять-таки не скоро и поговорив еще раз с Людмилой на предыдущую тему, объявила наконец матери:

  - Людмила сказала мне, что ей ничего, если Егор Егорыч будет у нас... Вы ему напишите.

  - Душечка, ангел мой! - воскликнула адмиральша. - Напиши ему от меня... Ты видишь, как дрожат у меня руки.

  У адмиральши действительно от всего перечувствованного ею руки ходенем ходили, и даже голова, по семейному сходству с монахиней, начинала немного трястись.

  Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в то время было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт - я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.

  Егор Егорыч, все время сидевший один в своем нумере и вряд ли не исключительно подвизавшийся в умном делании и только тем сохранявший в себе некоторый внутренний порядок, не замедлил явиться к Рыжовым. Всю семью их он застал собранными вкупе. Адмиральша встретила его с радостной улыбкой, Людмила старалась держать себя смело и покойно, а Сусанна, при его появлении, немного потупилась. Егор Егорыч, подходя по обычаю к руке дам, прежде всего окинул коротким, но пристальным взглядом Людмилу, и в ней многое показалось ему подозрительным в смысле ее положения. Когда подан был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и что подобного страха не следует быть ни у кого, потому что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.

  Такого рода беседование его было прервано появлением в довольно низких комнатах квартирки Рыжовых громадного капитана Аггея Никитича, который; насколько только позволял ему его рост и все-таки отчасти солдатская выправка, ловко расшаркался перед дамами и проговорил, прямо обращаясь к Юлии Матвеевне:

  - Я воспользовался вашим позволением быть у вас: капитан учебного карабинерного полка Зверев!

  - Ах, мы рады вам... - говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним встрече, она вовсе не приглашала его, - напротив, конечно, не совсем, может быть, ясно сказала ему: "Извините, мы живем совершенно уединенно!" - но как бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.

  - У нас, наконец, весна!.. Настоящая, прекрасная весна!.. На нашем плацу перед казармами совершенно уже сухо; в саду Лефортовском прилетели грачи, жаворонки, с красными шейками дятлы; все это чирикает и щебечет до невероятности. В воздухе тоже чувствуется что-то животворное!..

  - Воздух, мне кажется, не совсем здоров, - заметила ему адмиральша, считавшая все свои недуги происходящими от воздуха, а не от множества горей, которыми последнее время награждала ее судьба.

  - О, нет!.. - не согласился капитан. - Весенний воздух и молодость живят все!

  Марфин слушал капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и больше ничего, а то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он обратился к барышням:

  - Вы не желаете ли ехать со мной к обедне... недалеко тут... на Чистые Пруды... в церковь архангела Гавриила?.. Там поют почтамтские певчие...

  - Людмиле, я думаю, нельзя!.. Она слишком устает стоять в церкви!.. - поспешила ответить за ту адмиральша, предчувствовавшая, что такая поездка будет очень неприятна Людмиле.

  - Да я и не поеду, - сказала та с своей стороны.

  - А вы? - спросил уже одну Сусанну Егор Егорыч.

  - Я... - начала было Сусанна и взглянула на мать.

  - Она вот поедет с вами с удовольствием! - подхватила адмиральша.

  Егор Егорыч еще раз спросил взглядом Сусанну.

  - Поеду, - объявила она ему.

  Капитан тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как бы созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви архангела сказал Людмиле:

  - Вы напрасно не едете!.. Церковь эта очень известная в Москве; ее строил еще Меншиков{147}, и она до сих пор называется башнею Меншикова... Потом она сгорела от грома, стояла запустелою, пока не подцепили ее эти, знаете, масоны, которые сделали из нее какой-то костел.

  Егор Егорыч еще более нахмурился.

  - Что же в этой церкви похожего на костел? - проговорил он мрачным тоном.

  - Многое-с, очень многое!.. Я сам три года стоял в Польше и достаточно видал этих костелов; кроме того, мне все это говорил один почтамтский чиновник, и он утверждал, что почтамт у нас весь состоит из масонов и что эти господа, хоть и очень умные, но проходимцы великие!.. - лупил на всех парусах капитан.

  Барышни и адмиральша обмирали, опасаясь, что новый знакомый их, пожалуй, выскажет что-нибудь еще более обидное для Егора Егорыча, а потому, чтобы помешать этому, Юлия Матвеевна нашлась сделать одно, что проговорила:

  - Позвольте вас познакомить: это полковник Марфин, а вы?

  - Капитан Зверев! - напомнил ей тот свою фамилию.

  Юлия Матвеевна, потупляясь, сказала Марфину:

  - Господин Зверев!..

  Капитан после этой рекомендации поднялся на ноги и почтительно поклонился Егору Егорычу, который, хоть вежливо, но не приподнимаясь, тоже склонил голову.

  - А какие эти господа масоны загадочные люди!.. - не унимался капитан. - Я знаю это по одной истории об них!

  Егор Егорыч отвернулся в сторону, явно желая показать, что он не слушает, но на разговорчивого капитана это нисколько не подействовало.

  - История такого рода, - продолжал он, - что вот в том же царстве польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же время насмешливо и с увлечением). Ну, там то и се идет между ними... только офицера этого отзывают в Петербург... Панночка в отчаянии и говорит ему: "Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!.." Офицер, конечно, - да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? - исполнил, что она желала... Портрет действительно вышел как живой... Офицер уехал в Петербург и там закружился в большом свете... Панночку свою забыл, не пишет ей... Только вдруг начинает чувствовать тоску ужасную - день, два, месяц, так что он рассказал об этом своему другу, тоже офицеру. Тот и говорит ему: "Сходи ты к одному магнетизеру, что ли, или там к колдуну и гадальщику какому-то, который тогда славился в Петербурге..." Офицер идет к этому магнетизеру... Тот сначала своими жестами усыпил его, и что потом было с офицером в этом сне, - он не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце... "Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь... свечка при этом - не бойтесь - не погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него... Так сделайте четыре раза и потом мне скажите, что увидите!.." Офицер проделал в точности, что ему было предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)... В другой, в третий раз он видит уже самое панночку, и видит, что она стоит с пистолетом в руке перед его портретом... Наконец, явственно слышит выстрел... Зеркальце сразу померкло... Однако офицер протер его, и ему представляется, что панночка лежит вся облитая кровью!.. Он так перепугался всей этой чертовщины, что, одевшись наскоро, прямо побежал к магнетизеру и рассказывает ему... Тот ему объяснил, что если бы офицер не обратился к нему, то теперь бы уж умер от тоски, но что этот выстрел, которым панночка прицеливалась было в его портрет, магнетизер направил в нее самое, и все это он мог сделать, потому что был масон.

  Адмиральша и обе ее дочери невольно заинтересовались рассказом капитана, да и Егор Егорыч очутился в странном положении: рассказ этот он давно знал и почти верил в фактическую возможность его; но капитан рассказал это так невежественно, что Егор Егорыч не выдержал и решился разъяснить этот случай посерьезнее.

  - Это, говорят, было! - забормотал он. - Жизнь людей, нравственно связанных между собою, похожа на концентрические круги, у которых один центр, и вот в известный момент два лица помещались в самом центре материального и психического сближения; потом они переходят каждый по своему отдельному радиусу в один, в другой концентрик: таким образом все удаляются друг от друга; но связь существенная у них, заметьте, не прервана: они могут еще сообщаться посредством радиусов и, взаимно действуя, даже умерщвлять один другого, и не выстрелом в портрет, а скорей глубоким помыслом, могущественным движением воли в желаемом направлении.

  - Верно!.. Верно!.. - воскликнул капитан первый.

  А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею... Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша - это немножко даже и смешно - ни звука не поняла из слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и умственно.

  Проговорив свое поучение и сказав наскоро Сусанне: "Я завтра за вами в десять часов утра заезжаю", - Егор Егорыч вскочил с своего места и проворно ушел.

  Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю и добрым голосом сказала ему:

  - Вот, буде вы встретитесь у нас с этим моим родственником Марфиным, то не говорите, пожалуйста, о масонах.

  - А разве он масон? - произнес, уже немного струсив, храбрый капитан: поступить против правил приличия в обществе он чрезвычайно боялся.

  - Нет, но у него отец был и много родных масонами, - объяснила Юлия Матвеевна.

  - А, благодарю вас, что вы меня предуведомили!.. - поблагодарил ее искренно капитан и, выйдя от Рыжовых, почувствовал желание зайти к Миропе Дмитриевне, чтобы поговорить с ней по душе.

  Он застал ее недовольною и исполненною недоумения касательно своих постояльцев.

  - Вы были у Рыжовых? - спросила она, еще прежде видевши, что капитан вошел к ней на дворик и прошел, как безошибочно предположила Миропа Дмитриевна, к ее жильцам, чем тоже она была немало удивлена.

  - Целое утро сидел у них, - отвечал самодовольно капитан.

  - И что же, вы поняли тут что-нибудь? - продолжала язвительно Миропа Дмитриевна.

  - Почти!.. - проговорил капитан.

  - Что именно? - допытывалась Миропа Дмитриевна.

  - Это все семейство поэтическое! - решил капитан.

  Миропе Дмитриевне, кажется, не совсем приятно было услышать это.

  - В каком отношении? - вопросила она не без насмешки.

  - Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется, у адмиральши есть другая дочь, - прехорошенькая, - я и не воображал даже! - говорил с явным увлечением капитан.

  Миропа Дмитриевна при этом не могла скрыть своей досады.

  - Вам попадись только на глаза хорошенькая женщина, так вы ничего другого и не замечаете! - возразила она. - А я вам скажу, что эту другую хорошенькую сестру Людмилы привез к адмиральше новый еще мужчина, старик какой-то, но кто он такой...

  - Он - полковник Марфин и масон! - перебил Миропу Дмитриевну капитан.

  - А вы как это знаете? - воскликнула она, снова удивленная, что капитан знает об Рыжовых больше, чем она.

  - Я сейчас беседовал и даже спорил с ним! - объяснил капитан. - Чудак он, должно быть, величайший; когда говорит, так наслажденье его слушать, сейчас видно, что философ и ученейший человек, а по манерам какой-то прыгунчик.

  Аггея Никитича очень поразила поспешность, с какою Егор Егорыч встал и скрылся.

  - И прыгунчик даже! - подхватила опять-таки с ядовитостью Миропа Дмитриевна. - Стало быть, мое подозрение справедливо...

  - Подозрение? - остановил ее капитан.

  - Да, подозрение, что этот старичок, должно быть, обожатель самой адмиральши.

  Капитан сердито на нее взглянул.

  - Она, как только он побывал у ней в первый раз, в тот же день заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! - присовокупила Миропа Дмитриевна.

  - Ну, старая песня! - полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с черным султаном: ему невыносимо, наконец, было слышать, что Миропа Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.

  - Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! - внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее - полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.

  Егор Егорыч тоже несколько мгновений помыслил о капитане, который, конечно, показался ему дубоватым солдафоном, но не без нравственных заложений.

III

  Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до самого вечера оттуда не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на Сусанну за то, что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга и для них всем, кажется, не выключая даже Ченцова, пожертвовала. При этом у Людмилы мысли, исполненные отчаяния, начинали разрастаться в воображении до гигантских размеров: "Где Ченцов?.. Что он делает?.. Здоров ли?.. Не убил ли себя?.. Потом, что и с ней самой будет и что будет с ее бедным ребенком?" - спрашивала она себя мысленно, и дыхание у нее захватывалось, горло истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила принялась рыдать. Мать и Сусанна сначала из соседней комнаты боязливо прислушивались к ее плачу; наконец Сусанна не выдержала и вошла к ней.

  - Ну, полно, Людмила, успокойся, не плачь!.. - говорила она, садясь на постель около сестры и обнимая ее.

  - Я непременно буду плакать, если вы будете Марфина принимать!.. Мне нелегко его видеть, вы должны это понимать! - отвечала почти детски-капризным голосом Людмила.

  - Мы не будем его принимать, если ты не хочешь этого! - успокоивала ее Сусанна.

  - Как же не будете, когда он в воскресенье приедет за тобой! - заметила с недоброй усмешкой Людмила.

  - Ему можно написать, чтобы он не приезжал! - успокоила Сусанна и в этом отношении сестру.

  Та некоторое время размышляла.

  - Нет, в воскресенье он пускай приедет!.. Только я никак уж не выйду при нем!.. - проговорила она.

  - Ты и не выходи!.. Никакой надобности тебе нет в том!.. - подтвердила Сусанна.

  Людмила ответила на это только глубоким взглядом.

  Адмиральша весь этот разговор дочерей слышала от слова до слова, и он ее огорчил и испугал.

  - Людмила опять не хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у нас? - спросила она тревожным голосом Сусанну, когда та вышла от сестры.

  - Но это, мамаша, я вижу теперь, что и невозможно; Людмилу это так расстраивает, что она может сделаться серьезно больна! - проговорила Сусанна.

  - Может, очень может! - согласилась с ней и старушка. - Но как же тут быть?.. Ты сама говорила, что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За что мы оскорбим человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!

  Сусанна на этот раз тоже затруднилась и не могла вдруг придумать, что бы такое предпринять.

  - Бог как-нибудь устроит, мамаша! - сказала она.

  - Конечно!.. - не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала чувствовать, что не все же бог устраивает, а что надобно людям самим заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор Егорыч приедет к ним в воскресенье, то как-нибудь - без Сусанны, разумеется, - открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем положении, не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять его посоветовать, что тут делать.

  Успокоившись на этом решении, Юлия Матвеевна с твердостью ожидала приезда Егора Егорыча, который, конечно, не замедлил явиться, как сказал, минута в минуту. Сусанна в это время одевалась в своей маленькой комнатке, досадуя на себя, что согласилась на поездку с Егором Егорычем в церковь, и думая, что это она - причина всех неприятностей, а с другой стороны, ей и хотелось ехать, или, точнее сказать, видеть Егора Егорыча. Странно, но она начинала ясно понимать, что этот человек как бы каждоминутно все более и более привлекал ее к себе. Адмиральша, очень довольная отсутствием Сусанны, сейчас же принялась шепотом, сбиваясь, не без слез, повествовать Егору Егорычу о постигшем их семейство несчастии и, к удивлению своему, подметила, что такое открытие нисколько не поразило ее друга.

  - Я это слышал и предчувствовал! - пробормотал он.

  - Слышали?.. Но каким образом и от кого? - воскликнула с ужасом адмиральша.

  - Слухом земля полнится! - проговорил Егор Егорыч, не отвечая прямо на вопрос, и затем прямо перешел к тому плану, который он, переживя столько мучительных чувствований и в конце концов забыв совершенно самого себя, начертал в своем уме касательно будущей судьбы Людмилы и Ченцова.

  - Прежде всего, - начал он, - этого повесу, моего племянника, надобно развести с его женой; это и для него и для жены его будет благодеянием, и я как-нибудь устрою это; а потом их женить с Людмилой.

  - Ни за что, ни за что! - воскликнула Юлия Матвеевна, отмахиваясь даже руками от подобного предположения. - Как это возможно, когда Валерьян двоюродный брат Людмиле?

  В этом отношении адмиральша была преисполнена неотразимого предубеждения, помня еще с детства рассказ, как в их же роде один двоюродный брат женился на двоюродной сестре, и в первую же ночь брака они оба от неизвестной причины померли.

  - Но вы желали же, чтобы Людмила вышла за меня, а я вам тоже родня! - возразил ей Егор Егорыч.

  - Да, батюшка, разве вы в таком близком родстве нам? - начала Юлия Матвеевна заискивающим голосом. - Валерьян Людмиле троюродный брат, а вы четвероюродный, да и то дядя ей!.. Бог, я думаю, различает это.

  - Бог различает, но другое! - окрысился Марфин.

  - Да и другое! - продолжала с упорством Юлия Матвеевна. - Для вас, разумеется, не секрет, что Валерьян очень дурной человек, и я бы никакой матери не посоветовала выдать за него не только дочери своей, но даже горничной.

  - Но вы забываете, - прикрикнул на нее Егор Егорыч, - что Людмила любит Валерьяна.

  - Нисколько, нисколько! - отпарировала ему смело адмиральша.

  - Как нисколько?.. А сверх того, ее положение?

  - Она готова вынести свое положение, но чтобы только не видеть и не быть женой Валерьяна.

  Егор Егорыч отрицательно мотал головой.

  - Она вам это говорила? - спросил он почти строго.

  - Говорила, - ответила с уверенностью адмиральша, искренно убежденная, по своей недальновидности, что Людмила уж больше не любит Ченцова.

  Егор Егорыч после этого умолк, тем более, что в это время вошла Сусанна, по наружности спокойная, хотя и стыдящаяся несколько, и снова напомнившая Егору Егорычу мадонну. Вскоре они отправились к обедне. Егор Егорыч заехал за Сусанной в прекрасном фаэтоне и на очень бойких лошадях, так что едва только он успел с Сусанной сесть в экипаж, как лошади рванулись и почти что понесли. Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула от испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего человека в мире, Юлия Матвеевна, будучи сама великой трусихой лошадей, собак, коров и даже шипящих гусей, понять не могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям. Марфин действительно, кажется, только две суетные наклонности и имел: страсть к крестам государственным и масонским и страсть к красивым и заносистым коням.

  Вместе с господином своим ехал также и Антип Ильич, помещавшийся рядом с кучером на козлах. Эта мода, чтобы лакеи не тряслись на запятках, а сидели с кучером, только еще начинала входить, и Егор Егорыч один из первых ею воспользовался, купив себе для того новый экипаж с широчайшими козлами.

  - Антип Ильич, ты это как очутился в Москве? - спросила Сусанна.

  - Сам приехал, без разрешения даже моего! - отвечал за своего камердинера Егор Егорыч. - Говорит, что мне тяжело и трудно без него жить, да и правда, пожалуй, совершенная правда.

  Антип Ильич слушал такой отзыв барина с заметным удовольствием.

  Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: "Поезжай по левой стороне!", а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, - на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: "Дом мой - дом молитвы"; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: "Аз есмь путь и истина и живот"; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: "Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея". "Аз же множеством милости твоея вниду в дом твой, поклонюся храму святому твоему во страсе твоем"; на паперти надписи гласили с левой стороны: "Путь заповедей твоих текох, егда расширил еси сердце мое"; с правой: "Законоположи мне, господи, путь оправданий твоих и взыщи их вину". На все эти надписи Егор Егорыч, ведя Сусанну в храм, обратил ее внимание, и она все их прочла. Что касается Антипа Ильича, то он тоже вслед за господами вошел в церковь.

  В внутренности храма Сусанну несколько поразило, что молящиеся все почти были чиновники в фрачных вицмундирах с черными бархатными воротниками и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами размещалась уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с невинными кортиками при бедрах своих. Помещавшийся у свечного ящика староста церковный и вместе с тем, должно быть, казначей почтамта, толстый, важный, с Анною на шее, увидав подходящего к нему Егора Егорыча, тотчас утратил свою внушительность и почтительно поклонился ему, причем торопливо приложил правую руку к своей жирной шее, держа почти перпендикулярно большой палец к остальной ручной кисти, каковое движение прямо обозначало шейный масонский знак ученика.

  Егор Егорыч, пробурчав: "вклад в церковь!" - подал старосте билет опекунского совета в триста рублей. Другие же в это время чиновники, увидав Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить, но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на самом почетном месте в дорогой турецкой шали; около дамы этой стоял мальчик лет шестнадцати в красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими глазками. Чиновник, подведший Сусанну к пожилой даме, что-то тихонько шепнул сей последней. Дама поспешила пододвинуться и дать Сусанне место на ковре, которая, в свою очередь, конфузясь и краснея, встала тут. Священник, старик уже и, вероятно, подагрик, потому что был в теплых плисовых сапогах, истово совершал службу. Ризы на нем и на дьяконе были темно-малиновые, бархатные, с жемчужными крестами. Певчие - вероятно, составленные все из служащих в почтамте и их детей - пели превосходно, и между ними слышался чей-то чисто грудной и бархатистый тенор: это пел покойный Бантышев{156}, тогда уже театральный певец, но все еще, по старой памяти своей службы в почтамте, участвовавший иногда в хоре Гавриило-Архангельской церкви. Сусанна, столь склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась в благоговение и молитву и ничего не видела, что около нее происходит; но Егор Егорыч, проходя от старосты церковного на мужскую половину, сейчас заметил, что там, превышая всех на целую почти голову, рисовался капитан Зверев в полной парадной форме и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую ночь завязывал свои щеки косынкой, которая и прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда делали почти все франтоватые пехотинцы.

  - Я тоже пришел сюда помолиться! - сказал капитан уважительным тоном Егору Егорычу.

  - Да, вижу, это хорошо! - одобрил его Марфин, и потом оба они замолчали и начали каждый по своей манере молиться. Егор Егорыч закидывал все больше свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих ног под прямым углом одна к другой, что было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову преимущественно по направлению к большим местным иконам, при этом как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками. В продолжение всей обедни не слышалось ни малейшего разговора: в то время вообще считалось говорить в церкви грехом и неприличием. С окончанием обедни к кресту подошла прежде всех почтенная дама в турецкой шали, а вслед за нею почтамтские чиновники опять-таки почти подвели Сусанну, после которой священник - через голову уже двоих или троих прихожан - протянул крест к Егору Егорычу. Тот приложился.

  - Давно ли и надолго ли вы осчастливили нашу столицу? - спросил его священник; а вместе с ним произнесла и почтенная дама:

  - Вас ли я вижу, Егор Егорыч?

  Марфин ей и священнику что-то такое бормотал в ответы.

  - А это ваша милая родственница, кажется? - продолжала дама в шали.

  - Племянница, - бормотал Егор Егорыч.

  - И какая собой прелестная! - воскликнула дама и, как бы не удержавшись, поцеловала Сусанну.

  Та окончательно раскраснелась.

  - А ваш молодец вырос, - сказал Егор Егорыч, указывая на стоявшего около дамы мальчика в пажеском мундире.

  - А вы так не выросли! - отозвался вдруг на это с веселой усмешкой мальчик.

  - А, какова острота!.. Но смотри только, не злоупотребляй: секи плевелы, но не пшеницу! - говорил, грозя ему пальцем, Егор Егорыч.

  - Oh, il est tres caustique, mais avec ca il a beaucoup d'esprit!..* - прошептала почтенная дама на ухо Егору Егорычу и затем вслух прибавила: - Неужели вы к нам не заедете?

  ______________

  * Он очень язвителен и при всем том весьма умен!.. (франц.).

  - Не знаю!.. Может быть, заеду!.. Может быть!.. - отвечал Егор Егорыч.

  - Пожалуйста!.. Муж бесконечно рад будет вас видеть, - почти умоляла его дама, а потом, с некоторым величием раскланиваясь на обе стороны с почтительно стоявшими чиновниками, вышла из церкви с мальчиком, который все обертывал головку и посматривал на Сусанну, видимо, уже начиная разуметь женскую красоту.

  Егор Егорыч, увидав в это время, что священник выходит уже из церкви, торопливо и, вероятно, забыв, что он говорит уже не с дамой, отнесся к нему:

  - Deux mots!*.

  ______________

  * Два слова! (франц.).

  Священник остановился.

  - Я желал бы сей девице показать храм! - продолжал Егор Егорыч.

  - Дело доброе! - сказал священник и хотел было сам идти знакомить посетителей с храмом, но Егор Егорыч остановил его.

  - Не беспокойтесь, не утруждайте себя! Я все знаю, все покажу!

  - Это как соизволите! - проговорил священник и не без удовольствия зашаркал своими подагрическими ногами по церковному полу, спеша поскорее напиться дома чайку.

  - Под куполом, - начал толковать Егор Егорыч Сусанне и оставшемуся тоже капитану, - как вы видите, всевидящее око с надписью: "illuxisti obscurum" - просветил еси тьму! А над окном этим круг sine fine... без конца.

  - А это какой-то якорь у столба и крест, - сказал, заинтересовавшись сими изображениями, капитан.

  - Это spe - надеждою и твердостью - fortitudine! - объяснил Егор Егорыч.

  Капитан, кажется, его понял, потому что как бы еще больше приободрился и сделался еще тверже.

  - Чаша с кровию Христовой и надпись: "redemptio mundi!" - искупление мира! - продолжал Егор Егорыч, переходя в сопровождении своих спутников к южной стене. - А это агнец delet peccata - известный агнец, приявший на себя грехи мира и феноменирующий у всех почти народов в их религиях при заклании и сожжении - очищение зараженного грехами и злобою людского воздуха.

  Перед нарисованным сердцем, из которого исходило пламя и у которого были два распростертые крыла, Егор Егорыч несколько приостановился и с ударением произнес:

  - Ascendit - возносится!.. Не влачиться духом по земле, а возноситься!

  Сусанна и капитан слушали его с глубоким вниманием.

  Далее в алтарь Сусанне нельзя было входить, и Егор Егорыч, распахнув перед ней северные врата, кричал ей оттуда:

  - Молодой орел, летящий и смотрящий прямо на солнце - virtute patrum - шествующий по доблести отцов.

  Вслед за тем около жертвенника перед короною, утвержденною на четвероугольном пьедестале, а также перед короною со скипетром, он опять приостановился с большим вниманием и громко произнес:

  - Утверждена на уважение - existimatione nixa!.. Constanter et sincere!.. постоянно и чистосердечно!..

  Ко всем этим толкованиям Егора Егорыча Антип Ильич, стоявший у входа церкви, прислушивался довольно равнодушно. Бывая в ней многое множество раз, он знал ее хорошо и только при возгласе: "redemptio mundi" старик как бы несколько встрепенулся: очень уж звуками своими эти слова были приятны ему.

  На паперти Егор Егорыч еще дообъяснил своим слушателям:

  - Этими эмблемами один мой приятель так заинтересовался, что составил у себя целую божницу икон, подходящих к этим надписям, и присоединил к ним и самые подписи. Это - Крапчик!.. - заключил он, относясь к Сусанне.

  - Крапчик? - повторила та, желая в сущности спросить, что неужели и Крапчик - масон, - но, конечно, не посмела этого высказать.

  Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух был как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в сердце людей радость. Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул:

  - Какой божественный день!

  - Да, - согласилась с ним и Сусанна.

  Егору Егорычу на этот раз восклицание Аггея Никитича вовсе не показалось пошлым, и он даже, обратясь к Сусанне, спросил ее:

  - Вы, может быть, желаете пройтись по бульвару?

  - С удовольствием бы прошлась, - отвечала та.

  - О, сегодня гулять восхитительно! - подхватил радостно капитан, очень довольный тем, что он может еще несколько минут побеседовать не с Сусанной, - нет! - а с Марфиным: капитан оставался верен своему первому увлечению Людмилою.

  - Вы изволили сказать, - обратился он к Егору Егорычу, - что надобно возноситься духом; но в военной службе это решительно невозможно: подумать тут, понимаете, не над чем, - шагай только да вытягивай носок.

  - Стало быть, вы по необходимости служите? - проговорил Егор Егорыч, пристально взглянув в добрые, как у верблюда, глаза капитана.

  Тот пожал плечами.

  - Почти!.. Отец мой, бедный помещик, отдал было меня в гимназию; но я, знаете, был этакий деревенский дуботол... Учиться стал я недурно, но ужасно любил драться, и не из злости, а из удальства какого-то, и все больше с семинаристами на кулачки... Сила тогда у меня была уж порядочная, и раз я одного этакого кутейника так съездил по скуле, что у того салазки выскочили из места... Жалоба на меня... Директор вздумал было меня посечь, но во мне заговорил гонор... Я не дался и этаких четырех сторожей раскидал от себя... Тогда меня, раба божьего, исключили из гимназии... Отец в отчаянии и говорит мне: "Что я буду с тобой делать?.. Не в приказных же тебе служить... Ты русский дворянин... Ступай уж лучше в военную службу!" Услыхав это, я даже обрадовался, что меня исключили... Впереди у меня мелькнули мундир, эполеты, сабля, шпоры, и в самом деле вначале меня все это заняло, а потом открылась турецкая кампания{160}, а за ней польская... Я сделал ту и другую и всегда буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.

  - Но теперь вы субалтерн еще офицер? - перебил вдруг капитана Марфин, искоса посматривая на высокую грудь того, украшенную несколькими медалями и крестами.

  - Нет, я уже ротный! - отвечал тот не без гордости.

  - Однако сама служба все-таки вам претит? - допытывался Егор Егорыч.

  - Как вам сказать?.. И служба претит... В заряжании ружья на двенадцать темпов и в вытягивании носка ничего нет интересного, но, главное, общество офицеров не по мне. Можете себе представить: между всеми моими товарищами один только был у меня друг - поручик Рибнер; по происхождению своему он был немец и человек превосходнейший!.. Историю тридцатилетней войны Шиллера он знал от слова до слова наизусть, а я знал хорошо историю двенадцатого года... Бывало, схватимся да так всю ночь и спорим... Полковой командир обоих нас терпеть не мог, но со мной он ничего не мог сделать: я фрунтовик; а Рибнера, который, к несчастию, был несколько рассеян в службе, выжил!.. Да-с, - продолжал капитан, - я там не знаю, может быть, в артиллерии, в инженерах, между штабными есть образованные офицеры, но в армии их мало, и если есть, то они совершенно не ценятся... Все только хлопочут, как бы потанцевать, в карты, на бильярде поиграть, а чтобы этак почитать, поучиться, потолковать о чем-нибудь возвышенном, - к этому ни у кого нет ни малейшей охоты, а, напротив, смеются над тем, кто это любит: "ну, ты, говорят, философ, занесся в свои облака!".

  Егор Егорыч слушал капитана весьма внимательно: его начинало серьезно занимать, каким образом в таком, по-видимому, чувственном и мясистом теле, каково оно было у капитана, могло обитать столько духовных инстинктов.

  Между тем бульвар кончался.

  - Нам пора!.. Поедемте!.. Мамаша, я думаю, давно нас ждет! - проговорила Сусанна.

  - Пора, пора! - согласился Егор Егорыч. - Прощайте, капитан! - присовокупил он, протягивая тому почти дружески руку.

  - Я бы бесконечно был счастлив, если бы вы позволили мне явиться к вам! - сказал Аггей Никитич.

  - Теперь некогда, я сегодня уезжаю в Петербург, но когда потом, я буду в Москве, то повидаюсь с вами непременно! - бормотал Егор Егорыч.

  При этих словах его Сусанна сильно вспыхнула в лице.

  - В таком случае, позвольте мне, по крайней мере, к вашей матушке являться! - обратился к ней капитан, слегка приподнимая эполеты и кланяясь.

  - И к ним нельзя!.. - подхватил Егор Егорыч. - Ее старшая сестра, Людмила Николаевна, больна, заболела!

  - Больна?.. Заболела? - переспросил капитан, никак не ожидавший получить такое известие.

  - Очень! - повторил Егор Егорыч и, сев с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется, вестью о болезни Людмилы, а потом и тем, что, вследствие этого, ему нельзя было являться к Рыжовым.

  Сусанна тем временем, ехав с Егором